4.

В поместье Пилицкого и в окружающих деревнях мужики готовились к жатве.
Теперь они редко привозили в местечко что-нибудь на продажу, так как
работали на полях. Находились охотники, которые тащились за город, чтобы
купить мерку ржи, курицу, несколько кружек пшена или еще чего-нибудь, что
можно достать у крестьян. Сарра взяла мешок и тоже пошла в близлежащее село
за покупками. Яков говорил ей, что беременной женщине, тем более -- жене
меламеда нехорошо идти с мешком в деревню. Но Сарра тосковала по лугам,
полям и болотам, где пасутся овцы и коровы. Как только она вышла из
местечка, она разулась и повесила башмаки на плечо. Местечковые женщины
смеялись над ней:
-- Немая кукла, как ты будешь торговаться?
Так как все считали, что она и глухая, над ней смеялись и говорили при
ней, что угодно. Ее называли бессловесной коровой, идолом, чурбаном, дурехой
и еще по-всякому. Жалели Якова, которому досталась такая гусыня. Одни
предполагали, что у нее богатый отец, который дал за ней большое приданое.
Другие добавляли, что небось этот Яков сам тоже порядочный осел, если
женился на такой ослице. Сарра еле сдерживала слезы. Но приходилось не
подавать вида, что она все слышит. Мужики тоже встретили ее насмешками. Они знаками показали немой еврейке, что из степей снова придут гайдамаки и
вырежут оставшихся евреев. Немая ведь и глуха -- ее совсем не стеснялись.
Они жаловались, что Пилицкий загадил польскую землю еврейской нечистью, что надо ждать войны, мора, неурожая или какой-нибудь другой напасти -- небесной кары за то, что дали убежище богоубийцам и отступникам. Сарра еле
сдерживалась, чтобы не ответить.
Ночью, оставшись наедине с Яковом, она расплакалась и рассказала, что
говорили про них евреи. Яков рассердился.-- Такие вещи не пересказывают. Это сплетни. Это такой же грех, как
есть свинину!...
-- Им можно оскорблять нас, а мне нельзя рассказать об этом?
-- Им тоже нельзя.
-- Все они делают это. Даже Брайна, жена Гершона, главы общины.
-- Каждый из них понесет наказание на небе. В священных книгах сказано,
что, произнесшему слово клеветы, хулы, издевки предстоит гореть в адском
пламени.-- Значит, все будут гореть в аду?
-- Ад достаточно велик...
-- Жена раввина тоже смеялась и кивала головой.
-- На небе никому не делают исключений. Даже Моисея, когда он согрешил,
наказали...
Сарра задумалась.
-- Коли злословить было бы так же грешно, как есть свинину, они бы не
злословили.
-- Идем, я тебе покажу, что в Торе это запрещается.
Яков раскрыл Пятикнижие, перевел ей место, где черным по белому
написано об этих прегрешениях, объяснил, что сказано в Талмуде. Говорил он
тихо, у чтобы кто-нибудь не услышал. Приотворил дверь, чтобы проверить,
никто ли не притаился у замочной скважины. Сарра спросила:
-- Почему евреи одни заповеди выполняют, а другие нет?
Яков закивал головой.
-- Так было всегда. Потому и был разрушен Храм. Из-за чего и
сокрушались пророки. Евреи приносили жертвы, но в то же время обирали сирот
и вдов. Не есть свинину легче, чем удерживаться от злословия. Идем, я прочту
тебе главу из пророка Исайи... Яков перевел Сарре первую главу из Исайи.
Сарру поразило, что пророк говорит то же самое, что и Яков: Богу достаточно
крови и жира баранов и овец. Он не желает, чтобы к нему во двор являлись с
окровавленными руками. Он сравнивает старейшин Израиля с жителями Содома,
которых Бог покарал... Был уже поздний вечер, но в плошке с маслом все еще
мерцал фитилек. Вокруг огня кружились мошки, мотыльки. Тень от головы Якова
раскачивалась на потолке. За печью пел сверчок. Любовь к Якову
перемешивалась у Сарры со страхом. Она страшилась и строгого Бога на небе,
который слышит каждое слово, знает каждую мысль; и мужиков, которые хотят,
чтобы снова резали евреев и живьем закапывали детей; и евреев, которые одну
часть Торы соблюдают, а другую нарушают, вызывая гнев Всевышнего. Сарра дала
Якову слово больше никогда ее передавать разговоров. Она и так ему
рассказывала далеко не все. Об одном лавочнике в городке говорили, что он
обвешивает, о другом шептались, будто он обокрал своего компаньона. Сарра
давно уже хотела спросить Якова: если евреи и вправду избранный народ, как
же они могут так грешить? Одно только ей было ясно: он, Яков, справедливый
человек. И если Бог любит Якова, как она -- тогда жить ему вечно. Она все
время молила за него Бога. Кроме него у нее никого не было. Никого, кроме
него, она не могла бы любить. Хотя в городке она была окружена людьми, ей
часто казалось, что она от всех в стороне. От своих крестьян она уже отошла,
с евреями Пилицы не сблизилась. Яков был для нее всем: мужем, отцом, братом.
Как только он потушил свет, она стала звать его к себе. Яков подтрунивал:
-- Эх ты, бесстыдница! Еврейской женщине не полагается звать мужа... За
это тебе нужно дать развод...
-- Что же можно еврейской женщине?
-- Рожать детей, которые будут служить Богу.
-- Хорошо, я нарожу целую дюжину!
Он пришел к ней не сразу, -- еще долго рассказывал о праведниках. Она
хотела знать обо всем, что происходит в раю, и что будет, когда придет
мессия. Яков тогда по-прежнему будет ее мужем и будет учить ее святому
языку? А возьмет ли он ее с собой в храм? Яков сказал ей, что день будет
тогда долгим, словно год и что солнце будет светить в семь раз ярче, чем
теперь. Праведники будут есть левиафана, дикого быка и пить вино. Сарра
спросила:
-- А сколько жен будет у каждого мужчины?
-- У меня будешь ты одна.
-- Я буду тогда уже старая.
-- Ты всегда останешься молодой...
-- Какое платье будет на мне?...
Лежать с Яковом в постели -- это одно уже было раем. Часто она мечтала,
чтобы ночь длилась вечно, чтобы вечно быть с ним, слушать его речи, ощущать
его ласки. Эти часы в темноте были наградой за все ее страдания. Позднее она
засыпала, и сновидение переносило ее обратно в деревню, в хату, на гору. У
нее были разные дела с Антеком, Басей, матерью. Во сне татуля всегда был жив
и говорил ей мудрые слова, которые она забывала, когда просыпалась.
Оставались лишь отзвук в ушах и легкий привкус во рту. Иногда ей снилось,
что Яков ее покинул. Она плакала во сне, и Яков будил ее. Она просыпалась в
холодном поту.
-- О, мой Яков! Ты здесь, здесь! Слава Богу! И лицо его становилось
жарким и влажным от ее слез.
5.
В середине дня к базару подкатила карета помещика. Четверка лошадей
была запряжена цугом. Два форейтора погоняли, два холопа стояли на запятках.
Один из форейторов трубил в рог. Евреи Пилицы испугались. С такой помпой
помещик редко появлялся в местечке, особенно в обычный летний день перед
жатвой. Адам Пилицкий был при шпаге и пистолете и выглядел нетрезвым.
Выскочив из кареты, он тотчас выхватил из ножен шпагу и стал неистово
кричать:
-- Где Гершон? Я ему голову отрублю! Я с него живого куски буду рвать и
уксусом поливать! Я его вместе с семейкой разорву на части и брошу псам!
Часть евреев разбежалась. Другие подбежали к помещику, чтобы броситься
ему в ноги. Женщины заплакали все разом. Дети, с которыми занимался Яков,
заслышав шум, побежали посмотреть на помещика, на карету, на лошадей со
вскинутыми шеями, с нарядной упряжью. Кто-то поспешил сообщить старосте
общины Гершону, что его ищет помещик.
После первой суматохи жители Пилицы поняли в чем дело. Этот Гершон
действительно самовольничал. Он взял в аренду поместье и вел себя так,
словно все это добро было его собственностью. Он построил себе просторный
дом, взял в зятья трех богачей. Одного зятя сделал раввином, другого --
резником, третьему дал право на подряд выстроить синагогу и снабжать город
пасхальной мукой. Самого себя он избрал старшиной погребального общества. И
хотя землю под кладбище помещик евреям подарил, Гершон драл втридорога за
места для погребения. Согласно постановлению люблинского Совета четырех
земель, королевские подати, которые евреи платили королю, должны были
взыскиваться семью выборными представителями города -- из самых почетных его
граждан. Но Гершон, этот толстосум, все решал сам. Своим дружкам и тем, кто
подхалимничал перед ним, он уменьшал налоги, остальные же несли непосильное
бремя. Гершон, этот неуч, сам присвоил себе титул наставника и приказал
кантору не начинать без него молитву. Когда Гершону приходило в голову среди
недели сходить в баню, он приказывал банщику топить ее за счет общины.
Те, кто пострадали от Гершона, не раз грозили, что пожалуются на него
помещику и в Люблинский Совет. Но он никого не боялся. В Совете у него была
своя рука, к тому же у него имелся вексель помещика на тысячу злотых,
которые тот был ему должен. Гершон якшался и с другими помещиками, врагами
Адама Пилицкого.
Этот Гершон, должно быть, позабыл, что евреи находятся в диаспоре. Вот
и теперь ему советовали, покуда у Пилицкого не уляжется гнев, где-нибудь
спрятаться, в погребе или на чердаке. Но ему хотелось показать, что он не
трус. Он надел шелковую бекешу и соболью шапку, подпоясался кушаком и вышел
к помещику. Гершон носил облачение служителя культа, а лицо у него было
багровое, как у мясника, с седой жидкой бородкой, все волоски которой можно
было сосчитать. Нос кривой, губы толстые, живот выпирал, как у беременной
женщины. Глаза под густыми бровями были разной величины и сидели -- один
выше, другой ниже. Он славился своим крутым нравом -- и к тому же был упрям,
любил препираться по поводу законов, древнееврейских слов, священных книг.
Когда он говорил на собрании общины, то в каждом третьем слове делал ошибки.
Болтал он обычно так долго, покуда все засыпали.
Сейчас Гершон неспешным шагом направился к помещику, за ним следовала
свита. Это были мясники, торговцы лошадьми, члены погребальной общины,
которым он подсовывал разные заработки и два раза в году устраивал пирушки.
Прежде чем Гершон успел раскрыть рот, Пилицкий закричал:
-- Где красный бык?
Гершон чуть подумал.
-- Я его продал мясникам, Ваша светлость.
-- Ты, грязный еврей, ты продал моего быка?
-- Покуда я арендатор, вельможный пан, я и являюсь хозяином.
-- Сейчас мы увидим, кто тут хозяин!... Холопы, взять его! Покончите с
ним тут же на месте!...
Все евреи закричали разом, даже -- враги Гершона. Гершон попытался
что-то сказать, шарахнулся, но тут же форейторы и холопы схватили его с
обеих сторон. Помещик скомандовал:
-- Веревку! Веревку! Повесить его!...
Народ бросился на колени, стали кланяться, как в Судный день во время
коленопреклонения. Женщины испустили дикий вопль. Гершон сопротивлялся, как
если бы верил, что возможно вырваться. Один холоп сорвал с него кушак.
Помещик закричал:
-- Столб, столб! Принесите сюда столб!...
-- Вот, Ваше благородие, фонарь!...
Яков услышал крики, каких не слыхал даже тогда, когда гайдамаки напали
на Юзефов. Жена Гершона схватила помещика за ногу и не отпускала. Помещик
лягал ее другой ногой. Он размахнулся саблей, словно для того, чтобы
отрубить ей голову. Женщины забегали, как ошалелые, истошно крича. Одна
ногтями впилась в свои щеки, другая схватилась за грудь, третья орала на
своего мужа, почему тот стоит в стороне и ничего не предпринимает. Община
была озлоблена на Гершона, этого толстосума, изображающего из себя
правителя, но видеть, как человека среди бела дня вешают -- этого евреи не
могли. Невестки Гершона попадали друг другу в объятия, задыхаясь от рыданий.
Раввин также попытался броситься помещику в ноги. С головы у него свалилась
ермолка, а пейсы касались песка. Все повторялось как в год кровавого погрома
Хмельницкого. Мясники и прочие прихвостни Гершона легко могли бы разоружить
холопов и защитить его, но где это слыхано, чтобы еврей оказывал
сопротивление помещику? И вот они стояли, беспомощно переминаясь с ноги на
ногу, растопырив руки и раскрыв рты, словно пораженные собственным
бессилием. Из синагоги вышел служка со свитком Торы в руках, собираясь этим
унять гнев помещика. Одни кричали служке, чтобы он шел скорее, другие
грозили ему кулаком, давая понять, что это святотатство. Он остановился
поодаль, раскачиваясь на подкосившихся ногах, готовый вот-вот рухнуть вместе
со священной ношей. Тогда вопли стали еще громче.
Яков на мгновение оцепенел. Он прекрасно знал, что ему сейчас нельзя и
слова проронить, но молчать он не мог. Значит, суждено мне погибнуть! --
услышал он внутри себя голос. Он подбежал к помещику, снял шапку и
воскликнул:
-- Светлейший, из-за быка не убивают человека!...
Стало тихо. Гершон с самого начала не взлюбил Якова. Это началось с той
субботы, когда тот, кому полагалось читать в синагоге Тору, заболел, и
вместо него читал Яков. Гершон терпеть не мог знатоков Талмуда. Он бы ни в
коем случае не допустил, чтобы Яков стал здесь меламедом, знай он, что тот
действительно учен.
И вот теперь Яков за него заступается. Ошеломленный помещик взглянул на
Якова.
-- Кто ты такой?
-- Я учу детей.
-- Как тебя зовут?
-- Яков.
-- Ты и есть тот Яков, который выманил у Исава право первородства?... И
он неистово захохотал.
Этот смех как бы прервал экзекуцию. Все стали смеяться. Пилецкий так и
сгибался от хохота. На мгновение показалось, что все происходившее ранее
было шуткой, барским развлечением. Помещики нередко разыгрывали такого рода
комедии с евреями, но евреи каждый раз пугались, так как шутки злодеев легко
оборачивались грозной расправой, как, впрочем, и наоборот. Холопы все еще
держали Гершона. Он был единственный, кто не смеялся. Его рыжие глаза
глядели с такой неистовой злобой, с какой только рождаются. Из-под торчащих
усов свешивалась толстая нижняя губа, обнажая желтые редкие зубы, как у
зверя, на которого напала более сильная тварь, но в которую он, издыхая, все
же готов вонзить клыки... Помещик изнемогал от смеха. Он всплескивал руками,
хватался за колени, покатывался. Те, кто только что пали ниц, поднялись и
помогали ему смеяться с безумной беспечностью страха... Даже раввин смеялся.
Женщины, обхватывая друг друга, приседали, не то смеясь, не то плача...
-- Мамочки мои! взревел помещик, -- мамочки, папочки, еврейчики!... И
он заржал снова. Весь кагал вместе с женщинами и детьми вторил ему, каждый
на свой манер, со своими ужимками. У одной старухи свалился чепец.
Ступенчатый череп выглядел смешно, как у только что постриженной овцы.
Теперь женщины стали смеяться уже искренно...
Но вот смех прекратился. Помещик напоследок хохотнул, и лицо его снова
искривилось от злобы.
-- Кто ты такой? Что ты здесь делаешь? -- рявкнул он. -- Отвечай!
-- Я меламед. Учу детей.
-- Чему ты их учишь, как выкрадывать просвиру, как отравлять колодцы?
Как употреблять христианскую кровь на мацу?...
-- Боже упаси, ясновельможный! Это запрещено еврейским законом.
-- Запрещено? Знаем! Проклятый ваш Талмуд учит, как обманывать
христианский народ. Отовсюду вас выгнали, а наш король Казимир широко
распахнул перед вами ворота. Но как вы нас отблагодарили? Вы устроили здесь
новую Палестину. Вы поносите и проклинаете нас на вашем древнееврейском. Вы
плюете на наши святыни. Вы десять раз на день хулите нашего Бога. Гайдамаки
Хмельницкого проучили вас, но мало. Вы заодно с разбойниками-шведами, и с
русскими, и с пруссаками, -- со всеми врагами вашей отчизны. Кто разрешил
тебе быть здесь, проклятый еврей?! -- закричал Пилицкий, размахивая кулаком.
-- Это земля моя, не твоя! Мои родители пролили за нее кровь. Мне не надо,
чтобы ты учил еврейских ублюдков, как осквернять мою отчизну, пожираемую
всякой нечистью, отчизну, которая и так уже полумертва...
Пилицкий запнулся. Пена выступила у него на губах. Евреи снова
согнулись, готовые вновь пасть ниц и молить о пощаде. С ужасом
переглядываясь, члены общины делали друг другу знаки. Раввин поднял с земли
свою ермолку и, не отряхнув, напялил на голову. Старуха, уронившая чепец,
вновь надела его, хотя и набекрень. Холопы снова принялись трясти Гершона,
то и дело приподнимая его за ворот, словно собираясь вытряхнуть из одежды.
Служка все еще стоял с Торой в руках, раскачиваясь на немощных ногах. Всем
стало ясно, что так просто не обойдется. Некоторые попытались
заблаговременно улизнуть. Кто пошел прятаться, кто -- запирать двери,
закрывать лавку. Заметив, что евреи расходятся, помещик раскричался:
-- Не разбегайтесь, еврейчики! Не убежать вам от меня! Я вас передушу,
где бы вы ни были!... Я вас так проучу, что вы проклянете тот день, когда
ваши вшивые матери выдавили вас из своего чрева!...
-- Мы не разбегаемся, светлейший!...
-- Мы не убегаем, благороднейший!...
-- Тебя спрашивают, так отвечай! -- заревел помещик на Якова.
К этому времени Яков уже не помнил, о чем его спрашивали. Пилецкий
протянул руку, чтобы ухватить его за лацкан. Но Яков оказался слишком высок.
Он лишь покорно склонил голову.
-- Да простит меня ясновельможный пан, но я не помню, на что мне надо
ответить.
Сам помещик, видно, тоже забыл. Он смотрел на Якова в замешательстве.
Тут он обратил внимание, что этот еврей хорошо говорит по-польски, не
искажает слова, как другие. У него вдруг пропала злоба и он ощутил нечто
вроде стыда за сцену, которую только что разыграл перед этими жалкими,
уцелевшими после расправы Хмельницкого, людьми. Аж слезы навернулись ему на
глаза. Ведь он, Пилицкий, считал себя сердобольным и часто в уме сочинял
молитвы, обращенные к Иисусу и апостолам. Смолоду он боялся, что долго не
проживет. Какая-то старая гадалка предсказала ему раннюю смерть...
Пилицкий стал искать способа, как бы ему покончить с этой чертовщиной.
На мгновение он прислушался к суматохе, творившейся внутри него. Он был
теперь в равной мере способен и снова рассвирепеть, и просить прощения у
этого Богом избранного, непокорного народа. Он почувствовал горечь во рту и
щекотание в носу. Все это потому, что моя жизнь с вывихом, -- как бы
оправдывался он сам перед собой. -- Эта женщина превратила меня в развалину.
Ему в голову пришла неожиданная идея: расшвырять деньги среди этой толпы.
Пусть видят, что он вовсе не такой уж Аман... Пилицкий схватился за кошелек,
но вспомнил, что он пуст. От этого ему сделалось еще обиднее. Его охватила
жалость к себе: "Вот до чего меня довели! В конце концов меня окончательно
ограбят..." Пилицкий взглянул на старика с Торой и воскликнул: -- Зачем вы
Тору вытащили из синагоги? Чем она вам поможет? Лучше соблюдайте то, что в
ней написано, чем заслонять ею ваше мошенничество". Неси Тору назад, старый
бездельник!
-- Унесите Тору! Унесите Тору! -- раздалось со всех сторон. Евреи уже
почуяли, что помещик смягчился. Служка в последний раз качнулся и исчез в
дверях синагоги. Опасность как будто миновала, но холопы все еще держали
Гершона, и барин мог в любую минуту снова впасть в ярость, в его взгляде
была горечь... Казалось, глаза его ищут новую жертву. Вдруг откуда-то
прибежала жена Якова, немая Сарра. Над своим набрякшим животом она держала
поднятый фартук, полный щавельевых листьев. Сарра собирала на лужайке
щавель. Она не слыхала как прискакал помещик, пропустила все это
происшествие. И вот в одно мгновение она увидела карету, холопов, помещика и
Якова, покорно стоящего с опущенной головой и с шапкой в руке. Она решила,
что произошло то страшное и непоправимое, чего она все время боялась и, что
преследовало ее по ночам в кошмарах. Якову хотят причинить зло... Из ее
горла вырвался истошный крик. Она взмахнула руками и рассыпала свой щавель.
Ее охватил ужас, подобный безумию. Она мигом прорвалась сквозь толпу,
оттолкнула Якова и, бросившись к ногам помещика, разразилась такими
рыданиями, что Пялицкий побледнел и стал пятиться назад. Сарра, лежа,
подалась вперед и молниеносно схватив помещика за ноги, стала причитать:
-- Смилостивься, барин! Господин мойОн -- все мое богатство! Я ношу его
дитя в своем чреве... Лучше убей меняМою голову -- за голову его!... Отпусти
его, отпусти!...
-- Кто она такая? Встань!...
-- Прости его, барин, прости его! Он ни в чем не виноват! Он честный,
он ясен как Божий день! Он святой человек! Святой человек!...
Яков нагнулся было, чтобы поднять ее, но руки у него отнялись. Только
сейчас до него дошло, что Сарра выдала их тайну. Немая заговорила.
Собравшиеся, в замешательстве, не сразу поняли, что произошло. Все словно
оцепенели. Мужчины простерли руки, вскинули брови. Женщины схватившись за
головы, водили вытаращенными глазами. Холопы отпустили на мгновение Гершона.
Даже лошади, запряженные в карету, до сих пор стоявшие смирно, занятые
своими, далекими от людей с их дрязгами, лошадиными мыслями, повернули
головы с внезапным любопытством, вызываемым иногда у животных поступками
людей... Гершон также в изумлении развел руками с оттенком досады, которую
испытывает деспотическая натура, когда что-либо происходит независимо от
него. Раввин принялся покачиваться, потирая руки оду о другую. Одна из
женщин шлепнула себя по щекам.
-- Люди добрые, не могу!...
-- Это немая, ясновельможный пан!...
-- Немая?!...
-- Благороднейший пан, она нема как рыба! Нема и глуха!...
-- Да, да, глуха, глуха! -- неслось со всех сторон.
-- Эй ты, раввин, ты ее знаешь за немую? -- обратился Пилицкий к
раввину.
-- Да, ясновельможный пан. Она жена меламеда, она немая. Глухонемая.
Это какое-то чудо. Настоящее чудо!...
-- Ой, мамочки мои!...
-- Дети, мне плохо!
И одна из женщин упала в обморок.
-- Помогите ей, воды! Воды!
-- Горе мне!
И еще одна лишилась чувств.
Яков наклонился и помог Сарре встать. Тело ее было бессильно. Руки и
ноги не слушались. Яков кое-как поставил ее, взял, обхватив рукой подмышки.
Ее голова упала ему на грудь. Она не то всхлипывала, не то икала и дрожала
мелкой дрожью. Она уткнула лицо в плечо Якова, и плечо его сделалось теплым
в к мокрым. Помещик оперся на рукоять своей шпаги.
-- Это вы что же, еврейчики, представление мне здесь устраиваете?...
-- Какое там представление, ясновельможный! Она до сих пор была нема и
глуха...
-- Да, да, мы все знаем, что она немая! -- раздались голоса.
-- И вы готовы поклясться?
-- Еще бы, светлейший! Не станем же мы все врать!
-- Послушай, ты, Яков, твоя жена немая?
Яков медленно поднял голову.
-- Да, немая.
-- Всегда?
-- С тех пор как я на ней женился. При этом Яков сознавал, что не лжет.
Она перестала разговаривать сразу после того, как они обвенчались. Тут все
женщины разом закричали, свидетельствуя в том, что Сарра действительно
немая. Некоторые клялись своими мужьями, детьми, собственной жизнью. Холопы
разинули рты. Пилицкий колебался.
-- Не верю, еврейчики, не верю! Это один из ваших хитрых фокусов. Вы
хотите меня провести, сделать из меня дурачка... Помните, еврейчики, если
окажется, что вы врете, я сдеру с вас шкуру живьем! Я всех вас загоню в вашу
божницу и подожгу ее! Там вы понемногу испечетесь. Не будь мое имя Пилицкий!
-- Любезнейший пан, это чистая правда!...
6.
Хотя Пилицкий утверждал, что не верит евреям, ему было ясно, что на
этот раз они говорят правду. Он это видел по их лицам, по изумленным
взглядам.
Произошло чудо, великое чудо!... С тех пор, как в Польше начались
войны, вторжения, Адам Пилицкий ждал чуда. Только чудо могло спасти Польшу.
Сопротивление Ходецкого в осажденном ченстоховском храме и поход генерала
Стефана Чарнецкого против шведов -- все это были чудеса, которые возродили
Польшу, обновили веру в католицизм. Повсюду рассказывали удивительные
случаи. Изображение мадонны плакало стекавшими в чашу настоящими слезами.
Крест в одной церкви светился среди темной ночи. Давно павшие армии, в
мундирах, которые уже не носили сто лет, сражались с врагами Польши и
выбивали их из укрепленных позиций. Призрачные всадники скакали на
призрачных конях. Польские воины, кости которых уже давно истлели, снова
появлялись в авангарде на поле боя, в броне и в шлемах, с мечем и копьем.
Монахи и монахини, души которых нивесть сколько времени отдыхали в раю,
вновь обретали телесный облик и утешали народ, призывая к молитвам. Тут
колокол на колокольне сам по себе начинал звонить, там промелькнула
допотопная карета и исчезла, словно ее поглотила земля. То птица вдруг
заговаривала человеческим языком, то объявлялась собака и выводила из
западни батальон польских солдат. В одной деревне пошел красный, как кровь,
дождь, в другой -- выпал град из рыб и жаб. Был случай, когда священник в
какой-то церкви остался без вина, необходимого для святой вечери, и тогда
статуя, изображавшая Богородицу, отверзла уста, и из них потекло вино. В
небе то и дело возникали разные видения. Огненные силуэты размахивали
огненными копьями. Полуслепая старуха увидела в небе огненный корабль с
огненным войском, а над кораблем развевалось знамя с польским гербом. Все
эти знамения бодрили дух и укрепляли веру. Адам Пилицкий досадовал, что ему
ни разу не привелось присутствовать при чуде. У дьявола имеются тысячи
способов поставить под сомнение Божьи чудеса. Не раз, когда Пилицкий лежал
ночью без сна в думал о положении страны, ему нашептывал Люцифер: "все
рассказывают чудеса -- и христиане, и даже неверующие турки. Но как понять
то, что Бог дает богохульствующим протестантам силы, чтобы вести войны и
одерживать победы? Почему он не насылает на них разные напасти как на
фараона? Почему он не бросает на них камни с неба, как на Гота и Магога?"
Бунт мужиков Пилицкого и наказание, которому он их подверг еще больше
удручило его. Плакались вдовы и сироты. По ночам его преследовали повешенные
с высунутыми языками, вытаращенными глазами и посиневшими ногами. Он стал
страдать закупоркой сосудов в экземой, появились боли в голове и желудке.
Были дни, когда Пилицкий звал смерть и даже хотел наложить на себя руки.
Опьянение ему уже тоже не помогало. Плотские удовольствия перестали
доставлять наслаждение. Он нуждался все в новых и новых возбудителях. Без
них он делался немощным. Тереза, эта оголтелая ведьма, довела его до того,
что ее измена будила а нем похоть. Она должна была рассказывать ему со всеми
подробностями о всех своих похождениях. Когда ей больше не оставалось, что
прибавить, он заставлял ее выдумывать дикие любовные авантюры. Муж и жена
загнали себя в сети преступлений и безумия. Он подсовывал ей любовников, а
она ему -- любовниц. Она приходила смотреть, как он бесчестит крестьянских
девушек, а он подслушивал ее воркотню с любовниками. Не раз он грозил
заколоть ее своей шпагой, а она говорила, что подмешает отраву в его пищу.
При этом оба были набожны, ставили свечи святым, бегали к священнику
исповедоваться, жертвовали деньги на церкви и религиозные дела. В замке была
своя часовня, в не раз, когда Адам днем отворял ее дверь, он находил там
Терезу коленопреклоненной, с сомкнутыми веками, со слезами на щеках. Губы ее
шептали молитву, а к груди она прижимала распятие. Тереза собиралась даже
запереться в монастырь, стать монахиней. А Пилицкий мечтал облачиться
когда-нибудь в коричневое платье монаха, подпоясанное веревкой... Нет, то,
через что он, Пилицкий, прошел за последние годы, невозможно себе
представить. Никто не смог бы этого понять. Лишь один Господь Бог, который
знает человека со всеми его глупостями и слабостями, терзаниями и
спотыканиями и который полон милосердия и прощения, знал, как Пилицкий
страдал и как кровоточит его опозоренное сердце. Ничего он так не жаждал,
как знака сверху, подтверждения, что есть всевидящее Око, и что он, Адам
Пилицкий, не блуждает без дороги в мире, где все есть лишь слепой случай. И
вот теперь, как видно, в небесах решили покончить с его сомнениями...
Пилицкий бросил взгляд на Якова и на прильнувшую к нему жену. Он еще
раз оглядел евреев, как они в оцепенении уставились на эту пару и друг на
друга. Это правда, они не обманывают! -- закричало внутри него. Он ощутил
ком в горле и еле удержался, чтобы не зарыдать. Тут он вспомнил, что немая
называла Якова святым человеком, и произнес твердым голосом;
-- Прости меня, Яков, я не хотел тебя обидеть, если ты вправду святой
человек, как сказала немая. Я должен уважать тебя, даже если ты еврей.
-- Я не святой человек, ясновельможный пан, а человек обыкновенный,
еврей, как все евреи и, возможно, хуже других...
-- Гм... Святые всегда скромны. Эй, холопы, отпустите этого жулика
Гершона. Я с ним рассчитаюсь как-нибудь в другой раз. Ты больше у меня не
арендатор! -- обратился Пилицкий к Гершону. -- Не смей больше появляться на
моем дворе и не попадайся мне на глаза. Если ты ступишь на мою землю, я
натравлю на тебя собак и они разорвут тебя в клочья.
-- Мне причитаются деньги с Его светлости! -- четко выговорил Гершон с
видом человека, который не боится ни повелителей, ни их угроз. -- Я за
аренду заплатил. У меня есть контракт и вексель...
-- Что? Ничего у тебя нет, еврей! Можешь взять свой контракт вместе с
векселем и подтереться ими!
-- Так не годится, пан. Слово надо сдержать. Есть в Польше суд...
-- Вот как? Ты меня призовешь к суду, да?... Ты рехнулся, еврей! Да,
рехнулся! Если бы сейчас не произошло то, что произошло, я повесил бы тебя
тут же на месте, и птицы жрали бы мясо с твоей башки, как сказано в Библии.
Ты шельма, ты бестия, ты черт знает что! До меня дошло, что ты обираешь
своих же братьев. Я все это еще расследую, и ты получишь заслуженное
наказание. А что касается суда, так знай, что я никого не боюсь. Я и есть
суд. Помещик на своей земле подобен воеводе. Польша тебе не Франция, где вся
власть у короля, который тиранит свое дворянство. Здесь у нас больше власти
нежели у короля, Мы его посадили, и мы же можем его в любое время сбросить.
Вбей себе это в башку, еврей, раньше, чем она будет валяться отрубленная у
твоих ног!
-- Я заплатил за аренду.
-- То, что ты заплатил, ты данным давно уже извлек, и больше у нас с
тобой никаких счетов нет. Убирайся, покуда кости целы!...
Среди евреев поднялся ропот. Родные Гершона и друзья его стали
нашептывать ему, чтобы он уходил. Некоторые тянули его даже за рукав. Жена и
дочери умоляли пойти с ними домой. Но Гершон отрицательно качал головой. Он
сморщил нос и опустил нижнюю толстую губу. При всей беспомощности еврея
перед помещиком, он все же не намеревался дать себя ограбить. У Гершона
имелись связи с помещиками повыше Пилицкого. Они были богаче его и имели
большую власть. Ему было известно о всех махинациях Пилицкого, о том, что
тот на каждом шагу нарушал законы государства и церкви. Пилицкий был опутан
судебными процессами, которые ему предстояло проиграть и таким образом
потерять большую часть своего богатства. Несмотря на то, что положение еврея
в Польше было очень низким, помещики все же не позволяли себе вот так, за
здорово живешь, нарушать контракты, отменять векселя. У шляхты осталось то,
что называется гонором... Гершон приблизился на шаг.
-- Покамест, ясновельможный пан, арендатором являюсь я.
-- Покамест ты дохлая собака!...
Адам Пилицкий побагровел. Он выхватил из ножен шпагу и ринулся к
Гершону. Евреи снова подняли крик и плач...