Фил Суземка.

"Восемь лет"
(Продолжение).
...Он снова ушёл на флот. «Меня возьмут, потому что я - специалист», - говорил он, и его действительно брали. Другое дело, что те, кто брал, не предполагали, что связываются со специалистом широкого профиля.
Он работал на рыболовном сейнере и, когда тралом вытащили на палубу поднятый со дна неразорвавшийся снаряд, он собрался его разрядить. «Я – комендор по первой специальности! – кричал он тем, кто, сопя, держал его за руки. – Я знаю, как это делать!» Его заперли в кубрик, а снаряд от греха снова кинули в море.
Корабли возвращались на Сахалин и он из порта пробирался домой. Однажды пурга застала его в одной таёжной деревне.
...В дом, где его приютили, вечером набились какие-то бабки и наладились молиться. Молитв бабки толком не знали, о псалмах имели смутное представление и молебствование у них не задалось. Он расстроился. Кто ж так молится! Вот его учили так учили!
- Ну, и что ты сделал? – спросил я
- Слез с печки и начал их просвещать, - ответил он.
Вообще, когда он рассказывал мне эту историю, меня совершенно потрясла одна его фраза.
- Ты знаешь, - сказал он, - в отличие от меня, о Христе они знали понаслышке…
Я посмотрел на него с уважением и испугом.
- А ты?!
- Ну а я… - и он скромно развел руками. - Специалист, в общем...
Понятия не имею, что именно он пытался до меня донести. Но потом, много лет спустя, я обнаружил у него потрепанную Библию, на первой странице которой (там, где «Благая Весть» и всё такое) стояло посвящение: «Дорогому Толику от Господа Бога». Дальше - дата (!) и подпись (!!!). С таким я сталкивался впервые. Особенно, с подписью.
Так что, может, он и вправду всё знал не «понаслышке»…
…Две недели мела пурга. В своих ежедневных лекциях он дошел до Ионы. Как моряку это было ему ближе всего. Книгу Ионы он дополнял рассказами своих друзей из китобойной флотилии «Слава». Так сказать, «перекидывал мостик в современность». Получалось наглядно, живо и доходчиво. Тем более, что китовое мясо продавалось в магазинах и старухи были в теме.
Но потом пурга кончилась, восстановили связь с областным центром, и из сельсовета в обком ушла телеграмма о приблудном проповеднике.
Его вызвали на ковер.
Стоит ли говорить о том, что он не выбирал лёгких путей, чтоб добраться от деревни, где по нему рыдала нечаянно обретённая паства, до областного центра. Более того, транспорт он тоже не выбирал и уехал на первом же лесовозе, стоя между кабиной и брёвнами. Прыгнул он на эту платформу тайно от водителя.
Разумеется, лесовоз свалился в пропасть и он летел вместе с машиной, удачно уворачиваясь от брёвен. Когда и он и водитель внизу, в распадке, выбрались каждый из своего сугроба, водитель, присмотревшись, спросил:
- Ты, что ли, опять? А я думал, в сугробе кто-то живёт. Я ж специально с автобуса уволился, чтоб таких как ты не возить! И опять ты!
- Не горюй! - посоветовал он водителю. - Давай ты не уходи никуда, а я, со своей стороны, на лесовозах больше ездить не буду.
***
В обкоме он сказал:
- Проповедь была только первой частью моей работы. Дальше я собирался доказывать, что Бога нет.
- Зачем доказывать? – хмуро удивились в комиссии. – Его и так нету.
Тогда считалось, что Бога нет. Потом ученые Его открыли, а тогда считалось, что нету.
- Э! Не скажите! – зацокал он языком. – Тут всё непросто. Я ж специалист! Возьмём, допустим, квантовую механику…
- Не возьмём, - обиженно сказали в комиссии. – Возьмём твою учётную карточку и накатаем туда выговор, чтоб неповадно было.
…И он уехал с Сахалина.
В небольшом посёлке в центральной России он возглавил гражданскую оборону.
Его кабинет был увешан плакатами, на которых блёклой краской были нарисованы люди, собаки, машины, деревья, здания, вода и огонь.
Есть особый род художников, которые рисуют эти плакаты. Я не знаю, где их готовят, не знаю, объединены ли они какой-то общей идеей, как импрессионисты или кубисты, - лично я вообще ни одного из них ни разу не видел. Но я точно знаю, что они существуют, причем, не просто как люди, а как целая школа, как направление в изобразительном искусстве.
У них нет имён.
У них специальные кисти.
Они сами варят свои блёклые краски.
Они никогда не видели людей, собак, машин, огня, воды, деревьев и зданий.
На их картинах изображаются действия людей во время пожаров, наводнений и ядерных взрывов.
Люди на этих картинах всегда с немножко вывернутыми руками и ногами, дети нарисованы как взрослые, только в другом масштабе, собаки стоят как вкопанные, огонь имеет три языка и горит где-нибудь в уголке.
Пожарные наклоняются к своим баграм и шлангам так, словно их привлекла лежащая на земле монетка, а автомобили не имеют прототипов среди выпускаемого промышленностью транспорта. Некоторые из людей лежат ногами к центру красивого ядерного взрыва, который, судя по перспективе, произошел в двух метрах от них.
И у всех поголовно, включая автомобили, - неправильный прикус…
Часто в углу картины пририсована какая-нибудь спичечная коробка, в которую при желании можно упрятать всех персонажей полотна, включая технику и пейзаж.
Обычно таинственные авторы этих работ экспонируются в районных больницах, кладовках школьных завхозов, котельных и в кабинетах гражданской обороны. И, несмотря на то, что экспозиция, как правило, не имеет успеха у зрителя, сами выставки идут годами…
У него, у моего специалиста, висело в кабинете несколько таких работ. Глядя на них, он составлял радиационную карту района.
...Комары в то лето доорались до того, что потеряли голос. Вместо комаров звенели дозиметры. В трёхстах километрах от кабинета громыхнул Чернобыль и теперь он пытался донести до народа и начальства мысль об опасности купаний и сбора плодов.
Начальство объявило информацию о Чернобыле секретной, поэтому народ продолжал купаться и баловаться плодами.
В конце концов, он не выдержал и публично обратился к народу с тревожными словами о купаниях и плодах. Начальство тоже не выдержало и взорвалось. Он спрятал карту, напился и два дня лежал ногами к центру взрыва. А потом уволился вместе со звенящим дозиметром. Дозиметр, как король Лир, сошёл с ума от горя и на всё говорил: «Фон в норме». Даже на двухметровые огурцы. Ему было по фигу. А специалист переживал.
…Последним местом его работы стала районная больница. Я до сих пор не могу понять, чем он там занимался. Он неплохо знал математику, владел двумя иностранными языками, умел стрелять из корабельных орудий главного и не очень главного калибров, хорошо плавал и, при случае, спокойно сидел на рифах, ожидая, пока его снимут.
Но, по-моему, все эти способности в больнице ни к чему. В больнице надо быть доктором и разбираться в таблетках. Он этого ничего не знал. Но его взяли. Наверно, у них до него были сплошные доктора и ни одного нормального человека. Поэтому, его взяли с радостью.
А ему самому было всё равно, где работать и что делать. У меня вообще возникло впечатление, что когда на небесах ему выписывали путёвку в жизнь, то забыли в ней указать точку назначения и маршрут. Да и ему самому было наплевать, куда идёт поезд, в котором он одновременно был кочегаром, пассажиром и иногда - кондуктором. В этом поезде он не был только машинистом. Тот остался наверху: там, где выписывают такие путёвки.
***
Когда началась борьба с алкоголем, у него в доме сразу завелось несколько ящиков водки. Пока борьбы не было, водки не было тоже. Во всяком случае, никому не приходило в голову единовременно потратить кучу денег на водку.
А тут каждого обязали выкупать весь причитающийся на семью алкоголь одним махом. В реестры старались вписывать даже грудных младенцев и дальних родственников, отчего водки сразу оказалось у всех много и все тут же начали ею меняться. Младенцы отрывались от материнских грудей и провожали бутылки ангельскими взглядами будущих потребителей.
Ему, чтоб напиться, достаточно было ста граммов. Остальное он менял на ценные вещи. Было великое время Большого Обмена. Или большое время Великого Обмана, сейчас уже не вспомнишь.
То, что ценным (в его представлении) вещам, с общечеловеческой точки зрения место было только на свалке, его только радовало. Погнутые самовары без кранов, старые велосипедные шины, медные детали неизвестного предназначения, утюги без ручек и спиралей — всё это вызывало его восхищение. Плюшкин по сравнению с ним был эстетом из Sotheby's и Соломоном Гугенхаймом одновременно.
Но помимо ржавого и кособокого винтажа, он тяготел к высоким технологиям и однажды приволок домой какой-то ящик. Потом второй, такой же. Потом ещё. На вопрос «а что это такое?», восторженно цыкая языком, ответил:
- Стационарный ингаляционный аппарат! В больнице списали, я на водку выменял.
- Так а зачем он нужен списанный?
- Да вы не понимаете! Я ж специалист! Я его налажу, все вдыхать будем! Сто пятьдесят лет проживём!
Потом, естественно, выяснилось, что вдыхать не получится: для этого надо было еще пол-больницы вынести, на что и ста пятидесяти лет могло не хватить. Так что, водка, как всегда, пропала даром.
Его жена расстроилась:
- Даже не знаю, что и почём он в следующий раз приволочёт.
- Может, гинекологическое кресло, - предположил я.
- Зачем? - насторожилась она.
- Откуда я знаю? Скажет, например, что лёжа на нём, удобно вон с той антоновки руками и ногами сбивать яблоки. Кто ж его поймёт...
Она покачала головой:
- Будем надеяться, время всё расставит по местам.
Я на это не надеялся. При чём тут время? Я уже всё понял про билет без точки назначения. На что я мог надеяться?
Она поджала губы и, достав ножницы, принялась за свои газетные вырезки. Я заглянул ей через плечо. В заголовке значилось - «Есть ли жизнь в кефире?» Видимо, с Марсом она уже успела разобраться.
***
Однажды он сказал:
- Видишь, мозоль? Я средство нашел. В «Науке и Жизни». Надо смешать две таблетки аспирина и хозяйственное мыло...
- Почему ты решил, что это помогает от мозолей? - перебил я.
- Тибетский рецепт.
- Ты хоть представляешь, где Тибет, а где мыло с аспирином?
Он махнул рукой. По его жесту я понял, что все три составляющих находятся недалеко, за лесом, километрах в двадцати. Но, возможно, он махнул рукой, чтоб я отстал.
Я не отстал и тогда он показал мне аппарат для приготовления живой и мёртвой воды.
- В сказках всё правда, - сообщил он. - Нужна трёхлитровая банка, два контакта и провода. Включаешь в розетку...
- А что, у Змея-Горыныча была тридевятая розетка?
- Но у меня же получилось! - сказал он, наливая в мой стакан мёртвой воды.
Мёртвая вода была жёлтой на вид, тёплой и отдавала каким-то старинным электричеством. Может, такая она и должна была быть. Живая на вкус оказалась ничем не лучше.
- Это ты просто не привык ещё.
Что и говорить, когда мне было привыкать к живой воде, сапогам-скороходам, скатертям-самобранкам и мечам-кладенцам! Да и от Бога у меня пока не было ни одного подарка с личной дарственной надписью.
- Дай покурить, - попросил он, протянув левую руку. Правая сторона тела уже не двигалась. Собственно, поэтому я в тот раз и приехал.
- Тебе нельзя курить, - сказал я.
- Ерунда! Мне всё можно. Я проживу сто пятьдесят лет. Надо выбрать время и наладить ингалятор. Помнишь те большие коробки?
Я кивнул и протянул ему сигарету.
- А теперь бери ручку и записывай. Там самое главное — индукционные входы...
- Не надо, - остановил его я. - Успеем. Сам же сказал, что времени у нас ещё много.