Следующий эпизод истории выживания советского военнопленного в гитлеровском концлагере в Боровухе-1. Здесь я привожу сокращенный вариант текста, убрав на мой взгляд описание не столь важных деталей... Свои примечания и пояснения пишу в скобках с пометкой "Прим. В.К." НОЯБРЬ 1941 ГОДА: "Нас выгнали на плац. Моросит дождь, утро серое, пасмурное, все стоят заспанные, с надвинутыми на уши пилотками, поднятыми воротниками. Мой ватник совсем перестал греть, вата от воды сбилась между швами и пропускает самую первую воду дождей... Ждем долго, напитываясь влагой осеннего дождя. Наконец пришел начальник полиции и, встав перед строем, начал кричать нам свою речь: — Великая Германия столь быстро продвигается к Москве, что стало необходимо создать бригады из пленных, бывших связистов, которые будут прокладывать линии связи вслед за немецкими войсками. Необходимо отобрать связистов и заполнить на них анкеты. Кто умеет писать латинскими буквами, может стать писарем и будет получать баланду два раза в день. Умеющие, шаг вперед! Мы, все, кто вчера сговорились, делаем шаг вперед. Нас строят в колонну по четыре и сразу ведут в зал бывшей столовой военного городка (см. фото 1-3), где будут экзаменовать, не обманывает ли кто в погоне за баландой. Вводят в огромный, как манеж, зал и ставят у двери, в другом конце столы, за которые уже садятся экзаменующиеся. Возле окон приготовлены табуретки, на них будут истязать провалившихся на экзамене. Я уже видел эту процедуру. Один полицай садится на шею жертвы, другой на ноги, держат, а третий бьет палкой, отсчитывая двадцать пять ударов. У меня сразу пропадает желание стать писарем, к тому же немецкий я не учил, сделаешь ошибку и будешь лежать под задницами полицаев, считать удары, если до двадцати пяти досчитаешь... Немец говорит, что прошедшие испытание завтра же приступят к работе, будут заполнять анкеты на военнопленных-связистов... Конвоир отсчитывает очередную партию, и мне приходится сесть за стол. Я все силы прикладываю, чтобы быть спокойнее, сосредоточиться, но вижу — и не могу отвести глаз — только несчастное вздрагивающее на табуретках тело провалившего экзамен. За моей спиной останавливается полковник. Смотрит через плечо. Затем забирает листок анкеты и, просмотрев, говорит: — Вот, сразу видно, что человек знает! Встаю в строй и думаю: а что будет завтра, если ошибусь? — уже не двадцать пять палок, а все пятьдесят... Шепотом сообщаю о своих сомнениях Анатолию, он, не поворачиваясь, говорит: — Что делать завтра, я придумал, положись на меня. К нему подошел немец-фельдфебель, о чем-то поговорил, Толя перевел: — Фельдфебеля зовут Вилли, он австриец из Вены, будет нашим конвоиром. Это вселяет надежду, так как все говорят, что австрийцы добрее других. После экзамена в сопровождении Вилли идем в корпус, Толя меня успокаивает: — Ты не дрейфь, я вот что придумал. Утром, когда все сядут писать анкеты, начнешь рисовать Димку-скрипача... Димка тоже из Москвы, студент второго курса консерватории. Наутро Вилли вновь привел нас в зал, и все уселись за столы записывать данные о связистах. Но НЕТ очереди наших военнопленных, рвущихся делать связь. Устраиваемся с Димкой у окна, и я начинаю рисовать его портрет. Вошел Вилли, подозвал Анатолия, Толя переводит: — Пока немецкое командование отложило заполнение анкет. — Господин фельдфебель, — говорит Толя, — среди нас есть художник из Академии художеств, он очень хочет вас нарисовать... Этого мы с Толей и ждали. Усадил ефрейтора на место Димки и начал рисовать... Когда я кончил, Вилли посмотрел портрет и расхвалил. Теперь он хочет, чтобы я нарисовал его жену с фотокарточки, но такого же размера, как его портрет, он хочет послать оба портрета в Вену своей фрау. На фото красивая женщина, и трудно представить, что у ефрейтора Вилли такая милая молодая жена, а он — в кованых сапогах, шинели, конвоир в лагере военнопленных. Что он может написать, о чем рассказать своей жене? Нет ни романтики, ни героики, а есть служба чужому фюреру, служба для него унизительная, так как он должен унижать других и стеречь их от всего человеческого. Портрет жены совсем восхитил Вилли, и он тут же отдает мне две оранжевых пачки тонких папирос. Это значит пятьдесят штук на каждого (Судя по всему в рабочих командах военнопленных было принято все заработанное делить поровну. Прим В.К.) Вечером нам, команде писарей, приказано выдать «усиленный ужин». Мы получили по котелку жирного рыбного супа, по кусочку повидла величиной со спичечный коробок, густого, как желе, и хлеба по четверти буханки... Ели медленно, боясь объесться, страшно после голода жирно поесть... Утром, как всегда, построение, и нас, писарей, опять повели в зал бывшей столовой (см. фото 1-3) Боровухинского гарнизона, усадили за длинные столы. Толя Веденеев сел со мной рядом, может, что надо будет перевести, так как конвоир часто обращается ко мне, то принесет фото солдата, то его фрау и просит нарисовать. Сегодня я плохо себя чувствую, бурлит в животе и рези, болит низ спины. Пересиливаю себя и сижу смирно. Наверно, вчера много съел жирного, вот с непривычки и болит. К счастью, оказалось, что и сегодня писать не будем, нас отпустили в казармы (Очевидно не было среди военнопленных тех кто рвался бы помогать нацистам налаживая для них связь. Прим В.К.). Пришел и сразу лег на нары. Толя привел молодого очень худого врача из госпиталя, они дружили еще в Москве и вот встретились, попали в один вагон, когда нас везли сюда. Звали врача Петром, еще недавно он был студентом мединститута, пошел в ополчение, но, как почти все мы, попал в окружение. Петр пощупал мой живот и сказал: — Обыкновенная дизентерия. Дело серьезное в этих условиях. В госпиталь взять не могу, да и попадать в него нет смысла (Госпиталь для военнопленных находился в здании старой школы, той что ныне пустует и разрушается рядом с мемориалом "Звезда". Кстати после войны при ее ремонте под полами находили записки от военнопленных, где они просили оповестить их родных, что погибли в концлагере. Прим. В.К.). Единственное доступное средство лечения — пить дистиллированную воду и есть уголь из пережженного хлеба, это очистит кишки от зараженной слизи. Встал вопрос: где взять дистиллированную воду и где жечь хлеб? Толя предложил проводить меня в КОЧЕГАРКУ, он имел пропуск на ДВОР КУХНИ, где работал дровосеком. Толя Веденеев — высокий блондин с отблеском золота в волосах, веснушки делали его совсем золотистым; большие ноги и руки, очень умные глаза голубого с оттенком в синь цвета, курносый чуть нос. Очень молодой и очень обаятельный человек. Толю взяли на кухню рубить дрова. Но он этого не умел, да плюс худоба и слабость, которые делали его совсем беспомощным, и было, наверно, жалко смотреть, когда он размахивался топором и не попадал по полену. На кухне шефом был Карл Кюнцель, австриец из Гамбурга, удивительно добрый, веселый, заводной человек. Он долго стоял смотрел, как рубит дрова Анатолий, потом решительно подошел, взял топор и поколол все поленья. У него это получалось артистично. А Толе сказал: — Иди скажи на кухне, что все порубил. А то, с твоим умением, выгонят тебя и не получишь еду. Я привык рубить с детства, а ты не умеешь, но парень ты хороший. На следующий день Кюнцель опять наколол за Толю дрова. Так, вместе с шефом кухни, и зарабатывал Толя свою баланду. Стоял на часах, чтобы никто не увидел, а Кюнцель быстро рубил. Все это Толя рассказал мне по дороге на кухню. Спустились вместе ПО КРУТОЙ ЛЕСТНИЦЕ в огромное помещение КОТЕЛЬНОЙ. Посередине стоял двигатель, у топки возились двое. (Здесь описывается котельная в глубоком подвале здания паровой электростанции, которая располагалась рядом с озером Бездонка - после войны к нему пристроили спортзал, уже снесенный. В детстве мы мальчишками лазили в то здание в ту пору когда оно было заброшено, в начале 80-х годов, там была действительно очень крутая лестница и темный, страшный для нас подвал. Видел я и топки кочегарки, друзья мне, как только что приехавшему из ГДР, рассказывали историю - говорили, что в тех печах немцы сжигали людей, интересно, что породило среди местных такие слухи?.. Прим В.К.). Один — с широкой фигурой, льняными волосами, мягкими чертами лица и плосковатым курносым носом, этого окающего блондина с Волги прозвали Асмодеем, за то что он в подвале все время работает. Другой был, как бы в контраст ему, — худой и изящный, это наш Димка-скрипач, студент Московской консерватории по классу скрипки, которого я на днях рисовал. Узнав, что нам нужно, Димка охотно набрал котелок горячей дистиллированной воды, а Асмодей сунул хлеб на железном прутке в топку. Хлеб вспыхнул и почернел. Было жалко хлеба, но ничего не поделаешь. Остудив свой ужин, стал грызть уголь, запивая маленькими глотками воды. Во рту трещали угольки, в животе резало, но я верил, что это меня излечит. Асмодей смотрел на меня с сожалением: — Конечно, если поможет, то приходи, когда захочешь. На следующий день опять мы сидим в зале и ждем. Но работы по заполнению анкет НЕТ. Пришел Вилли и забрал меня в КОМЕНДАТУРУ (комендатура в Доме Красной армии, то есть в Доме Офицеров по послевоенной терминологии. см. фото 4-5. Прим В.К.): художника хочет видеть гауптман Генрих, он является начальником канцелярии и КОМЕНДАНТОМ лагеря. Гауптман увел меня в свою комнату, где было еще несколько человек, и предложил нарисовать портрет с фотографии. Провозился я с портретом около двух часов, уже подошло время обеда. Все офицеры ели тут же, им принесли денщики. Гауптман отдал мне половину своего обеда и хлеб, я сел в угол комнаты к тумбочке и начал есть... За мной зашел Вилли и повел в лагерь... _______________________ С Николаем Гутиевым я познакомился на прошлой неделе, когда меня первый раз привел конвоир рисовать коменданта... Конвоир повел нас в лагерь. По дороге мы познакомились. Оказалось, нога у Николая Гутиева обварена кипятком, и он ее вставил в проволочный каркас, обернув сверху куском плащ-палатки. Ступая в мокрый снег, он морщился и приостанавливался. Конвоир оказался словоохотливым австрийцем... Штрауса, втроем с конвоиром, мы склоняли и с «гут», и с «гросс-музыка», с закатыванием глаз и поднятием большого пальца, то же самое мы проделали с «гут-Веной» и Москвой, австриец нам усиленно помогал в этом, даже, вытащив губную гармошку, пытался сыграть мотив вальса «Сказки венского леса». Но дальше этого наша беседа с конвоиром не шла... Произнося свои фразы, мы приостанавливались, мутилось в глазах от истощения и слабости. В какой-то момент я почувствовал, что дальше идти не могу, привалился к сосне, Николай с готовностью остановился, поставил ногу на пенек, чтобы хоть чуть ее оторвать от холода тающего снега. Со стороны, когда я смотрел глазами своего двойника, мне представилось жалкое и смешное зрелище: стоящий перед нами конвоир-австриец с губной гармошкой, я сам в полусознании, но стараюсь еще говорить о красоте музыки, Николай на одной ноге, близоруко смотрящий сквозь очки на конвоира. Австриец тоже вдруг застыл со своей гармошкой, прижатой к губам. Понял, что происходит, что нам не до музыки и архитектурных красот, выпалил, сделавшись серьезным: — Крикс — никс гут! — Затем понизил голос до шепота: — Гитлер — шайзе, Гитлер — шлехт. Посмотрел по сторонам, увидел идущих от лагеря двух солдат и подтянулся. Мы поняли, что у него могут быть неприятности, собрали все силы и решили идти. От комендатуры мы шли целый час, и нас терпеливо вел наш конвоир. Ближе к лагерю он, опять оглянувшись, порылся в карманах шинели, брюк, нашел сигареты, из котелка, пристегнутого к поясу, достал хлеб и все отдал нам. Наконец мы добрались до ворот, шлагбаум был поднят, нас принял часовой, и мы вошли на территорию лагеря. _____________________ ДЕКАБРЬ 1941 года: Утром на построении к нам подошел взволнованный Вилли, попросил Анатолия перевести: — Сегодня приказано вести Николая к начальнику лагеря, майору Менцу. Николай должен рисовать портрет господина майора... Сначала нас ведут в КОМЕНДАТУРУ. Мы идем по талому с лужами снегу. Чувствую я себя плохо. Хотя первый приступ дизентерии удалось сбить дистиллированной водой и углем, но сильные рези еще продолжаются, и я не знаю, смогу ли себя одолеть. Николай из-за каркаса на обожженной ноге идти быстро тоже не может, к тому же от ледяной воды у него стынет нога. Я чувствую себя все хуже и хуже и уже не могу сдерживаться, прошу Толю: — Подождите за сосной, я присяду, а то просто разрывает живот. Толя обеспокоен, как я буду рисовать, если все время присаживаюсь, но я надеюсь сдержаться на время сеанса. Если узнают, что у меня дизентерия, не видать мне барона и платы за портрет, да и ВСЕ ждут, может, что-нибудь принесем съестное (Зарабатывали поесть для себя и своих товарищей. Прим В.К.)... Наконец мы входим в дверь комендатуры, это бывший Дом Красной Армии Боровухинского гарнизона (то есть в Доме Офицеров по послевоенной терминологии. см. фото 5. Прим В.К.). Конвоир вводит нас в кабинет коменданта. Это полненький, невысокого роста капитан, которого мы рисовали с Николаем, в его кабинете мы и познакомились. Гауптман встал из-за стола, но это он проявляет почтение не к нам, а к майору, так как сейчас он будет говорить о его желании. — Вам предстоит рисовать портрет майора Менца, — значительно произносит капитан. — Майор Менц — очень важное лицо, он есть НАЧАЛЬНИК всего ЛАГЕРЯ... Мы идем по коридору к кабинету Менца. О майоре Менце ходили слухи, что он из очень знатного рода... Барон стал охотиться на лисиц и зайцев, все, как и положено в поместье барона; только вместо замка — Дом Красной Армии, а вместо подданных — пленные, ходячие трупы. Капитан постучал в дверь, послышалось: «Я, я» («Да, да»), — и он вошел, выбросив вперед руку. Кабинет был небольшой, прямо окно, слева стол, за которым сидел подтянутый, чуть с проседью человек лет пятидесяти — пятидесяти пяти, перед ним бумаги. — Художники могут рисовать двадцать семь минут. Толя перевел. Сначала я опешил, почему двадцать семь, а не двадцать восемь или тридцать? Но потом понял, это он ставит барьер между нами и собой, каждая минута которого драгоценна и отпущена нам как подаяние... Чуть скользнув взглядом в сторону, я обомлел. В углу за столом сидел рыжий, толстоватый, с тупым лицом свиноподобным немец-ефрейтор, на рукаве — красная повязка со свастикой в белом круге. Смотрит на нас заплывшими глазками. Вначале в тени комнаты я не заметил его. Это открытие сбивает с ритма, и я отгоняю мысли — потом, потом. Как я сразу его не увидел? Зачем он здесь? Что делает? Как его терпит барон?.. Бой часов. Часы пробили одиннадцать. Майор сделал знак рукой и что-то сказал Толе. Мы встаем. Я понял два слова: «раухен» и «эссен» — курить, есть, и, не дожидаясь, что ответит Толя, четко выговорил: Майор приказывает принести папиросы и еще что-нибудь поесть. Денщик приносит по пачке папирос и по кулечку конфет. О! это очень хорошо. Мне в тот момент кажется, что сладкого хочется даже больше, чем курить, может, оттого, что это было совершенно невозможно и жило как мечта... А у меня, как только мы вышли из кабинета, боль так усилилась, что за первыми же соснами я сразу прошусь отойти в сторону. Привожу себя в порядок и догоняю медленно идущих по ледяной с лужами дорожке Николая, Толю и Вилли. Слышу, как Толя спрашивает: — Что за человек с красной повязкой в кабинете майора? — Свинья! — раздраженно говорит Вилли. — Но у него свастика, — возражает Толя. — Фашистская свинья! — зло уточняет Вилли. — Посажен, чтобы следить за бароном и доносить. Гитлер не доверяет знатным фамилиям, рассказывает Вилли, потому что сам из простых. Ненавидит баронов и всю аристократию, вот и приставляет к ним своих людей..."
КАК ВЫЖИТЬ В БОРОВУХСКОМ КОНЦЛАГЕРЕ Stalag 354:
Следующий эпизод истории выживания советского военнопленного в гитлеровском концлагере в Боровухе-1. Здесь я привожу сокращенный вариант текста, убрав на мой взгляд описание не столь важных деталей... Свои примечания и пояснения пишу в скобках с пометкой "Прим. В.К."
НОЯБРЬ 1941 ГОДА:
"Нас выгнали на плац. Моросит дождь, утро серое, пасмурное, все стоят заспанные, с надвинутыми на уши пилотками, поднятыми воротниками. Мой ватник совсем перестал греть, вата от воды сбилась между швами и пропускает самую первую воду дождей...
Ждем долго, напитываясь влагой осеннего дождя. Наконец пришел начальник полиции и, встав перед строем, начал кричать нам свою речь:
— Великая Германия столь быстро продвигается к Москве, что стало необходимо создать бригады из пленных, бывших связистов, которые будут прокладывать линии связи вслед за немецкими войсками. Необходимо отобрать связистов и заполнить на них анкеты. Кто умеет писать латинскими буквами, может стать писарем и будет получать баланду два раза в день. Умеющие, шаг вперед!
Мы, все, кто вчера сговорились, делаем шаг вперед. Нас строят в колонну по четыре и сразу ведут в зал бывшей столовой военного городка (см. фото 1-3), где будут экзаменовать, не обманывает ли кто в погоне за баландой. Вводят в огромный, как манеж, зал и ставят у двери, в другом конце столы, за которые уже садятся экзаменующиеся. Возле окон приготовлены табуретки, на них будут истязать провалившихся на экзамене. Я уже видел эту процедуру. Один полицай садится на шею жертвы, другой на ноги, держат, а третий бьет палкой, отсчитывая двадцать пять ударов. У меня сразу пропадает желание стать писарем, к тому же немецкий я не учил, сделаешь ошибку и будешь лежать под задницами полицаев, считать удары, если до двадцати пяти досчитаешь...
Немец говорит, что прошедшие испытание завтра же приступят к работе, будут заполнять анкеты на военнопленных-связистов...
Конвоир отсчитывает очередную партию, и мне приходится сесть за стол. Я все силы прикладываю, чтобы быть спокойнее, сосредоточиться, но вижу — и не могу отвести глаз — только несчастное вздрагивающее на табуретках тело провалившего экзамен. За моей спиной останавливается полковник. Смотрит через плечо. Затем забирает листок анкеты и, просмотрев, говорит:
— Вот, сразу видно, что человек знает!
Встаю в строй и думаю: а что будет завтра, если ошибусь? — уже не двадцать пять палок, а все пятьдесят... Шепотом сообщаю о своих сомнениях Анатолию, он, не поворачиваясь, говорит:
— Что делать завтра, я придумал, положись на меня. К нему подошел немец-фельдфебель, о чем-то поговорил, Толя перевел:
— Фельдфебеля зовут Вилли, он австриец из Вены, будет нашим конвоиром.
Это вселяет надежду, так как все говорят, что австрийцы добрее других.
После экзамена в сопровождении Вилли идем в корпус, Толя меня успокаивает:
— Ты не дрейфь, я вот что придумал. Утром, когда все сядут писать анкеты, начнешь рисовать Димку-скрипача...
Димка тоже из Москвы, студент второго курса консерватории.
Наутро Вилли вновь привел нас в зал, и все уселись за столы записывать данные о связистах. Но НЕТ очереди наших военнопленных, рвущихся делать связь.
Устраиваемся с Димкой у окна, и я начинаю рисовать его портрет. Вошел Вилли, подозвал Анатолия, Толя переводит:
— Пока немецкое командование отложило заполнение анкет.
— Господин фельдфебель, — говорит Толя, — среди нас есть художник из Академии художеств, он очень хочет вас нарисовать...
Этого мы с Толей и ждали. Усадил ефрейтора на место Димки и начал рисовать...
Когда я кончил, Вилли посмотрел портрет и расхвалил. Теперь он хочет, чтобы я нарисовал его жену с фотокарточки, но такого же размера, как его портрет, он хочет послать оба портрета в Вену своей фрау. На фото красивая женщина, и трудно представить, что у ефрейтора Вилли такая милая молодая жена, а он — в кованых сапогах, шинели, конвоир в лагере военнопленных. Что он может написать, о чем рассказать своей жене? Нет ни романтики, ни героики, а есть служба чужому фюреру, служба для него унизительная, так как он должен унижать других и стеречь их от всего человеческого.
Портрет жены совсем восхитил Вилли, и он тут же отдает мне две оранжевых пачки тонких папирос. Это значит пятьдесят штук на каждого (Судя по всему в рабочих командах военнопленных было принято все заработанное делить поровну. Прим В.К.)
Вечером нам, команде писарей, приказано выдать «усиленный ужин». Мы получили по котелку жирного рыбного супа, по кусочку повидла величиной со спичечный коробок, густого, как желе, и хлеба по четверти буханки... Ели медленно, боясь объесться, страшно после голода жирно поесть...
Утром, как всегда, построение, и нас, писарей, опять повели в зал бывшей столовой (см. фото 1-3) Боровухинского гарнизона, усадили за длинные столы. Толя Веденеев сел со мной рядом, может, что надо будет перевести, так как конвоир часто обращается ко мне, то принесет фото солдата, то его фрау и просит нарисовать. Сегодня я плохо себя чувствую, бурлит в животе и рези, болит низ спины. Пересиливаю себя и сижу смирно. Наверно, вчера много съел жирного, вот с непривычки и болит. К счастью, оказалось, что и сегодня писать не будем, нас отпустили в казармы (Очевидно не было среди военнопленных тех кто рвался бы помогать нацистам налаживая для них связь. Прим В.К.).
Пришел и сразу лег на нары. Толя привел молодого очень худого врача из госпиталя, они дружили еще в Москве и вот встретились, попали в один вагон, когда нас везли сюда. Звали врача Петром, еще недавно он был студентом мединститута, пошел в ополчение, но, как почти все мы, попал в окружение. Петр пощупал мой живот и сказал:
— Обыкновенная дизентерия. Дело серьезное в этих условиях. В госпиталь взять не могу, да и попадать в него нет смысла (Госпиталь для военнопленных находился в здании старой школы, той что ныне пустует и разрушается рядом с мемориалом "Звезда". Кстати после войны при ее ремонте под полами находили записки от военнопленных, где они просили оповестить их родных, что погибли в концлагере. Прим. В.К.). Единственное доступное средство лечения — пить дистиллированную воду и есть уголь из пережженного хлеба, это очистит кишки от зараженной слизи.
Встал вопрос: где взять дистиллированную воду и где жечь хлеб? Толя предложил проводить меня в КОЧЕГАРКУ, он имел пропуск на ДВОР КУХНИ, где работал дровосеком.
Толя Веденеев — высокий блондин с отблеском золота в волосах, веснушки делали его совсем золотистым; большие ноги и руки, очень умные глаза голубого с оттенком в синь цвета, курносый чуть нос. Очень молодой и очень обаятельный человек. Толю взяли на кухню рубить дрова. Но он этого не умел, да плюс худоба и слабость, которые делали его совсем беспомощным, и было, наверно, жалко смотреть, когда он размахивался топором и не попадал по полену.
На кухне шефом был Карл Кюнцель, австриец из Гамбурга, удивительно добрый, веселый, заводной человек. Он долго стоял смотрел, как рубит дрова Анатолий, потом решительно подошел, взял топор и поколол все поленья. У него это получалось артистично. А Толе сказал:
— Иди скажи на кухне, что все порубил. А то, с твоим умением, выгонят тебя и не получишь еду. Я привык рубить с детства, а ты не умеешь, но парень ты хороший.
На следующий день Кюнцель опять наколол за Толю дрова. Так, вместе с шефом кухни, и зарабатывал Толя свою баланду. Стоял на часах, чтобы никто не увидел, а Кюнцель быстро рубил. Все это Толя рассказал мне по дороге на кухню.
Спустились вместе ПО КРУТОЙ ЛЕСТНИЦЕ в огромное помещение КОТЕЛЬНОЙ. Посередине стоял двигатель, у топки возились двое.
(Здесь описывается котельная в глубоком подвале здания паровой электростанции, которая располагалась рядом с озером Бездонка - после войны к нему пристроили спортзал, уже снесенный. В детстве мы мальчишками лазили в то здание в ту пору когда оно было заброшено, в начале 80-х годов, там была действительно очень крутая лестница и темный, страшный для нас подвал. Видел я и топки кочегарки, друзья мне, как только что приехавшему из ГДР, рассказывали историю - говорили, что в тех печах немцы сжигали людей, интересно, что породило среди местных такие слухи?.. Прим В.К.).
Один — с широкой фигурой, льняными волосами, мягкими чертами лица и плосковатым курносым носом, этого окающего блондина с Волги прозвали Асмодеем, за то что он в подвале все время работает. Другой был, как бы в контраст ему, — худой и изящный, это наш Димка-скрипач, студент Московской консерватории по классу скрипки, которого я на днях рисовал. Узнав, что нам нужно, Димка охотно набрал котелок горячей дистиллированной воды, а Асмодей сунул хлеб на железном прутке в топку. Хлеб вспыхнул и почернел. Было жалко хлеба, но ничего не поделаешь.
Остудив свой ужин, стал грызть уголь, запивая маленькими глотками воды. Во рту трещали угольки, в животе резало, но я верил, что это меня излечит. Асмодей смотрел на меня с сожалением:
— Конечно, если поможет, то приходи, когда захочешь.
На следующий день опять мы сидим в зале и ждем. Но работы по заполнению анкет НЕТ. Пришел Вилли и забрал меня в КОМЕНДАТУРУ (комендатура в Доме Красной армии, то есть в Доме Офицеров по послевоенной терминологии. см. фото 4-5. Прим В.К.): художника хочет видеть гауптман Генрих, он является начальником канцелярии и КОМЕНДАНТОМ лагеря.
Гауптман увел меня в свою комнату, где было еще несколько человек, и предложил нарисовать портрет с фотографии.
Провозился я с портретом около двух часов, уже подошло время обеда. Все офицеры ели тут же, им принесли денщики. Гауптман отдал мне половину своего обеда и хлеб, я сел в угол комнаты к тумбочке и начал есть... За мной зашел Вилли и повел в лагерь...
_______________________
С Николаем Гутиевым я познакомился на прошлой неделе, когда меня первый раз привел конвоир рисовать коменданта...
Конвоир повел нас в лагерь. По дороге мы познакомились. Оказалось, нога у Николая Гутиева обварена кипятком, и он ее вставил в проволочный каркас, обернув сверху куском плащ-палатки. Ступая в мокрый снег, он морщился и приостанавливался. Конвоир оказался словоохотливым австрийцем... Штрауса, втроем с конвоиром, мы склоняли и с «гут», и с «гросс-музыка», с закатыванием глаз и поднятием большого пальца, то же самое мы проделали с «гут-Веной» и Москвой, австриец нам усиленно помогал в этом, даже, вытащив губную гармошку, пытался сыграть мотив вальса «Сказки венского леса». Но дальше этого наша беседа с конвоиром не шла...
Произнося свои фразы, мы приостанавливались, мутилось в глазах от истощения и слабости. В какой-то момент я почувствовал, что дальше идти не могу, привалился к сосне, Николай с готовностью остановился, поставил ногу на пенек, чтобы хоть чуть ее оторвать от холода тающего снега. Со стороны, когда я смотрел глазами своего двойника, мне представилось жалкое и смешное зрелище: стоящий перед нами конвоир-австриец с губной гармошкой, я сам в полусознании, но стараюсь еще говорить о красоте музыки, Николай на одной ноге, близоруко смотрящий сквозь очки на конвоира.
Австриец тоже вдруг застыл со своей гармошкой, прижатой к губам. Понял, что происходит, что нам не до музыки и архитектурных красот, выпалил, сделавшись серьезным:
— Крикс — никс гут! — Затем понизил голос до шепота: — Гитлер — шайзе, Гитлер — шлехт.
Посмотрел по сторонам, увидел идущих от лагеря двух солдат и подтянулся. Мы поняли, что у него могут быть неприятности, собрали все силы и решили идти.
От комендатуры мы шли целый час, и нас терпеливо вел наш конвоир. Ближе к лагерю он, опять оглянувшись, порылся в карманах шинели, брюк, нашел сигареты, из котелка, пристегнутого к поясу, достал хлеб и все отдал нам.
Наконец мы добрались до ворот, шлагбаум был поднят, нас принял часовой, и мы вошли на территорию лагеря.
_____________________
ДЕКАБРЬ 1941 года:
Утром на построении к нам подошел взволнованный Вилли, попросил Анатолия перевести:
— Сегодня приказано вести Николая к начальнику лагеря, майору Менцу. Николай должен рисовать портрет господина майора...
Сначала нас ведут в КОМЕНДАТУРУ. Мы идем по талому с лужами снегу. Чувствую я себя плохо. Хотя первый приступ дизентерии удалось сбить дистиллированной водой и углем, но сильные рези еще продолжаются, и я не знаю, смогу ли себя одолеть. Николай из-за каркаса на обожженной ноге идти быстро тоже не может, к тому же от ледяной воды у него стынет нога. Я чувствую себя все хуже и хуже и уже не могу сдерживаться, прошу Толю:
— Подождите за сосной, я присяду, а то просто разрывает живот.
Толя обеспокоен, как я буду рисовать, если все время присаживаюсь, но я надеюсь сдержаться на время сеанса. Если узнают, что у меня дизентерия, не видать мне барона и платы за портрет, да и ВСЕ ждут, может, что-нибудь принесем съестное (Зарабатывали поесть для себя и своих товарищей. Прим В.К.)...
Наконец мы входим в дверь комендатуры, это бывший Дом Красной Армии Боровухинского гарнизона (то есть в Доме Офицеров по послевоенной терминологии. см. фото 5. Прим В.К.).
Конвоир вводит нас в кабинет коменданта. Это полненький, невысокого роста капитан, которого мы рисовали с Николаем, в его кабинете мы и познакомились. Гауптман встал из-за стола, но это он проявляет почтение не к нам, а к майору, так как сейчас он будет говорить о его желании.
— Вам предстоит рисовать портрет майора Менца, — значительно произносит капитан. — Майор Менц — очень важное лицо, он есть НАЧАЛЬНИК всего ЛАГЕРЯ...
Мы идем по коридору к кабинету Менца. О майоре Менце ходили слухи, что он из очень знатного рода... Барон стал охотиться на лисиц и зайцев, все, как и положено в поместье барона; только вместо замка — Дом Красной Армии, а вместо подданных — пленные, ходячие трупы.
Капитан постучал в дверь, послышалось: «Я, я» («Да, да»), — и он вошел, выбросив вперед руку. Кабинет был небольшой, прямо окно, слева стол, за которым сидел подтянутый, чуть с проседью человек лет пятидесяти — пятидесяти пяти, перед ним бумаги.
— Художники могут рисовать двадцать семь минут.
Толя перевел. Сначала я опешил, почему двадцать семь, а не двадцать восемь или тридцать? Но потом понял, это он ставит барьер между нами и собой, каждая минута которого драгоценна и отпущена нам как подаяние...
Чуть скользнув взглядом в сторону, я обомлел. В углу за столом сидел рыжий, толстоватый, с тупым лицом свиноподобным немец-ефрейтор, на рукаве — красная повязка со свастикой в белом круге.
Смотрит на нас заплывшими глазками. Вначале в тени комнаты я не заметил его. Это открытие сбивает с ритма, и я отгоняю мысли — потом, потом. Как я сразу его не увидел? Зачем он здесь? Что делает? Как его терпит барон?..
Бой часов. Часы пробили одиннадцать. Майор сделал знак рукой и что-то сказал Толе. Мы встаем. Я понял два слова: «раухен» и «эссен» — курить, есть, и, не дожидаясь, что ответит Толя, четко выговорил:
Майор приказывает принести папиросы и еще что-нибудь поесть. Денщик приносит по пачке папирос и по кулечку конфет. О! это очень хорошо. Мне в тот момент кажется, что сладкого хочется даже больше, чем курить, может, оттого, что это было совершенно невозможно и жило как мечта...
А у меня, как только мы вышли из кабинета, боль так усилилась, что за первыми же соснами я сразу прошусь отойти в сторону. Привожу себя в порядок и догоняю медленно идущих по ледяной с лужами дорожке Николая, Толю и Вилли. Слышу, как Толя спрашивает:
— Что за человек с красной повязкой в кабинете майора?
— Свинья! — раздраженно говорит Вилли.
— Но у него свастика, — возражает Толя.
— Фашистская свинья! — зло уточняет Вилли. — Посажен, чтобы следить за бароном и доносить.
Гитлер не доверяет знатным фамилиям, рассказывает Вилли, потому что сам из простых. Ненавидит баронов и всю аристократию, вот и приставляет к ним своих людей..."
Продолжение следует...