Щемящие душу воспоминания Иосифа Бекиша о концлагере в Глубоком из 1988 года:

"Я скажу за свое Глубокое.
Пусть каждый белорус скажет за свой город, свою деревню, свой хутор.
Мы сложим наше горе в одно. Пусть это будет курган Нашей Памяти из человеческих имен и судеб, страшный, но справедливый...
...Помню, мы заканчивали четвертый класс. После экзаменов учительница Александра Ивановна Рубис попросила нас собраться не в школе, а на окраине города, где дорога из Минска переходила в улицу Розы Люксембург. Оттуда нам предстояло пройти пешком до урочища Борок.
Мы обрадовались. Не часто в нашей школе проводилось что-нибудь подобное. И все, наверно, было бы здорово, если бы не упоминался этот лес. Нас, ребятишек, пугали им. Во всей округе, видимо, не было места, страшнее этого. Там, по рассказам взрослых, на каждом шагу— могила, заросшая высоченной травой, а по склону все еще сочится, стекая в озеро, людская кровь...
Мы шли часа два. Устали. На опушке леса попадали кто где стоял. Когда отдохнули, учительница сказала:
— Недалеко отсюда фашисты расстреляли тысячи наших людей. Мы прошли по той дороге, по которой немецкие изверги сгоняли в концлагерь советских патриотов. Я не знаю, о чем думали вы, идя сюда, о чем думали они, обреченные на смерть. Но мне кажется, они думали о нас. Они погибли, чтобы жили мы, погибли за пас и за тех, кто придет после нас. Давайте пообещаем друг другу, что не забудем их.
Мы, онемевшие, окружили свою учительницу. Александра Ивановна поняла наше душевное состояние и, окинув нас внимательным взглядом, произнесла первая: «обещаю».
("снимаю шляпу" перед такими учителями, которые выводят своих учеников к памятным местам и способны что-то показать и рассказать из нашей истории. прим В.К.)
«Обещаем»,— повторили мы, кто вслух, кто шепотом, кто про себя.
— А теперь,—попросила она,— пусть каждый из вас скажет, кого из родных, родственников вы потеряли в войну...
Бродилов Андрей —отца, погиб на фронте. Шарко Виктор и Василий — отца, погиб на фронте. Орлович Михаил —отца и дядю, пропали без вести. Костомаров Сергей —отца, погиб в партизанах. Ледник Ирина и Людмила— отца, погиб на фронте. Костецкий Юзеф — отца, убили за укрывательство еврея...
Почти сорок лет прошло с того дня. Забылись многие фамилии, лица и только детские надломленные, дребезжащие голоса все еще стоят в памяти — без утрат не было ни одной семьи.
Не обошла она и нас. Немцы сожгли заживо дядю-партизана, погиб, подрывая вражеский эшелон, двоюродный брат, покончила с собой окруженная полицаями двоюродная сестра...
— Дети, — напутствовала нас Александра Ивановна,— надо верить, что война никогда не повторится. Иначе кровь, смерть, братские могилы и победа были бы напрасны. Будем верить, что это последний Борок на нашей земле...
Тогда в глубь леса мы не пошли. Видимо, учительница берегла наши неокрепшие души. И только позже, набравшись смелости, я пошел туда вместе со своими сверстниками.
Дорога, заросшая кустарником и травой, привела нас к недостроенному серому обелиску. На большой мраморной плите, приставленной к его основанию, леденили душу слова: «Здесь похоронено свыше 27 тысяч советских военнопленных, расстрелянных немецко-фашистскими захватчиками в 1941 —1944 гг.».
В то время я не мог представить, как это много. Представил позже, когда повзрослел и увидел на футбольном матче заполненные трибуны стадиона...
А тогда, у обелиска, в памяти ожил перекресток в трехстах метрах от нашего дома. Не помню, как попал на него, возможно, увязался за старшими ребятами. И увидел бесконечную вереницу людей, медленно бредущих по всей ширине улицы. Словно фотоаппарат, запечатлело мое сознание ту картину. А позже я «проявил» ее. Оказалось, это гнали в Борок советских военнопленных.
Они запомнились мне в зеленых гимнастерках, измученными, уставившими глаза в землю. А один крайний, — как будто вчера видел его,— шел на костылях, поглядывая то на булыжную мостовую, то на нас, мальчишек. Взгляд его—это я теперь понял — выражал и боль, и тревогу, и любопытство. В какой-то момент он посмотрел на меня и даже, как мне показалось, слегка улыбнулся и кивнул головой, как будто хотел сказать, дескать, видишь, как не повезло мне, и пошел дальше...
Возможно, где-то осталась его фотография, с которой он, полный жизни и надежд, непременно улыбается. Такие не могут не улыбаться. Но осталась еще и память о нем. Его взгляд живет во мне, живет вместе со мной...
Фашисты заняли Глубокое в июле 1941 года. А в сентябре, в трех километрах от города, на территории бывшего монастыря, переделанного еще до войны в тюрьму создали лагерь смерти «Березвечье» с двумя зонами — для гражданских и для военных.
От урочища Борок его отделяло озеро Подлазное. Сюда и стали сгонять советских военнопленных, жителей города и окрестных деревень. До самой зимы людей держали под открытым небом. От голода, болезней, холода ежедневно умирали сотни человек.
Очевидцы рассказывают, что в лагере была съедена не только трава — люди-тени, прикрытые лохмотьями, ползали по земле, ковыряя ее пальцами, щепками в поисках корешков, червей, насекомых...
Мне представилась возможность ознакомиться с материалами государственной комиссии по расследованию злодеяний немецких оккупантов в Глубоком. «Зимой трупы умерших в лагере «Березвечье» не успевали вывозить и сбрасывали с горы на лед озера за монастырем,— записано в одном из документов.— Трупы сбрасывали во дворе в кучу.
Нижний слой за ночь вмерзал в грязь и при уборке тела раздирали на части. Гитлеровцы хоронили свои жертвы в сосновом лесу за озером».
Очевидцы из ближайших деревень помнят несколько случаев побега узников из лагеря. Да только не многим из них удалось обрести свободу. Одних настигла пуля, других — натренированная душить людей овчарка, третьих выдали местные немецкие холуи...
По весне некоторых беглецов находили под густыми елями, в зарослях можжевельника...
За все послевоенные годы объявился только один человек, прошедший через «Березвечье» и оставшийся а живых,— Петухов. Ему помогли бежать товарищи, а укрыли и выходили крестьяне села Изоитки.
В конце пятидесятых годов Петухов приезжал в Глубокое, выступал на митинге, встречался с молодежью.
Один из ею рассказов я услышал от Гражевского Ивана —человека трудной судьбы, у которого война отняла отца и брата.
...Узник, совершивший побег, добрался до деревни Стянули. Спрятался в риге с сеном. Но. видно, не суждена ему была свобода. Сарай оказался местного старосты—пособника полицаев...
Пленного отвезли в лагерь. Охранники учинили над ним зверскую расправу: сначала облили кислотой, а затем, когда он стал терять сознание, привязали к бревну и распилили... В назидание другим...
Из материалов государственной комиссии: «В Борке сооружено 56 могил и 12 ям, подготовленных для свалки трупов, размером 5 х 12 метров на поверхности и З х 10 в основании, глубиной 2,5 метра, в которых оказались трупы военнопленных, уложенных рядами — ноги к ногам, головы к стенам.
Недалеко еще 3 могилы размером 5 x 12 метров.
На опушке леса обнаружена яма 8 x 60 метров, вторая 12 х 16 метров, где тоже зарыты трупы».
Со слов свидетелей и местного населения комиссия установила:
Военнопленные ложились рядами, им стреляли в затылок, каждый ряд засыпался тонким слоем песка;
гражданское население свозили из партизанских зон за участие в партизанском движении или за помощь партизанам и расстреливали;
в первую очередь были расстреляны все выходцы из восточных областей страны, оказавшиеся в Глубоком в предвоенные годы;
в городе был убит каждый второй местный житель.
В концлагере «Березвечье» фашисты кроме советских военнопленных истребили:
6 тысяч евреев.
2 тысячи цыган,
большую группу поляков и католических священников,
200 итальянских граждан, интернированных гитлеровцами.
(Читая эти строки мне который раз вспоминаются слова одного немецкого солдата, ответившего в 1945 году на опасения своих соотечественников о грядущей расплате за злодеяния совершенные на востоке. В общих чертах его ответ звучал так: "Если русские сделают с нами хотя бы половину того, что мы творили на их земле - в Германии не останется ни одного немца." Чем больше читаю о злодеяниях гитлеровцев, тем больше поражаюсь великодушию наших предков, оставивших немецкую нацию жить... Прим В.К.)
В последнее время стало известно, что в районе Глубокого фашисты уничтожили несколько тысяч итальянцев...
(Чтобы показать свою солидарность с немцами Муссолини направил в помощь гитлеровским войскам экспедиционный корпус, воевавший с войсками Красной армии на юге СССР. К лету 1942 года корпус был развернут в 8-ую Итальянскую армию разгромленную нашими войскам в Сталинградской битве. 25 июля 1943 года Муссолини и его фашистский режим был свергнут. 8 сентября новое итальянское правительство подписало перемирие с союзными войсками. В конце сентября 1943 года Италия объявила войну Германии. В это время на Восточном фронте все еще сохранялось некоторое число итальянских соединений. Немецкие войска разоружили своих бывших союзников, часть расстреляли сразу, а часть отправили в концлагеря. Так итальянцы, мечтавшие о нашей земле наконец обрели ее... Прим В.К.)
Вновь и вновь не дает покоя вопрос: почему так случилось?
Кто им позволил прийти на нашу землю? Кто виноват, что наши солдаты гибли не на поле брани, а за колючей проволокой?
Кого проклинали матери погибших и без вести пропавших?
Кого проклинать нам за судьбы искалеченных поколении?
Долго мы вопрошали пустоту. Нас ослепляли верой в «гениальность вождя». Теперь начинаем прозревать не было бы 1937-го— не было бы и 1941-го...
(имеется в виду волна репрессий 1937 го года, которая к примеру "краем зацепила" и Зыгина А.И. - руководителя обороны Полоцка летом 1941 года. В 1937 году из-за репрессий Красная армия лишилась тысяч талантливых офицеров, что не могло не сказаться на качестве руководства войсками в последующие годы (опыт руководства накапливается годами)... Прим В.К.)
Много лет, с того самого дня, когда я остолбенел у обвалившихся солдатских могил в Борке, я не терял надежды прочитать или хотя бы услышать рассказ о том как партизаны готовились, а может, и пытались освободить узников «Березвечья». Я представлял, какими отменными бойцами могли бы пополниться отряды народных мстителей, как жестоко сражались бы они с гитлеровскими выкормышами, окажись на свободе. Я свято верил, что в Москве знали о глубокской трагедии, что Он, покуривая трубку, интересовался судьбой попавших в плен красноармейцев. Ведь нас со школьной скамьи приучали к мысли, что Он «думает о нас».
Теперь я понял, каким был наивным.
«Имею схемы местечка Красное, станции Молодечно, план Глубокого»,— радировал в Центр заброшенный в тыл к немцам советский разведчик.
«Сообщаю руководящий состав Глубокого: главный комиссариат возглавляет генерал Гохман; его заместитель Геблан, во главе полиции — Гебель».
«В Глубокое пришли эшелоны — 4000 солдат, 300 машин».
И ни слова о том, что в Глубоком — лагерь смерти.
Лишь однажды я наткнулся на материал в газете, в котором приводилось сообщение партизанских связных из Глубокого. «Отношение к пленным итальянцам очень плохое,— говорилось в нем,— среди них большая смертность, вызванная плохим питанием и непривычным климатом. Голодные, избитые палками, итальянцы десятками умирают ежедневно».
А наши умирали сотнями.
«У нас военнопленных нет,—скажет Он, мягко ступая в своем кремлевском кабинете,— у нас есть предатели».
(Попробовав докопаться до истинных причин подобных суждений пока пришел к выводу, что во многом в этом виноваты дезертирство и массовые переходы солдат на сторону врага территориальных военных формирований бывших буржуазных Прибалтийских республик (отчасти солдат из западной Белоруссии и Украины). Трудно представить, чтобы за год-два граждане Литвы, Латвии, Эстонии, Польши могли проникнуться учением Маркса, Ленина... Так к примеру 179-ая литовская дивизия начала перестрелки между собой и с войсками Красной армии с началом войны. Остатки ее были выведены через Полоцк на Невель. К середине июля 1941 года ее личный состав был уже почти весь из русских - литовцы разбежались, а дивизия пополнялась за счет приписного состава прибывавшего для пополнения других соединений. Прим. В.К. )
«Учение» вождя на долгие годы станет незыблемым для его верноподданных, ляжет позорным пятном почти на шесть миллионов защитников Отечества.
...В Глубоком будут перезахоронять останки погибших при освобождении города красноармейцев и партизан. В центре города, в сквере на берегу озера состоится траурный митинг.
«Здесь покоятся верные сыны Родины, отдавшие за ее свободу свои жизни,—скажет один из выступающих и, указав рукой в сторону Борка, добавит: —А там лежат трусы и предатели...»
...В Караганде я спрошу у одного шахтера, бывшего военнопленного, партизана, а затем, после победы, сосланного на поселение в Казахстан, как он оказался у немцев.
"Дык что я мог зрабить? — с явным белорусским акцентом ответит он.— На троих одна винтовка была и один патрон. А фрицы на танках перли. Застрелиться — и то не было чем...»
(Упреждение в мобилизации. В момент начала Великой Отечественной войны Красная армия была не отмобилизована. Поясню "на пальцах" что это значит на примере дивизии по штату состоящей из 13 тыс. чел.
В мирное время в дивизии было 7-8 тысяч человек, и вооружение на 13 тысяч. Держать больше людей было нельзя, так как некому было бы работать на предприятиях страны и солдат кормить надо... С началом войны в военкоматы пришло пополнение, которое (без оружия) стали в пеших колонах или на транспорте отправлять в дивизию. Оружие для этого пополнения ждало их на месте дислокации в дивизии. Так как враг напал внезапно, вероломно и сила его удара была много больше чем предполагало руководство страны, то он сумел сразу прорваться на большую глубину на территорию страны и не дал пополнению прийти в дивизию, что сорвало мобилизацию. Пополнение просто не успело прийти в дивизию и получить оружие, а дивизия не имея людей вынуждена была бросить часть оружия, на обслуживание которого не получила людей. Если все это спроецировать в масштабах всей Красной армии, то около одной трети людей в ней на момент нападения врага не оказалось - то есть на бумаге они были, а вот в реальности - нет. Прим В.К.)
...В Глубоком будут отмечать день освобождения Белоруссии от фашистских захватчиков. Впервые за несколько лет. Будет беспрестанно играть музыка, на сколоченных из досок помостах будут танцевать, петь, будет рекой литься водка, будут драться, падать в кусты и засыпать мертвецким сном пьяные мужики, визжать выпившие бабы... И все это в Борке. И некому будет остановить их, некому крикнуть: люди, опомнитесь, что вы делаете? Разве веселиться приходят на братские могилы?
Остановить их было некому. Тот, кто сделал это место потешным, видимо, все еще верил, что «военнопленных у нас нет».
На многое раскрыл мне глаза глубочанин Атрахимович, воевавший в партизанах чуть ли не всей семьей.
— Что ты прилип к Березвечью? — сердито выговаривал он мне.— Разве оно одно такое было? — И, поостыв, добавил уже более спокойно: — Ну, хорошо. Допустим, мы напали, освободили их. А дальше что? Куда потом деваться? Во что одеть, чем накормить, вооружить? Мы сами что добудем — тем и жили... Это надо было там, наверху, подумать...
...В 1965 году познакомился с простой русской женщиной, уроженкой деревни Битки Новосибирской области Карповой Агафьей Федоровной.
Что привело меня к ней? А то, что она родила и вырастила восьмерых сыновей — Ивана, Василия, Григория, Михаила, Игната, Федора, Захара, Вячеслава. Всех проводила на фронт. Не дождалась ни одного. На шестерых пришли похоронки, двое младших, ушедших воевать добровольно, пропали без вести.
Велико, неописуемо было горе этой семидесятитрехлетней матери: по одному годами сердце болит, а тут — восемь. Со смертью шестерых смирилась — поплакать хочется, а слез нет,— а за двоих, с судьбой безвестной, переживала. Просила, если буду в местах тех далеких, где шли бои страшные, приглядываться повнимательней к солдатским могилам. Может, попадутся на глаза Карповы —Заринька да Славичек, так то уж непременно ее кровинушки будут.
Через год Агафьи Федоровны не стало. Никто не знает, где похоронены ее сыновья. Но мне все кажется, что жизнь последних двух оборвалась в Глубоком... Как и тысячи других, чьими именами испещрены обелиски в сибирских селах, чьими телами заполнены ямы в Борке...
На экране телевизора — четыре березки. Три из них шелестя листьями, склоняются к Вечному огню. Четвертая— обломок, погибла. «Погиб каждый четвертый» — напоминает диктор.
В Глубокском районе немцы замучили и расстреляли 10.790 сельских жителей — больше половины. И еще 1651 человек отдал жизнь в бою на фронте или в партизанах...
На территории Витебской области, в состав которой сегодня входит Глубокое, гитлеровцы уничтожили 151.421 человека, около 100 тысяч военнопленных, вывезли на каторжные работы в Германию 68.434 человека...
На фото: