Меж­ду тем из люб­ви к сво­е­му пас­ты­рю ве­ру­ю­щие Ме­щов­ска по­сла­ли те­ле­грам­му на имя гла­вы со­вет­ско­го пра­ви­тель­ства с прось­бой пе­ре­смот­реть де­ло.

До­ку­мен­ты за­тре­бо­ва­ли в Моск­ву, но при­го­вор от­ме­нен не был.
От­ца Ге­ор­гия по­ме­сти­ли в ка­ме­ру смерт­ни­ков. Вна­ча­ле здесь на­хо­ди­лось трид­цать семь уз­ни­ков, по­чти каж­дую ночь за­би­ра­ли на рас­стрел пять-шесть че­ло­век, по­ка не оста­лось се­ме­ро при­го­во­рен­ных. Отец Ге­ор­гий ждал сво­ей оче­ре­ди и го­то­вил­ся. Спо­кой­ствие ду­ха не остав­ля­ло его, он мно­го мо­лил­ся, чер­пая в мо­лит­ве си­лы. Со­уз­ни­ки же его от­ча­и­ва­лись, и он ста­рал­ся всех обод­рить. Од­но­му без­утеш­но­му дьяч­ку го­во­рил: «Что ты скор­бишь, вый­дем еще с то­бой из тюрь­мы, вме­сте бу­дем ка­шу ва­рить, и как жить-то бу­дем хо­ро­шо!» Уте­шал так­же мо­ло­до­го адво­ка­та, ко­то­рый вел его де­ло и пе­ре­жи­вал, что ни­че­го не мо­жет сде­лать для ба­тюш­ки. Отец Ге­ор­гий про­сил не огор­чать­ся о его судь­бе, так как она в ру­ках Бо­жи­их. Ме­щов­ская паства под­дер­жи­ва­ла на­сто­я­те­ля оби­те­ли.
Вре­мя шло. Од­на­жды к от­цу Ге­ор­гию по­до­шел тю­рем­ный сто­рож и неза­мет­но пре­ду­пре­дил: «Ба­тюш­ка, го­товь­тесь, се­го­дня я по­лу­чил на всех вас спи­сок. Но­чью уве­дут».
«Нуж­но ли го­во­рить, что под­ня­лось в ду­ше каж­до­го из нас? — вспо­ми­нал поз­же ста­рец. — Хо­тя мы зна­ли, что осуж­де­ны на смерть, но она все сто­я­ла за по­ро­гом, а те­перь со­би­ра­лась его пе­ре­сту­пить... Не имея сил оста­вать­ся в ка­ме­ре, я на­дел епи­тра­хиль и вы­шел в глу­хой, без окон, ко­ри­дор по­мо­лить­ся. Я мо­лил­ся и пла­кал так, как ни­ко­гда в жиз­ни, сле­зы бы­ли до то­го обиль­ны, что я на­сквозь про­мо­чил шел­ко­вую вы­шив­ку на епи­тра­хи­ли, она сли­ня­ла и рас­тек­лась раз­но­цвет­ны­ми по­то­ка­ми. Вдруг я уви­дел воз­ле се­бя незна­ко­мо­го че­ло­ве­ка. Он участ­ли­во смот­рел на ме­ня, а по­том ска­зал: «Не плачь­те, ба­тюш­ка, вас не рас­стре­ля­ют». «Кто вы?» — уди­вил­ся я. «Вы, ба­тюш­ка, ме­ня за­бы­ли, а у нас здесь доб­рые де­ла не за­бы­ва­ют­ся. Я тот са­мый ку­пец, ко­то­ро­го вы в Ка­лу­ге пе­ред смер­тью на­пут­ство­ва­ли». И толь­ко этот ку­пец из мо­их глаз ис­чез, как ви­жу, что в ка­мен­ной стене ко­ри­до­ра брешь об­ра­зо­ва­лась. Я через нее уви­дел опуш­ку ле­са, а над ней, в воз­ду­хе, свою по­кой­ную мать. Она кив­ну­ла мне и ска­за­ла: «Да, сы­нок, вас не рас­стре­ля­ют, а через де­сять лет мы с то­бой уви­дим­ся». Ви­де­ние окон­чи­лось, и я опять очу­тил­ся воз­ле глу­хой сте­ны, у ме­ня бы­ла Пас­ха! Я по­спе­шил в ка­ме­ру и ска­зал: «До­ро­гие мои, бла­го­да­ри­те Бо­га, нас не рас­стре­ля­ют, верь­те сло­ву свя­щен­ни­ка». Я по­нял, что ку­пец и ма­туш­ка го­во­ри­ли обо всех нас. Ве­ли­кая скорбь в на­шей ка­ме­ре сме­ни­лась неудер­жи­мой ра­до­стью. Мне по­ве­ри­ли, и кто це­ло­вал мои ру­ки, кто пле­чи, а кто и са­по­ги. Мы зна­ли, что бу­дем жить.»
Вско­ре при­шел над­зи­ра­тель и при­ка­зал всем со­би­рать­ся с ве­ща­ми для от­прав­ки в Ка­лу­гу, так как при­шло за­пре­ще­ние о про­ве­де­нии рас­стре­ла на ме­сте из-за неже­ла­тель­но­го вли­я­ния его на мест­ное на­се­ле­ние. Всех по­са­ди­ли в ва­гон, и в Ти­хо­но­вой пу­сты­ни ва­гон долж­ны бы­ли пе­ре­це­пить к по­ез­ду, шед­ше­му из Моск­вы в Ка­лу­гу. По во­ле Бо­жи­ей по­езд из Моск­вы при­шел во­вре­мя, а по­езд, шед­ший с ва­го­ном за­клю­чен­ных, опоз­дал. Кон­вой, не имея рас­по­ря­же­ний, при­це­пил ва­гон к по­ез­ду, шед­ше­му в Моск­ву, и там за­клю­чен­ных пре­про­во­ди­ли в Та­ган­скую тюрь­му. По­ка шло вы­яс­не­ние об­сто­я­тельств, бы­ла объ­яв­ле­на ам­ни­стия, и все оста­лись жи­вы. Ше­сте­ро же со­уз­ни­ков ста­ли ду­хов­ны­ми ча­да­ми иеро­мо­на­ха Ге­ор­гия.
По при­бы­тии в Моск­ву по­движ­ник пе­ре­нес опе­ра­цию и, на­хо­дясь на из­ле­че­нии в хи­рур­ги­че­ском от­де­ле­нии тю­рем­ной боль­ни­цы, 30 сен­тяб­ря 1919 го­да по­дал про­ше­ние с прось­бой при­нять его де­ло для за­щи­ты в кас­са­ци­он­ном от­де­ле. По ам­ни­стии 5 но­яб­ря 1919 го­да рас­стрел был за­ме­нен пя­тью го­да­ми за­клю­че­ния, ко­то­рое иеро­мо­нах Ге­ор­гий от­бы­вал в Бу­тыр­ской и Та­ган­ской тюрь­мах.
Ка­ме­ры Та­ган­ской тюрь­мы бы­ли пе­ре­пол­не­ны — бо­лее все­го уго­лов­ни­ка­ми, но мно­го бы­ло и по­ли­ти­че­ских за­клю­чен­ных, в том чис­ле ду­хо­вен­ства. Од­новре­мен­но с от­цом Ге­ор­ги­ем здесь на­хо­ди­лись мит­ро­по­лит Ка­зан­ский и Сви­яж­ский Ки­рилл (Смир­нов) и на­сто­я­тель Мос­ков­ско­го Да­ни­ло­ва мо­на­сты­ря епи­скоп Фе­о­дор (Поз­де­ев­ский). Оба ар­хи­ерея за­ме­ти­ли иеро­мо­на­ха Ге­ор­гия сре­ди про­чих уз­ни­ков, и это име­ло боль­шое зна­че­ние для его даль­ней­шей жиз­ни: мит­ро­по­лит Ки­рилл бла­го­сло­вил от­ца Ге­ор­гия на стар­че­ство, ар­хи­епи­скоп Фе­о­дор в 1922 го­ду при­нял в Да­ни­лов мо­на­стырь, взяв из тюрь­мы «на по­ру­ки».
Был в Та­ган­ской тюрь­ме еще один че­ло­век, с ко­то­рым ис­по­вед­ник близ­ко по­зна­ко­мил­ся, — М. А. Жи­жи­лен­ко, тю­рем­ный врач-те­ра­певт, вско­ре на­зна­чен­ный глав­ным вра­чом тюрь­мы (при­няв­ший тай­ный по­стриг с име­нем Мак­сим, он в 1924 го­ду был хи­ро­то­ни­сан во епи­ско­па Оврус­ско­го). Ми­ха­ил Алек­сан­дро­вич на­учил от­ца Ге­ор­гия про­стей­шим ме­ди­цин­ским на­вы­кам: пе­ре­вяз­кам, про­мы­ва­ни­ям, ком­прес­сам, и ста­рец был по­став­лен на долж­ность тю­рем­но­го са­ни­та­ра, бла­го­да­ря че­му мог встре­чать­ся со мно­ги­ми людь­ми, имел до­ступ да­же в ка­ме­ры смерт­ни­ков. Неко­то­рые из та­ган­ских уз­ни­ков ста­ли его ду­хов­ны­ми детьми.
Ста­рец не ща­дил се­бя, об­лег­чая те­лес­ные и ду­шев­ные неду­ги страж­ду­щих, омы­вая их ра­ны, ис­по­ве­дуя и при­ча­щая же­ла­ю­щих. Он не гну­шал­ся ни­ка­кой гряз­ной ра­бо­той. Один со­уз­ник вспо­ми­нал: «Неболь­шая чи­стая ка­ме­ра в Та­ган­ской тюрь­ме. По­сре­ди нее сто­ит иеро­мо­нах, ис­пол­ня­ю­щий долж­ность са­ни­та­ра. Ве­ре­ни­ца боль­ных про­хо­дит через ком­на­ту. Боль­шин­ство стра­да­ет эк­зе­мой, яз­ва­ми на но­гах... Отец Ге­ор­гий... как ми­ло­серд­ный са­ма­ря­нин, об­мы­ва­ет гной­ные ра­ны. Каж­до­го ста­ра­ет­ся уте­шить бод­рым сло­вом, шут­кой-при­ба­ут­кой: «Не ту­жи, зо­лот­це мое, все бу­дем сво­бод­ны», «ве­руй все­гда в ми­лость Бо­жию», — ча­сто го­во­рил он за­клю­чен­ным.
К нему шли за со­ве­том, за уте­ше­ни­ем в пред­смерт­ной тос­ке. Ес­ли кто из при­го­во­рен­ных хо­тел ис­по­ве­до­вать­ся и при­ча­стить­ся у него, то де­ла­лось все воз­мож­ное, чтобы ста­рец мог дать цер­ков­ное на­пут­ствие. Бы­ли слу­чаи, ко­гда са­ми тю­рем­щи­ки при­во­ди­ли смерт­ни­ка в пе­ре­вя­зоч­ную ком­на­ту к ба­тюш­ке. На соб­ствен­ном опы­те пе­ре­жив­ший бли­зость смер­ти, он умел го­во­рить с та­ким че­ло­ве­ком о Бо­жи­ей прав­де и о Бо­жи­ем ми­ло­сер­дии. Умел «устро­ить под­куп люб­ви», как ска­зал один из воз­рож­ден­ных от­цом Ге­ор­ги­ем к жиз­ни, уже го­то­вый со­вер­шить са­мо­убий­ство, но по­сле раз­го­во­ра со стар­цем от­ло­жив­ший это на­ме­ре­ние (а через два дня осво­бож­ден­ный).
Вспо­ми­нал ба­тюш­ка мно­гие эпи­зо­ды из сво­ей тю­рем­ной жиз­ни: «Ми­мо ка­ме­ры про­хо­ди­ли аре­стан­ты, ко­то­рые все­гда ме­ня ру­га­ли и вся­че­ски по­но­си­ли... Од­но­го из них я по­до­звал к се­бе. «Че­го те­бе?» «Го­луб­чик, возь­ми у ме­ня та­ба­чок, ведь я не ку­рю, а те­бе он ну­жен. Толь­ко про­шу те­бя не ру­гать­ся ма­тер­ны­ми сло­ва­ми». Па­рень сму­тил­ся, взял та­бак и ушел. Дру­гой раз при­шел, ви­ди­мо, его при­я­тель, ко­то­рый был весь ис­ца­ра­пан, че­сал­ся, и я ви­дел, как по нем пол­за­ли вши. То­гда я ему ска­зал: «Сни­ми-ка ру­баш­ку, я про­мою те­бе ран­ки и сма­жу ва­зе­ли­ном.» Для это­го я разо­рвал свою чи­стую ру­баш­ку и пе­ре­вя­зал его. На­гра­див его та­ба­ком, от­пу­стил с той же прось­бой — не ру­гать­ся. Вско­ре мне раз­ре­ши­ли хо­дить по ка­ме­рам и ока­зы­вать по­мощь всем нуж­да­ю­щим­ся аре­стан­там. Бин­ты, йод, ва­зе­ли­но­вое мас­ло и дру­гое при­но­си­ли мне при пе­ре­да­чах... Вот от­ку­да я бы ни­ко­гда не хо­тел ухо­дить, вот бы где с ра­до­стью и жизнь свою скон­чал, вот где я ну­жен! Тут-то, на во­ле, каж­дый мо­жет по­лу­чить уте­ше­ние — кто в храм схо­дить, кто при­ча­стить­ся, а ведь там — не так. Там од­ни скор­би, од­ни скор­би...»
Ба­тюш­ка в тюрь­ме за­бо­лел, за­ра­зив­шись ти­фом, и на­хо­дил­ся ме­сяц в боль­ни­це. Ря­дом с ним ле­жал ка­кой-то че­ло­век, уже бре­дил, гру­бо ру­гал со­вет­скую власть. Ба­тюш­ка и го­во­рит ему: «Го­луб­чик, по­ис­по­ве­дуй­ся у ме­ня, ведь ты плох, вдруг умрешь? Что же ты так оста­нешь­ся?» «А-а-а... на что ты мне ну­жен? Не хо­чу я». «Ну, ска­жи хоть имя свое, и я за те­бя по­мо­люсь». «Ну­жен ты мне! Они, та­кие-ся­кие, от­ня­ли у ме­ня все!» «Кто они? Кто те­бе все это дал, они, что ли? Гос­подь те­бе дал, Он и взял. Ко­го же ты ру­га­ешь?.. Сми­рись, сми­рись, про­шу те­бя, по­ис­по­ве­дуй­ся мне». А сам на­чал мо­лить­ся: «Гос­по­ди, со­хра­ни его жизнь! Что же он идет к Те­бе с та­ким озлоб­ле­ни­ем, с та­ким злом...» По­том боль­ной по­сте­пен­но успо­ко­ил­ся и на­ко­нец про­мол­вил: «Ну, слу­шай, ба­тюш­ка». И на­чал свою ис­по­ведь. «Я его вы­слу­шал, — рас­ска­зы­вал даль­ше отец Ге­ор­гий, — раз­ре­шил, и он уснул, а утром встал здо­ро­вым. С той по­ры это са­мый близ­кий мой ду­хов­ный сын. Он вы­шел из тюрь­мы, жи­вет, ра­бо­та­ет, и все как сле­ду­ет. Во­об­ще-то все они хо­ро­шие лю­ди; но они за­гру­бе­ли и ото­шли от Бо­га.»
В 1922 го­ду по хо­да­тай­ству епи­ско­па Фе­о­до­ра (Поз­де­ев­ско­го) иеро­мо­нах Ге­ор­гий был осво­бож­ден и стал на­сель­ни­ком Мос­ков­ско­го Да­ни­ло­ва мо­на­сты­ря. В дет­стве он не раз бы­вал в оби­те­ли; рас­ска­зы­вал, как од­на­жды горь­ко пла­кал здесь без вся­кой ви­ди­мой при­чи­ны; вспо­ми­нал и о том, как пры­гал по сту­пень­кам од­но­го из да­ни­лов­ских хра­мов, не ве­дая, что ко­гда-то бу­дет стар­цем и брат­ским ду­хов­ни­ком древ­ней оби­те­ли.
Вла­ды­ка Фе­о­дор с лю­бо­вью при­нял от­ца Ге­ор­гия в мо­на­стырь, хо­тя ба­тюш­ка не при­над­ле­жал к чис­лу уче­ной бра­тии, ко­то­рая со­би­ра­лась во­круг на­сто­я­те­ля. По­се­лив ба­тюш­ку вна­ча­ле в брат­ском кор­пу­се, что на­про­тив Тро­иц­ко­го со­бо­ра, он вско­ре предо­ста­вил ему ке­лью на ниж­нем эта­же древ­не­го хра­ма в честь Свя­тых от­цов се­ми Все­лен­ских Со­бо­ров, спра­ва от вхо­да в По­кров­скую цер­ковь. На­про­тив ке­льи на­хо­дил­ся неболь­шой до­мо­вый храм в честь свя­тых пра­вед­ных За­ха­рии и Ели­са­ве­ты. В этой кро­шеч­ной церк­ви ар­хи­манд­рит Ге­ор­гий в буд­ние дни при­ни­мал при­хо­дя­щих на ис­по­ведь и за со­ве­том. В бла­го­дат­ной ти­шине хра­ма умяг­ча­лись серд­ца лю­дей, вся­кая ду­ша рас­по­ла­га­лась до­ве­рить­ся муд­ро­му стар­цу. В празд­ни­ки ар­хи­манд­рит Ге­ор­гий ис­по­ве­до­вал в Тро­иц­ком со­бо­ре на пра­вом кли­ро­се ле­во­го при­де­ла, за ра­кой с мо­ща­ми свя­то­го бла­го­вер­но­го кня­зя Да­ни­и­ла, к то­му вре­ме­ни уже пе­ре­не­сен­ной из хра­ма Свя­тых от­цов.
Имея очи­щен­ное от стра­стей серд­це и ду­хов­ный ра­зум, отец Ге­ор­гий яс­но и трез­во вос­при­ни­мал совре­мен­ную жизнь, про­ни­кал в ду­шу каж­до­го че­ло­ве­ка, и это да­ва­ло ему воз­мож­ность без­оши­боч­но ру­ко­во­дить сво­ей мно­го­чис­лен­ной паст­вой. Пра­вед­ность жиз­ни, глу­бо­кое сми­ре­ние и необык­но­вен­ный дар люб­ви при­тя­ги­ва­ли к се­бе тех, кто ис­кал ду­хов­ной опо­ры. К стар­цу при­хо­ди­ли отя­го­щен­ные гре­хом, стра­стя­ми, ду­шев­ным смя­те­ни­ем и ухо­ди­ли об­лег­чен­ные, про­свет­лен­ные, на­шед­шие вы­ход из жиз­нен­ных ту­пи­ков и глав­ное — об­рет­шие ве­ру в ми­ло­сер­дие Бо­жие.
На ис­по­ведь к ар­хи­манд­ри­ту Ге­ор­гию обыч­но вы­стра­и­ва­лась боль­шая оче­редь. Ста­рец бла­го­слов­лял лю­дей учить­ся, при­об­ре­тать спе­ци­аль­но­сти по сво­им спо­соб­но­стям и воз­мож­но­стям, раз­ви­вать дан­ные Бо­гом та­лан­ты и не об­ра­щать вни­ма­ние на неустрой­ство бы­та, столь обыч­ное в то вре­мя. Неко­то­рые пи­том­цы стар­ца, то­гда еще сту­ден­ты, впо­след­ствии ста­ли вид­ны­ми уче­ны­ми.
Ке­лью ар­хи­манд­ри­та Ге­ор­гия по­се­ща­ли и ар­хи­ереи, жив­шие в то вре­мя в Да­ни­ло­ве. Од­но­го из них, свя­щен­но­му­че­ни­ка ар­хи­епи­ско­па Фад­дея (Успен­ско­го), он на­зы­вал «все­б­ла­жен­ным ар­хи­ере­ем». Мно­гие ду­хов­ные де­ти стар­ца ис­пы­та­ли го­не­ния за вер­ность Хри­сту, ста­ли му­че­ни­ка­ми и ис­по­вед­ни­ка­ми.
Ко всем свя­той от­но­сил­ся по-доб­ро­му, и мяг­кая улыб­ка, шут­ли­вое, ве­се­лое сло­во, ко­то­рым бы­ла пе­ре­сы­па­на его речь, лас­ко­вые об­ра­ще­ния — «зо­лот­це», «зо­ло­той мой», «де­точ­ка» — об­на­ру­жи­ва­ли в нем из­бы­ток люб­ви.