Эсфирь Гольденберг щупает товар от головы до хвоста, нюхает жабры... Торговка обмахивает рыбу веткой: — Берите, мадам, не пожалеете, двести за кило... — Соня, солнце моё, какие двести? Сама не видишь? Тебя обманули: это же дрек, а не щука! — Да нет, наша это щучка, теть Фира, я вам говорю. Из водохранилища, Бахчисарай! Я вот сама домой брала, и ничего. — Домой? Уже брала? С ума сошла! Тогда ешь сама, детям не давай. — Так-таки щука тока вчера поймана, воля ваша, Эсфирь Абрамна! Или поищем судачка? — Слушай, Мария, не морочь голову! А фишкнэйдл зол дир штэлн ин халдз! — Не подскажете, как это на идише, забыла? — Чтоб рыбный тефтель застрял у тебя в горле. — Ага, ага... Ну, спасибо... Значит, вот так вы нас? — Беру за сто пятьдесят и бывай! — Сто восемьдесят! — Сто семьдесят пять! Ни тебе, ни мне! Давай уж, заворачивай, мухи съедят! Тетя Фира существует отдельно среди других себе подобных — в персональной башне из слоновой кости. Когда-то ее семья жила в Одессе. Отойдя от прилавка, она дышит тяжко, свистит, астма. Ступает, переваливаясь с ноги на ногу, как фарфоровая утка-копилка, у нее спина и ноги, ворчит сама с собой. — Ви слыхали?.. У нас... на Привозе... идешь с утра к Изе Хаймовичу... А он! Я вам, говорит, мадам Гольденберг, продам такую рыбу! Ой! Которую можно сесть и скушать. А не такую, что можно лечь и умереть. А?.. Так-то вот, дети! Щучка молодая, старые тиной пахнут. Мякоть уйдет на фарш, кожа и косточки для навара. Чулком снимет она со щуки кожу, прибавит мякоть кефали, для вкусу, нафарширует с луком. При наступлении Субботы тетя Фира, накроет стол на шестерых. Зажженные свечи отразятся в трюмо. Вытащит из фотоальбома желтые фотографии, фигурно-обрезанные. А также некоторые довоенные, на картоне. У каждой тарелки — по бокалу, по куску халы и по фотографии: вот тебе, Эдуард, тебе Циля, тебе Борух, тебе Роза, тебе Муня, тебе Мойше... Она нальет себе вина — за тех, кого нет, и кто нескоро приедет в гости... Точнее — никогда... Поплачет и улыбнется... Чем старше народ, тем больше в нем печали... /Anatoly Golovkov/
ТЕТЯ ФИРА...
Эсфирь Гольденберг щупает товар от головы до хвоста, нюхает жабры...
Торговка обмахивает рыбу веткой:
— Берите, мадам, не пожалеете, двести за кило...
— Соня, солнце моё, какие двести? Сама не видишь? Тебя обманули: это же дрек, а не щука!
— Да нет, наша это щучка, теть Фира, я вам говорю. Из водохранилища, Бахчисарай! Я вот сама домой брала, и ничего.
— Домой? Уже брала? С ума сошла! Тогда ешь сама, детям не давай.
— Так-таки щука тока вчера поймана, воля ваша, Эсфирь Абрамна! Или поищем судачка?
— Слушай, Мария, не морочь голову! А фишкнэйдл зол дир штэлн ин халдз!
— Не подскажете, как это на идише, забыла?
— Чтоб рыбный тефтель застрял у тебя в горле.
— Ага, ага... Ну, спасибо... Значит, вот так вы нас?
— Беру за сто пятьдесят и бывай!
— Сто восемьдесят!
— Сто семьдесят пять! Ни тебе, ни мне! Давай уж, заворачивай, мухи съедят!
Тетя Фира существует отдельно среди других себе подобных — в персональной башне из слоновой кости.
Когда-то ее семья жила в Одессе.
Отойдя от прилавка, она дышит тяжко, свистит, астма.
Ступает, переваливаясь с ноги на ногу, как фарфоровая утка-копилка, у нее спина и ноги, ворчит сама с собой.
— Ви слыхали?.. У нас... на Привозе... идешь с утра к Изе Хаймовичу... А он!
Я вам, говорит, мадам Гольденберг, продам такую рыбу! Ой! Которую можно сесть и скушать. А не такую, что можно лечь и умереть. А?.. Так-то вот, дети!
Щучка молодая, старые тиной пахнут.
Мякоть уйдет на фарш, кожа и косточки для навара.
Чулком снимет она со щуки кожу, прибавит мякоть кефали, для вкусу, нафарширует с луком.
При наступлении Субботы тетя Фира, накроет стол на шестерых.
Зажженные свечи отразятся в трюмо.
Вытащит из фотоальбома желтые фотографии, фигурно-обрезанные. А также некоторые довоенные, на картоне.
У каждой тарелки — по бокалу, по куску халы и по фотографии: вот тебе, Эдуард, тебе Циля, тебе Борух, тебе Роза, тебе Муня, тебе Мойше...
Она нальет себе вина — за тех, кого нет, и кто нескоро приедет в гости...
Точнее — никогда...
Поплачет и улыбнется...
Чем старше народ, тем больше в нем печали...
/Anatoly Golovkov/