Юрий Борисович Софиев (Бек-Софиев) родился 20 февраля 1899 г.
в небольшом польском городке Белле, где его отец, Борис Александрович Бек-Софиев, будучи кадровым военным, служил офицером-артиллеристом. Во время русско-японской войны Борис Александрович был на фронте, а семья жила в Нижнем Новгороде, где Юрий Софиев учился в кадетском корпусе. После войны отец остался на Дальнем Востоке, и семья туда переселилась. Юрий продолжил учёбу в Хабаровском кадетском корпусе, потом — в Константиновском артиллерийском училище в Петербурге. Вместе с отцом участвовал в Белом движении — сначала в Ледяном походе, потом в конно-горной кавказской артиллерии, в чине поручика, а отец его занимал должность генерала при Деникине, с которым они были однокашники ещё до I Мировой войны — служили в одной батарее. В 1920 г. отец и сын Софиевы с армией Врангеля эмигрировали в Галиполи, а семья — мать Лидия Николаевна и двое братьев Юрия, Лев и Максимилиан, остались в России. В тридцатые годы Максимилиан был репрессирован и погиб в одном из лагерей Магадана. Под угрозой была и свобода Льва Бек-Софиева, и тогда он с матерью спешно бежал в Крым, а оттуда — в Германию. Семья воссоединилась только после Великой Отечественной войны. Они встретились во Франции. В Галиполи Юрий с отцом пробыли недолго и вскоре перебрались в Югославию. В Белграде Юрий стал учиться в университете, посещать литературные кружки, тогда же появилась и первая публикация его стихов, в сборнике «Гамаюн» (1923 г.) Потом он переехал во Францию, где прожил более трёх десятилетий. Был активным участником «Союза русских писателей и поэтов во Франции», печатался в эмигрантских изданиях Парижа, Нью-Йорка, Шанхая, Германии, издал книгу «Годы и камни». В 1927 г. он женился на известной поэтессе Русского Зарубежья Ирине Кнорринг, которая тоже была эмигранткой, попала во Францию из Туниса, куда с родителями бежала в 20-е гг. Отец её, Николай Николаевич Кнорринг, историк, музыкант, писатель, преподавал в Крыму в Морском корпусе историю и литературу, и вместе с корпусом, вместе с русской эскадрой семья Кноррингов очутилась в Африке, а оттуда переселилась в Париж. Николай Николаевич стал работать в русской Тургеневской библиотеке, а Ирина поступила на учёбу во Франко— Русский институт, где учился и Юрий Софиев. Там они и сблизились, познакомившись впервые на одном из литературных вечеров. Венчали их в русской церкви иконой «Радость странным», написанной в Бизерте одним из гардемаринов и освещённой в корабельной церкви. В 1929 г. родился сын Игорь. Но Ирина Николаевна ещё до замужества заболела тяжёлой формой диабета и рано ушла из жизни — в 37 лет, холодной зимой 1943 г., в оккупированном немцами Париже. Любовь и трагедия до конца жизни не отпускали Юрия Борисовича, пронизали все его стихи. Во время Великой Отечественной войны Юрий Софиев участвовал во Французском Сопротивлении, помогал бежать в безопасную зону пленным советским гражданам, укрывал у себя евреев, потом и сам попал в руки фашистов — его угнали на принудительные работы в Германию. Возвратился во Францию только после войны. Он всегда хотел вернуться на родину, жил этой мечтой, не брал французского гражданства. Советские паспорта он и его семья получили в 1946 г., но тогда ещё опасно было ехать в СССР — можно было оказаться в сталинских застенках, в лагерях ГУЛАГа. Вернулась семья только в 1955 г., после смерти вождя. Обосновались в Казахстане, в тёплой Алма-Ате, где Юрий Борисович тут же устроился научным иллюстратором в Институт Зоологии АН Каз. ССР. Он с детства увлекался рисованием, любил природу, путешествия, и новая его работа пришлась ему по душе. Он гордился ею, тем более что во Франции мыл окна больших парижских магазинов, дышал ядовитыми парами на химическом заводе в Монтаржи, и всегда был человеком второго сорта, как и другие русские эмигранты, жившие в постоянной нищете. В Алма-Ате возле своего жилья посадил он сад и цветники. У него, наконец-то, после долгого кочевья по чужим углам, появилась собственная крыша над головой. Из окна наблюдал снежные вершины гор, слушал птиц и писал стихи. Писал письма оставшимся на чужбине друзьям. Возобновил дневник. Восстанавливал в памяти годы скитаний, что отразилось в его мемуарах «Разрозненные страницы». Но на родине при жизни у него не вышло ни одной книги. Гранки уже готового к изданию сборника стихов «Парус» были рассыпаны. Советская цензура всё же припомнила ему, что он белоэмигрант. Но в периодической печати, хоть и изредка, публикации появлялись. Активно сотрудничал он и с просоветскими изданиями на Западе. Туда посылал, в основном, очерки о новом своём бытие на родине. Творческое наследие Юрия Софиева долго было в забвении. И только в 2003 г. сын Юрия Борисовича, Игорь Софиев, выпустил на свои средства сборник отца «Парус», напечатал в журнале «Простор» (Алма-Ата) и его мемуары, и многие стихи. Теперь выпущены в свет и дневники Ю.Софиева («Вечный юноша», Алматы, 2012). Учёные, литературоведы, писатели пишут о нём исследования, статьи, научные работы, которые выходят не только в Казахстане, но и в России, во Франции, США, Израиле, Польше, Эстонии, Канаде и других странах. Наша семья благодарна всем, кто хранит память о Юрии Софиеве, кто возвращает русскому читателю его творчество. Настоящая книга — «Синий дым» — это, по сути, собрание сочинений Юрия Софиева, куда кроме его поэзии включена и мемуарная проза. «Синий дым» — так назвал он одну из рукописных своих книжек. Он сшивал листки бумаги в книги, вписывал туда свои стихи и прятал в стол, не надеясь, что когда-нибудь они дойдут до читателя. Одна из таких книжек — «Пять сюит», посвящённая пяти женщинам, которых он любил в разные годы, и память о которых трепетно хранил в своём сердце. Часть стихов из «Пяти сюит» вошла в сборники «Годы и камни» и «Парус», потому здесь — под рубрикой «Пять сюит» — даются только те стихотворения, которые не вошли в эти книги. Рассыпаны записи и по разным тетрадям, блокнотам, обрывкам бумаги, то набранные на плохой машинке, то начертанные от руки, быстрым и неразборчивым почерком, отчего часто приходилось читать с лупой, расшифровывая летящие строки. Некоторые строфы, темы, а иногда и стихи повторяются, но в новом варианте, и они сохранены в книге, дабы видна была работа поэта, движение его мысли. К сожалению, не все стихи датированы. Даже в неудачных отрывках, в риторических строфах прослеживается драматическая судьба поэта и его поколения, суровый и честный диалог со своей совестью, потому и заведомо слабые в художественном отношении стихи решено было оставить в книге. О лучших — были восхищённые отзывы известных эмигрантских поэтов Владислава Ходасевича и Георгия Адамовича, Виктора Мамченко, Антонина Ладинского, Ильи Голенищева-Кутузова и др. Благоволил к Ю.Софиеву и Иван Алексеевич Бунин, с которым Юрий Борисович дружил. О них, и о многих других рассказал он в своих «Разрозненных страницах», которые завершают книгу, а предваряет эту публикацию предисловие сына Ю.Софиева, Игоря Юрьевича Софиева (1929–2005). Умер Ю.Б. Софиев в 1975 г. в Алма-Ате. У него было больное сердце. Надежда Чернова. КНИГА «ГОДЫ И КАМНИ» (1927–1935) Париж, 1936 жене моей Ирине Бек-Софиевой-Кнорринг «…Но никогда любить не перестану Тебя, стихи и молодость мою…» Ирина Кнорринг «Мой сын, иль внук, быть может, правнук…» Мой сын, иль внук, быть может, правнук, Должно быть, сохранит в глуши шкафов, Среди имён значительных и славных, Мой скромный труд — два томика стихов. И может быть, в какой-то зимний вечер, В живой библиотечной тишине (Осуществится ль трепет нашей встречи?) Он подойдёт задумчиво ко мне. И прочитав на рыжем корешке Написанное золотом: «Софиев», Подумает о сгнившем старике: Писал стихи и жил в года какие! Мой путь земной сумеет оправдать — Писал стихи, таков удел поэта. Но мне-то, мне-то как же сочетать Два томика стихов и жизнь… МОЛОДОСТЬ I. «У взмыленных коней и у орудий…» У взмыленных коней и у орудий Мы верили, по-детски горячо. В чём, милый друг, уверена ты, в чём? — С тех пор, как одиночество нас судит. Ты чувствуешь, как нам предельно трудно Жить и писать в предельной пустоте. Уже и мы с тобою в жизни скудной Уставшие, не прежние, не те. И вот, не узнаваемой и новой, Сознаемся, становится для нас Страна, которую в недобрый час Мы покидали — в утра час суровый. И только сердца безнадежный стук Свидетельствует об огромном горе. Вглядись, — почти у каждого во взоре Печаль непоправимейших разлук! За гордость? За упрямый вызов ей? Иль просто подошли года такие? Как трудно нам на совести своей Нести невыносимую Россию. 1934. II. «Где и когда мы с тобою встретились?..» Где и когда мы с тобою встретились? — Напряжённая бледность лиц. Нашу дружбу и верность отметили У окраин горящих станиц. Под неизбежной угрозой снаряда Не припадали к тёплой земле. К стремени стремя скакали рядом, Ночи и дни напролёт в седле. Помнишь, как пели сердца: «скорее!» Шпора спешила коня обжечь. На дымной и пыльной батарее Выла, захлёбываясь, картечь. Помнишь пароль наш короткий: «Россия», Сухое и твёрдое: «Назад никогда!» Эти зловещие, глухонемые Нами разрушенные города. Дрогнувший голос — Ты веришь? — Верю! Крепкая, цепкая хватка рук. Кто возвратит нам нашу потерю, Незабываемый друг? 1927. III. «К лошадке потной липнут овода…» К лошадке потной липнут овода. Струится жар над выгоревшей степью. И медным гудом стонут провода. Отрадно нам родное благолепье. Должно быть, так же Николай Ростов Катил в упругом, ладном тарантасе. Хвостом хлестала лошадь оводов, И был мужик лицом вот так же красен… Спокойно дремлет спутник на сиденье. Буравит жаворонок синеву, — Нам снится сон о жизни — наяву Упорный гул орудий в отдаленье. А в утро свежее и росяное Сосед мой, мирно едущий со мной, Быть может, будет выведен из строя С простреленною пулей головой. Дремотой вялой взгляд его погашен, Качается безвольно голова. И вдруг — простые, нежные слова О доме и о синеглазой Глаше… 1927. IV. «Уже летит в степной рассвет…» Ник. Радецкому Уже летит в степной рассвет Мой голос: «Подтяни подпруги!» Суровой молодости други, Свидетели жестоких лет. Ведь нам до смерти будут сниться — В дыму — горящие станицы, И ржанье взмыленных коней, И жаркий грохот батарей… Труды дневные в стороне — Разваливаемся на бурке, Под звёздами и в тишине Беседуем о Петербурге. И голосом совсем не тем, Уже не резким и не громким, Опять о «Розе и Кресте», О кораблях, о «Незнакомке»… Земля невспаханных полей Под брюхом лошади упругим… Жестокой молодости други, Невольники высоких дней. 1927. V. «Тачанка катится. Ночлег уж недалёк…» Н. Станюковичу Тачанка катится. Ночлег уж недалёк. Подводчик веселей кнутом захлопал. Налево был недавно городок, Дремал в пыли и звался Перекопом. Направо море — свежей синью вздуто. Изрытый, в ржавой проволоке, вал. На стыке с морем огибаем круто Глубокий ров. Взгляд на скелет упал — Полузасыпанный, не нужный никому, А жёлтый череп на дороге пыльной. Попридержи-ка! Череп я возьму В сентиментальное свидетельство о были. Здесь карабин в затылок разрядили. Присыпали землёй. Копать? Тут нужен лом! Сойдёт и так! Толково закурили — И некто смех взорвал забористым словцом. И череп бережно я прячу в свой мешок. И укоризненно копну волос колышет Подводчик. За бугром сады и крыши. Блаженный час! Ночлег уж недалёк. 1927.
БЕЛОЕ ДВИЖЕНИЕ
Юрий Борисович Софиев (Бек-Софиев) родился 20 февраля 1899 г.
в небольшом польском городке Белле, где его отец, Борис Александрович Бек-Софиев, будучи кадровым военным, служил офицером-артиллеристом. Во время русско-японской войны Борис Александрович был на фронте, а семья жила в Нижнем Новгороде, где Юрий Софиев учился в кадетском корпусе. После войны отец остался на Дальнем Востоке, и семья туда переселилась. Юрий продолжил учёбу в Хабаровском кадетском корпусе, потом — в Константиновском артиллерийском училище в Петербурге. Вместе с отцом участвовал в Белом движении — сначала в Ледяном походе, потом в конно-горной кавказской артиллерии, в чине поручика, а отец его занимал должность генерала при Деникине, с которым они были однокашники ещё до I Мировой войны — служили в одной батарее.
В 1920 г. отец и сын Софиевы с армией Врангеля эмигрировали в Галиполи, а семья — мать Лидия Николаевна и двое братьев Юрия, Лев и Максимилиан, остались в России. В тридцатые годы Максимилиан был репрессирован и погиб в одном из лагерей Магадана. Под угрозой была и свобода Льва Бек-Софиева, и тогда он с матерью спешно бежал в Крым, а оттуда — в Германию. Семья воссоединилась только после Великой Отечественной войны. Они встретились во Франции.
В Галиполи Юрий с отцом пробыли недолго и вскоре перебрались в Югославию. В Белграде Юрий стал учиться в университете, посещать литературные кружки, тогда же появилась и первая публикация его стихов, в сборнике «Гамаюн» (1923 г.) Потом он переехал во Францию, где прожил более трёх десятилетий. Был активным участником «Союза русских писателей и поэтов во Франции», печатался в эмигрантских изданиях Парижа, Нью-Йорка, Шанхая, Германии, издал книгу «Годы и камни».
В 1927 г. он женился на известной поэтессе Русского Зарубежья Ирине Кнорринг, которая тоже была эмигранткой, попала во Францию из Туниса, куда с родителями бежала в 20-е гг. Отец её, Николай Николаевич Кнорринг, историк, музыкант, писатель, преподавал в Крыму в Морском корпусе историю и литературу, и вместе с корпусом, вместе с русской эскадрой семья Кноррингов очутилась в Африке, а оттуда переселилась в Париж. Николай Николаевич стал работать в русской Тургеневской библиотеке, а Ирина поступила на учёбу во Франко— Русский институт, где учился и Юрий Софиев. Там они и сблизились, познакомившись впервые на одном из литературных вечеров. Венчали их в русской церкви иконой «Радость странным», написанной в Бизерте одним из гардемаринов и освещённой в корабельной церкви. В 1929 г. родился сын Игорь. Но Ирина Николаевна ещё до замужества заболела тяжёлой формой диабета и рано ушла из жизни — в 37 лет, холодной зимой 1943 г., в оккупированном немцами Париже. Любовь и трагедия до конца жизни не отпускали Юрия Борисовича, пронизали все его стихи.
Во время Великой Отечественной войны Юрий Софиев участвовал во Французском Сопротивлении, помогал бежать в безопасную зону пленным советским гражданам, укрывал у себя евреев, потом и сам попал в руки фашистов — его угнали на принудительные работы в Германию. Возвратился во Францию только после войны.
Он всегда хотел вернуться на родину, жил этой мечтой, не брал французского гражданства. Советские паспорта он и его семья получили в 1946 г., но тогда ещё опасно было ехать в СССР — можно было оказаться в сталинских застенках, в лагерях ГУЛАГа. Вернулась семья только в 1955 г., после смерти вождя.
Обосновались в Казахстане, в тёплой Алма-Ате, где Юрий Борисович тут же устроился научным иллюстратором в Институт Зоологии АН Каз. ССР. Он с детства увлекался рисованием, любил природу, путешествия, и новая его работа пришлась ему по душе. Он гордился ею, тем более что во Франции мыл окна больших парижских магазинов, дышал ядовитыми парами на химическом заводе в Монтаржи, и всегда был человеком второго сорта, как и другие русские эмигранты, жившие в постоянной нищете.
В Алма-Ате возле своего жилья посадил он сад и цветники. У него, наконец-то, после долгого кочевья по чужим углам, появилась собственная крыша над головой. Из окна наблюдал снежные вершины гор, слушал птиц и писал стихи. Писал письма оставшимся на чужбине друзьям. Возобновил дневник. Восстанавливал в памяти годы скитаний, что отразилось в его мемуарах «Разрозненные страницы». Но на родине при жизни у него не вышло ни одной книги. Гранки уже готового к изданию сборника стихов «Парус» были рассыпаны. Советская цензура всё же припомнила ему, что он белоэмигрант. Но в периодической печати, хоть и изредка, публикации появлялись. Активно сотрудничал он и с просоветскими изданиями на Западе. Туда посылал, в основном, очерки о новом своём бытие на родине.
Творческое наследие Юрия Софиева долго было в забвении. И только в 2003 г. сын Юрия Борисовича, Игорь Софиев, выпустил на свои средства сборник отца «Парус», напечатал в журнале «Простор» (Алма-Ата) и его мемуары, и многие стихи. Теперь выпущены в свет и дневники Ю.Софиева («Вечный юноша», Алматы, 2012).
Учёные, литературоведы, писатели пишут о нём исследования, статьи, научные работы, которые выходят не только в Казахстане, но и в России, во Франции, США, Израиле, Польше, Эстонии, Канаде и других странах.
Наша семья благодарна всем, кто хранит память о Юрии Софиеве, кто возвращает русскому читателю его творчество.
Настоящая книга — «Синий дым» — это, по сути, собрание сочинений Юрия Софиева, куда кроме его поэзии включена и мемуарная проза.
«Синий дым» — так назвал он одну из рукописных своих книжек. Он сшивал листки бумаги в книги, вписывал туда свои стихи и прятал в стол, не надеясь, что когда-нибудь они дойдут до читателя. Одна из таких книжек — «Пять сюит», посвящённая пяти женщинам, которых он любил в разные годы, и память о которых трепетно хранил в своём сердце. Часть стихов из «Пяти сюит» вошла в сборники «Годы и камни» и «Парус», потому здесь — под рубрикой «Пять сюит» — даются только те стихотворения, которые не вошли в эти книги.
Рассыпаны записи и по разным тетрадям, блокнотам, обрывкам бумаги, то набранные на плохой машинке, то начертанные от руки, быстрым и неразборчивым почерком, отчего часто приходилось читать с лупой, расшифровывая летящие строки. Некоторые строфы, темы, а иногда и стихи повторяются, но в новом варианте, и они сохранены в книге, дабы видна была работа поэта, движение его мысли. К сожалению, не все стихи датированы.
Даже в неудачных отрывках, в риторических строфах прослеживается драматическая судьба поэта и его поколения, суровый и честный диалог со своей совестью, потому и заведомо слабые в художественном отношении стихи решено было оставить в книге. О лучших — были восхищённые отзывы известных эмигрантских поэтов Владислава Ходасевича и Георгия Адамовича, Виктора Мамченко, Антонина Ладинского, Ильи Голенищева-Кутузова и др. Благоволил к Ю.Софиеву и Иван Алексеевич Бунин, с которым Юрий Борисович дружил.
О них, и о многих других рассказал он в своих «Разрозненных страницах», которые завершают книгу, а предваряет эту публикацию предисловие сына Ю.Софиева, Игоря Юрьевича Софиева (1929–2005).
Умер Ю.Б. Софиев в 1975 г. в Алма-Ате. У него было больное сердце.
Надежда Чернова.
КНИГА «ГОДЫ И КАМНИ» (1927–1935)
Париж, 1936
жене моей
Ирине Бек-Софиевой-Кнорринг
«…Но никогда любить не перестану
Тебя, стихи и молодость мою…»
Ирина Кнорринг
«Мой сын, иль внук, быть может, правнук…»
Мой сын, иль внук, быть может, правнук,
Должно быть, сохранит в глуши шкафов,
Среди имён значительных и славных,
Мой скромный труд — два томика стихов.
И может быть, в какой-то зимний вечер,
В живой библиотечной тишине
(Осуществится ль трепет нашей встречи?)
Он подойдёт задумчиво ко мне.
И прочитав на рыжем корешке
Написанное золотом: «Софиев»,
Подумает о сгнившем старике:
Писал стихи и жил в года какие!
Мой путь земной сумеет оправдать —
Писал стихи, таков удел поэта.
Но мне-то, мне-то как же сочетать
Два томика стихов и жизнь…
МОЛОДОСТЬ
I. «У взмыленных коней и у орудий…»
У взмыленных коней и у орудий
Мы верили, по-детски горячо.
В чём, милый друг, уверена ты, в чём?
— С тех пор, как одиночество нас судит.
Ты чувствуешь, как нам предельно трудно
Жить и писать в предельной пустоте.
Уже и мы с тобою в жизни скудной
Уставшие, не прежние, не те.
И вот, не узнаваемой и новой,
Сознаемся, становится для нас
Страна, которую в недобрый час
Мы покидали — в утра час суровый.
И только сердца безнадежный стук
Свидетельствует об огромном горе.
Вглядись, — почти у каждого во взоре
Печаль непоправимейших разлук!
За гордость? За упрямый вызов ей?
Иль просто подошли года такие?
Как трудно нам на совести своей
Нести невыносимую Россию.
1934.
II. «Где и когда мы с тобою встретились?..»
Где и когда мы с тобою встретились?
— Напряжённая бледность лиц.
Нашу дружбу и верность отметили
У окраин горящих станиц.
Под неизбежной угрозой снаряда
Не припадали к тёплой земле.
К стремени стремя скакали рядом,
Ночи и дни напролёт в седле.
Помнишь, как пели сердца: «скорее!»
Шпора спешила коня обжечь.
На дымной и пыльной батарее
Выла, захлёбываясь, картечь.
Помнишь пароль наш короткий: «Россия»,
Сухое и твёрдое: «Назад никогда!»
Эти зловещие, глухонемые
Нами разрушенные города.
Дрогнувший голос — Ты веришь? — Верю!
Крепкая, цепкая хватка рук.
Кто возвратит нам нашу потерю,
Незабываемый друг?
1927.
III. «К лошадке потной липнут овода…»
К лошадке потной липнут овода.
Струится жар над выгоревшей степью.
И медным гудом стонут провода.
Отрадно нам родное благолепье.
Должно быть, так же Николай Ростов
Катил в упругом, ладном тарантасе.
Хвостом хлестала лошадь оводов,
И был мужик лицом вот так же красен…
Спокойно дремлет спутник на сиденье.
Буравит жаворонок синеву, —
Нам снится сон о жизни — наяву
Упорный гул орудий в отдаленье.
А в утро свежее и росяное
Сосед мой, мирно едущий со мной,
Быть может, будет выведен из строя
С простреленною пулей головой.
Дремотой вялой взгляд его погашен,
Качается безвольно голова.
И вдруг — простые, нежные слова
О доме и о синеглазой Глаше…
1927.
IV. «Уже летит в степной рассвет…»
Ник. Радецкому
Уже летит в степной рассвет
Мой голос: «Подтяни подпруги!»
Суровой молодости други,
Свидетели жестоких лет.
Ведь нам до смерти будут сниться
— В дыму — горящие станицы,
И ржанье взмыленных коней,
И жаркий грохот батарей…
Труды дневные в стороне —
Разваливаемся на бурке,
Под звёздами и в тишине
Беседуем о Петербурге.
И голосом совсем не тем,
Уже не резким и не громким,
Опять о «Розе и Кресте»,
О кораблях, о «Незнакомке»…
Земля невспаханных полей
Под брюхом лошади упругим…
Жестокой молодости други,
Невольники высоких дней.
1927.
V. «Тачанка катится. Ночлег уж недалёк…»
Н. Станюковичу
Тачанка катится. Ночлег уж недалёк.
Подводчик веселей кнутом захлопал.
Налево был недавно городок,
Дремал в пыли и звался Перекопом.
Направо море — свежей синью вздуто.
Изрытый, в ржавой проволоке, вал.
На стыке с морем огибаем круто
Глубокий ров. Взгляд на скелет упал —
Полузасыпанный, не нужный никому,
А жёлтый череп на дороге пыльной.
Попридержи-ка! Череп я возьму
В сентиментальное свидетельство о были.
Здесь карабин в затылок разрядили.
Присыпали землёй. Копать? Тут нужен лом!
Сойдёт и так! Толково закурили —
И некто смех взорвал забористым словцом.
И череп бережно я прячу в свой мешок.
И укоризненно копну волос колышет
Подводчик. За бугром сады и крыши.
Блаженный час! Ночлег уж недалёк.
1927.