Комментарии
- Предыдущие комментарии
- В начало
- 12 апр 10:03Здравствуйте! Помогите пожалуйста найти мне патронажную семью, Я сейчас нахожуть в интернате (Российская федерация, город Пенза).
О себе: Я Бабушкин Владимир Васильевич. Родился 11 марта 1982 г.. У меня детский церебральный паралич, 1 группа инвалидности. Гиперкинетическая форма ДЦП. Не лишён дееспособности. Бездарный и интроверт. Близорукий, косоглазый, плохо говорю и шлышу. Закончил 4 класса на дому (а дальше саморазвитие). Не могу самостоятельно принимать пищу. Умею ползать, читать, счетать, лёжа кушать твёрдую пищу и писать на кнопочном телефоне. Есть коляска. Но на ней меня надо возить.
Курение: Не курю.
Алкоголь: Квас и простокваша.
Религия: Православный Христианин (НЕ АНГЕЛ).
Общие интересы: Газеты, журналы, интернет, книги (комиксы, ужасы и фантастика), музыка: (поп и шансон). Телевидение: жанры фильмов: боевик, катастрофа, мистика, триллер, ужасы, фантастика. И спорт: Авто и мотоспорт, снукер и футбол.
Умею играть в шахматы на любительском уровне.
А остальные вопросы пишите в личные сообщения.
Или прошу максимально распространить информацию обо мне лайком, и/или рассказать обо мне в реальности, и/или репостом, и/или скопировать для доступных Вам СМИ.
Заранее БлагоДарю за поиск, и/или за распространение..!
️
Для того чтобы оставить комментарий, войдите или зарегистрируйтесь
Приглашаем вас присоединиться к нашей группе читателей газеты "Жизнь" в "Одноклассниках".
Интересные новости из мира кино, телевидения и шоубизнеса, истории жизни простых людей, а также откровения наших читателей. Все это – в нашей группе ОК. Присоединяйтесь и будьте с нами! 18+
– Евгений, хотелось бы начать наш разговор с приятной новости. 23 марта у Вас…
– Родилась дочь – Ариадна Евгеньевна Кунгурова. Сыночку Ивану 5 лет, теперь и дочка появилась.
– Вы присутствовали на родах?
– Боже упаси. Это страшно! Лучше мужчинам на это не смотреть.
– А как прошла ночь после выписки?
– Нормально, говорят, что это только с первым ребёнком всё как-то необычно, сложно и трепетно. Но это не совсем так. Всё равно трепет остается, и любовь, и нежность. Но ты уже знаешь, как обращаться с ребёнком, как его укладывать.
– Как Иван отреагировал на то, что у него сестрёнка появилась?
– Очень позитивно, немножко подревновывает, но не в открытую… Мы же стараемся и его не обделять вниманием. Иногда он выдаёт: «Папа, я хочу с мамочкой поспать рядом и с Аришей». Я понимаю, что ему хочется быть рядом и с сестрёнкой, и с мамой. Вот такие некоторые детские ревности.
– Говорят, что сын – это сын, а когда рождается дочь – это немного другое? Больше нежности. Это так?
– Это будет, наверное, понятно ближе к трем-пяти годам, когда пойдут игрушки, когда будет характер раскрываться. Сейчас она – младенец, маленький ребёнок. Ну, конечно, нежности очень много. Она другая, ты понимаешь, что это девочка. Но я безумно люблю обоих. Я даже это описать не могу. Да, наверное, чувства разные, говорят, что разные. Наверное, я чуть позже пойму – сейчас у меня какая-то безумная любовь что к сыну, что к дочери. И она равнозначная.
– Вы приехали в Москву с Урала. Вам пришлось бороться с характерным уральским говором?
– Я не боролся, потому что это бесполезно. Он всё равно вылезает. Особенно если приезжаешь домой в Екатеринбург даже на один-два дня и ты эту речь слышишь. Раньше я московский говор замечал, уральский – нет. Но чем больше я жил в Москве, тем я стал меньше замечать московский говор, а уральский просто на раз. Вот кто-нибудь начинает говорить, и я сразу определяю на сто процентов.
– Можно сказать, что Москва приняла Вас сразу?
– Наверное, да. Потому что я сразу поступил, правда, не в консерваторию, как хотел. Но это сейчас я понимаю, что это были просто такие мои…
– Завышенные ожидания?
– Ну да. Я приехал в 15 лет поступать в консерваторию, но поступил … в училище при консерватории.
– А Вы хотели сразу в консерваторию?
– Да, да! Когда учился в училище и когда потом поступил в консерваторию, я понял, что тогдашние мои мечты были не то что безумием, но чем-то неадекватным. Дело в том, что ребятам, которые учатся в консерватории на основных курсах, как правило, за 20, они уже с вызревшими голосами, уже многие работают в театре – в общем, полноценные, крепкие, сформированные. В 15 лет ещё идет вокальный постмутационный период. В консерватории, например, уже со второго курса начинается оперная студия – там вокальная нагрузка колоссальная. В общем, в 15 лет – это рано, но тогда я этого не понимал, мне просто хотелось прийти в консерваторию. Жюри оценило мою прыткость, и педагоги посоветовали поступать в училище.
– Это был Ваш первый приезд в Москву?
– Нет, первый раз в Москве я был проездом. Когда я был в 10 классе. Это был 1998 год… Для нас это было немножко непривычно: яркие кислотные пуховики, стрижки. Тогда это было всё в моде.
– А Вы как выглядели?
– Нет, мы тоже были одеты неплохо: многие были из обеспеченных семей, но строгость одежды была другая. У меня, допустим, была дублёнка какая-то, шапка. Кстати, да – сибиряков часто видно по шапкам с мехом. У меня как раз была шапка с мехом, водолазочка. Ну да ладно… Понимаете, Москва сразу ощущалась. Говор, дорогие сигареты, яркие кислотные пуховики, выбеленные волосы, обесцвеченные. Москва вся сияла. Я помню, ходил завороженный, мечтал уже о Москве, я грезил ею. Помню, когда уходил с Красной площади, повернулся и сказал: «Жди меня, Москва, я приеду к тебе через два года». И самое интересное, что так и получилось. Через два года я поступил в училище при консерватории и заселился в общежитие, которое до сих пор находится в Дмитровском переулке. У меня были амбициозные планы, но я не верил, что это возможно. А тут я уже учусь, я хожу по этой Тверской.
– Расскажите про Заречный, откуда Вы родом… Какие люди там живут?
– Маленький такой классный городок, очень похожий, кстати, на Зеленоградск под Калининградом. Только единственное, что у нас не море, а водохранилище. Среди леса на берегу водохранилища 9-этажки, всё ухожено, фонтаны, цветы.
– Градообразующая АЭС...
– Да, это атомная электростанция. Я вообще жил в военном городке. То есть военный городок, где вообще 2 тысячи человек, а рядом посёлок. А Заречный был обеспеченный город, хоть и закрытый. То есть там был блокпост и въезжали по пропускам либо по спискам.
– А если говорить о природе? Рыбалка, охота.
– Всё абсолютно. Всё рядышком.
– Это про Вас?
– Нет, я не рыбак и не охотник. Рыбалку люблю, но, знаете, как? Когда еду с друзьями, которые умеют рыбачить, у них все снасти есть, лодки. А я приехал только лицезреть. Тебе дали, ты покидал, вот в таком варианте. Сам в это глубоко не уходил. Зареченцы очень уральские люди, очень прямые. Увидеть какую-то ложь, фальшь… Нет, не про них. Кроме того, они крепко стоят на ногах – это ощущается сразу. А ещё они достаточно суровые, но за этой суровостью скрывается не злость, а крепость – люди ведь прямо на земле живут.
– Суровые – это что значит?
– Например, они будут с тобой разговаривать, может быть, даже что-то эмоционально и требовательно объяснять, но это не значит, что они тебя не любят. При этом от них не дождёшься так называемой френдли-смайл – это не про уральцев. Если что-то не нравится, тебе скажут: «Иди своей дорогой, чувак, там поговорим». В мою бытность дворовые правила были достаточно жёсткие. Нас пацаны учили отвечать за свои слова. И в школе драки были постоянные, иерархия прямо жёсткая была. Старшаки нас подтягивали. Я помню, мне приходилось даже не то что выживать, но самоутверждаться. Потом, годам к 14, когда я уже силу почувствовал, был лидером среди своих.
– Вы тоже подтягивали других?
– Да, нормально мы бились там.
– А что значит иерархия в школе?
– Например, было десять классов девятых, одиннадцать одиннадцатых. Кто-то уже покуривал… 90-е годы, Урал, романтика бандитская. И были такие авторитетные парни, реальные. Я учился всегда в классах, которые были всегда сильные. Уже классу к 10 были наглые, и с нами особо никто не лез на рожон, потому что «банда» была серьёзная. То есть мы могли друг за друга постоять. Мало того, что в своём классе костяк был человек 5, так и из других классов набиралось ребят. Мы объединялись на переменах – и всё. В общем, 3-5 группировочек небольших в школе было. А на дискотеках была другая среда – там уже были старшаки, люди сидевшие, там всё серьёзно было.
– Часто говорят про уральцев, что либо ты сидел, либо в семье точно кто-то сидел…
– Край такой особенный – там очень много зон. Но в этом была какая-то серьёзная романтика. Сейчас объясню. Дело даже не в том, что тебя подтягивали в ту жизнь. Всё было пронизано этим. Лишний раз не бросали слов на ветер, если мы шли драться, то дрались серьёзно. То есть могли подраться, потом за это нам могло прилететь, потому что могли не тех побить. Если нам прилетало, у нас были тоже свои старшаки, к которым мы могли обратиться, и они нас поддерживали.
– Старшаки – это кто?
– Ну, например, нам по 15 лет, а старшакам было уже за 30. Мужики, которые бизнесом занимались, держали торговые точки, у них были предприятия. В общем, уже солидные дядьки были, с детьми. Мы могли позвонить, обратиться к ним. Я никогда не забуду… У нас один раз драка была такая, прямо очень жёсткая. Мы сцепились с парнями, а они оказались городские. Причём с Уралмаша. Естественно, любой на Уралмаше был связан так или иначе с кем-то из людей серьёзных. А была субботняя вечеринка, очень много людей, и драка превратилась просто в кашу. Наши, чужие, как говорится, смешались кони, люди. Кофта у меня вся изодрана, всё в крови. А старшаки отдыхали в ресторане, где поспокойнее, где музыка играла, девчонки были постарше. Буквально метрах в пятистах от нас – надо было добежать. Я только помню одно – клич наших пацанов: «Парни, бегом туда». И вот сами дерёмся, а гонца засылаем, и минут через 15 подлетают машины… Всё прямо вот так было, как в кино. Старшаки приехали, всех утихомирили, всех разняли, всех помирили, и дискотека закончилась нормально.
– Многие из тех ваших старшаков сидят?
– Нет, те кто были старшаками, уже отсидели к тому времени, потом ушли в бизнес, в жизнь, с противозаконными делами завязали. Мои друзья – тоже. Лет до 20 покуролесили, а потом стали взрослеть, у кого-то семьи появились. Но у меня есть несколько друзей, которые до сих пор живут в этой романтике, а остальные все утихомирились.
– Плохо никто не закончил?
– Нет, слава богу.
– При этом всём Вы сами приняли решение покреститься. Сколько Вам было лет?
– Я думаю, наверное, лет… в 7 я начал осознанно просить родителей меня покрестить, а покрестился лет в 11, да.
– А родители крещёные?
– Я практически своих родителей и подтянул к крещению.
– То есть они тоже были некрещёные?
– В советское время в деревнях многих детей тайно крестили или, так скажем, окунали, но никто до конца не понимал, насколько обряд был произведён полноценно. Они говорили так: «Бабушка рассказывала, что меня окунали». А что за этим стояло? Поэтому, когда я уже подрос, пару раз в год просил: «Мам, давайте покрестимся, пап, давайте покрестимся». «Да, да, да, успеем, успеем», – отвечали они. И через какое-то время он мне сказал: «Давай сейчас поедем». Мы доехали до храма, и отец сказал, что тоже хочет покреститься. Он тогда мне объяснил, что раньше как-то подпольно это делалось, поэтому предложил покреститься всем. Получилось, что моё желание сподвигло всю семью – мы всей семьёй и покрестились.
– А откуда это желание появилось?
– Не знаю. Это с самого рождения, я не знаю, как это объяснить.
– Это очень странно, согласитесь. Ребёнок растет в среде, где романтика такая, и вдруг в 7 лет осознаёт…
– Вообще, ощущение Бога у меня появилось в жизни очень рано. Ещё в Германии, где служил мой отец. Я регулярно вспоминаю это состояние, мне было 4 или 5 лет. Я гулял на улице, слышал, наверное, какие-то обрывки фраз, разговоры или бабушкино «О Господи, прости». И как-то всё это состыковывал. Я не знаю, как это объяснить. У каждого, наверное, свой опыт общения с Богом... Я очень рано ощутил, как круто, как благодатно вокруг, как это вообще Господь всё устроил. Можете не верить, но это вот так. А со временем, когда мы уже вернулись из Германии на Урал, я, видимо, по телевизору что-то увидел и начал понимать, что Бог – это Христос. Помню, как мы с мамой зашли в книжный магазин и первое, что я увидел, была Библия. Я уговорил маму её купить, а потом на лето приехал к бабушке и нашёл какую-то детскую Библию. В общем, лет с 6 мне всё это было интересно, я читал, иногда мне читали...
– Когда Вы всей семьей покрестились, Вы стали поститься?
– Нет. Мы покрестились и забыли об этом. Когда я надел крест, успокоился, понял, что сделал это. А шёл я к Богу в течение жизни постепенно. Когда в Москву приехал, многие вещи мне открывались. В Москве традиции православных семей сохранились. То есть на Урале это нонсенс был вообще. Для меня шоком было, когда я узнал, что мой друг – потомственный дворянин московский, у него красивая древнерусская фамилия. И вот я помню, была суббота накануне Пасхи. Тепло уже, мы возле консерватории. Закончились занятия, мы идём в сторону Брюсова переулка, а там маленькая церквушка напротив консерватории. Я никогда не забуду, как он снял шапку и говорит: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». И такой земной поклон. У меня был шок. Я жил с Богом всегда, но воцерковляться, узнавать таинства, нюансы начал только тогда. А прямо часто посещать храм я стал только последние 3-5 лет.
– Вы выросли в городке Заречный. Мне интересно, как там оказались Ваши родители?
– Заречный находится недалеко от военного городка, где я вырос. У меня отец – военный, прослужил долго, был в разных родах войск, наибольший отрезок времени – в ВДВ, воевал в Афганистане. Жизнь в Заречном – это такой период жизни, когда после разных скитаний по военным городкам и переездам мы осели. Отец решил стать самостоятельным, независимым, и у него появилась возможность заниматься бизнесом. Это были 90-е годы. В общем, отец уволился из армии, ушёл на пенсию, и у нас появилась возможность купить недвижимость. Отец поднялся за какое-то время, заработал денег, и мы купили квартиру уже в самом городе Заречном.
– Знаете историю знакомства Ваших родителей?
– Они познакомились в конце 70-х. Отец – с Урала, из Тюменской области. Мама из Западного Казахстана, города Уральска. Так получилось, что отец проходил службу под Актюбинском, а мама в Актюбинске училась. В общем, познакомились, и у них завязалась любовь. Когда отец закончил службу, он уехал домой, повидался с родителями и вернулся в Актюбинск к маме. Они тогда уже начали жить вместе. Родилась старшая сестра Юлечка, и родители уехали из Казахстана в Курган – это была единственная возможность заработать. Отец работал на химзаводе, сестра жила в вагончике в лесу. Ну как в лесу? Это был маленький посёлок для рабочих завода. Естественно, остро стоял вопрос жилья. И отец пошёл учиться в школу прапорщиков, чтобы получить квартиру, и получил в 20 км от Заречного. Там уже и вторая сестра Настя появилась. Потом появился я. Затем мы уехали в Германию, а когда в 90-х годах пошло расформирование войск, мы вернулись в то место, где у нас была квартира.
– Бизнес у отца был в военном городке?
– Нет, в Екатеринбурге. Он каждый день ездил туда на работу.
– Эти сложные 90-е годы для всей страны глазами ребёнка и глазами взрослого…
– От рассказов отца о том, что он прошёл в 90-е годы, у меня волосы дыбом встают. Он прошёл всё – и попытки рейдерских захватов, и когда он ездил в Германию машины перегонять, пистолеты в бока, потому что деньги пытались забрать, и так далее. И как отпор давали в офисах. Всё это отец прошёл реально. Но я этого, естественно, ничего не знал. Я видел военный городок, у меня были лыжи, я занимался спортом, мы целый день где-то гуляли, что-то учили. Кроме того, я занимался в музыкальной школе. Знаете, у меня было потрясающее детство, потому что за мной не ходил папа, нас мама отпускала – и вперёд. У нас романтика была детская, прекрасная. Когда я сейчас об этом отцу рассказываю, он смеётся, говорит: «Да я половину знать не знал». Мы где-то гуляли по теплотрассам, собирали порох, знали, где был тир, где пушки отстреливали. И вот когда стрельбы заканчивались, всё дворовое пацанье бежало туда, чтобы собирать порох. И кто больше насоберёт. У нас были мешки, схроны свои этого пороха. Потом жгли его, делали бомбочки.
– Это же опасно.
– Конечно. Бывало, и бахало. Собирали какие-то пивные банки, делали дырки, забивали порох, что-то поджигали. Мать этого не знала – родители только сейчас узнают о наших детских шалостях.
– А папа каким бизнесом занимался?
– Разным, как и все в 90-е. Когда мы из Германии вернулись, начал гонять зарубежные машины, растаможивал и продавал. Потом у него появился штат сотрудников, они по 10 машин пригоняли. Затем он приобрёл автовоз, да не один. И уже автовозами машины перегонял. Позднее он стал заниматься автобусами, пригонял и машины, и автобусы. В общем, он хорошие деньги зарабатывал. Потом у отца пошёл даже какой-то газовый бизнес, с нефтью, ещё что-то. До 2000-х годов всё было серьёзно. Потом возникли проблемы, связанные с подставами, отец много чего лишился. Тем не менее он до сих пор что-то делает, какой-то небольшой бизнес у него остался.
– А где родители Ваши сейчас?
– Там же, в Заречном.
– А сёстры?
– Старшая сестра уехала в Анапу, живёт там, работает, преподаёт языки. А Настя тоже живёт в Заречном с моей племянницей Ксюшей.
– Перейдём на мирские темы. Вы всегда очень элегантно выглядите. Вы сами подбираете гардероб?
– У меня есть друзья разные из модельной сферы. Кроме того, я дружу с Первым каналом и «Модным приговором», поэтому очень много там подсмотрел. Много лет дружен с мужским дизайнером Натальей Серовой, и она помогает мне на съёмках с костюмами и брендами. Пока мы одеваемся, она мне объясняет, что к чему. Так я стал следить за модой.
– В основном Вы выбираете классический стиль. Вам в нём комфортно или это дань профессии?
– Думаю, дань профессии, так как в жизни я более свободно одеваюсь. Люблю широкие джинсы, свитера, спортивный стиль, браслеты.
– А что за браслет у Вас сейчас?
– Всё, что касается браслетов, это, в основном, христианская тема.
– Вы их при храмах покупаете?
– Да, где-то увижу, там и покупаю. И почти все они с православным крестом. То есть для меня крест – это символ, я вот не знаю, как объяснить, такая плоть и кровь моя. Когда я вижу крест православный, у меня столько сил появляется.
– А как Вы думаете, какой самый страшный грех?
– Я считаю, что мать всех грехов – гордыня. Это очень тонкий грех, который завуалирован в очень много разных ипостасей и по-разному себя проявляет. И она очень мешает человеку жить, она его сжирает. Тщеславие, гордыня – это то, что человеку не даёт жить в благодати, в гармонии. Даже по отношению к самому себе. Например, ты думаешь: «Сегодня был плохой спектакль, а Господь сверху говорит: «Але, гараж!» Другими словами: «Не много ли ты на себя берёшь?» А может быть, поблагодарить стоит Бога за то, что у тебя сегодня есть? За то, что ты сегодня живёшь. Человек в этом плане такая, как я говорю даже про себя, тварюга. Ну, серьёзно, тварюга неблагодарная. Мы не благодарим ни себя, ни Бога, ни Бога в себе. За то, что уже есть. Мы всё время куда-то бежим, всё время куда-то стремимся. Некий перфекционизм – это тоже гордыня. Но это не значит, что нужно смириться. Тут очень тонкий момент… В нём надо разбираться долго, но научиться жить сегодня, перестать заморачиваться о будущем – это самое главное. Если христианин к этому пришёл, он становится счастливым. Если вы поговорите с христианином, который глубоко верит, как правило, от него идёт какая-то лёгкость и счастье, радость, потому что христианин, который глубоко верит, он перестаёт заморачиваться о будущем, он доверяет Богу. А ещё мы не прощаем людей за что-то и сжираем себя, не человека, который мог уже забыть об этом. Это тоже гордыня…
– Если сравнить Ваши фотографии десятилетней давности и Ваш образ сейчас, возникает ощущение, что это два разных человека. За эти 10 лет что изменилось в Вас? Если не брать в расчёт вес.
– Вес, в первую очередь. Нет, понятно, что дело не в весе. Повзрослел я, повзрослел. Появились дети, обязательства, проблемы, радости. За 10 лет столько всего поменялось. Я повзрослел внутренне очень сильно, я перестал вообще думать, перестал заморачиваться о будущем. У меня есть, конечно, свои желания, у меня есть хотелки...
– Самое большое испытание, которое помогло вам повзрослеть.
– Много было разного. Такой, знаете, симбиоз разных вещей, который подвёл к тому, что надо было принять всё, что с тобой происходит. Когда родился ребёнок, когда я ушёл из театра, когда я взял на себя ответственность за то, что я хочу быть свободным. И я отвечаю за то, что в моей жизни происходит. И я за всё благодарю Бога, это моё мышление. Уходя из театра, я понимал, что хочу свободы, и я просил у Бога помощи и благодарил Его, если получалось. И вот такое некоторое взросление, когда ты берёшь ответственность, свой крест на себя, за свою работу перед Богом, за своих детей перед Богом. И проблемы, и заботы с каждым днём делают тебя всё крепче, крепче. Тогда я начал осознавать, что эту жизнь надо только принимать так, как есть. Это меня делало сильнее. В общем, за эти 10 лет я стал самостоятельным, я не завишу ни от кого и ни от чего. Только от Бога. И это тоже моя философия. Многим это не понятно. Говорят: «Ну, как ты вот так? Прямо вот уповаешь?» Я говорю: «Да. Я знаю, это». Я знаю, что Он со мной, что Он меня не оставит никогда, ни на секунду. Вообще. Даже когда мне было очень плохо, я знал, что так и должно быть. Вот эта философия православного человека мне помогала.
– Очень плохо – это когда нет работы. Как не опустить руки? Ребёнка надо кормить, жена сидит в декрете.
– Если говорить глобально, вера помогла понять, что так и должно быть. Это для тебя лучший сценарий, лучшая жизнь. Он хочет, чтобы ты это прошёл. И Он знает, что ты это пройдёшь. И раз Он знает, как я могу в этом сомневаться? Встал и погнал.
– Вы что делали?
– Не было работы – шёл, учил роли. Просто занимался чем-то, ехал в студию, занимал деньги, отдавал, шёл в спортзал, занимался просто ребёнком несколько дней, устроился на работу, на другую уже, без театра. В пандемию, например, мне помог мой друг, ныне серьёзный человек, директор музея Победы. Он меня устроил к себе, я был как консультант по культурной работе. Мы делали проекты, обсуждали, я работал с артистами – использовал свои возможности, связи, давал там сольные концерты за те деньги, которые мне платят. То есть я не сидел на месте. В общем, что тебе Господь дал на сегодня, этот ресурс ты и используешь. Знаете, в тот момент я обернулся назад и вспомнил, как много раз я отказывал тем людям, которые предлагали работу. Когда я был на подъёме, на кураже, думал так: «Я не буду работать за сто тысяч рублей. Моя сумма сейчас в разы больше». И я получил за это по башке. В какой-то момент Господь мне в мозг такую мысль вложил: «Вспомнил? А может, надо позвонить и извиниться?» И в следующий раз ты уже таких ошибок не делаешь, ты начинаешь любить и ценить людей, ценить ту работу, которую они тебе дают. Вот, например, не поеду я к Вам на интервью – мне Первый канал уже обзвонился, 500 этих эфиров. А потом Первый исчезает, Второго нет, а ты ещё и каналу «Мир» отказал. А потом ты начинаешь радоваться тем интервью, которые тебе предлагают. Приезжаешь в город на гастроли – слава богу, какой-то концерт нарисовался, а местное телевидение такое: «Ой, Евгений, там Калужское телевидение, вы не могли бы посетить?» И ты: «Да, да, да». И говоришь сам себе: «Ах ты, тварь, вспомнил, да?» Вспомнил, как ты себя вёл. Да, может быть, сейчас у меня нет времени – много работы, но я либо выслушаю, либо… Но чтобы отбрить – нет! Вся жизнь строится из поступков, и я за гордыньку получил по башке конкретно.
– Каждый, кто познал успех, в какой-то момент начинает так себя вести…
– Да. У меня не было глобальных переборов, но даже это тебя засасывает, тварюга эта бесовская тебя за это цепляет. Я не люблю говорить терминами, бесы, не бесы, это все понятно, что они существуют и так далее. Но ты не замечаешь. Ты реально не замечаешь, как тебя начинает это сжирать.
– Кобзон, когда был в концертном костюме, он не позволял себе даже присесть.
– Я был свидетелем этого. Царствие Небесное Иосифу Давыдовичу. Помню, как я пришёл к нему по своему вопросу в гримёрку в Кремле, стучу, а там директор его: «Кто?» «Кунгуров», – отвечаю. «Ну, если его не смущает Кобзон в трусах, пускай заходит», – слышу из гримёрки. Я захожу, а он реально в нижнем белье. Ему могли сто раз отпарить брюки, но у него привычка уже такая была. Он заходил в гримёрку, снимал брюки, решал дела, вопросы – рубашка, бабочка, а пиджак снимал. Потом опять надевал брюки и выходил к людям. Кстати, эта привычка у него осталась после гастролей, когда выступали на заводах, на пароходах, на подводных лодках, где негде было отпарить. Один раз погладил – и на целый день.
– У Вас к концертному костюму тоже такое трепетное отношение?
– Да нет, наверное, у меня попроще. Я уважаю свои костюмы, ухаживаю за ними, но не настолько.
– Кольцо Вы раньше снимали перед концертом…
– Кольцо я до сих пор снимаю. Ну вот, например, лётчик садится за штурвал самолёта, врач идёт на работу. И у лётчика своя форма, у военного – своя. Выходя на сцену, во-первых, ты точно снимаешь часы, потом уже браслет, кольцо. Я в театре к этому привык. То есть в этот момент я лирический герой. Например, я пою какую-то разудалую песню про женщин или ещё про что-то, и кольцо лишнее здесь точно будет. Или я выхожу петь Онегина, я же не могу быть с кольцом в этот момент, правильно? Я даже руки гримировал. Руки, стойка, повороты, взгляд, всё это. Понимаете, человек должен погрузиться в артиста, в пение – тут не должно быть нестыковок. Даже технически.
– Евгений, давайте вернёмся к Вашей нынешней жизни. Как Вам удалось похудеть?
– Да как всем. Меняешь питание, добавляешь какую-то нагрузку. Кроме того, я бросил вообще выпивать. Не пью 8 лет.
– Когда Вы поняли, что это проблема и надо её решать?
– После проектов, в которых я участвовал. Пошли концерты, корпоративы. Бывало такое, что в неделю могло быть 3-4 корпоратива, везде, естественно, застолье, везде наливают, везде угощают, везде кормят. Естественно, будучи неопытным человеком, я не понимал, как с этим быть. В итоге всё обернулось тем, что я регулярно начал выпивать и очень много есть. Это невероятное напряжение. Энергии много, концертов много, денег много, женщин, которым ты нравишься, много. Тебя кормят, тебе говорят, какой ты красавчик.
– Крышу сносит...
– Да. Шампусик, поел вкусно, ресторан, какие-то новые блюда, ничего этого не ел. Осётр фаршированный с чёрной икрой, всё это с соусом. Вкусненько. Через полгода я осознал, что я прибавил 20 кг и регулярно выпиваю. В общем, я понял, что это надо убирать из своей жизни.
– А Вас кто-то пытался осадить? Родители, может быть, жена...
– Бесполезно вообще, бесполезно.
– То есть пытались?
– Предыдущая жена, Наташенька, ей не свезло в этом плане. У нас была прекрасная семья, и разрыв был серьёзный. Я знаю, что она до сих пор на меня обижена, хотя я благодарен ей за эти 10 лет и люблю её до сих пор. Как я могу не любить человека, с которым прожил 10 лет? И воспитывал сына. Ну, даст Бог, может быть, она этот эфир увидит, и мы пообщаемся. Это были крутые 10 лет. Тяжёлые, сложные, интересные одновременно. Она пыталась меня образумить, но это было бесполезно, пока я сам какие-то вещи не понял. Натуру обуздать сложно. Я смог только сам упорядочить это. Сам и благодаря Богу, Он мне подсказал как.
– Даже папа не смог?
– Никто вообще. Никто. К сожалению, наверное, и я знаю, что это тоже в некотором роде гордыня. Я научился… Это очень важный момент – не впустить людей в душу. Понимаете, у нас, как говорится, каждый суслик в поле агроном. Тут надо очень аккуратно.
– Когда с алкоголем завязали, много людей от Вас дистанцировались?
– Просто отлетели все. Но костяк людей, которые меня любят, конечно, остался. Вообще, как только я ушёл из театра, как только начал жить самостоятельной творческой жизнью, моя жизнь поменялась. Наверное, в тот момент я и повзрослел.
– Почему Вы ушли из театра? Потому что не хотелось быть под чьим-то контролем?
– Нет, я в театре нормально работал. Да, где-то поддавливали, но всё равно, ведь когда ты выходишь на сцену, остаётся только зритель и ты. Просто так сложилась моя жизнь. Ещё до проекта «Голос» у меня начиналась оперная карьера, появились серьёзные роли в театре, какие-то контакты за рубежом. Я начал двигаться в сторону международной карьеры. Возраст подходил уже к 30 годам, голос мужал. И тут появился проект «Голос», и после него моя жизнь полностью поменялась. Я искренне благодарен Первому каналу, всем тем людям, которые дали мне шанс. Потом позвали в шоу «Один в один». И я встал перед выбором: оставить это всё или воспользоваться шансом. Я предпочёл второе, потому что понял, что у меня появилась возможность сделать себе имя, заработать и реализоваться. Понимаете, первые шесть лет в театре я пел всё подряд, и только за пару лет до «Голоса» я пришёл к центральным ролям. В общем, мне захотелось укрепиться в имени Евгений Кунгуров. Чисто интуитивно. Потом много раз, скажу искренне, я жалел о том, что ушёл.
– Неужели нельзя было совмещать?
– Нет, уже не получалось. Сейчас – уже не жалею. Сейчас я солист Калининградского театра, у меня есть возможность петь оперу. Эстрада стала для меня основной работой, а опера – хобби в хорошем смысле. Сейчас, например, я готовлю роль Лефорта в опере Гретри «Петр Великий». В следующем сезоне у меня уже Алеко. И в то же время у меня есть концертная деятельность. Но был период, когда я выпрыгнул из оперы, но не впрыгнул в эстраду и оказался между двух огней. Мне говорили: «Чувак, ну всё, ты на плато, тебе хана». Я отвечал: «Ну, хорошо. Пусть это будет так. Это мой выбор. Но я не могу себе изменить. Я хочу петь вот таким голосом».
– Самый долгий период уныния сколько длился?
– Я не унывал. Когда у артиста замолкает телефон на 5 месяцев, он не знает, что ему делать. Ну, роль поучит, ещё что-то. Ходит как загнанный зверь. Я выгребал как угодно. Но это был не период уныния, а, скорее, период серьёзной переоценки. Длился он 5-6 лет. Это когда ты просыпаешься и понимаешь, что прямо труба.
– У Вас дедушка фронтовик. Что он Вам рассказывал про войну?
– Практически ничего. Какие-то шутки-прибаутки окопные. Про бои он ничего не говорил. Единственное, когда фильмы смотрели и поднимался какой-нибудь солдат с пистолетом, кричал: «За Родину! За Сталина! За мной!», и тогда дед улыбался. Я как-то спросил его: «А что ты улыбаешься, дед?» «Нет, ну, это, конечно, всё было, да, но я за свои 3 года ни разу этого не видел», – отвечал он. Потому что, говорит, я никогда не забуду первый бой. «Что это было?» – я спросил. «Ну, это страшно. Рукопашка – это страшно. И из окопа вылезать страшно», – отвечал он. У меня дед воевал на противотанковом орудии. «Первый бой наш был, когда танки подошли, я сам не понял, как поймал себя на мысли, что убежал назад вместе с такими же первыми бойцами», – рассказывал он. Понимаете, он даже не понял, причём всегда считал себя смелым человеком. Благо, командир очень грамотный, опытный был. Понимал, что такое первострелы и что такое первый бой. Срабатывал такой животный страх, а потом все пристрелялись. «А первый бой, – рассказывал он, – никогда не забуду. Как рванул назад. И со мной ещё 20 человек таких же».
– А что за окопные истории?
– Шутки про то, как они ели, как брились, шутили. Дед у меня любил читать, очень образованный был. И я с ним уже в переходном возрасте пытался спорить по поводу советского строя. А он мне всегда в ответ: «Ой, дурак. Дурной. Подрастёшь – поймёшь». Потом ругались с ним, я на него обижался. Он фактами меня осаживал. Ну, я дурак был, пытался ему что-то рассказать. А он в ответ: «Эх ты, шпана». Ещё и подзатыльник мне даст. «Не смей! Ты знаешь, кто такой был Сталин?» – раздражался он и начинал рассказывать. Я ему: «Да твой Сталин…». Он мне бдынь опять по башке. Я потом обижался на него, а он отойдёт, потрепит меня за волосы. Не обижайся, мол. А потом так меня прижмёт к себе: «Ничего, Женька, всё перемелется. Главное, чтобы войны не было». Вот он мне всё время говорил эту фразу. Главное, чтобы не было войны, остальное всё перемелется.
– Папа у Вас десантник, был в Афганистане. Про эту войну что-то рассказывал?
– Тоже мало. Почему-то не любят об этом рассказывать, но я, как взрослый человек, что-то уже знаю. Отец мой, например, охранял огромный склад боеприпасов. Естественно, у них были вылазки, бои, отстрелы, всё это было. Когда же папа уехал, через полгода этот склад боеприпасов душманы взорвали. И многие из бригады, в которой отец служил, погибли. А ещё отец рассказывал, что в Афганистане очень интересный климат. Что с утра холодно так, что до нуля опускается, а в обед уже жара под 60. Рассказывал, почему газированную воду заставляли их пить – газированная вода поддерживает выносливость во время жары. Быт описывал, рассказывал, что дрова каких-то баснословных денег стоили, как отстреливались они, как через перевалы шли. Папа у меня серьёзный дядька. Добрый. Знаете, сильные люди часто очень добрые.
– Вы внук фронтовика, сын десантника. Сами в армии служили?
– Нет.
– Почему?
– Наверное, они за меня все отслужили. У меня так сложилось. Закончил консерваторию, отсрочка была, потом театр. До 27 лет меня, скажем так, не призывали, и я о себе не напоминал. И срок уже вышел, годы вышли. В детстве я, правда, хотел стать десантником. Грезил этим лет до 12. Когда мы жили в Германии, отец брал меня на полигоны и я общался с десантниками, ел перловую кашу с мясом, на костре разогретую. Я видел эти патроны, автоматы, отца в берете, в камуфляже. Парашюты, прыжки – всё это видел.
– Но творчество победило. А какая музыка у вас дома звучала?
– Мама записывала «Песню года» на кассеты, мы потом их смотрели. Юрий Богатиков приезжал к нам в дивизию. «Голубые береты» помню, Иосифа Кобзона много было. Помню, как мы прыгали с сестрой под музыку Свиридова перед программой «Время». Это был ритуал… В общем, рос я на крепкой советской эстраде.
– А что Вы слушали уже в сознательном возрасте?
– Ой, я рос на группе «Руки вверх», Михаиле Круге, на Иване Кучине. Потом пошёл замес классической музыки: опера «Борис Годунов», какие-то оперные певцы. Это я слушал в тот период, когда начинаешь понимать, что ты взрослеешь и отрываешься от родителей. А в 14 лет я уже взрослый был.
– Вы сказали, что все стереотипы про уральцев – это всё правда, это всё про меня.
– Да, абсолютно.
– А какие стереотипы, например?
– Я люблю пельмени. Я наглый, люблю свободу и крепко стою на ногах. Я такой немножко прямолинейный, открытый. Я дружу с «Уральскими пельменями», с Серёжей Исаевым, с Андрюшкой Рожковым. «О, Женька, здорово, братан, здорово, дружище, что ты, как ты? Женька, все нормально? Ты что вообще похудел!» – говорят они, когда мы встречаемся. Вот они такие. И я такой же. Такая открытость.
– В детстве дрались часто?
– Один раз я даже в школе подрался, и меня привели в комнату милиции. Мама прочитает, обалдеет – она этого не знает даже. Вообще нормально всё было. Мы могли тут же помириться, пойти потом вместе танцевать. Как правило, мы из-за девчонок дрались… или кто-то проходит мимо, раз тебя или друга плечом. Ну, даже случайно. «Але, гараж, ты чего?» Сейчас бы сказали: «Простите, случайно». А раньше: смотришь, пошло бодание. И всё, ты уже бежишь туда…
– Если Вас сейчас кто-то заденет?
– Я научился. Я, скорее, отойду. «Да, да, спасибо, до свидания».
– Когда Вы последний раз дрались?
– После проекта «Один в один» летом 2013 года на углу Невского и Марата в Питере. С переломанным носом потом приехал в Калининград на гастроли, и моё выступление отменили.
– Из-за чего и с кем?
– Это был День России, я гулял. Меня узнал какой-то парень и подошёл. Глаза у него бегали – не знаю, под чем он был. Я почувствовал, что надо было бить первым, но не сделал этого, подумал, что сейчас, наверное, всё закончится. А он настолько был настойчив и настырен. «Ну, что вы там все, в шоу-бизнесе, все ге-ге, по мальчикам? Дай мне сигарету», – сказал он. «Да я не курю» – ответил я. Ну, слово за слово. Я голову поворачиваю, и такой кулак сверху, причём он в прыжке так, крепкий был. В общем, он сломал мне нос, я упал, и начался замес, потом нас разняли. Я тоже хорошо прошёлся. Самое интересное, минут через 10 я слышу выстрелы и вижу картину маслом: выбегают какие-то два парня, таджика, а за ними охранник – стреляет в них из пневматического пистолета. То ли они украли что-то, то ли что. Милиция подъехала. Тем временем люди мне помогали от крови вытереться. Я потом другу звоню: «Чувак, что за город такой? Что происходит?» И я вылетаю на следующий день в Калининград, меня встречает прокатчик, директор театра, а у меня бланш, нос разодран. В общем, мне нашли замену, а я гулял по Калининграду с бланшем и с разбитым носом.
– Это как раз был тот самый период, когда Вы решили бросить пить?
– Нет, это было всё по трезвому. Выпивать, скажем так, я бросил через полгода только.
– А как Вы познакомились с Хворостовским?
– Когда я окончил консерваторию, занимался ещё у одного учёного педагога, очень известного, прекрасного педагога – Дмитрия Вдовина. Дмитрий Юрьевич – прогрессивный педагог, который получил и европейское образование, и в ГИТИСе учился. И однажды он сказал: «Дима Хворостовский приедет в Москву, будет мастер-класс. Не хотел бы ты принять участие?» Так я с ним и познакомился. Он зашёл в шубе, от него пахло дорогим парфюмом. «Парни, здорово. Как вы, всё нормально? Ну что, давайте позанимаемся», – сказал он. Бицуха у него накачанная такая. Мы не занимались, я просто наблюдал за ним, кайфовал от него. Там ещё ребята были, познакомились, пообщались. Какие-то рекомендации Хворостовский нам дал. «Давай, двигайся вперёд, надо, надо». У него, конечно, бесконечное дыхание, бесконечные фразы. Он какие-то отдельные эпизоды показывал, у меня прямо мурашки по коже. Мы потом долго общались, несколько часов, во второй раз встретились только через несколько лет – в Кремле на концерте. Он меня узнал.
– Помните день, когда его не стало?
– Да. Я как раз готовился к прослушиванию и разучивал роль Грязнова. Нашёл хорошую запись Димы из Мариинского театра, где он спел Грязнова. Это была единственная запись. Я знал, что он болел, но в тот момент я об этом не думал, учил какие-то сцены, повторял. В общем, я слушал его голос, и вдруг звонок. Посмотрел – незнакомый номер пытается дозвониться. Я взял трубку, и кто-то из масс-медиа попросил дать комментарий по поводу его ухода. Я даже ещё не знал. Это было 10 утра, видимо, только произошло. Представляете всю сюрреалистичность ситуации: у меня в колонке, к телефону подключённой, звучит голос Димы, фраза «Ой, не верится, мне не верится»… И говорят, что его не стало. Я рыдал. Я не смог прийти даже на прощание, не знаю почему. Я хотел, помню, прогулялся, даже постоял в очереди. Я так опустошён был, у меня сил даже не было. Для меня это прямо утрата была. Я его обожаю. Не буду говорить «обожал». Мне до сих пор кажется, что он недооценён у нас, хотя его все знают. Понимаете, Дмитрий Хворостовский – отдельная вселенная. Он такое количество записей оставил, он столько концертов дал, столько работы проделал. И это, конечно, был божий дар на этой Земле. От его уверенности, конечно, сносило. От его мужской харизмы.
– Хворостовский – знаковая фигура для Вас, но давайте вернёмся к Вам. В 2000 году Вы приехали в Москву, а в 2012-м случился «Голос» и пришёл большой успех. Как Вы жили всё это время?
– Да, 12 лет – это большой путь. Как жил, где? В общаге. За первый год я пять комнат поменял, потому что со всеми дрался. Потом меня уже просто отселили куда-то, где никто меня не трогал, и я жил там один. В консерватории то же самое – перестал драться, наверное, курсе на втором. Затем, когда закончил консерваторию, устроился в театр и начал снимать жильё. Зарплата уходила на квартиру, поэтому я начал подрабатывать в военном оркестре. Учитывая, что мне нравилась и классическая эстрада, я подрабатывал и на корпоративных вечерах. Театральная зарплата у меня уходила на квартиру, оставалось 10 тысяч рублей. Из 10 тысяч – 5 тысяч уходило ещё на дорогу. То есть у меня оставался пятерик. В оркестре же я получил ровно половину от театра. В общем, на питание хватало. В ноль выходил, а если что-то ещё перепадало сверху – то слава богу. Корпоративы меня в этом плане выручали.
– Но это уже работа. А когда Вы учились? Стипендия, наверное, очень маленькая...
– У моего отца всё в порядке было с работой до моего второго курса. Я проблем не знал. Отец регулярно подкидывал денег. А потом он, скажем так, обанкротился. Это произошло где-то к третьему курсу, но к этому времени я уже устроился. И мы с ним договорились, что, если у него возможности нет помочь, чтобы я матери об этом не говорил.
– Какие профессии пришлось освоить?
– Я как раз устроился в военный ансамбль. Разово сначала, а спустя некоторое время работал там уже на полставки.
– То есть Вам никогда не приходилось через себя переступать, чтобы петь в ресторане «Владимирский централ», например.
– Я, на самом деле, не считал, что это – переступить через себя. Просто такой возможности не было. И я всё-таки старался учиться, причём очень много учился. И я понимал, что лучше я лишний раз гречку поем с салатиком, с капусточкой квашеной. В общаге проще было: кому-то что-то привезли, у кого-то сало, у кого-то ещё что-то, вареньице, хлеб чёрный. Ребята готовить умели, по очереди помогали. Почему я в ресторан не пошёл работать? Может быть, предлагали, но надо было выбирать. И я выбирал учёбу – я не брезговал этим, нет, просто не получалось. Плюс хорошим подспорьем был военный ансамбль… Стипендия, кстати, тоже выручала. Плюс нам давали на питание талоны. По 40 рублей на один день. Если не фанатеть, на эти талоны можно было даже неделю спокойно питаться в консерватории.
– Помимо того, что Вы учились, Вы участвовали в конкурсах.
– Да, курса с третьего прямо активно.
– А что дают конкурсы певцам? Для чего это нужно?
– На международных конкурсах, особенно европейских, сидят промоутеры.
– Это было Ваше желание или Вас выдвигали?
– Нет, нам примерно рассказывали, что где есть, а мы сами выбирали, сами платили взносы. Конкурсы дают статус, деньги за лауреатство. И к моменту, когда ты прослушиваешься в театр, ты уже лауреат международных конкурсов, у тебя определённый опыт есть за плечами. А на международных европейских конкурсах или в Америке сидят промоутеры, которые могут сразу предложить контракт.
– Немного отойдём от темы. Когда Вы закончили консерваторию, Вы тут же женились?
– Да, мы познакомились с Наташей на пятом курсе, встречались, а поженились только через семь лет.
– Я спрашиваю, потому что Вам ведь надо было содержать не только себя, но и девушку, а у неё ещё и ребёнок.
– Да! Как закончилась консерватория, остался театр, мы сняли квартиру, и я забрал Наташу с сыном – мы начали жить отдельно. Ну, это было крутое время, сложное очень. Наташа тоже работала в театре, тоже зарабатывала. Так что мы крутились вместе.
– И вот случается «Голос». Удивительно то, что Вы не восприняли всерьёз этот конкурс. И даже не сами отправили свои записи. Почему?
– За время студенчества я набегался по конкурсам, по проектам. Но телик манил. Манил к себе.
– На «Фабрику» не пробовались?
– На «Фабрику» – нет. Но я ходил по проектам, и мне везде говорили, что «не формат». Или «да, да, круто, какой голос, но у нас эстрадный». К моменту «Голоса» я в театре проработал 7 лет, планы у меня были оперные. И тут мне позвонили с проекта «Голос»… Меня просто порекомендовали. «Евгений, у нас сейчас стартует проект «Голос», он известен во всём мире. Мы будем смотреть людей из разных жанров, поэтому сейчас обзваниваем тех, про кого есть хорошие отзывы. Вас нам рекомендовали. Вы не могли бы прислать записи?» – сказали мне. «Да, конечно», – отозвался я, а сам подумал: «Да ладно, всё уже понятно». Дело в том, что до этого я пробовался на «Секрет успеха». До финала дошли мы с Алексеем Воробьёвым, и выбрали Лёшу. Я слетел. В общем, не проходил я эти проекты и уже смирился, но записи на «Голос» прислал. Мне сказали, что я подхожу, но надо зарегистрироваться официально – а для меня это сложно. Проходит время, и мне опять звонят: «Евгений, вы зарегистрировались?» «Да не зарегистрировался я», – отвечаю. В общем, я всё сделал, как просили, мне потом позвонили и сказали, что я прошёл на проект «Голос». Честно говоря, мне в тот момент вообще всё равно было. И вот я прихожу в «Останкино». Все бегут, бегут, бегут. Захожу, темнота. Как сейчас помню, там сидел Юрий Викторович Аксюта, ещё какие-то люди, которых я не знаю. Я спел куплет «Чёртова колеса» и припев, и Юрий Викторович такой: «Стоп, Евгений, спасибо». И у меня мысль про себя: «Ё-моё, мне надо было вот это сделать, я что-то там недоучил». Думал о том, как я устал за эти годы, когда пытался, приходил, а мне каждый раз – «не формат». Ну, зачем мне это было надо? Идиот. В общем, решил уходить, а потом вдруг повернулся и сказал: «Юрий Викторович, а можно эстраду совсем спеть?» Он, мол, не надо… Но я его уговорил, подошёл к роялю и просто спел припев: «Я люблю тебя до слез, каждый вздох – как в первый раз». «Женечка, всё, спасибо», – сказал Аксюта вежливо. Я злой был, как собака, переоделся и направился к выходу. Меня остановил администратор: «Евгений, вы куда? Вы прошли». Я приехал на первую репетицию, где определяют репертуар, и мне дали контракт. Важный пункт: пять лет сотрудничества с компанией «Юниверсал», если ты выигрываешь. Задумался я тогда крепко… Подписать надо было до первого тура.
– По-моему, хорошо работать на «Юниверсал», нет?
– Это круто быть артистом международной компании «Юниверсал». Я сейчас это понимаю. Тебя ведут, тебе во всём помогают. А тогда не понимал, но дело даже не в этом. Надо было выбор сделать до первого эфира, и я его сделал. Принял первое взрослое решение. При этом я совершенно не понимал, как я буду совмещать театр с конкурсом. В общем, подписал – и погнали.
– Вы же заболели перед слепыми прослушиваниями.
– Нет, заболел я буквально накануне финала. В общем, я подписал контракт, начался конкурс. Осень, слякоть, грязь, театр, репетиции, новый репертуар, съёмка, подборка песни, занятия у Градского, театр. Подъём в 6 утра, в час – отбой, вечером тебе ещё говорят на Первом: «Не смейте отключать телефон, вы должны быть на связи». Ты спишь ночью, вздрагиваешь. В общем, крутой драйв, от которого я взвыл уже к третьему прослушиванию. Я начал проходить, проходить, проходить, на меня свалилась медийность.
– Медийность, куча работы, а денег при этом нет.
– А денег нет, потому что съёмки все идут в выходные, значит, корпоративы мимо. А если даже они и были, а у меня была пауза на проекте «Голос», мне нужно было отработать либо спектакль, либо что-то, чтобы остаться в театре. Потому что я не знал, как у меня дальше жизнь сложится. Я год просидел вообще без денег. При этом меня знали все...
– Как Вы выкручивались?
– Занимал. У меня под конец года накопился огромный долг за квартиру, ещё что-то. И потом только я смог это всё закрыть. За пол-лета. Понимаете, летом 2013 года я понял, что такое выйти на концерт, спеть несколько песен и закрыть долги по квартире, а также купить подарок жене, одеться.
– Жене надо памятник поставить, что она вытерпела всё это. Это же испытание, когда муж не приносит деньги в семью…
– Это моя больная тема. Мы, конечно, прошли с ней очень серьёзный путь. Вообще, моим женщинам не повезло, к сожалению. Я не знаю почему, но, несмотря на внешнюю успешность, у меня никогда не проходило всё легко. Всё, что я рассказываю, это же всё было, представляете, с надрывами, с какими-то переживаниями… И сколько надо было сил и ресурсов на всё на это. Даже того, что меня просто дома не было. Наташа переживала, потом Ирина – нынешняя моя супруга. Это огромный пласт жизни. А потом первое испытание славой. Всё это на Наташу легло. Всё это прошла она. И первые победы, и поражения, и нехватку денег, и успехи – всё прошли вместе с ней, да. Ей памятник нужно поставить, как всем моим женщинам. И Ирине в том числе тоже. Она тоже хлебнула.
– В театре как восприняли всю эту историю с «Голосом»?
– Надо отдать должное, в театре меня поддерживали и давали мне эту возможность. Я заходил и писал в режуправлении «за свой счёт». БС так называемое, «без содержания». Я не знаю, какие спектакли пел, с кем договаривался, кто за меня споёт… Как я всё это разруливал, не знаю, но я умудрялся закрывать свою норму, петь спектакли, при этом репетировать и быть ещё в проектах – после «Голоса» ведь ещё было шоу «Один в один».
– Как у Вас сложились отношения с Градским?
– Прекрасные. Глубокие, настоящие дружеские отношения. Не педагога и ученика, а такие музыкантско-дружеские. Я знаю, что он меня уважал.
– У него ко всем одинаковый подход был или к каждому индивидуальный?
– К каждому разный. Так нежно, как он общался с Диной Гариповой, с нами он никогда не общался. И даже с нами с каждым по-разному.
– То есть любимчики были?
– Он всех любил. С кем он занимался, он всех любил. Он очень трепетно с Диной общался, со мной помягче, с Методие Бужором он был брутальным. Это касалось и голоса. Он понимал качество голоса, масштаб голоса и конкретные краски и задачи. Он прямо чётко считывал, просто вот в десятку. Когда мы делали «Синюю вечность» с Методие Бужором, у нас был баттл, Градский сделал акцент и прямо просил это выдерживать. И до нашего баттла он пришел в гримёрку и сказал нам: «Если кто-то из вас будет сейчас своевольничать и делать то, о чём мы не договаривались, я без зазрения совести того вышвырну. Сейчас будет репетиция, сделайте то, о чём я вас прошу». А именно: у Методие в голосе есть такая краска, более такая острая, звонкая, собранная. Он а-ля мачо. «Вот ты держишься этой линии, это твоя фишка, твоя особенность тембральная, ты её прямо педалируешь», – говорил ему Градский. Я же пел более объёмно, более мягко, с большим воздухом. И он просил меня это выдержать. В общем, нам надо было это удержать, чтобы на контрасте показать. «Если вы круто всё сделаете, как мы договаривались, – продолжил он, – это будет огонь. Мне будет сложно между вами выбрать. Я вас обоих люблю. В общем, буду кидать монету». И Градский положил на стол пятак: «У вас всё равно выбора нет». А потом положил его в карман. И мы спели. «Это было круто, парни, это было круто! – сказал тогда он. – Я не могу между вами выбрать. Монета». В кадре этого не было, подбежало руководство. Мол, что такое… А он им в ответ: «Нет, я буду бросать, это моё право». Он настоял на том, чтобы это было в эфире. Подкидывает монету, а я стою и думаю: «Господи, зачем мне всё это надо?» Я знал, что Евгений Кунгуров сейчас поедет домой – я уже пятьсот раз это проходил. Я уже мечтал о том, как посплю, покушаю… «Решка. Женя остаётся в проекте», – сказал Градский. В этот момент, как ни странно, у меня произошёл взрыв. Я не ждал, что пройду, но за секунду поняв, что остаюсь, испытал бурю эмоций. В этот момент в эфире показывали эмоции Наташи. Это были все её страдания за 7-8 лет безденежья, нехватки времени, всего.
– Вы после проекта общались с Градским?
– Да, ещё несколько лет прямо плотно. Мы даже работали вместе, он иногда выступал как директор, как промоутер. Он предлагал нас на какие-то Дни города, и мы приезжали.
– То есть были именно деловые отношения?
– Да.
– А личные?
– Первые три года даже с днём рождения поздравляли друг друга, в гости я мог к нему приехать. Первый год мы активно общались, потом год, наверное, вообще не общались. А ещё через два года я приехал прямо к нему на какой-то праздник, сидели, чай пили, торт ели. Он предлагал в театр пойти к нему – я не пошёл.
– Каким Вы его запомнили?
– При всей его необузданности меня всегда поражало его тепло и любовь. Я это чувствовал. И когда он с кем-то ругался, люди заводились и психовали, а я понимал, что в нём сидел ищущий юноша, бунтарь в хорошем смысле, который любил музыку, любил людей, даже когда кричал на них. Он любил жизнь, Советский Союз, как ни странно, любил ребят, любил репетировать, петь. Крутой, тёплый, настоящий, дерзкий, иногда занудный. Он не носил маску вообще. Вот такой, как есть.
– Хочу поговорить про проект «Один в один». Зачем Вы согласились? Вы же понимали, что это за проект.
– Я не хотел соглашаться сначала, но как-то пошло уже по накатанной. Да и бунтарство некое взыграло… «Что, я не смогу каких-то артистов сделать? Не смогу перевоплотиться?» – подумал я.
– Вам там тяжело пришлось?
– Очень. Просто хана! Но тяжело было до третьего тура, а потом я смирился, забил вообще, и у меня пошло как-то более-менее. Главная сложность была в том, что я был слишком академичным. Слишком классическим.
– Слишком серьёзно подходили к этому делу?
– Да. Я это всё перелопачивал и понимал, что у меня не получается. А если ещё учитывать мою оперную органику…И такие глаза: «Я? Евгений Кунгуров? Гов**?» Ну, ладно… Ладно. А потом: «Да ладно? А может, я действительно гов**?» То есть у меня непонятка такая была. Ты вроде работал неделю над этим образом, делал какого-то артиста. И у тебя гов**? Короче…
– Короче, самая жесть кто? Какой образ дался Вам тяжелее всего?
– Александр Буйнов… Вообще никак. При всей его простоте, скажем так, лёгкости во всех его песнях, я выглядел как какой-то маразматик, как полный идиот и чувак, который просто пытался слонячьими грязными лапами пройтись по белой кухне. Это было что-то страшное. Плюс администраторы, руководство проекта и канала не знали, что я не танцор. По крайней мере, что касается современных танцев. А постановщиком был Мигель. Он мне поначалу понаставил, а потом понял, что вообще труба. Потом мы просто пытались хоть что-то поставить, а когда «врубился» оперный вокал: «Но я бамбук, пустой бамбук, я московский пустой бамбук»… Сзади девушки, я не успеваю, у меня ноги здесь, голова там. Администраторы в шоке, завтра съёмка, эфир. Я просто провалился. Я чувствовал себя уничтоженным. Как любил говорить Табаков: «Нагадил – вот в этом и стой». В общем, после этого номера я решил, что ухожу с проекта.
– А Бабкина?
– Ну, с Бабкиной это была удача – там три фразы похожих получилось, и хоть какие-то движения я смог выдать. Буйнов же вообще не получился. В общем, когда я собирался уходить, мне позвонили и сказали: «Жень, ну, а как ты это представляешь себе? Ну, подумаешь, не получилось. Это же проект». Я согласился и после третьего тура стал проще относиться и к неудачам, и к образам, и что-то даже стало получаться. И Серёга получился, и даже где-то Шаляпин.
– Давайте поговорим о любви. Что Вам дедушка и папа советовали в отношениях с женщинами?
– Никакого романтизма не было.
– Обычно папа своему сыну говорит: «Не женись»…
– Нет, такого не было. Мне отец всегда говорил по поводу жён так: «Когда будешь выбирать жену, найди себе тыл, чтобы душа была на месте. Ты можешь уйти из дома и знать, что дома всё в порядке». Но это, если мы говорим какую-то официальную версию, про семью. Про тот момент, когда ты уже нагулялся. А вообще, что касается женщин, у меня такой, знаете, любвеобильный род, род Кунгуровых. Все мужики красавцы были в роду. У моего деда две жены было. У отца, слава богу, одна моя мама. Но что мой отец всегда нравился женщинам, что мой дед, это я знаю. К деду все бабушки посёлка прибегали, он ещё рецепты им выписывал или давление мерил. Дед говорил так: «Женька, не смей бегать за бабами. Никогда не бегай». А отец, когда первый раз мои страдания увидел, сказал: «Вырывай, выкидывай. Забывай сразу. Никогда не бегай. Если оставила, значит, потеряла». Они всегда были на моей стороне. А ещё я запомнил, что у мужчины всегда должна быть работа, должна быть цель, и та женщина твоя, которая прилепится и будет с тобой. Это сейчас я понимаю, что так и бывает в жизни. Женщины, вы настолько опытные, настолько ваш мозг по природе так задуман, что вы умеете это сделать и вы чувствуете, когда мужчина ваш. Вы сами не отлепитесь и бесполезно будет. И сделаете всё, чтобы мужчина был с вами.
– Как Вы думаете, в чём залог счастливого брака?
– В смирении. Любовь даже на втором месте. И терпение. Вот три кита: любовь, смирение, терпение.
– Смирение с чем?
– С проблемами, перед самими собой, перед своей гордыней. Женщина должна женскую гордыню усмирить, не доказывать мужику, кто в доме хозяин. Если она встретила настоящего мужчину… Мужику мужскую гордыню усмирить и в нужный момент дать ей возможность лишний раз поманипулировать.
– А кто должен первый пойти на примирение?
– Все индивидуально. Никто не должен ничего никому.
– В семье конфликт – это частое явление. Кто должен первый пойти на уступку?
– Кто накосячил, тот знает. А вот если дальше начинается: «Я сейчас тебе докажу, что ты от меня зависишь и ты ко мне прибежишь»… Это полная хана. И много семей на этом строится. Эти вещи нужно в себе ломать, потому что так можно бегать до скончания века.
– Вы про свою супругу говорите, что она очень умная.
– Ну, во-первых, она очень красивая. Это правда.
– Почему тогда Вы её не показываете?
– Ну, почему? Вот она, где у меня телефон? Вот она! Почему не показываю?
– Ни одной фотографии нет в Интернете.
– Ну, это её желание – не моё. Вот, пожалуйста, моя фотография, вот камера. Супруга и сыночек.
– Что Вы подразумеваете под фразой «У меня умная жена»?
– Ну, как? Она вообще умная.
– Ну, что, кроссворды лучше всех разгадывает?
– Она мудрая, умная.
– В чём её мудрость заключается?
– Она умеет промолчать, умеет, где надо, добиться результата, она умеет, где надо, отказаться от результата. Она умеет уступить, умеет показать, что здесь красная линия и прямо совсем труба.
– Это Вы про отношения с Вами говорите?
– И не только со мной, вообще. Она потрясающе заботливая мать, она умеет пренебрегать своими интересами в пользу семьи и детей. Она умеет проходить трудности, умеет не отчаиваться, умеет грустить и умеет любить. Она знает, где что как достать, во сколько и куда. Мало того, что у неё несколько образований, она разносторонне очень развита. Она Овен, и хоть я не очень верю в гороскопы, многие характеристики очень похожи. Упёртая, как баран. И прямо личность капитальная такая. Под стать.
– Вы вместе уже семь лет, получается?
– Седьмой год, да.
– Она не творческий человек?
– Она, так скажем, на бэкстейдже. Второе образование у Иришки – режиссёр телевидения. Она знает всё и вся, что касается съёмок, раскадровки, построения кадра, света, умеет монтировать. Кроме того, она знает всю организационную работу. По первому образованию она – менеджер туризма.
– Где Вы познакомились?
– На дне рождения у нашего друга, у достаточно известного и обеспеченного человека. Она была в качестве гостьи, а я был в качестве артиста. Я в какой-то момент пригласил её на танец, мы потанцевали, потом стали переписываться в соцсети. Через полгода у нас состоялось первое свидание. Я уже был разведён в этот момент. И всё… После первого свидания, через неделю или две, я вернулся в Москву, был в отпуске, и она меня встретила… Короче, Ира отвезла меня домой. Я открываю багажник, забираю свою сумку, и она забирает свою. «Да, я у тебя погощу тут. Наверное, никуда уже не уеду», – сказала она. Я посмотрел на неё и ответил: «Все понятно. Пойдём». Повенчались уже...
– Через какое время Вы повенчались?
– Мы повенчались полтора года назад. У нас, кстати, было небольшое испытание, небольшое выяснение отношений.
– Кстати, перед венчанием всегда испытание происходит.
– Да. Испытание было после моей поездки на Афон в Греции. Буквально через месяц-полтора у нас начались какие-то недоговоренности, ссоры. Потом мы взяли небольшую паузу на размышление, месяца на два. Два месяца нас поколбасило так или иначе, но это не отразилось никоим образом на семье. То есть мы были вместе всё это время, общались регулярно, я улетал, прилетал.
– У вас уже был сын в тот момент?
– Да, уже был Ваня. Как раз пятилетний кризис был. За это время мы ещё больше утвердились в вере. Как это происходило? Очень сложно говорить о таких интимных вещах, но это случилось реально после Афона. Всё, что было недоговорено, вылезло, проговорилось, прообщалось.
– Кто был за то, чтобы сохранить семью?
– А это произошло как-то само собой. Всё стало ясно после лета испытаний, переездов, выяснения отношений. Мы двинулись дальше, решили пожениться, потому что были неженатыми. И сразу повенчались. Венчание, кстати, предложил я, но думал, что столкнусь с непониманием. Типа, давай ещё поживём. А для меня это было важно, как для православного человека.
– То есть это были испытания в семье, испытания с работой…
– Лето было вообще труба. Я с ковидом в больнице пролежал, всё посрывалось, денег не было. Полный надлом. Я не буду говорить про какие-то чудесные вещи, потому что слишком интимно. Но были и вещи, которые просто трезвым умом очень сложно понять. Ну, прямо чудеса были. Неким образом, утверждая меня в вере, Господь моими молитвами меня подводил, и мы обратно сошлись. И это не объяснишь, это не просто тяга друг к другу, это что-то другое. И когда мы встретились, это чувствовалось даже на уровне общей благодати, которой до этого не было в таком объёме. После венчания это всё подтвердилось – так и есть. После венчания меняется всё, даже секс.
– А измены возможны в православной семье?
– Чего ж нет-то? Кто это не проходил? Но это зависит от того, как ты пройдёшь то или иное испытание. Я не говорю, что это нужно делать, потому что это грех. Это прелюбодеяние, за которое нужно покаяться и потом пройти целый непростой период. Но кто застрахован? Устоишь или не устоишь. Но ещё один момент: это не значит, что ты должен себя хоронить как мужчину и отрубать свою сексуальную энергию – это разные вещи. И православие всему этому учит. Ты остаёшься тем же самым человеком. Понимаете? Это тоже испытание в вере. Ты остаёшься тем же самым человеком, тебя таким Господь и создал, с такой сексуальной энергией. А вот куда ты её направишь и как ты будешь ею пользоваться, донесёшь ты её до дома или расплескаешь… В общем, очень круто всё устроено. В православии много запретов, и они действуют во благо. Та сексуальная энергия, которая в человеке есть, она вся ему дана на созидание. У тебя есть жена, с которой у тебя интимные отношения. У тебя есть работа, которая тоже требует сексуальной энергии. У тебя есть общение, люди, и даже женщины, которые находятся в твоей жизни, ты не можешь не испытывать к женщинам какие-то чувства. Но через призму православия эта сексуальная энергия просто в какую-то полную любовь превращается. Если ты научился не разжигаться, а отдавать эту любовь, ты становишься неким таким… В мужике это как локомотивная энергия мощнейшая. Она принадлежит и твоей женщине в интимном смысле, твоей венчаной жене, она принадлежит твоей работе, тебе, людям, только через призму любви. Потому что она включает эту огромную любовь в человеке. Это непростой этап – научиться с этим обращаться. У меня, наверное, это был самый сложный этап в жизни, как это осознать, понять. Но это огромнейший ресурс.
– У женщин есть два вопроса. Первый: «Почему мужчина изменяет?»
– Это некая зависимость, как от сладкого, как от алкоголя. Ну, это же драйв, эндорфин. В старину, знаете, как это называли? У нас сейчас красивые слова есть – «ловелас», «Дон Жуан», «альфач». А в старину в православной Руси любвеобильных мужчин называли словом «курощуп». Бабник… То есть незрелый мужчина. Мужчина, который не умеет брать на себя ответственность.
– Второй вопрос. Как сделать так, чтобы мужчина не изменял?
– Тоже сложно. Никто не застрахован. До последнего дня. Невозможно ничего сделать, особенно с мужчинами. Ему можно только доверять. Ему нужно доверять, верить и любить. Нет каких-то конкретных средств. Это бесполезно. Если он захочет изменить, он изменит. Если он по-человечески где-то даст слабину и сделает это, он это сделает. Другое дело, что мужикам не надо об этом своим женщинам говорить, потому что это твой грех, за который ты понесёшь покаяние. Искреннее, не искреннее, исповедь – дальше там духовная твоя борьба. Твоя женщина не должна об этом знать. Главное, ты сохранил семью, детей и жену счастливой. Это первое. Второе. Мужчине надо доверять и, Боже упаси, держать его в рамках. Чем больше она даёт ему свободы, доверия, лёгкости, тем больше сама будет свободна. Вот такой парадокс. Женщина не должна говорить: «Всё, я вышла замуж, бигуди накрутила». Всё, ты будешь своему мужику неинтересна. Давайте мужчине возможность выходить, давайте ему возможность нравиться. Ты же полюбила такого. Ты же полюбила мужика, который нравится тебе. Ты же выбирала лучшего, самца, крепкого. Он нравится женщинам, так оставь его таким. И он сам для тебя всю эту энергию сделает. Доверяй ему, говори, что он у тебя самый лучший. Мужчина же должен говорить своей женщине: «Ты у меня самая красивая». Говори своей женщине: «Иди погуляй, сходи к подругам, одевайся, ты у меня самая лучшая». Вот на этом, на свободе, на доверии, как ни странно, строятся тесные отношения. И это сто процентов, я это уже проверил. Работает.
– Ваш дедушка как-то Вам сказал: «Женя, сделай всё, что можешь». Что он имел в виду?
– Он сказал мне это за год до своего ухода, сказал несколько вещей. Первое. «Ты не представляешь, как хочется жить», – вот так он сказал. А ему исполнилось 85 лет... Помню, как он на небо смотрел. И как бы отталкиваясь от себя, он продолжил: «Проживи так, чтобы, находясь на моём месте, дома, в квартире или просто на улице, или в огороде, ты мог посмотреть назад и сказать себе: «Я сделал всё, что я хотел»». Не в том смысле, что всё получилось, а всё, что я хотел попробовать, я попробовал. Чтобы мне было не стыдно за то, что я это не попробовал или что-то не доделал.
– Что Вы хотите ещё попробовать?
– Есть у меня две вещи, которые я не попробовал. И в ближайшее время я это обязательно сделаю. Но что – пусть это останется тайной.