М.Достоевский «Заживо Мертвый дом. Тут был свой особый мир, тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, жизнь – как нигде, и люди особенные. Когда смеркалось, нас всех вводили в казармы и запирали на всю ночь. Это была длинная, низкая, душная комната, с тяжелым удушающим запахом. Не понимаю, как я выжил в ней 10 лет. Человек – есть существо ко всему привыкающее. Помню, как я вошел в острог, в этот странный дом, в котором я должен был вынесть такие ощущения, о которых не испытав их на самом деле, я бы не мог иметь даже приблизительного понятия. Например, я не мог представить что страшного и мучительного в том, что я во все 10 лет ни одной минуты не буду один? Впрочем, к этому ли еще мне надо было привыкать! У всякого была своя повесть, смутная и тяжелая. Вообще о былом своем они говорили мало, не любили рассказывать и, видимо, старались не думать. Любопытство было не в обычае, не принято. Весь этот народ за некоторым исключением – был народ угрюмый, завистливый, хвастливый. Большинство было развращено и страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были беспрерывные. Но внутренним уставам и принятым обычаям все подчинялись. Оглядываясь кругом, новичок скоро замечал, что он не туда попал, что здесь дивить уже некого и неприметно смирялся, и попадал в общий тон. Каждый обитатель острога был проникнут собственным достоинством. Точно звание каторжного составляло какой-нибудь чин, да еще почетный. Ни признаков стыда и раскаяния! Впрочем, было наружное смирение: «Не хотел шить золотом, теперь бей камни молотом». Все это были только слова. Вряд ли хоть один из них сознавался внутренне в своей беззаконности. Попробуй кто не из каторжан упрекнуть арестанта его преступлением – ругательствам не будет конца. Были и между ними люди сильные, привыкшие ломить и повелевать, закаленные, бесстрашные. Их невольно уважали. Они вели себя с достоинством, в пустые ругательства не вступали. Первое впечатление мое в остроге было отвратительное. Но, несмотря на то, мне показалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я думал дорогой. Арестанты ходили свободно по всему острогу, ругались, пели песни, работали на себя, курили трубки, даже пили вино, а по ночам иные заводили картеж. Сама работа, например, показалась мне вовсе не каторжною, и только долго спустя я догадался, что тягость ее в том, что она принужденная, из под палки. Мужик на воле работает несравненно больше, но он работает на себя с разумной целью. Мне пришло раз на мысль, что если б захотели наказать человека самым ужасным наказанием, то стоило бы только придать работе характер совершенной бессмыслицы. Например, заставить его перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно, - я думаю, арестант удавился бы через несколько дней. Впоследствии я понял, что есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это: вынужденное общее сожительство. В острог приходят такие люди, что не всякому хотелось бы сживаться с ними. Мне надо было 2 года прожить в остроге, чтоб приобресть расположение некоторых из каторжан. Но большая часть из них меня полюбила. Из русских дворян, кроме меня, было еще четверо. Один из них Аким Акимыч. Честен он был феноменально. Заметит несправедливость и тотчас ввяжется. Мы сошлись с ним с первого дня. Служил он на Кавказе. Попал в острог за то, что расстрелял князька, который напал на его крепость и сжег ее. Наивен он был до крайности, он не мог понять своей вины: - Помилуйте! Ведь он зажег мою крепость! Что ж мне, поклониться, что ли ему за это! – говорил он мне. Не было ремесла, которого бы не знал Аким Акимыч. Он был столяр, сапожник, башмачник, маляр, золотильщик, слесарь, и всему этому обучился уже в каторге. Он делал все самоучкой: взглянет раз и сделает. Он делал разные вещи и продавал их, таким образом у него водились деньги. Арестант страстно любит деньги, но трудно было их сохранить, чтоб не украли или не отобрали. У нас открыли способ сохранять деньги. Они отдавались на сохранение старику-староверу. Он не похож был на других арестантов: что-то спокойное и тихое было в его взгляде. В его крае между старообрядцами стали появляться обращенные. Правительство поощряло их. Началась строиться единоверческая церковь. Старик вместе с другими фанатиками решил «стоять за веру». И они сожгли церковь. За это старика и сослали в каторгу. Он с твердостию пошел в ссылку, потому что в ослеплении своем считал ее «мукою за веру». Но тщеславия и гордости за это не испытывал. Я несколько раз заговаривал с ним о вере. Он не уступал ничего из своих убеждений, но никогда злобы и ненависти не было в его возражениях. Были у нас и другие старообрядцы, большею частью сибиряки. Это был сильно развитой народ, надменный, лукавый, нетерпимый. Совсем другим был старик. Он был весел, часто смеялся, смехом, в котором много было детского простодушия. Мне кажется, что по смеху можно узнать человека. Если вам с первой встречи нравится смех незнакомца, то смело говорите, что это человек хороший. Однажды ночью я проснулся и услышал тихий плач. Старик сидел на печи и молился по своей рукописной книге, он просил господа укрепить его, молился о детях своих малых…
Мир книг
«Записки из Мертвого дома» - автор Ф.
М.Достоевский
«Заживо Мертвый дом. Тут был свой особый мир, тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, жизнь – как нигде, и люди особенные.
Когда смеркалось, нас всех вводили в казармы и запирали на всю ночь. Это была длинная, низкая, душная комната, с тяжелым удушающим запахом. Не понимаю, как я выжил в ней 10 лет. Человек – есть существо ко всему привыкающее.
Помню, как я вошел в острог, в этот странный дом, в котором я должен был вынесть такие ощущения, о которых не испытав их на самом деле, я бы не мог иметь даже приблизительного понятия. Например, я не мог представить что страшного и мучительного в том, что я во все 10 лет ни одной минуты не буду один? Впрочем, к этому ли еще мне надо было привыкать!
У всякого была своя повесть, смутная и тяжелая. Вообще о былом своем они говорили мало, не любили рассказывать и, видимо, старались не думать. Любопытство было не в обычае, не принято.
Весь этот народ за некоторым исключением – был народ угрюмый, завистливый, хвастливый. Большинство было развращено и страшно исподлилось. Сплетни и пересуды были беспрерывные. Но внутренним уставам и принятым обычаям все подчинялись. Оглядываясь кругом, новичок скоро замечал, что он не туда попал, что здесь дивить уже некого и неприметно смирялся, и попадал в общий тон.
Каждый обитатель острога был проникнут собственным достоинством. Точно звание каторжного составляло какой-нибудь чин, да еще почетный. Ни признаков стыда и раскаяния! Впрочем, было наружное смирение: «Не хотел шить золотом, теперь бей камни молотом». Все это были только слова. Вряд ли хоть один из них сознавался внутренне в своей беззаконности. Попробуй кто не из каторжан упрекнуть арестанта его преступлением – ругательствам не будет конца.
Были и между ними люди сильные, привыкшие ломить и повелевать, закаленные, бесстрашные. Их невольно уважали. Они вели себя с достоинством, в пустые ругательства не вступали.
Первое впечатление мое в остроге было отвратительное. Но, несмотря на то, мне показалось, что в остроге гораздо легче жить, чем я думал дорогой. Арестанты ходили свободно по всему острогу, ругались, пели песни, работали на себя, курили трубки, даже пили вино, а по ночам иные заводили картеж.
Сама работа, например, показалась мне вовсе не каторжною, и только долго спустя я догадался, что тягость ее в том, что она принужденная, из под палки. Мужик на воле работает несравненно больше, но он работает на себя с разумной целью. Мне пришло раз на мысль, что если б захотели наказать человека самым ужасным наказанием, то стоило бы только придать работе характер совершенной бессмыслицы. Например, заставить его перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно, - я думаю, арестант удавился бы через несколько дней.
Впоследствии я понял, что есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. Это: вынужденное общее сожительство. В острог приходят такие люди, что не всякому хотелось бы сживаться с ними. Мне надо было 2 года прожить в остроге, чтоб приобресть расположение некоторых из каторжан. Но большая часть из них меня полюбила.
Из русских дворян, кроме меня, было еще четверо. Один из них Аким Акимыч. Честен он был феноменально. Заметит несправедливость и тотчас ввяжется. Мы сошлись с ним с первого дня. Служил он на Кавказе. Попал в острог за то, что расстрелял князька, который напал на его крепость и сжег ее. Наивен он был до крайности, он не мог понять своей вины:
- Помилуйте! Ведь он зажег мою крепость! Что ж мне, поклониться, что ли ему за это! – говорил он мне.
Не было ремесла, которого бы не знал Аким Акимыч. Он был столяр, сапожник, башмачник, маляр, золотильщик, слесарь, и всему этому обучился уже в каторге. Он делал все самоучкой: взглянет раз и сделает. Он делал разные вещи и продавал их, таким образом у него водились деньги.
Арестант страстно любит деньги, но трудно было их сохранить, чтоб не украли или не отобрали. У нас открыли способ сохранять деньги. Они отдавались на сохранение старику-староверу.
Он не похож был на других арестантов: что-то спокойное и тихое было в его взгляде. В его крае между старообрядцами стали появляться обращенные. Правительство поощряло их. Началась строиться единоверческая церковь. Старик вместе с другими фанатиками решил «стоять за веру». И они сожгли церковь. За это старика и сослали в каторгу. Он с твердостию пошел в ссылку, потому что в ослеплении своем считал ее «мукою за веру». Но тщеславия и гордости за это не испытывал. Я несколько раз заговаривал с ним о вере. Он не уступал ничего из своих убеждений, но никогда злобы и ненависти не было в его возражениях.
Были у нас и другие старообрядцы, большею частью сибиряки. Это был сильно развитой народ, надменный, лукавый, нетерпимый. Совсем другим был старик. Он был весел, часто смеялся, смехом, в котором много было детского простодушия. Мне кажется, что по смеху можно узнать человека. Если вам с первой встречи нравится смех незнакомца, то смело говорите, что это человек хороший. Однажды ночью я проснулся и услышал тихий плач. Старик сидел на печи и молился по своей рукописной книге, он просил господа укрепить его, молился о детях своих малых…