Комментарии
- 27 мар 2022 14:30Зинаида Петрушина
- 27 мар 2022 14:31Зинаида Петрушина
- 2 апр 2022 12:03Нина ПичкалёваЭто не литературное произведение, а повествование, рассказ о пережитых и личных восприятиях отдельно взятого периода жизни. Самолюбование и восхваление самого себя среди его окружающих.
- 2 апр 2022 14:22Αλέkceй Глазырин ответил Нине ПичкалёвойМемуары, как правило и есть, оставить себя в истории хорошим, а остальных мешающими. Конечно это не художественная литература. И этот период его жизни взят мною выборочно так как имеет отношение к району и Черновскому. в реале его книга описывает весь период жизни автора.
Для того чтобы оставить комментарий, войдите или зарегистрируйтесь
Ильинское Черное тож
КАК НА ДУХУ Абрам Соломоник
Вместо предисловия Сегодня мне исполняется 89 лет, и я начинаю писать мемуары, призванные произвести «перестройку моей души». Я обязан их завершить до прихода забвения. Мысль о мемуарах пришла мне в голову год назад, и я обратился к моему другу Е. Еремченко с просьбой оформить их с моих слов, но в его литературном изложении. Он согласился, но вскоре от этой идеи пришлось отказаться по причинам, которые я объясняю ниже: «Дорогой Женя, Придется мне просить у тебя прощения за то, что завел тебя писать обо мне книгу. Мы договорились, что я передам тебе все материалы, а ты их обработаешь и приведешь в читабельный вид. Я приступил было к работе, но ничего хорошего из этого не получилось. Воспоминания оказались настолько личными, что ни один здравомыслящий человек не поверит, будто их представляет кто-то другой, а не я сам, но только под чужим именем. Тогда мне в голову пришла весьма простая мысль: а почему бы мне не сделать то самое, что я предлагал тебе, – сесть и самому записать то, что со мной происходило на протяжении моей затянувшейся жизни. Записать события, радостные и печальные, успехи и неудачи, словом все, что хранится у меня в памяти, и никому, кроме меня, неизвестно. Записать честно и без экивоков, насколько это возможно. Что я и попытаюсь осуществить. Посему прости меня великодушно за то, что отвлек тебя от твоих повседневных дел и ежедневной работы. Отныне та самая рутина, которую я предлагал тебе, станет на какое-то время моей, и я отдаюсь ей всей душой и всеми помыслами. Всего тебе доброго, друг!» 10 декабря 2016, Иерусалим
НАЧАЛО.
Детство
Детство было самым ясным и безоблачным периодом в моей жизни, хотя оно сопровождалось немалыми трудностями и неприятностями. Думаю, что детство мое продолжалось со дня рождения и до начала Великой Отечественной Войны.
Родился я в декабре 1927 года в небольшом белорусском городке, который так и называется, – Городок. Он располагается в бывшей черте оседлости, где проживали мои предки по материнской линии. Они занимались сельским хозяйством, а также добывали и продавали древесину. Семья моего деда была большая; у него с бабушкой было восемь детей, из которых я познакомился лишь с половиной. Моя мама была в семье последним ребенком; ей исполнилось всего восемнадцать лет, когда произошла большевистская революция, и это оказало на нее решительное влияние. Всю свою жизнь она повторяла, что именно революция дала ей – еврейской девушке из бедной семьи – возможность переехать в Петербург и получить затем высшее медицинское образование. Она стала детским врачом и преуспела в своей профессии. Не знаю, когда мама переехала в мой любимый город, но там она поначалу работала в аптеке, где и познакомилась с моим будущим отцом. Возник бурный роман – отец уже был обременен семейством. Детали этого романа остались мне неизвестны, по дошедшим до меня слухам он был полон драматизма. В результате всех перипетий я и появился на свет, что противоречило всем еврейским законам и традициям. Я всю жизнь пребывал в статусе «незаконно рожденного ребенка», но это нисколько не огорчало меня и не мешало наслаждаться своим существованием в этом лучшем из миров. Рожать мама приехала к бабушке, где и состоялось мое появление на свет. Пробыв у бабушки несколько недель, мама забрала новорожденного и уехала работать в городах и весях, куда ее отправляли по назначениям и соответствующим мандатам. До пятилетнего возраста я переезжал из одного маленького городка в другой, где благополучно рос и развивался. От этого времени в памяти сохранились лишь смутные и отрывочные воспоминания. Помню, как я стою в детской кроватке с сетками по бокам и направляю струю мочи на пол, стараясь не попасть ею в кровать. Помню, как я однажды проснулся, а мама передает мне несколько детских журналов, которые она мне потом читала. Среди них был журнал «Ёж». Еще помню, как я играю в песочнице, изготовляя кирпичики и кренделя из песка, в то время как мама обсуждает мои достоинства с какой-то женщиной, и мне это нравится. Вообще я был, видимо, славным и приятным ребенком, о чем свидетельствует несколько сохранившихся фотографий. Вот одна из них:
Для мамы я всю жизнь оставался единственным светом в окошке, и так продолжалось до ее кончины в 1970 году. Только после ее смерти я смог осуществить свою давнюю мечту об эмиграции из страны Советов. Разговоры об этом продолжались долго, но мне не удавалось убедить ее поехать с нами, а оставить маму в одиночестве я, конечно же, не мог. Предки по отцовской линии оставались для меня terra incognita до моего переезда в Израиль. С отцом я познакомился только после того, как мы возвратились в Ленинград после длительного скитания по центральной России. Мне было пять лет или около того. Поселились мы у маминого брата, который великодушно прописал нас в свою маленькую комнату на улице, называвшейся, насколько я помню, Ивановской. Позднее она стала Социалистической улицей и сохранила свое название до сих пор. Тогда я и увидел впервые отца, изредка нас навещавшего. Он оказался весьма симпатичным человеком, доброжелательным и рассудительным. До своей кончины уже в Израиле он оставался верующим, систематически ходил в синагогу и отправлял многие религиозные обряды. У нас с ним установились самые дружеские отношения. Время от времени он рассказывал мне о своем прошлом. Но о нем я еще напишу подробнее
С момента переезда в Ленинград я, видимо, начал быстро взрослеть, потому что с того времени у меня появляются систематические воспоминания. Отлично помню сильно перенаселенную квартиру на Ивановской улице. Помню многодетную соседскую семью. С младшими детьми этой семьи я любил играть в дочки-матери, что пробудило во мне первые сексуальные влечения. К сожалению, мы прожили в этой квартире очень мало времени. Наша комната была слишком мала для троих, и мы сменили ее на бо́льшую комнату (примерно 20 м2 ) на соседнем Загородном проспекте, с которого начинаются уже настоящие и хорошо мне запомнившиеся впечатления. Дом номер 17 по Загородному проспекту был и останется для меня домом, в котором я вырос и сформировался как личность. Во дворе этого дома я проводил большую часть времени; игры и общение с ребятами двора оказались решающими в моем воспитании. Из него я ходил в школу до окончания 6-го класса; туда возвращался после школы; там приобрел лучшего друга; там же приобщился к беспрестанному чтению и осмыслению окружающей действительности. Воспоминания начинаются с переезда в этот дом с Ивановской улицы. С ужасом вспоминаю огромного битюга – ломовую лошадь, которая везла телегу с нашими вещами и никак не могла перетащить ее через арочный проезд во двор, мощенный неровными булыжниками. Помню, как обезумевший извозчик нещадно лупил лошадь хлыстом, а она тянула и тянула телегу изо всех сил, пока, наконец, ей удалось сдвинуть ее с места. Я сопровождал их пешком и, видя мучения лошади, обливался горючими слезами. Новая комната оказалась значительно лучше прежней, и мы расположились в ней поцарски. Квартира была коммунальной, в ней проживало много семей. Помню семью напротив нас – супружескую пару интеллигентных пожилых людей. Еще одна семья была очень тихой и жила рядом с нами, через стенку. Помню большую и шумную семью вечно ссорившихся между собой работяг. Особо надо отметить одинокую женщину по фамилии Карелина, оказавшуюся писательницей. Она распознала во мне любителя чтения и давала мне книги из своей библиотеки. Они были предметами моего увлечения в течение многих лет. Я читал их еще до поступления в школу, а потом, уже в школе на уроках, раскрывая у себя на коленях книгу под партой. Учился я легко, память была как губка. Я впитывал все, что слышал на уроках, и мне не приходилось тратить много времени на приготовление домашних заданий. Дело облегчалось тем, что, имея сильную близорукость (видимо, из-за постоянного чтения), я сидел на передней парте. До выпускного десятого класса я не помню себя проводящим за домашними заданиями более четверти, максимум получаса. Но отметки я имел хорошие, а в конце года обычно получал Похвальную грамоту. Одна из них у меня сохранилась. Привожу ее снимок не ради хвастовства, но чтобы показать, что это такое. И содержание и оформление ее отражают дух той эпохи. Вот она:
Школа занимала меня не только уроками и домашними заданиями, были еще внеклассные мероприятия, прием в пионеры, влюбленности и товарищества. Но все это проходило для меня неглубоко и безболезненно – эмоции сохранялись для двора и для нескончаемого чтения. Отчетливо вспоминается лишь драматический кружок, куда я попал уже в шестом классе. Там поставили пьесу по книге Дюма «Двадцать лет спустя». Кто-то из старшеклассников создал по роману сценическую версию: набрали исполнителей, отрепетировали и сыграли на школьной сцене. Не знаю, каким образом вышли на меня; скорей всего, меня втянул в это дело мой лучший и незабвенный друг Лёша (о нем чуть позже), и я получил роль Атоса. Стоит отметить, что в период моего детства произведения Дюма-отца были очень популярны среди молодежи. Я очень гордился своим участием в этой постановке, где главную роль играли, разумеется, старшеклассники. Сыграл я эту роль без особого блеска, но воспоминания о событии долго еще будоражили воображение. Я годами получал газету «Пионерская правда», журнал «Костер» и черпал оттуда сведения о победах советского народа на всех фронтах: об эпопее челюскинцев, о перелете Чкалова и его товарищей через Северный полюс в Америку, о войне в Испании, а перед самой войной и о захватах гитлеровцев в Европе и о прочих делах. Я с замиранием сердца следил за всеми перипетиями событий и был хорошо осведомлен о них. В этих же изданиях публиковались и целые книги, в частности фантастические произведения. Я ими наслаждался в полной мере.
Кроме дяди Гриши других маминых братьев я до войны не встречал. Зато с ее единственной сестрой, тетей Машей, я был знаком очень хорошо. Это была как бы моя крестная мама, потому что ее муж, дядя Исаак, держал меня на руках во время обрезания. Этот обряд по религиозной еврейской традиции означает приобщение евреев к Богу, символизирует союз с Богом всех младенцев мужского пола. Он столь же естественен для евреев, как крещение для русских, и даже самые отпетые атеисты вроде меня не в силах от него отказаться. Ко мне тетя и дядя относились как к собственному сыну, и до войны я ежегодно проводил у них большую часть летних каникул. У них было два сына – Меир был старшим, а Гавриил (для близких Гава) был моего возраста и главным моим покровителем в чуждой для меня обстановке провинциального окружения. Они же спасли мне жизнь в первые месяцы войны, о чем я подробно расскажу далее.
Если уж зашел разговор о еврействе и еврейской традиции, я хотел бы его продолжить. Моя мать и ее поколение относились к тем евреям, которые почувствовали себя освобожденными революцией от ограничений и гонений, которым подвергались в царской России. Поэтому они с таким энтузиазмом приветствовали Октябрьскую революцию и способствовали ее начинаниям. В первые годы Советской власти они широким потоком влились в ряды строителей нового общества и добились в этом деле значительных успехов. Когда Сталин выкорчевывал наивные лозунги свободы, равенства и братства из реальной жизни страны, он не забыл и роль евреев в осуществлении революционных преобразований. По его собственному признанию он «подобно Моисею вывел евреев из Политбюро», да и изо всех верхних эшелонов власти вообще. Последующие властители страны вплоть до перестройки придерживались такого же курса. Пережить и принять два таких решительных поворота (сначала к полной свободе и даже привилегированному положению, а затем к числу вытесняемого и подвергающегося ограничениям меньшинства) удалось очень малому числу евреев. Поколение моих родителей в основном оставалось до конца приверженцами советских лозунгов, одновременно находясь в плену старых традиций. А новое поколение евреев, видя то, что происходит в стране, постепенно освобождалось от фальшивых заверений и училось бороться за свою независимость. Этот последний путь прошел и ваш покорный слуга. В такой ситуации неизбежны нестыковки, некоторые из них я обнаруживаю и в своей судьбе. Первое, что приходит на ум, – это ситуация с моим именем. Меня назвали Абрамом по деду с отцовской стороны. Он жил в Литве и был по тем временам довольно продвинутым человеком, поскольку исправлял должность присяжного поверенного в маленьком городке по имени Свенчоне. Позднее, попав в Литву, я нашел его могилу на местном еврейском кладбище. Могила уже наполовину вошла в землю, надгробный камень валялся рядом. Я прочел на нем надпись на идише, удостоверявшую, что в могиле похоронен именно мой дед. Водрузив камень на место, я сфотографировал могилу и привез фотографию папе. Он был счастлив. По его реакции я понял, насколько он был привязан к деду, чем и объяснялось то, что я был наречен в честь него. Кстати, деда убили польские жолнеры, захватившие часть Литвы сразу по окончании Первой мировой войны, просто потому, что он был пейсатый еврей, одетый в длинный черный халат.
Я упомянул только что пионерский лагерь – расскажу о нем. Обычно на летние каникулы мама спроваживала меня к тете Маше в Невель. Одним летом ей удалось достать путевку, и она отправила меня в пионерский лагерь, который располагался на Карельском перешейке недалеко от Ленинграда. Стало быть, это было после финской кампании, когда Советы захватили Карельский перешеек. Лагерь оказался привычной организованной тусовкой подростков, имевшей своей целью их дальнейшее идеологическое оболванивание. Тем не менее, мне есть что вспомнить именно об этом лагере, где я попробовал себя в незнакомом детском коллективе. Я чувствовал себя в своей тарелке, быстро подружился с несколькими ребятами, принимал участие в спортивных играх, шутил, пел и веселился.
Во главе нашего отряда оказался симпатичный воспитатель. Он покорил меня тем, что пересказывал нам разные книги и фильмы, которые он видел, а мы нет. Его рассказы я обожал. До сих пор помню сагу о Зорро, герое из Мексики, который горой стоял за угнетенных и обиженных. Он «одним махом семерых убивахом», и это привлекало больше всего. Прилагаю групповую фотографию из лагеря (я – первый слева в нижнем ряду). На обороте этого фото наш воспитатель написал: «Будь таким же веселым, но дисциплинированным».
О тогдашних настроениях советской молодежи говорит и следующий инцидент. Как-то мы строем пошли на прогулку. Вдруг навстречу нам попался человек, который почему-то привлек наше внимание: то ли он был одет необычно, то ли вел себя не так, как другие. Нас охватило массовое помешательство, и мы решили, что он вражеский шпион. Мы его просто-напросто задержали и доставили на ближайший пост милиции, где его расспросили и отпустили. Помню, я был полностью убежден, что он шпион, который подсматривал (что там было подсматривать?) и сообщал об этом своим хозяевам. Эпизод этот незначителен, но говорит о том, как жители страны были настроены по отношению ко всему необычному и подвержены пропаганде недоверия и вражды к инородному, что вполне совпадало с царившей тогда шпиономанией и страстью защитить отечество рабочих и крестьян. Весьма характерная черта прошлой, да и сегодняшней России.
В целом у меня от лагеря остались весьма теплые воспоминания. Я был свой среди своих и легко вписывался в детское окружение. Вообще у меня не было тогда никаких сомнений поповоду достоинств и преимуществ советской власти. Я часто размышлял на тему о том, как мне крупно повезло родиться в такой прекрасной стране, где все равны и где мне предоставляются все возможности проявить себя на равных условиях со всеми прочими. Как мне повезло родиться, например, не в Соединенных Штатах, где угнетают негров и рабочий класс. Лишь когда я вырос и на своей шкуре почувствовал, что ко мне относятся совсем по-другому, нежели к представителям титульной нации, у меня появились первые робкие сомнения в правильности пропагандистских заверений, которые я ежедневно получал из разных источников в огромных количествах. Но до этого было еще далеко. Должна была состояться война и прочие гнусные события, поломавшие мое спокойное и мирное существование.
2. Начало войны
Вторая мировая война началась нападением Германии на Польшу, но к нам она фактически пришла в период финской кампании. Ленинград находился в эпицентре событий этой «малой войны» по своей близости к фронту и по вовлеченности в военные события.
Помню мрачные зимние месяцы 1939 года, введенную в городе светомаскировку и длинные очереди за продуктами. Мама не справлялась с очередями, и мне приходилось часами стоять в них для покупки ограниченного уже тогда ассортимента продуктов. Впрочем, когда в Советской России было изобилие продуктов? Помню и магазин, где мы обычно «отоваривались», он находился на углу Загородного проспекта и Звенигородской улицы. Был жуткий холод, и я отбивал ногами чечётку, чтобы как-то согреться. Помню недовольные физиономии соседей по очереди и иногда срывавшиеся у них замечания в адрес властей. Это меня жутко бесило, так как я был уверен, что наши руководители во всем правы.
Все это было лишь слабой прелюдией к тому, что нас ожидало в большой войне. Страна сама к ней стремилась, чтобы утвердить строй, похожий на советский, во всем мире. Песня «Если завтра война» раздавалась из громкоговорителей на каждом углу. Я был уверен, что если война произойдет, то мы всех фашистов перебьем запросто. Мирная интерлюдия между двумя войнами была счастливым, но быстротечным эпизодом. Период передышки по иронии судьбы был заполнен мирным договором СССР с гитлеровцами и нашей активной помощью Германии, позволившей ей быстро подготовиться к нападению на нашу беспечную державу с ее «мудрым» и «великим» вождем. Он не только прошляпил начало войны, но позаботился обескровить свою армию террором против ее командного состава, а также предоставил Германии все необходимое для ведения войны. Отсюда и кошмар 1941 года.
Мне и моей маленькой семье довоенное время казалось безоблачным. Занятия в школе шли своим чередом, мы с мамой отделились от дяди, приобретя отдельную одиннадцатиметровую комнату в Лештуковом переулке. Это было совсем близко от прежнего нашего жилья, и я продолжал поддерживать прежние связи со своими дворовыми друзьями. В начале июня 1941 года мама отправила меня к тете Маше. Ничего не предвещало каких-то потрясений. Помню 22-е июня как сегодня. Мы с Гавой пошли на пляж купаться и, возвращаясь, увидали толпу народа, слушавшего радиопередачу под большим тарелочным репродуктором. Мы присоединились к ним. Это была речь Молотова о нападении фашистов и объявлении войны с Германией. Люди расходились сумрачные, погруженные в свои думы. Я шел домой, ликуя. Вспоминаю свои бредовые пионерские размышления: «Наконец-то наступил решающий момент. Это – столкновение двух противоборствующих систем. Никакого сомнения – через пару месяцев мы будем в Берлине, и страна заживет еще лучше».
Следующие несколько дней оставались внешне спокойными, хотя были заполнены нервозными событиями. Меир, старший сын в семье, только что закончил выпускной год в школе. Он был комсомольцем и немедленно завербовался в народное ополчение. Ему выдали винтовку, и он уходил куда-то патрулировать по улицам города. Дядя по приказу сверху выкопал большую яму во дворе нашего дома, где могли прятаться от бомбардировок члены семьи и наши соседи. Он накрыл яму бревнами, и это оказалось самым мудрым поступком из всех прочих событий того времени. Мы, мальчишки, все воспринимали как незначительные детали, и никакого значения им не придавали. Все было максимально интересно и будоражило, но конкретный смысл происходящего был нам недоступен. Я продолжать читать книги про Ната Пинкертона и обращал мало внимания на окружающих. Когда над городом пролетали самолеты, мы забирались на крышу нашего дома (это было деревянное одноэтажное строение, и мы забирались на крышу по обычной приставной лестнице). Оттуда наблюдали за самолетами.
Все мгновенно изменилось утром 8-го июля. Послышался шум моторов, и мы с Гавой бросились на крышу. Самолетов было необычно много, и они летели звеньями по три-пять машин. Вдруг я увидел, что от самолетов отделяются какие-то предметы и летят к земле. Послышались многочисленные взрывы и мы поняли, что город бомбят. Мы немедленно скатились на землю и побежали к вырытой дядей яме. Там уже были напуганные взрывами люди. Яма быстро наполнялась. Последним спустился дядя. Он сидел в доме и читал газету; так, с очками и газетой в руках, он спустился в убежище и закрыл за собой входной люк. Количество взрывов возрастало, стенки ямы ходили ходуном и грозили обвалиться. Все испуганно сидели и молчали. Наконец бомбежка прекратилась, и мы вышли наружу.
Мы обнаружили совершенно иной мир. За каких-то полчаса немцы разрушили город, превратив его в полыхающий пожарами и бегущими людьми ад. Соседний дом, находившийся от нас через улицу, был разрушен и горел. Во дворе нашего дома я увидал огромный камень от фундамента этого дома, переброшенный взрывом через улицу и входные ворота к нам во двор. По улице в разные стороны бежали обезумевшие от страха жители. Дядя собрал нас в доме и приказал собираться, чтобы вместе со всеми бежать из города. Нас было четверо: дядя, тетя, Гава и я. Меир с утра ушел патрулировать, но мы его дожидаться не стали. Все были объяты ужасом и стремились поскорее выбраться из города. Я быстро кинул в заплечный рюкзак несколько книг (больше мне было взять нечего), взрослые нагрузились более практически значимыми предметами, и мы присоединились к бегущей и кричавшей в истерике толпе.
Это было незабываемое зрелище, подобное картине Брюллова «Последний день Помпеи». Поток людей с обезумевшими лицами, в спешно накинутой одежде, крича или бормоча что-то и поддерживая друг друга, устремился из города. Кто-то ехал на телеге, кто-то толкал в коляске старика или больного родственника – все двигались неизвестно куда, стремясь поскорее выбраться из горящего города. Мы присоединились к потоку и вскоре вышли из толкучки куда-то в поля. До ночи мы шли куда глаза глядят и остановились в темноте около скирды сена. Дядя пошел в рядом стоявший дом и купил молока и хлеба. Перекусив, мы легли спать в той же скирде и провели там ночь. Проснувшись, дядя сказал, что мы движемся в сторону наступавших фашистов, и мы решили вернуться в Невель и разыскать Меира. Так мы и сделали. Вошли в покинутое в спешке жилище, помылись, перекусили и… решили, не дожидаясь Меира, покинуть город и двигаться по направлению к Великим Лукам, где проходила железная дорога и где мы могли уехать на восток.
Это решение спасло нам жизнь. В течение всей войны тетя и дядя надеялись, что их сын примкнул к партизанам и остался в живых. Увы, вернувшись домой уже после войны, они узнали, что он погиб во время описанной мной бомбежки. Он забежал в какой-то подъезд, чтобы укрыться, но бомба попала в дом и его задавило обломками. Своими решительными действиями дядя спас нас от немцев. Если бы мы остались в Невеле на день или два, даже на несколько часов, мы бы попали в руки немцев и были бы наверняка уничтожены. Мы шли по дороге в Великие Луки больше недели. Война уже добралась до этих мест, и нам приходилось отклоняться от дороги, чтобы не попасть в руки гитлеровцев. Мы выбивались из сил, когда нас нагнала полуторка с красноармейцами. Они посадили нас в машину и довезли до Великих Лук.
Привокзальная площадь кишела беженцами. Они лежали, ходили, добывали пропитание в ожидании поезда на восток. Наконец, по истечении нескольких дней, подали поезд с прицепленными к нему товарными вагонами. Кто позаботился о нас, не знаю, но это был дар небес. Вагоны с ходу занимались желающими и набивались до отказа, до невозможности передвигаться среди расположившихся на нарах и на полу, в проходах между нарами, людей. Нам удалось протиснуться среди первых и обеспечить себе лежачие места. Вскоре поезд тронулся. Маршрут движения не был известен, но поезд двигался в сторону от фронта, в центральную Россию, куда еще не пришла война.
Поезд метался по дорогам несколько недель, железнодорожникам было не до нас – они, естественно, уступали трассу военным грузам, а нас толкали и перебрасывали с пути на путь, пока не появлялась возможность отправить поезд дальше на восток. Наконец, в последних числах июля, мы прибыли в Ярославль, где остановились в ожидании открытого пути дальше, в сторону Иваново. Но мы дальше не хотели; у тети Маши в Ярославле жил брат, мой дядя Соломон. Он занимал какой-то руководящий пост на обувной фабрике. Дядя Исаак вышел из поезда, нашел телефон и позвонил ему. Вскоре Соломон (я видел его первый раз в жизни) появился у вагона, снял нас с поезда и отвез к себе.
Несмотря на занимаемую должность, дядя Соломон со своим многочисленным семейством жил в крошечной квартире. Дядю и тетю устроили на полу в самой квартире, а Гаву и меня отправили в дровяной сарай, где нам постелили прямо на дровах и предложили располагаться. После мытарств предыдущих недель мне такой расклад представлялся вполне комфортным. Я лег на поленницу и заснул. Так продолжалось несколько дней. Все было бы хорошо, но меня преследовала мысль о маме – она ведь не знала, что с нами, и я представлял себе ее отчаяние. Я был основным смыслом ее жизни… и что теперь?
В одно прекрасное утро я проснулся от вздохов и рыданий, открыл глаза и… увидал маму. Она стояла рядом с поленницей и обливалась слезами. Бедная мама! Как она позднее мне призналась, все эти дни она думала о самоубийстве. Еще бы. О нас ни слуху, ни духу. По газетам и радио шли сводки Информбюро, а в них сначала «Упорные бои на Невельском направлении», а потом и «…на Великолукском». В переводе на простой русский язык это означало, что Невель был уже немцами взят, а ее сын и семья сестры попали в руки немцев либо убиты. Что ей оставалось делать? К счастью, подвернулось предложение сопровождать в качестве врача ленинградских детей, которых эвакуировали из города, уже находившегося в опасном положении. Местом назначения называли Ярославль, и маме пришло в голову повидаться со своим братом и, может быть, что-то разузнать о нас. Она приняла предложение и укатила в восточном направлении; их высадили в Тутаевском районе Ярославской области.
Тутаево – небольшой городок на Волге, около 50 километров по реке выше Ярославля. Устроившись на новом месте, мать села на пароход в Ярославль и обнаружила меня в сарае у своего брата Соломона. Радости не было предела. Побыв несколько дней в Ярославле, мама забрала меня, и мы приехали в место нахождения детского интерната, который она обслуживала. В нем были собраны дети работников типографского центра, на базе которого выпускалась газета «Ленинградская правда». Я влился в детский коллектив интерната без особого труда. Мы не особо подружились, но меня охотно принимали в игры и в другие детские тусовки. Питался я вместе с остальными, но жил с матерью отдельно в снимаемой нами комнате. Мама обслуживала не только этот интернат, но все интернаты детей из Ленинграда, которые были эвакуированы в Ярославскую область. Так продолжалось и позднее, когда мы переехали на новое место, но об этом я расскажу особо.
В Тутаево меня ожидал приятный сюрприз. Не помню, каким образом, но до меня дошли сведения, что мой друг Лёша тоже был эвакуирован и вместе с детьми ленинградских художников жил неподалеку от Ярославля, в месте, которое называлось, кажется, Красным Бором. Я немедленно стал просить маму, чтобы она разрешила мне туда поехать. Она долго не соглашалась, но потом мне все-таки удалось ее уговорить. Я взял у нее немного денег, приехал к дяде в Ярославль, а оттуда взял билет на поезд до Красного Бора. Как позже выяснилось, это было такое же безрассудное приключение, как побег в Африку, но мне опять повезло. Я доехал до Красного Бора, сошел с поезда и стал спрашивать, как мне попасть в интернат, где жили ленинградские дети. Первый же мужик, к которому я сунулся с расспросами, возмутился: «Ты что, малец, охренел? Дотудова двадцать верст, куда ты попрешься на ночь глядя?» Я был обескуражен и не знал, что ответить. Тогда он предложил: «Знаешь, что? Пойдем ко мне. Переночуешь, а завтра утром пойдешь со мной. Мне в ту же сторону». Я, разумеется, согласился.
Новый знакомый привел меня к себе в дом, накормил и уложил спать. Проснулся я рано утром от громкой ссоры. В соседней комнате спорили мой покровитель и, как я понял, его жена. Она кричала: «Опять ты к своей поблядушке потащился? Иди, но сюда не возвращайся! Придешь, я положу тебя, как вон того мальца, и все». Я быстро собрался и, выбравшись из дома, сел на завалинке. Вскоре вышел мой покровитель и пригласил меня внутрь. Мы поели и отправились в путь. Шли мы много часов, и я представил, в какую передрягу бы попал, если бы не встретил моего спутника.
Мы пробирались лесом, по бездорожью, и у меня уже подкашивались ноги от усталости, когда мой благодетель объявил привал. Сжевав по изрядному ломтю ржаного хлеба, мы двинулись дальше, пока на какой-то поляне не показалась бревенчатая изба, из которой нам навстречу выбежала прелестная молодая женщина. Она бросилась в объятия моего спутника, и я понял, почему он решил мне помочь: я стал благовидным предлогом для его отлучки из дома. Он еще проводил меня немного и показал дорогу до пионерского лагеря, где располагался интернат для детей членов Союза советских художников. Публика здесь оказалась намного интересней, чем в интернате возле Тутаева.
Лёша принял меня с распростертыми объятиями и представил своим приятелям. Мне тотчас же поставили койку в комнате старших ребят, где я и расположился. Кормили меня наравне со всеми, с ними же я отправлялся на работу и играл в волейбол и в футбол. Позабыв счет дням, я даже не подумал сообщить маме о том, что происходит. Через некоторое время, обеспокоенная моим молчанием, она сама приехала и забрала меня к себе. Но мы успели обменяться с Лёшей адресами и всю войну поддерживали переписку друг с другом. Вскоре он уехал жить к своим родственникам на Южном Урале, но продолжал держать меня в курсе событий.
Мы вернулись с мамой в Тутаево, но прожили там недолго. Был август 1941 года, и немцы быстро углублялись в центральную часть страны. Кто-то решил переместить ленинградских ребят подальше от сражений в сторону Урала. В один прекрасный день был подан пароход, нас погрузили на него и мы поплыли вниз по Волге, а потом и вверх по ее притоку, Каме. Плыли мы долго, полагаю, пару недель. К концу путешествия, когда мы приблизились к Уральским горам, настала холодная и снежная погода. Достигнув небольшого прибрежного городка по имени Оса, мы покинули пароход и разъехались по приготовленным для нас местам. Наш интернат попал в село Чисто-Переволока Черновского района Пермской области (тогда она называлась Молотовской). Интернат разместили в нескольких больших домах, а мы с мамой сняли комнату в доме неподалеку. С этого момента начался новый этап в моей жизни, этап сравнительно стабильной жизни вдали от фронта и от знакомой мне цивилизации.
3. Приуралье в годы войны
Мы приехали в Чистопереволоку в октябре 1941 года. Учебный год уже начался, и я пошел в седьмой класс местной школы. Учиться после ленинградской школы было совсем легко. Мои главные усилия и интересы были направлены на ознакомление с местной обстановкой и приспособление к ней. Я открыл для себя иную страну. Все было другим – пейзаж, язык, нравы. Должен признаться, что мне нравились эти перемены. Я с удовольствием включился в новый ритм жизни и в преодоление препятствий, которые возникали на каждом шагу. Из мечтательного и увесистого кабинетного мальчика я быстро превратился в охотника за приключениями. Это было несложно: интеллектуально я намного превосходил моих деревенских сверстников.
Несмотря на всю парадоксальность, мне впоследствии приходила на ум мысль о том, что война – горькая пора для страны и всего народа – оказала на меня благотворное влияние. Я увидал огромную страну не через призму печатных страниц, а вживую. Ее необозримые просторы, лесные массивы, настоящие, а не книжные звери, встречи с разнообразными людьми в корне изменили мой духовный мир. Я учился жить и бороться не с выдуманными героями, а с реальными обстоятельствами. Впоследствии это сослужило мне хорошую службу. Так продолжалось все три года, что я провел в Приуралье. Довоенный жирок мой вскоре превратился в мускулы, и я стал крепче стоять на ногах.
Там была длинная и холодная зима. Все мальчишки отлично катались на лыжах. Мне пришлось овладеть этим видом передвижения, а сам лыжный спорт стал для меня одним из самых любимых. Через село протекала небольшая, но бурная речка, через которую был перекинут деревянный мост. Ближе к лету местные ребята прыгали с него в воду. Несмотря на жуткий страх, который меня обуревал (до воды было 3–4 метра), я заставил себя тоже прыгнуть с моста. На крыше дома, где мы жили, вырос двухметровый сугроб. Старушка-хозяйка попросила меня залезть на крышу и скинуть снег лопатой. Я это сделал и безумно гордился своим «подвигом». Я стал специалистом по сбрасыванию снега с крыш, и некоторые «эвакуированные» (так называли беженцев из охваченных войной районов страны) приглашали меня это сделать на их домах. Так я познакомился с одной семьей из Ленинграда, которая жила неподалеку от нас. Она состояла из матери и двух ее детей – сына и дочки. Девочка эта стала впоследствии моей женой.
В интернате я превратился в одного из лидеров. Чтобы утвердиться в этом качестве, мне порой приходилось идти на безрассудные поступки. Опишу один из них. В августе следующего, 1942 года, я предложил трем моим интернатским приятелям отметить годовщину отъезда из Ленинграда. Для этого ночью мы разобрали стену сарая, где хранились продовольственные запасы интерната, и украли оттуда некоторые продукты, правда, в небольшом количестве. Закрыв снова стену выдернутыми из нее бревнами, мы преспокойно удалились. Назавтра пошли разговоры о краже, но настоящих преступников не нашли, и подозрение пало на местную ребятню. Так что наш проступок не был раскрыт. Следующей ночью мы забрались в курятник, скинули сидящих на насесте кур и забрали снесенные ими яйца. На этот раз на крыльцо выбежала хозяйка дома, но мы убежали оттуда вместе с нашей добычей и слушали ее проклятья издалека. После этого мы устроили пир, вспоминали свой город и были весьма довольны собой. К счастью, такие мерзопакостные дела я больше не повторял.
О местной школе воспоминаний у меня почти не осталось. Помню только, как я сокрушался, что у нас нет уроков иностранного языка, видимо, не было преподавателей. В Ленинграде я изучал немецкий язык и хотел продолжать его изучение, но не тут-то было. Лишь в следующем году я продолжил заниматься немецким, но уже в другой школе. Помню один вечер, проведенный с двумя местными молодыми учительницами. Я и еще несколько ребят из моего класса оказались в комнате одной из них, и они принялись обучать нас танцам. Заводили старинный граммофон, на него клались пластинки и мы под них танцевали. Музыка лилась из огромного раструба, помню вальс «Амурские волны». Близость одной из учительниц волновала меня, но я не рискнул сделать что-либо, прижать ее к себе, например, хотя очень хотелось. Мне было всего четырнадцать лет. Все же некоторые эротические позывы явно присутствовали с обеих сторон: и у подростков, достигших возраста половой зрелости, и у молоденьких учительниц, которые, приехав после пединститута в глухую провинцию, чувствовали себя одинокими и обделенными мужской лаской. Впрочем, это ощущалось по всей стране, ведь почти всех мужчин призвали в армию.
Так прошел год, я окончил седьмой класс и вынужден был переехать в районный центр, в Черновское. Там была школа-десятилетка. За мной переехала и мама; она продолжала исполнять должность врача во всех детских интернатах района – было четыре интерната с ленинградскими детьми в районе. Она их навещала, но базировалась в райцентре. Нам дали небольшую квартирку, состоявшую из одной комнаты и кухни. В кухне находилась большая русская печь, с помощью которой мы могли отапливаться. Пища готовилась на примусе. Там нам предстояло жить, но судьба на этот раз отвернулась от меня.
Не успели мы обжиться на новом месте, как мама сильно заболела. Она заболела малярией, ей дали хинин, и она, что называется, «съехала с катушек» (сегодня сказали бы «крыша поехала»). Она перестала понимать окружающих, стала вести себя буйно, и ее пришлось срочно госпитализировать. Впоследствии установили, что у нее аллергия на хинин и поэтому она вела себя подобным образом. Я пришел домой, узнал от соседей, что случилось с мамой, и побежал в больницу. Мама бушевала в коридоре, на меня не реагировала. Ее при мне завернули в какой-то халат и увели. Я пошел домой, плача по дороге. Утром узнал, что в больнице не смогли диагностировать заболевание и отправили ммаму в Молотов самолетом в больницу для душевнобольных. Так я остался совершенно один.
Питались мы за мамин счет в общественной столовой, а теперь у меня не было денег, чтобы платить за еду. Несколько дней я прожил, доедая остатки пищи; наконец, у меня не осталось ничего и я стал голодать. Знакомых тоже не было. Потом я вспомнил, что ходил с мамой к какой-то учительнице по поводу поступления в школу и отправился к ней снова, как будто бы по поводу той же школы. Она оказалась эвакуированной откуда-то с Украины, звали ее Лидия Ивановна, и она преподавала математику. Я рассказал ей, что произошло со мной, вышел от нее и побрел домой. По дороге я увидал чей-то огород, перемахнул через ограду, вытащил несколько морковок и быстренько их съел. Потом пошел дальше. Оказывается, Лидия Ивановна видела это из окна. Она быстро собралась и пошла к директору интерната, его звали Зельдин Аркадий Семенович. Она потребовала, чтобы он забрал меня к себе, что он и сделал, послав ко мне курьера. Тот попросил меня прийти в интернат. Меня немедленно зачислили туда на государственное обеспечение в отряд для ребят старшего возраста.
Все мгновенно изменилось. Теперь я не голодал, включился в дружественный для меня коллектив и быстро занял в нем достойное место. Наш отряд выполнял наиболее трудоемкие работы: мы заготовляли в лесу дрова на зиму, рубили жерди для огородов, обеспечивали кухню водой для приготовления пищи, не говоря уже об удовлетворении культурных потребностей ребят разных возрастов – выпуск стенгазеты, подготовку линеек и вечеров и прочее в том же духе.
Я беспрекословно выполнял все поручения, осознавая, что интернат спас меня от голода и беспризорности. Все работы я делал с охотой, несмотря на сильную близорукость. С первых классов школы я носил очки. Их я разбил еще в Тутаеве во время футбольной игры и с тех пор до конца войны не мог восстановить. Это не мешало мне валить деревья и очищать их от сучьев, доставать воду из колодца, окруженного ледяными наростами приличной высоты, и приносить на кухню до двадцати ведер для ее использования в течение дня. Мы также очищали нужники от их смрадного содержимого, делая это также с помощью ведер. Я приучил себя выполнять такую работу без особого отвращения. Аркадий Семенович, с которым мы жили душа в душу, использовал меня больше по культурной части. Я активно участвовал в выпуске стенгазеты, сочинял и произносил разные лозунги, и несколько позднее представлял интернат в школе. Но было еще лето и школа была впереди.
Однажды в конце августа Аркадий Семенович вызвал меня к себе и сказал: «Я знаю, что мама твоя болеет и находится в Молотове. Ко мне обратились с просьбой выделить несколько воспитанников старшего возраста, чтобы гнать коров по мясозаготовкам отсюда до Молотова. Дело это нелегкое, коров будет много. Во главе будет стоять пожилой колхозник, а с ним будет еще несколько девочек, его помощниц. Но мальчиков у них нет и они просят нашего участия. Ты согласишься туда пойти? Там повидаешься с матерью». Я тут же согласился. «Ну что же. Тогда собирайся. Ты будешь старшим, а в группе будут еще Витя Козлов и Жора Павлов»
Я знал обоих мальчиков. Витя был разбитным малым, но учился плохо и остался на второй год в восьмом классе, а Жора был мрачным и замкнутым парнем. Однако в ходе всего нашего похода между нами ссор не было, ибо я никак не выказывал себя начальником. Все брал на себя пожилой колхозник, который рассказывал и показывал, что надо делать. Нам предстояло пройти более двухсот километров со стадом примерно в 300 голов скота. Это были коровы и восемь или девять огромных быков, которые доставляли нам много хлопот. Мы с утра собирали стадо, колхозник отвязывал быков, которых вечером уже на новом перегонном пункте он снова привязывал к специально поставленным там крупным столбам. Каждый день мы перегоняли стадо от одного пункта отдыха до другого. Таких пунктов насчитывалось около пятнадцати, так что в дороге мы были около двух недель. В первые дни я очень нервничал. Мы гнали коров по дороге в открытом поле и в лесу. Гнать по лесу называлось «идти волоком». В лесу коровы разбредались и начинали жевать листья и траву. Я очень боялся, что они отстанут от стада и бегал за каждой из них, пригоняя ее в строй. Но они упорно от меня уходили, и я от изнеможения плакал. Потом я увидел, что если собиралась вместе критическая масса животных и шла вперед, отставшие прибивались к ним самостоятельно. Вскоре я попривык, и жизнь моя облегчилась. Смятение в стадо вносили быки. Они при первой возможности залезали на коров и начинали совокупляться. При этом соседние животные разбегались в стороны и нормальный гон прекращался. С быками мы замучились и довели их только до половины, до перегонного пункта в городишке Чисто́е. Там мы их оставили и продолжали свое путешествие только с коровами.
Мы благополучно и без потерь пригнали стадо в город Молотов, который казался нам огромным мегаполисом по сравнению с Черновским. Я помню, как мы гнали коров по людным улицам города и привели их прямо на мясокомбинат. Их немедленно отправили на скотобойню. Не знаю, как остальные, но я чувствовал жалость к животным, с которыми близко познакомился за время путешествия. Я не остался ни минуты на мясокомбинате, чтобы не смотреть на убийство своих подопечных, велел ребятам идти на пристань и дожидаться меня там. Сам я побежал в больницу, где должен был встретиться с мамой.
Больница находилась вне города, я добрался до нее на автобусе. Когда я спросил про маму, мне в регистратуре ответили, что ее несколько дней назад отправили домой. По мнению врачей она выздоровела, но была настолько слаба, что ее сопровождала санитарка из больницы. Санитарка уже вернулась, а мама осталась в Черновском. Я поспешил на пристань, мы купили билеты на пароход и через несколько дней были дома.
Маму я нашел у нас в квартире и поразился ее виду – она походила на узницу концлагеря. Похоже было, что ее вовсе не кормили в этой самой больнице. Она совсем не обращала на меня внимания и проводила все время возле городских столовых. Там она ела, ела, ела, пока через несколько недель не вошла в норму, и жизнь наша наладилась. Мама возобновила свою работу врача, а я пошел в школу, в восьмой класс.
Школьный год уже начался, когда я пришел в класс, но вхождение в новую обстановку оказалось простым и плавным. Я получил место в первом от доски ряду и стал принимать живейшее участие в учебной жизни. Учиться в новой школе оказалось куда интересней, чем в старой.
Захватывали уроки по биологии, вернее, по теории эволюции Дарвина. Возобновились мои занятия немецким языком. Его преподавал поляк, попавший в Россию после захвата ею западных территорий Украины и Белоруссии. Он очень скоро исчез – то ли записался в армию Андерса, то ли его отослали еще куда-нибудь. Но самыми любопытными для меня стали уроки русской литературы. Предмет этот вел учитель из Украины, (Вероятно Нагирняк Е.И. (прим. ИЧТ)) не помню его по имени. Он был освобожден от армии по состоянию здоровья, бежал со своей семьей от немцев и очутился в Черновском. Свои уроки он вел нестандартно. Зачастую это были целые лекции, как в вузе, и он посвящал им весь урок. Такую лекцию про Иудушку Головлева я помню до сих пор. Нас он учил думать и рассуждать, а не просто читать книги.
Именно на его уроке произошло событие, установившее мои позиции в классе. После разбора «Слова о полку Игореве» было задано домашнее сочинение на ту же тему. Шел второй год кровавой войны, меня переполняли патриотические чувства, и я излил их на бумагу. Но до того, как я вручил свое сочинение преподавателю, ко мне подошел Витя Козлов (я писал о нем выше) и попросил меня дать ему мое сочинение почитать. Я охотно выполнил его просьбу. На следующем уроке учитель начал раздавать работы, кратко комментируя каждую из них. На его столе оставались две тетрадки.
– Козлов, встань-ка, братец, – начал он, – скажи мне, ведь ты списал сочинение у Соломоника? Твои возможности я знаю, ты сидишь здесь второй год. Ну же… Заплетающимся языком Витя пробормотал что-то невнятное.
– Садись, дружок, тебе я ставлю двойку. А теперь ты, новый пришелец. Ты давал ему списывать свое сочинение?
– Давал…
– Тогда ты получаешь четверку вместо пятерки, которую заслужил. Послушайте-ка ребята его работу, из него может получиться кое-что в литературе. И он полностью зачитал мое сочинение. Я сидел гордый собой, как тысяча глупых гусынь,но моя роль в классе была уже установлена. Я принимал участие во всех литературных начинаниях нашего преподавателя. Он организовал в школе драматический кружок, который ставил такие пьесы как «Русские люди» Константина Симонова и другие актуальные вещи. Я всегда принимал участие в его проектах, получая от них неизменное удовольствие.
С Валей связана одна любопытная история. Как-то вскоре после начала учебного года меня вызвал к себе директор интерната и предложил исполнять должность диктора на местном радио. Мол, к нему обратились с просьбой выбрать подходящего кандидата на ежедневное получасовое вещание, которое давалось району для освещения локальных новостей. Среди своих такого человека не было, и районные власти обратились за помощью в интернат. Вот он и предложил мне попробовать себя на этом поприще. Я согласился с немалым трепетом и страхом. Работа, однако, оказалась мне по силам, и я вещал по утрам в течение месяца или двух. Этот период совпал у меня с пиком увлечения Валей Яковлевой. Как-то я подошел к ней на перемене и сказал, что каждую свою передачу буду заканчивать ее инициалами – В. Я. Она удивилась, но ничего не сказала. Со следующего утра я начал сопровождать конец передачи ее инициалами. Этого оказалось мало, Валя не отвечала мне взаимностью. Мою проделку никто не заметил, и скоро я сам бросил это дело из-за невероятной скуки, которую она во мне вызывала: «Колхоз “Красный лапоть” в ответ на призыв партии и правительства обязался увеличить надои молока на 50 %» или еще что-то в этом роде. Все же деньги, полученные за вещание, стали моим первым самостоятельным заработком, и я этим весьма гордился.
Нельзя не отметить колоритную фигура парня из нашего класса; он был из ленинградской области и звали его Витя Угаров. Виктор был не силен в учебе, но здорово превосходил всех нас своей практической сметкой и жизненным опытом. Меня, во всяком случае, он очень привлекал. Как-то я пришел к нему домой, в небольшую деревушку возле Черновского. Дело было весной, вскоре после таяния снега и образования возле реки небольших озерков, отделенных от нее отрезками суши. Оказалось, что в них в это время находились щуки, которые не могли пробраться обратно в реку и уплыть. Витя наскоро собрался, взял ружье и патроны и мы пошли стрелять щук. Для меня это было совершенно новым и привлекательным действом.
Мы подходили к озерцу, где плескались щуки, Витя выстреливал из ружья, оглушал их, и они всплывали на поверхность пузом вверх. Тогда Витя в своих высоких сапогах забегал в водоем и вытаскивал на берег щук, казавшихся мне очень крупными. Это произвело на меня, городского мальчика, колоссальное впечатление. Я увидел, как человек может воспользоваться дарами природы и приспосабливаться к ней для удовлетворения своих потребностей. Ничего такого я не умел, получая все в конечном виде через магазины и рынок. Витя, кстати, был неравнодушен к Мане Неймарк, и они превосходно дружили друг с другом до конца войны.
Кроме школы, я ходил на танцы. Они проходили в Доме Культуры раз в неделю, и я принимал в них активное участие. Я быстро освоил обиходные танцы – вальс, танго, фокстрот и еще несколько – и начал прилично танцевать. На танцах царила непринужденная атмосфера, появлялось много незнакомых лиц, и с ними приятно было знакомиться, шутить и вести беседу. Привлекала также близость девочек, само их присутствие и кажущаяся доступность. Из-за танцев, однако, начались мои перепалки с мамой. Она порицала мое увлечение и въедливо меня за него отчитывала. Однажды мы так поссорились, что я решил не возвращаться домой
Постоянным посетителем танцев был школьный учитель военного дела. После ранения его комиссовали из армии, после чего он возвратился домой в чине лейтенанта и стал преподавателем военного дела. (в годы войны военное дело преподовали Коренной Н. и Злыднев С. (прим ИЧТ)) Со школьниками он держался весьма дружелюбно, был с ними, что называется, на короткой ноге. Я был с ним хорошо знаком, поэтому, объяснив причину, попросился переночевать у него дома. Он как-то стушевался, но, поколебавшись, согласился взять меня с собой. После танцев мы пошли к нему. Жил он в деревне Вары, неподалеку от райцентра.
Причина его колебаний мне стала понятна, как только он распахнул дверь своего дома. Такой нищеты я никогда прежде не видел. Шел третий год войны, все продукты выметались из личных хозяйств при помощи налогов подчистую. Хозяева все же постарались принять меня достойно: мать моего учителя положила перед нами две картофелины, и это, по-видимому, было все, что она имела. Мы «поужинали», и я улегся спать на тюфяк без простыни, укрывшись каким-то тряпьем. Мой друг казался сконфуженным, но мне не надо было ничего объяснять, – я все понял. Поутру я встал с тюфяка и, поблагодарив хозяев, удалился, чтобы никогда больше туда не возвращаться. Мы в интернате жили небогато, но все же до подобной нищеты не опускались. Мы сами все производили, а в случае надобности нам, видимо, еще и помогали, чего нельзя сказать о коренных жителях, кормивших своих защитников на протяжении всех лет войны. Они были обречены на нищету и прозябание, о чем я еще буду рассказывать дальше.
За время пребывания в Черновском я закончил восьмой и девятый классы. Учился легко и охотно. В девятом классе у нас не было уроков иностранного языка – как я писал, наш преподаватель немецкого куда-то неожиданно исчез. Вообще в Советском Союзе внезапные исчезновения людей никого не удивляли. Все было так, как это описывал М. Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» в отношении «дома 302-бис с нехорошей квартирой 50». Люди исчезали, а оставшиеся лишь пожимали плечами и боялись открыть рот. В моей жизни я столкнулся с подобным событием несколько раз. Еще в Ленинграде из квартиры под нами исчезла семья Гоши Пастака, который учился со мной в одном классе. Они были эстонцами, и их пропажа никого не удивила. То же самое произошло с преподавателем немецкого языка. Он, правда, был поляком, но и его судьба не комментировалась. Не помню, чтобы я задумывался по этому поводу. Раздумья пришли значительно позднее, когда я повзрослел.
Мама отреагировала на отсутствие преподавателя быстро и решительно: она наняла для меня учительницу английского языка, которая сидела без работы. Та приходила к нам и занималась со мной частным образом. Я охотно изучал английский и сделал за год большие успехи. Потом я продолжал изучать его уже в Ленинграде, что оказало огромное влияние на мою дальнейшую судьбу. Но об этом подробнее в следующих очерках.
Осталось подвести итог периоду эвакуации. Я его оцениваю очень позитивно, ибо тогда я научился самостоятельности, открылся внешним влияниям и научился адекватно реагировать на трудности. Из маменькиного изнеженного сынка я превратился в думающее существо, принимавшее самостоятельные решения. Школа эта положительно сказалась на всей моей последующей жизни.
4. Возвращение в Ленинград, школа и ВУЗ
Летом 1944 года, после снятия блокады, ленинградцы получили возможность возвратиться в свой город. Для этого они должны были написать прошение по какому-то адресу в городскую администрацию, чтобы получить разрешение на приезд. Обитателям интернатов было легче: выжившие родители жаждали воссоединиться со своими чадами и бомбардировали нас и администрацию города письмами. Так или иначе, группа ребят из моего интерната получила пропуск на возвращение домой. Я был в их числе. Нас быстро собрали, посадили опять-таки в «телятник» (грузовой вагон) и отправили в Ленинград. Я ехал один, без матери; она должна была обслуживать тех, кто не попал в первую группу, и осталась с ними. Вскоре она приехала, но поначалу я жил один.
Мы ехали долго даже по меркам того времени. Одеты мы были кто во что горазд. Особенно плохо обстояло дело с обувкой, и я ехал босой. В Черновском я щеголял в лаптях, но не мог же я появиться в лаптях в стольном граде Ленинграде. Уже на подъезде к городу нас собрали и вытащили мешок с хранившейся в нем обувью. Мне достались ботинки почти на номер меньше моего размера, так что я с трудом их натянул – они жали ужасно. Несколько дней я ходил по городу босиком, добравшись до дома, я немедленно выкинул жавшие ноги ботинки. Помню, как в один из первых дней после приезда мне пришло в голову пойти в кинотеатр «Правда», чтобы посмотреть какой-то фильм. Это было совсем рядом, и я пошел без ботинок. Контролер изумленно посмотрела на меня, но пропустила – в те дни было много такого необычного.
Меня встречал папа и отвел на квартиру. Он считался ответственным за сохранение нашего крошечного жилья и действительно его сохранил. Но мебели в комнате не было, и мы начали собирать вещи по соседям. Это не было сложным делом: мебель была бросовая, и с ней не жалко было расстаться. Соседи были хорошими людьми, но ведь прошло столько времени и сколько было пережито. Отдали без разговоров даже пианино. Мне оно было не нужно – только занимало место. А вот кровать была необходима, и я ею с удовольствием воспользовался. Несколько недель я провел один, живя на деньги, которые мне давал отец. Вскоре приехала мама, и мы возобновили совместную жизнь.
Город был неузнаваем. Зияющие провалы на месте разрушенных домов, на Невском на одной стороне висели плакаты: «Граждане! Эта сторона улицы опасна при обстреле». Все напоминало о недавно пережитой трагедии, о которой велись нескончаемые беседы. Люди, их одежда и поведение соответствовали моменту. Такое состояние продолжалось несколько лет, пока город и его обитатели хоть немного зализали свои раны. В те дни, когда я пишу эти строки, по российскому телевидению показывают многосерийный фильм «Петербург, 1945 – 46 годы» о бандитизме и борьбе с ним доблестных чекистов. В повседневной жизни были иные акценты – голод и нищета. Нам приходилось иметь дело в первую очередь с ними: с отсутствием крайне необходимых вещей, добыванием продуктов по карточкам и прочим. Это длилось на протяжении многих лет.
Мама приехала вскоре вслед за мной, она поступила на прежнюю должность участкового детского врача и стала трудиться для прокормления нас двоих. Я был освобожден от работы и записался в десятый выпускной класс средней школы. Школа была рядом, на Социалистической улице (помните, я о ней писал). На сей раз это была ленинградская школа и последний год обучения. Вскоре ввели экзамены на аттестат зрелости, и я принялся за учебу по-настоящему.
Пора рассказать о моем отношении к армии: в 1944 году призывали парней моего года рождения. Еще раньше в Молотовской области нас собирали на предармейские сборы. Там нам объясняли про войну и учили стрелять без винтовок и маршировать в строю. Сборы проходили весело, мы были молоды и беспечны, а командиры наши не особенно старались. Они все были прошедшими фронт вояками, в большинстве случаев ранеными, и знали свое дело назубок. Зато я хорошо выучил строевые песни, мне они ужасно нравились. Раздавалась команда «Запевай!» и запевала начинал песню, скажем, о Перепетуе, а мы хором подхватывали припев: «Так, поцелуй же ты меня, Перепетуя…» и так далее. Впрочем, больше было песен патриотического содержания, типа «Красноармейцы, Сталин дал приказ…» и тому подобное.
В начале 1944 года меня вызвали в Черновской военкомат. Там я прошел медосмотр и меня признали негодным к армии в связи с очень плохим зрением (минус 9–9.5 диоптрий на каждом глазу). Я не очень-то расстроился, но меня послали на повторный осмотр в Молотов, где подтвердился вердикт об освобождении меня от армии по близорукости. Я вновь был подвергнут осмотру, уже обучаясь в 10 классе в Ленинграде. Там меня окончательно освободили от воинской повинности, сказав: «Иди, учись». Так, не начавшись, закончилась моя военная карьера, чему я был очень доволен. Война уже кончилась, а просто маршировать и ползать на брюхе меня не привлекало. А вот мой двоюродный брат Гава того же года рождения отслужил в действующей армии почти год и участвовал в боях за Берлин.
Интересно, что я вновь оказался военнообязанным в возрасте 46 лет, когда иммигрировал в Израиль в 1974 году. Тогда в стране служили до 50 лет, и меня призывали на военную службу несколько раз до достижения этого возраста. Я должен был купить военную форму в магазине и появляться в ней на мобилизационном участке в определенный день, что я и делал с большим удовольствием. После этого мне давали винтовку, которой я не умел пользоваться, и посылали сторожить какой-нибудь объект или патрулировать по улицам. Служба была необременительной, а я чувствовал приливы гордости от своей активной роли защитника Израиля, тем более, что мне представлялся случай познакомиться с новыми людьми и поговорить с ними на иврите. Я овладевал тогда новым для меня языком и не упускал случая в нем поупражняться. После достижения положенного возраста прекратились все мои военные обязанности, а форма оставалась в шкафу до того момента, когда мы ее выкинули.
В десятом классе 322-ой школы города Ленинграда в начале учебного года оказалось около дюжины парней: напомню, что обучение в средней школе было тогда раздельным, а наша школа была мужской. Так мы и просуществовали целый год без тесного контакта с девушками. Контакты такого рода возникали на вечерах в женской школе на Бородинской улице, куда нас неизменно приглашали. Там начинались знакомства и велись драки за первенство в глазах прелестных хозяек. Помню одну из таких стычек, когда нас чуть не избила шпана с Бородинской улицы. Стычку эту кто-то предотвратил, но неприятное впечатление от вечера осталось, по крайней мере, у меня. Мы с мамой жили в эти годы очень бедно, я одевался в какие-то обноски, что не придавало мне уверенности в своих силах привлечь к себе внимание женской половины тусовок. Вся моя энергия того времени была направлена только на обучение.
К концу года нас осталось семеро: четверо очень способных юношей и трое так себе. Я принадлежал к числу классной элиты и был кандидатом на медаль. Медали я не получил, хотя очень старался. В аттестате у меня были сплошные пятерки, кроме четверки по русскому языку. На экзамене по сочинению я допустил ошибку в слове учавствовать, за что и лишился права на медаль. Привожу здесь снимок с моего аттестата зрелости, где отражены мои успехи. Мне не разрешили вывезти оригинал в Израиль, и я снял с него копию.
Я очень переживал по этому поводу. В то время я мечтал стать дипломатом и пойти учиться в МГИМО (Московский государственный институт международных отношений), хотя многие меня предупреждали, что это невозможно при тогдашней антиеврейской политике правящей верхушки. Четверка в аттестате предотвратила меня от многих разочарований: имей я медаль, непременно бы поехал в Москву поступать в МГИМО и получил бы по носу. А так я выбрал для себя местный юридический вуз, подал туда документы, успешно сдал вступительные экзамены и в конечном счете стал юристом.