14 апр 2022
А.
АХМАТОВА. Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор – к смерти все готово.
Всего прочнее на земле – печаль
И долговечней – царственное слово.
Она была для них легендой, символом Серебряного века и связи времен.
В своих воспоминаниях А. Найман напишет:
" В 23 года я встретился с кем-то вроде белого единорога."
Ее слова – " Поэт – это тот, кому ничего нельзя дать и у кого ничего нельзя отнять" – звучали, как девиз.
Позднее И. Бродский вспоминал:
"На всех нас, как некий душевный загар, что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и этой необычайной щедрости, от нее исходившей."
В своих воспоминаниях А. Найман напишет:
" В 23 года я встретился с кем-то вроде белого единорога."
Ее слова – " Поэт – это тот, кому ничего нельзя дать и у кого ничего нельзя отнять" – звучали, как девиз.
Позднее И. Бродский вспоминал:
"На всех нас, как некий душевный загар, что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и этой необычайной щедрости, от нее исходившей."
А. А. Ахматовой.
Закричат и захлопочут петухи, загрохочут по проспекту сапоги, засверкает лошадиный изумруд,
в одночасье современники умрут.
Запоет над переулком флажолет, захохочет над каналом пистолет, загремит на подоконнике стекло,
станет в комнате особенно светло.
И помчатся, задевая за кусты, невидимые солдаты духоты
вдоль подстриженных по-новому аллей, словно тени яйцевидных кораблей.
Так начнется двадцать первый, золотой, на тропинке, красным солнцем залитой, на вопросы и проклятия в ответ, обволакивая паром этот свет.
Но на Марсовое поле дотемна
Вы придете одинешенька-одна,
в синем платье, как бывало уж не раз,
но навечно без поклонников, без нас.
Только трубочка бумажная в руке,
лишь такси за Вами едет вдалеке,
рядом плещется блестящая вода,
до асфальта провисают провода.
Вы поднимете прекрасное лицо -- громкий смех, как поминальное словцо, звук неясный на нагревшемся мосту --
на мгновенье взбудоражит пустоту.
Я не видел, не увижу Ваших слез,
не услышу я шуршания колес,
уносящих Вас к заливу, к деревам,
по отечеству без памятника Вам.
В теплой комнате, как помнится, без книг, без поклонников, но также не для них, опирая на ладонь свою висок,
Вы напишите о нас наискосок.
Вы промолвите тогда: "О, мой Господь! этот воздух запустевший -- только плоть дум, оставивших признание свое,
а не новое творение Твое!"
Закричат и захлопочут петухи, загрохочут по проспекту сапоги, засверкает лошадиный изумруд,
в одночасье современники умрут.
Запоет над переулком флажолет, захохочет над каналом пистолет, загремит на подоконнике стекло,
станет в комнате особенно светло.
И помчатся, задевая за кусты, невидимые солдаты духоты
вдоль подстриженных по-новому аллей, словно тени яйцевидных кораблей.
Так начнется двадцать первый, золотой, на тропинке, красным солнцем залитой, на вопросы и проклятия в ответ, обволакивая паром этот свет.
Но на Марсовое поле дотемна
Вы придете одинешенька-одна,
в синем платье, как бывало уж не раз,
но навечно без поклонников, без нас.
Только трубочка бумажная в руке,
лишь такси за Вами едет вдалеке,
рядом плещется блестящая вода,
до асфальта провисают провода.
Вы поднимете прекрасное лицо -- громкий смех, как поминальное словцо, звук неясный на нагревшемся мосту --
на мгновенье взбудоражит пустоту.
Я не видел, не увижу Ваших слез,
не услышу я шуршания колес,
уносящих Вас к заливу, к деревам,
по отечеству без памятника Вам.
В теплой комнате, как помнится, без книг, без поклонников, но также не для них, опирая на ладонь свою висок,
Вы напишите о нас наискосок.
Вы промолвите тогда: "О, мой Господь! этот воздух запустевший -- только плоть дум, оставивших признание свое,
а не новое творение Твое!"
Друзья посвящали своей духовной наставнице стихи, она отвечала им своими.
Все они завоевали ее сердце, она любила всех четверых, но по-разному.
В Иосифе Бродском она видела того, кто может превзойти поэтов ее поколения.
Его стихи она называла волшебными.
Все они завоевали ее сердце, она любила всех четверых, но по-разному.
В Иосифе Бродском она видела того, кто может превзойти поэтов ее поколения.
Его стихи она называла волшебными.
Вы напишете о нас наискосок.
И. Б.
Мне с Морозовой класть поклоны,
С падчерицей Ирода плясать,
С дымом улетать с костра Дидоны,
Чтобы с Жанной на костер опять.
Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить.
Все возьми, но этой розы алой
Дай мне свежесть снова ощутить.
И. Б.
Мне с Морозовой класть поклоны,
С падчерицей Ирода плясать,
С дымом улетать с костра Дидоны,
Чтобы с Жанной на костер опять.
Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить.
Все возьми, но этой розы алой
Дай мне свежесть снова ощутить.
1962
Ахматова поставила под эпиграфом инициалы И.Б.
( Писала она наискосок, концы строк загибались вверх.
Опирая на ладонь свою висок,
вы напишете о нас наискосок.)
Их автор, Бродский тогда был почти совсем неизвестен публике, читатели искали эти строчки у Ивана Бунина, кто-то даже упомянул «гостя из будущего» Исайю Берлина.
После журнальной публикации эпиграф исчез более чем на четверть века.
Как стало известно позднее, из-за политического скандала с Бродским.
Ахматова поставила под эпиграфом инициалы И.Б.
( Писала она наискосок, концы строк загибались вверх.
Опирая на ладонь свою висок,
вы напишете о нас наискосок.)
Их автор, Бродский тогда был почти совсем неизвестен публике, читатели искали эти строчки у Ивана Бунина, кто-то даже упомянул «гостя из будущего» Исайю Берлина.
После журнальной публикации эпиграф исчез более чем на четверть века.
Как стало известно позднее, из-за политического скандала с Бродским.
Хоть картина недавняя, лак уже слез,
Но сияет ещё позолотою рама:
Две фигуры бредут через реденький лес,
Это я и прекрасная старая дама.
Ах, пожалуй, её уже нет, умерла.
Но опять как тогда (объясню ли толково?)
Я ещё не вмешался в чужие дела,
Мне никто не сказал ещё слова плохого.
Кто был жив, те и живы, на воле друзья,
Под ногами песок и опавшая хвоя,
Кто-то громко смеётся — наверное, я,
В этих пепельных сумерках нас только двое.
Всё, что нам пригодится на годы вперёд,
Можно выбрать из груды ненужного хлама,
Мне об этом с усмешкой в тот траурный год
Говорила прекрасная старая дама.
Да, конечно, её уже нет, умерла.
Но о том, как мне жить, ещё не было речи,
Кто-то жалит уже́ — но ещё не со зла,
Электричества нет — но и лучше, что свечи.
Печь затопим, заброшенный дом оживим,
И подружимся с кем-то из призраков местных,
И послушаем Моцарта — о, херувим,
Он занёс к нам те несколько песен небесных.
Хорошо… И хотя никакому ключу
Не открыть погребённую в хламе шкатулку,
Я теперь ни при чём и, когда захочу
Выхожу на последнюю эту прогулку.
Свет осенний по-прежнему льётся с небес.
День безветренный. Тихо. И держатся прямо
Две фигуры, бредя через реденький лес:
Это я и прекрасная старая дама....
А. Найман
Но сияет ещё позолотою рама:
Две фигуры бредут через реденький лес,
Это я и прекрасная старая дама.
Ах, пожалуй, её уже нет, умерла.
Но опять как тогда (объясню ли толково?)
Я ещё не вмешался в чужие дела,
Мне никто не сказал ещё слова плохого.
Кто был жив, те и живы, на воле друзья,
Под ногами песок и опавшая хвоя,
Кто-то громко смеётся — наверное, я,
В этих пепельных сумерках нас только двое.
Всё, что нам пригодится на годы вперёд,
Можно выбрать из груды ненужного хлама,
Мне об этом с усмешкой в тот траурный год
Говорила прекрасная старая дама.
Да, конечно, её уже нет, умерла.
Но о том, как мне жить, ещё не было речи,
Кто-то жалит уже́ — но ещё не со зла,
Электричества нет — но и лучше, что свечи.
Печь затопим, заброшенный дом оживим,
И подружимся с кем-то из призраков местных,
И послушаем Моцарта — о, херувим,
Он занёс к нам те несколько песен небесных.
Хорошо… И хотя никакому ключу
Не открыть погребённую в хламе шкатулку,
Я теперь ни при чём и, когда захочу
Выхожу на последнюю эту прогулку.
Свет осенний по-прежнему льётся с небес.
День безветренный. Тихо. И держатся прямо
Две фигуры, бредя через реденький лес:
Это я и прекрасная старая дама....
А. Найман
Не было соперничества, споров двух поколений, вечного "лучше и хуже".
Но было что-то другое, о чем Бродский позже скажет так:
" Это долго и это сложно. Об этом надо либо километрами, либо совсем ничего."
В тёплой комнате, как помнится, без книг,
без поклонников, но также не для них,
опирая на ладонь свою висок,
Вы напишите о нас наискосок.
Вы промолвите тогда: «О, мой Господь!
этот воздух запустевший — только плоть
дум, оставивших признание своё,
а не новое творение Твоё!»
Летом 1962 года Ахматова написала «Последнюю розу», эпиграфом к этим стихам взяв из посвященного ей стихотворения Бродского «Закричат и захлопочут петухи» (под ее рукой строчки, как правило, ползли вверх). Бродский так вспоминает об этом: «Строчка эта – «Вы напишете о нас наискосок» - взята из стихотворения, которое я написал Ахматовой на день рождения. Единственное, что я про это стихотворение помню, так это то, что я его дописывал в спешке. Найман и я, мы ехали к Анне Андреевне в Комарово из Ленинграда. И нам надо было нестись на вокзал, чтобы успеть на электричку. Спешку эту я запомнил, не знаю почему. Не понимаю, почему такие вещи запоминаются….
Думаю, что ей эта фраза понравилась. Начало у стихотворения беспомощное – не то чтобы беспомощное, но слишком там много экспрессионизма ненужного. А конец хороший. Более или менее подлинная метафизика».