Как будто бы железом,
Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.
Б. Пастернак.
10 мая 1972 года Бродского вызвали в ОВИР и поставили перед выбором: немедленная эмиграция или "горячие денечки", такая метафора в устах КГБ могла означать допросы, тюрьмы и психбольницы.
12 мая в ОВИРе поэт подписал свое условное прошение о разрешении на выезд за границу.
16 мая 1972 года дело об отъезде Иосифа Бродского из Советского Союза было окончательно решено.
За день до этого поэта попросили сдать паспорт и приготовиться покинуть Родину.
Иначе говоря, литератору настоятельно рекомендовали покинуть СССР добровольно.
16 мая начался отсчет дней до отъезда. Бродский выбрал отъезд из страны, надеясь, что когда-нибудь сможет вернуться или хотя бы перевезти к себе родителей.
Поэт не хотел уезжать, пытался тянуть время.
Но теперь у него не было даже паспорта.
Мне говорят, что нужно уезжать.
Да-да. Благодарю. Я собираюсь.
Да-да. Я понимаю. Провожать
не следует. Да, я не потеряюсь.
4 июня 1972 года лишённый советского гражданства Бродский вылетит из Ленинграда по "израильской визе" и по предписанному еврейской эмиграции маршруту — в Вену.
Спустя 3 года он напишет :
Дуя в полую дудку, что твой факир,
я прошел сквозь строй янычар в зеленом,
чуя яйцами холод их злых секир,
как при входе в воду. И вот, с соленым
вкусом этой воды во рту,
я пересек черту…
12 мая в ОВИРе поэт подписал свое условное прошение о разрешении на выезд за границу.
16 мая 1972 года дело об отъезде Иосифа Бродского из Советского Союза было окончательно решено.
За день до этого поэта попросили сдать паспорт и приготовиться покинуть Родину.
Иначе говоря, литератору настоятельно рекомендовали покинуть СССР добровольно.
16 мая начался отсчет дней до отъезда. Бродский выбрал отъезд из страны, надеясь, что когда-нибудь сможет вернуться или хотя бы перевезти к себе родителей.
Поэт не хотел уезжать, пытался тянуть время.
Но теперь у него не было даже паспорта.
Мне говорят, что нужно уезжать.
Да-да. Благодарю. Я собираюсь.
Да-да. Я понимаю. Провожать
не следует. Да, я не потеряюсь.
4 июня 1972 года лишённый советского гражданства Бродский вылетит из Ленинграда по "израильской визе" и по предписанному еврейской эмиграции маршруту — в Вену.
Спустя 3 года он напишет :
Дуя в полую дудку, что твой факир,
я прошел сквозь строй янычар в зеленом,
чуя яйцами холод их злых секир,
как при входе в воду. И вот, с соленым
вкусом этой воды во рту,
я пересек черту…
Из дневника Томаса Венцловы.
26. 05. 1972.Иосиф пришел уже без паспорта — с выездной визой.
"Когда мне ее выдали, я сказал: "Спасибо".
Они говорят: "Не за что".
"Действительно не за что", — ответил я".
2.06.1972. Прилетел в Ленинград.
Видел Иосифа, у которого были Кушнер и Марамзин. Опять обедали в "Волхове". Иосиф в очень плохом состоянии — на грани нервного срыва.
Он только что вернулся из Москвы, где бегал по посольствам и учрежде-ниям. В посольстве Нидерландов менял сто рублей на сто восемь долларов.
Разговор с матерью И. Марией Моисеевной.
Ее истории: И. научился читать четырехлетним и, когда его начали проверять, принес книгу "Так говорил Заратустра" и почитал из нее. Вечно ее мучил, спрашивая о звездах и об их именах.
А однажды в пятилетнем возрасте, плывя с ней на лодке через Волгу, спросил:
"Мы ведь уже далеко уплыли: когда же мы потонем?"
03.06.1972. Самый последний день с Иосифом.
Фотограф Лева Поляков повел нас к церкви на улице Пестеля.
Потом мы остались одни. Дворами, дабы избежать возможных "хвостов", пошли к Неве.
Спеша вскочили в отплывающий пароходик у Летнего сада и около Медного всадника опять оказались на суше.
"Там я не буду мифом. Буду просто писать стихи, и это к лучшему. Впрочем, хочу получить должность — пускай бесплатную — поэтического консультанта при Библиотеке Конгресса, чтобы досадить здешней шайке".
"Надежда Яковлевна [Мандельштам] мне сказала:
"Что ж, Цветаева все лучшее написала в эмиграции".
Люблю Надежду — не за ее заслуги или ум, а за то, что она человек нашего с тобой поколения".
Наконец дошли до почтового отделения на Невском; И. заказал разговор с Веной.
И оба ощутили, что уже пора.
Дал ему бутылку "Мельника" [крепкого литовского напитка] — чтобы распили ее с Оденом. […]
А потом показали друг другу знак [победы]
"V"— два пальца, — и это было все....
26. 05. 1972.Иосиф пришел уже без паспорта — с выездной визой.
"Когда мне ее выдали, я сказал: "Спасибо".
Они говорят: "Не за что".
"Действительно не за что", — ответил я".
2.06.1972. Прилетел в Ленинград.
Видел Иосифа, у которого были Кушнер и Марамзин. Опять обедали в "Волхове". Иосиф в очень плохом состоянии — на грани нервного срыва.
Он только что вернулся из Москвы, где бегал по посольствам и учрежде-ниям. В посольстве Нидерландов менял сто рублей на сто восемь долларов.
Разговор с матерью И. Марией Моисеевной.
Ее истории: И. научился читать четырехлетним и, когда его начали проверять, принес книгу "Так говорил Заратустра" и почитал из нее. Вечно ее мучил, спрашивая о звездах и об их именах.
А однажды в пятилетнем возрасте, плывя с ней на лодке через Волгу, спросил:
"Мы ведь уже далеко уплыли: когда же мы потонем?"
03.06.1972. Самый последний день с Иосифом.
Фотограф Лева Поляков повел нас к церкви на улице Пестеля.
Потом мы остались одни. Дворами, дабы избежать возможных "хвостов", пошли к Неве.
Спеша вскочили в отплывающий пароходик у Летнего сада и около Медного всадника опять оказались на суше.
"Там я не буду мифом. Буду просто писать стихи, и это к лучшему. Впрочем, хочу получить должность — пускай бесплатную — поэтического консультанта при Библиотеке Конгресса, чтобы досадить здешней шайке".
"Надежда Яковлевна [Мандельштам] мне сказала:
"Что ж, Цветаева все лучшее написала в эмиграции".
Люблю Надежду — не за ее заслуги или ум, а за то, что она человек нашего с тобой поколения".
Наконец дошли до почтового отделения на Невском; И. заказал разговор с Веной.
И оба ощутили, что уже пора.
Дал ему бутылку "Мельника" [крепкого литовского напитка] — чтобы распили ее с Оденом. […]
А потом показали друг другу знак [победы]
"V"— два пальца, — и это было все....
Мне говорят, что нужно уезжать.
Да-да. Благодарю. Я собираюсь.
Да-да. Я понимаю. Провожать
не следует. Да, я не потеряюсь.
Ах, что вы говорите — дальний путь.
Какой-нибудь ближайший полустанок.
Ах, нет, не беспокойтесь. Как-нибудь.
Я вовсе налегке. Без чемоданов.
Да-да. Пора идти. Благодарю.
Да-да. Пора. И каждый понимает.
Безрадостную зимнюю зарю
над родиной деревья поднимают.
Все кончено. Не стану возражать.
Ладони бы пожать — и до свиданья.
Я выздоровел. Нужно уезжать.
Да-да. Благодарю за расставанье.
Вези меня по родине, такси.
Как будто бы я адрес забываю.
В умолкшие поля меня неси.
Я, знаешь ли, с отчизны выбываю.
Как будто бы я адрес позабыл:
к окошку запотевшему приникну
и над рекой, которую любил,
я расплачусь и лодочника крикну.
(Все кончено. Теперь я не спешу.
Езжай назад спокойно, ради Бога.
Я в небо погляжу и подышу
холодным ветром берега другого.)
Ну, вот и долгожданный переезд.
Кати назад, не чувствуя печали.
Когда войдешь на родине в подъезд,
я к берегу пологому причалю.
Да-да. Благодарю. Я собираюсь.
Да-да. Я понимаю. Провожать
не следует. Да, я не потеряюсь.
Ах, что вы говорите — дальний путь.
Какой-нибудь ближайший полустанок.
Ах, нет, не беспокойтесь. Как-нибудь.
Я вовсе налегке. Без чемоданов.
Да-да. Пора идти. Благодарю.
Да-да. Пора. И каждый понимает.
Безрадостную зимнюю зарю
над родиной деревья поднимают.
Все кончено. Не стану возражать.
Ладони бы пожать — и до свиданья.
Я выздоровел. Нужно уезжать.
Да-да. Благодарю за расставанье.
Вези меня по родине, такси.
Как будто бы я адрес забываю.
В умолкшие поля меня неси.
Я, знаешь ли, с отчизны выбываю.
Как будто бы я адрес позабыл:
к окошку запотевшему приникну
и над рекой, которую любил,
я расплачусь и лодочника крикну.
(Все кончено. Теперь я не спешу.
Езжай назад спокойно, ради Бога.
Я в небо погляжу и подышу
холодным ветром берега другого.)
Ну, вот и долгожданный переезд.
Кати назад, не чувствуя печали.
Когда войдешь на родине в подъезд,
я к берегу пологому причалю.
< 196?>
Комментарии
Для того чтобы оставить комментарий, войдите или зарегистрируйтесь
Несколько часов ходили по набережной Невы, между Литейным и Смоль-ным, вдоль заборов и по пустырям, глядя то на "Большой дом", то на Кресты, которые Иосиф называет "тюрьма в мавританском стиле". Сидели под мостом, курили. Говорили о предметах, о которых я умолчу даже в этом дневнике — слишком многих людей они касаются […]. [Речь шла о том, что ряд друзей Иосифа мог бы переселиться в США и создать там "колонию".]
Все это уже похоже на прощание. Осталось несколько дней — видимо, И. будет выслан перед визитом Никсона в Ленинград.
От Ал.[ександра] Ив.[ановича] [отца Иосифа] слышал, что […] И. написал заявление в Верховный Совет [по поводу нарушений его прав] и вскоре после этого получил приглашение зайти в ОВИР.
Теперь он пишет письмо К.[осыгину] — просит, чтобы ему разрешили ис-полнить договоры, кончить переводы Норвида и английских метафизиков. "Хотя я уже не советский гражданин, я остаюсь русским литератором". Бессмысленно ожидать, что из этого письма что-либо получится, но принципи-альное значение оно имеет.
"В ОВИРе — политес [вежливость], в Союзе писателей характеристику мне выдали в пять минут — бежали, прыгая через ступеньки. А я все-таки ду-мал, что представляю для них хоть потенциальную ценность". "Ну, знаешь ли, представлять для них ценность — невелика честь". :Ты прав:.
"Кстати, я сочинил песенку на мотив Пиаф:
Подам, подам, подам,
Подам документы в ОВИР,
К мадам, к мадам, к мадам
Отправлюсь я к Голде Меир.
Я не Конрад и не Набоков, меня ждет судьба лектора, возможно, издателя. Не исключено, что напишу "Божественную комедию" — но на еврейский манер, справа налево, то есть кончая адом".
( Из дневника Т. Венцлова)
А ему то ,как больно
увидеть свет в своём окне, последний раз...
И ведь нынче тоже какие-нибудь Шендерович с Быковым обернувшись в полоборота на трапе самолёта (в Вену, Вильнюс, Ригу, Тель-Авив - неподходящее вычеркнуть) кидали последний взгляд на "набережные где ходили". И наверняка так себя и чувствовали в тот момент. То есть убеждали себя в том, что прочувствовали этот момент "я перешёл черту" именно так, как и сам ИБ. Две маленькие, но существенные разницы при том. Вновьотбывшие "холод злых секир" ощущали не яйцами, а скорее кошельками. Да и претензии на титул "русского литератора" улетучились вместе с паспортом. Понимай - со сменой ПМЖ.
И ОВИРа сейчас нет. Но это другое, третье.
* * *
- Гражданин второсортной эпохи, гордо признаю я товаром второго сорта свои лучшие мысли, и дням грядущим я дарю их, как опыт борьбы с удушьем. Я сижу в темноте. И она не хуже в комнате, чем темнота снаружи.
ИОСИФ БРОДСКИЙ.