Нередко цветы "растут" на страницах книг, и эти страницы пробуждают в нашей душе чувство красоты.
Колокольчик звенит —
предупреждает мужчину
не пропустить годовщину.
Одуванчик в зенит
задирает головку
беззаботную — в ней
больше мыслей, чем дней.
Выбегает на бровку
придорожную в срок
ромашка — неточный,
одноразовый, срочный
пророк.
И. Бродский.
Иосиф Бродский в своих произведениях часто упоминает цветы, среди которых садовые и оранжерейные: роза, герань, фиалка, гиацинт, желтофиоль, астра, ирис, гладиолус, фуксия, лилия, далия, гвоздика, цинерария. Также в его творчестве есть образы экзотических растений: кипарис, пальма, агава, лавр, пиния, манго, платан, кактус, магнолия, бугенвиллея, чаппараль.
Для Бродского цветы выступают как объекты, которые захватывают душу то жадно и откровенно, то напоминают блёклые губы, шепчущие "наверно"......
предупреждает мужчину
не пропустить годовщину.
Одуванчик в зенит
задирает головку
беззаботную — в ней
больше мыслей, чем дней.
Выбегает на бровку
придорожную в срок
ромашка — неточный,
одноразовый, срочный
пророк.
И. Бродский.
Иосиф Бродский в своих произведениях часто упоминает цветы, среди которых садовые и оранжерейные: роза, герань, фиалка, гиацинт, желтофиоль, астра, ирис, гладиолус, фуксия, лилия, далия, гвоздика, цинерария. Также в его творчестве есть образы экзотических растений: кипарис, пальма, агава, лавр, пиния, манго, платан, кактус, магнолия, бугенвиллея, чаппараль.
Для Бродского цветы выступают как объекты, которые захватывают душу то жадно и откровенно, то напоминают блёклые губы, шепчущие "наверно"......
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст
Встаёт, особенно — рябина….
М. Цветаева.
И всё — равно, и всё — едино.
Но если по дороге — куст
Встаёт, особенно — рябина….
М. Цветаева.
Последнею квартиру в парижском пригороде Ванв купил в 2000 -х молодой человек по
фамилии Дельпорт , а зовут — случайно это или нет ...... Флоран (Florent)!
"От имени многое зависит…" — писала Цветаева.
Но если Флоран, или кто-нибудь из его многочисленных гостей, или просто любой другой, заприметив ставшую уже хрестоматийной рябину, или бузину, или жимолость, или розы, или астры, или маки, или куриную слепоту, вспомнит о Цветаевой, то это будет наверняка, как в стихах Ахматовой, добрым знаком от нее:
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.
Двух? А еще у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Темная, свежая ветвь бузины…
Это — письмо от Марины.
А. Ахматова.
Ей, отродясь близорукой, заметней и милей были те скромные цветы и даже "цветочки", которые выросли по своей и Божьей воле в самых разных, часто неожиданных местах — в дорожной колее, на горном склоне, на лесной полянке, возле ручья, на тарусском кладбище. Воображая в двадцать лет свою гипотетическую могилу, она просит прохожего:
Прочти — слепоты куриной
И маков нарвав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
А. Эфрон. "Была равнодушна к срезанным цветам, к букетам, ко всему, распускающемуся в вазах или в горшках на подоконниках; цветам же, растущим в садах, предпочитала, за их мускулистость и долговечность, — плющ, вереск, дикий виноград, кустарники."
Еще летом далекого 1919 года она честно записала:
"О хамстве своей природы: никогда не радовалась цветам в подарок и если покупала когда-нибудь цветы, то или во имя чье-нибудь (фиалки — Парма — Герцог Рейхштадтский и т. д.) или тут же, не донеся до дому, заносила кому-нибудь".
Очевидно, эти строки касаются давних фиалок, нашедших отражение в стихотворении 1909 года "В Париже":
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.
Там чей-то взор печально-братский.
Там нежный профиль на стене.
Rostand и мученик Рейхштадтский
И Сара — все придут во сне!
С цветами ей, как следует из продолжения записи 1919 года, хлопотно:
"Цветы в горшке надо поливать, снимать с них червей, больше пакости, чем радости, цветы в стакане — так как я непременно позабуду переменить воду — издают отвратительный запах и, выброшенные в печку (всё бросаю в печь!), не горят.
Если хотите мне сделать радость, пишите мне письма, дарите мне книжки про всё, кольца — какие угодно — только серебряные и большие! — ситчику на платье (лучше розового!) — только, господа, не цветы! <…>. "
Несопоставимость цветов в горшках с божественностью живой природы позже нашла отражение в одном из стихотворений цикла "Бог", помеченного 5 октября 1922 года:
О, его не догоните!
В домовитом поддоннике
Бог — ручною бегонией
На окне не цветет.
Ей нравился душистый горошек — "трогательный цветок", по ее словам. Сохранилась одна из многочисленных записей, которые Цветаева с упоением вела в голодной Москве 1920 года:
"На бульваре купили еще цветов: душистого горошку.
Вложила в него веточку яблони — ценнейшую! — ибо, переборов себя, — в первый раз в жизни украла в чужом саду цветы; обломила ветку в сквэре".
В записях более поздних лет есть на эту тему размышления:
"Цветов никогда не разрешила себе любить (за явность красоты — и еще за то, что — все любят), любила — деревья, без явности соблазна".
Весну она встречала по деревьям. Например, в письмах начала 1925 года из Чехии разным адресатам отмечала как большое событие:
"А у нас весна, сережки на орешнике"; "У нас весна, на орешнике сережки, скоро гулять!", а, например, 7 апреля 1929 года уже из парижского пригорода Мёдона:
"У нас весна. (Боже! сколько раз это писано!) Первые распустились ивы — мое любимое дерево. Дубы молчат. Я все вспоминаю куст можжевельника на горе".
Как о крайней степени своей отрешенности, вплоть до физической непроницаемости, она жалуется летом 1927 года в письме Борису Пастернаку:
"…все говорят: липы цветут —
не слышу…"
Любовь к деревьям — им посвящен целый цикл "Деревья", множество стихотворных строк и записей — естественным образом сочетается у нее и с любовью к кустарникам: жимолости, можжевельнику, лавру, мирту, жасмину, сирени.
Жимолость не раз встречается на страницах книги "После России: 1922—1925", вышедшей в Париже в 1928 году, например:
Дабы ты меня не видел —
В жизнь — пронзительной, незримой
Изгородью окружусь.
Жимолостью опояшусь,
Изморозью опушусь.
Летом 1935 года, преодолев массу трудностей (заочный съем подходящего жилья — им оказался просторный, но душный чердак; добывание удешевленных билетов на поезд, купальных костюмов по знакомым; уход за сыном после срочной операции аппендицита; проведение очередного литературного вечера с целью заработка), Марина Ивановна с Муром оказались на берегу Средиземного моря.
Там, по ее описанию, были:
"…пальмы, кактусы, эвкалипт, кипарис, мирт, мимоза, олеандр над головой, рукой и под ногой. <…> Такую природу трудно любить. Мне — трудно. Да ей моя любовь не нужна. Она — красавица. Она любви — требует и ее не понимает. <…> …я куда более любила мой единственный и одинокий можжевеловый куст в Чехии, чем все здешние олеандры и тамариски. Нельзя любить Ботанический сад".
Куст, как и почти все в природе, не был для Цветаевой неодушевленным — об этом ее стихотворение августа 1934 года:
Что́ нужно кусту от меня?
Не речи ж! Не доли собачьей
Моей человечьей, кляня
Которую — голову прячу
В него же (седей — день от дня!).
Сей мощи, и плещи, и гущи —
Что́ нужно кусту — от меня?
Имущему — от неимущей!
А нужно! иначе б не шел
Мне в очи, и в мысли, и в уши.
Не нужно б — тогда бы не цвел
Мне прямо в разверстую душу,
Что только кустом не пуста:
Окном моих всех захолустий!
Что́, полная чаша куста,
Находишь на сем — месте пусте?
Весной 1933 года она спрашивает свою верную корреспондентку Анну Антоновну Тескову:
"Как Прага? Началась ли уже весна? Помню одну изумительную прогулку на еврейское кладбище, в полный цвет сирени…"
Прелесть сирени она включает в первую строку второго стихотворения из цикла "Отцам" (1935):
Поколенью с сиренью
И с Пасхой в Кремле,
Мой привет поколенью
По колено в земле,
А сединами — в звездах
В очерке "Наталья Гончарова (жизнь и творчество)" Цветаева акцентирует неразрывную связь своей героини с живой природой, как это происходило и с ней, написавшей о себе в шестнадцать лет, когда "умная была, но не очень счастливая":
Это были годы роста:
Рост — жесток.
Я не расцветала просто —
Как цветок
Тот же мотив повторяется и в очерке о художнице (глава "После России"): "Всю Гончарову веду от растения, растительного, растущего. Орнамент — только частность.
Волнение, с которым Гончарова произносит „куст“, „рост“, куда больше, чем то, с которым произносит „кисть“, и — естественно, — ибо кисть у нее в руке, а куст? рост? <…>
Мнится мне, Гончарова больше любит росток, чем цвет, стебель, чем цвет, лист, чем цвет, виноградный ус, чем плод. Здесь рост голее, зеленее, новее. (Много цветов писала, там — подсолнухи, здесь магнолии (родню дальнюю), всюду розы — родню вечную, не в этом суть.)
Сладостна слабость опущенных рук,
Всякая скорбь здесь легка мне.
Плющ темнолиственный обнял как друг
Старые камни.
Мускулистый и долговечный плющ, ставший другом старым камням в ранних полудетских стихах, дотянулся в своем упорстве до стихов августа 1936 года, когда Марине Ивановне удалось провести два летних месяца в замке Арсин в департаменте Верхняя Савойя. Оттуда она почти ежедневно отсылала письма в приграничную Швейцарию больному туберкулезом поэту Анатолию Штейгеру, объясняя позже свои чувства:
"Мне поверилось, что я кому-то — как хлеб — нужна".
Но ни ожидаемой дружбы, ни ожидаемой встречи со Штейгером, которого она в начале их переписки спрашивала "Хотите ко мне в сыновья?", не вышло, однако остались стихи — то единственное, за что она ему осталась благодарна:
Я сегодня плющу — пробор
Провела на граните замка.
Я сегодня сосновый стан
Обгоняла на всех дорогах.
Я сегодня взяла тюльпан —
Как ребенка за подбородок.
И другие, тоже с плющом, написанные через неделю:
Обнимаю тебя кругозором
Гор, гранитной короною скал.
(Занимаю тебя разговором —
Чтобы легче дышал, крепче спал.)
Феодального замка боками,
Меховыми руками плюща —
Знаешь — плющ, обнимающий камень —
В сто четыре руки и ручья?
Как было записано в молодости по сходному поводу: "Была сначала любовь, потом — стихи…"
Лилии почти не встречаются у Цветаевой.
Эти крупные, как бы восковые цветы с сильным запахом связаны со смертью еще в совсем раннем стихотворении из "Вечернего альбома" "У гробика", написанном на смерть пятилетней дочки А. М. Горького и Е. П. Пешковой, с которой девочки Цветаевы вместе с их больной матерью соседствовали в Ялте в 1906 году:
Век пятилетний так весело прожит:
Много проворные ручки шалили!
Грези, никто не тревожит,
Грези меж лилий…
Ищут цветы к ней поближе местечко,
(Тесно ей кажется в новой кровати).
Знают цветы: золотое сердечко
Было у Кати!
А ландыши и сирень сама она очень любила.
В мае 1934 года домашняя ситуация сложилась, как это бывало все чаще, трудная и невеселая.
Но и на фоне нездоровья и бытовых неудач она радуется появившимся ландышам:
"У французов первомайские ландыши „porte-bonheure“, точно еще какое-нибудь большее счастье может быть от ландыша, чем он сам!"
Один маня, другой с полуугрозой,
Идут цветы блестящей чередой.
Мы на заре клянемся только розой,
Но в поздний час мы дышим резедой.....
Один в пути пленяется мимозой,
Другому ландыш мил, блестя в росе. —
Но на заре мы дышим только розой,
Но резедою мы кончаем все......
фамилии Дельпорт , а зовут — случайно это или нет ...... Флоран (Florent)!
"От имени многое зависит…" — писала Цветаева.
Но если Флоран, или кто-нибудь из его многочисленных гостей, или просто любой другой, заприметив ставшую уже хрестоматийной рябину, или бузину, или жимолость, или розы, или астры, или маки, или куриную слепоту, вспомнит о Цветаевой, то это будет наверняка, как в стихах Ахматовой, добрым знаком от нее:
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.
Двух? А еще у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Темная, свежая ветвь бузины…
Это — письмо от Марины.
А. Ахматова.
Ей, отродясь близорукой, заметней и милей были те скромные цветы и даже "цветочки", которые выросли по своей и Божьей воле в самых разных, часто неожиданных местах — в дорожной колее, на горном склоне, на лесной полянке, возле ручья, на тарусском кладбище. Воображая в двадцать лет свою гипотетическую могилу, она просит прохожего:
Прочти — слепоты куриной
И маков нарвав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
А. Эфрон. "Была равнодушна к срезанным цветам, к букетам, ко всему, распускающемуся в вазах или в горшках на подоконниках; цветам же, растущим в садах, предпочитала, за их мускулистость и долговечность, — плющ, вереск, дикий виноград, кустарники."
Еще летом далекого 1919 года она честно записала:
"О хамстве своей природы: никогда не радовалась цветам в подарок и если покупала когда-нибудь цветы, то или во имя чье-нибудь (фиалки — Парма — Герцог Рейхштадтский и т. д.) или тут же, не донеся до дому, заносила кому-нибудь".
Очевидно, эти строки касаются давних фиалок, нашедших отражение в стихотворении 1909 года "В Париже":
Иду домой, там грусть фиалок
И чей-то ласковый портрет.
Там чей-то взор печально-братский.
Там нежный профиль на стене.
Rostand и мученик Рейхштадтский
И Сара — все придут во сне!
С цветами ей, как следует из продолжения записи 1919 года, хлопотно:
"Цветы в горшке надо поливать, снимать с них червей, больше пакости, чем радости, цветы в стакане — так как я непременно позабуду переменить воду — издают отвратительный запах и, выброшенные в печку (всё бросаю в печь!), не горят.
Если хотите мне сделать радость, пишите мне письма, дарите мне книжки про всё, кольца — какие угодно — только серебряные и большие! — ситчику на платье (лучше розового!) — только, господа, не цветы! <…>. "
Несопоставимость цветов в горшках с божественностью живой природы позже нашла отражение в одном из стихотворений цикла "Бог", помеченного 5 октября 1922 года:
О, его не догоните!
В домовитом поддоннике
Бог — ручною бегонией
На окне не цветет.
Ей нравился душистый горошек — "трогательный цветок", по ее словам. Сохранилась одна из многочисленных записей, которые Цветаева с упоением вела в голодной Москве 1920 года:
"На бульваре купили еще цветов: душистого горошку.
Вложила в него веточку яблони — ценнейшую! — ибо, переборов себя, — в первый раз в жизни украла в чужом саду цветы; обломила ветку в сквэре".
В записях более поздних лет есть на эту тему размышления:
"Цветов никогда не разрешила себе любить (за явность красоты — и еще за то, что — все любят), любила — деревья, без явности соблазна".
Весну она встречала по деревьям. Например, в письмах начала 1925 года из Чехии разным адресатам отмечала как большое событие:
"А у нас весна, сережки на орешнике"; "У нас весна, на орешнике сережки, скоро гулять!", а, например, 7 апреля 1929 года уже из парижского пригорода Мёдона:
"У нас весна. (Боже! сколько раз это писано!) Первые распустились ивы — мое любимое дерево. Дубы молчат. Я все вспоминаю куст можжевельника на горе".
Как о крайней степени своей отрешенности, вплоть до физической непроницаемости, она жалуется летом 1927 года в письме Борису Пастернаку:
"…все говорят: липы цветут —
не слышу…"
Любовь к деревьям — им посвящен целый цикл "Деревья", множество стихотворных строк и записей — естественным образом сочетается у нее и с любовью к кустарникам: жимолости, можжевельнику, лавру, мирту, жасмину, сирени.
Жимолость не раз встречается на страницах книги "После России: 1922—1925", вышедшей в Париже в 1928 году, например:
Дабы ты меня не видел —
В жизнь — пронзительной, незримой
Изгородью окружусь.
Жимолостью опояшусь,
Изморозью опушусь.
Летом 1935 года, преодолев массу трудностей (заочный съем подходящего жилья — им оказался просторный, но душный чердак; добывание удешевленных билетов на поезд, купальных костюмов по знакомым; уход за сыном после срочной операции аппендицита; проведение очередного литературного вечера с целью заработка), Марина Ивановна с Муром оказались на берегу Средиземного моря.
Там, по ее описанию, были:
"…пальмы, кактусы, эвкалипт, кипарис, мирт, мимоза, олеандр над головой, рукой и под ногой. <…> Такую природу трудно любить. Мне — трудно. Да ей моя любовь не нужна. Она — красавица. Она любви — требует и ее не понимает. <…> …я куда более любила мой единственный и одинокий можжевеловый куст в Чехии, чем все здешние олеандры и тамариски. Нельзя любить Ботанический сад".
Куст, как и почти все в природе, не был для Цветаевой неодушевленным — об этом ее стихотворение августа 1934 года:
Что́ нужно кусту от меня?
Не речи ж! Не доли собачьей
Моей человечьей, кляня
Которую — голову прячу
В него же (седей — день от дня!).
Сей мощи, и плещи, и гущи —
Что́ нужно кусту — от меня?
Имущему — от неимущей!
А нужно! иначе б не шел
Мне в очи, и в мысли, и в уши.
Не нужно б — тогда бы не цвел
Мне прямо в разверстую душу,
Что только кустом не пуста:
Окном моих всех захолустий!
Что́, полная чаша куста,
Находишь на сем — месте пусте?
Весной 1933 года она спрашивает свою верную корреспондентку Анну Антоновну Тескову:
"Как Прага? Началась ли уже весна? Помню одну изумительную прогулку на еврейское кладбище, в полный цвет сирени…"
Прелесть сирени она включает в первую строку второго стихотворения из цикла "Отцам" (1935):
Поколенью с сиренью
И с Пасхой в Кремле,
Мой привет поколенью
По колено в земле,
А сединами — в звездах
В очерке "Наталья Гончарова (жизнь и творчество)" Цветаева акцентирует неразрывную связь своей героини с живой природой, как это происходило и с ней, написавшей о себе в шестнадцать лет, когда "умная была, но не очень счастливая":
Это были годы роста:
Рост — жесток.
Я не расцветала просто —
Как цветок
Тот же мотив повторяется и в очерке о художнице (глава "После России"): "Всю Гончарову веду от растения, растительного, растущего. Орнамент — только частность.
Волнение, с которым Гончарова произносит „куст“, „рост“, куда больше, чем то, с которым произносит „кисть“, и — естественно, — ибо кисть у нее в руке, а куст? рост? <…>
Мнится мне, Гончарова больше любит росток, чем цвет, стебель, чем цвет, лист, чем цвет, виноградный ус, чем плод. Здесь рост голее, зеленее, новее. (Много цветов писала, там — подсолнухи, здесь магнолии (родню дальнюю), всюду розы — родню вечную, не в этом суть.)
Сладостна слабость опущенных рук,
Всякая скорбь здесь легка мне.
Плющ темнолиственный обнял как друг
Старые камни.
Мускулистый и долговечный плющ, ставший другом старым камням в ранних полудетских стихах, дотянулся в своем упорстве до стихов августа 1936 года, когда Марине Ивановне удалось провести два летних месяца в замке Арсин в департаменте Верхняя Савойя. Оттуда она почти ежедневно отсылала письма в приграничную Швейцарию больному туберкулезом поэту Анатолию Штейгеру, объясняя позже свои чувства:
"Мне поверилось, что я кому-то — как хлеб — нужна".
Но ни ожидаемой дружбы, ни ожидаемой встречи со Штейгером, которого она в начале их переписки спрашивала "Хотите ко мне в сыновья?", не вышло, однако остались стихи — то единственное, за что она ему осталась благодарна:
Я сегодня плющу — пробор
Провела на граните замка.
Я сегодня сосновый стан
Обгоняла на всех дорогах.
Я сегодня взяла тюльпан —
Как ребенка за подбородок.
И другие, тоже с плющом, написанные через неделю:
Обнимаю тебя кругозором
Гор, гранитной короною скал.
(Занимаю тебя разговором —
Чтобы легче дышал, крепче спал.)
Феодального замка боками,
Меховыми руками плюща —
Знаешь — плющ, обнимающий камень —
В сто четыре руки и ручья?
Как было записано в молодости по сходному поводу: "Была сначала любовь, потом — стихи…"
Лилии почти не встречаются у Цветаевой.
Эти крупные, как бы восковые цветы с сильным запахом связаны со смертью еще в совсем раннем стихотворении из "Вечернего альбома" "У гробика", написанном на смерть пятилетней дочки А. М. Горького и Е. П. Пешковой, с которой девочки Цветаевы вместе с их больной матерью соседствовали в Ялте в 1906 году:
Век пятилетний так весело прожит:
Много проворные ручки шалили!
Грези, никто не тревожит,
Грези меж лилий…
Ищут цветы к ней поближе местечко,
(Тесно ей кажется в новой кровати).
Знают цветы: золотое сердечко
Было у Кати!
А ландыши и сирень сама она очень любила.
В мае 1934 года домашняя ситуация сложилась, как это бывало все чаще, трудная и невеселая.
Но и на фоне нездоровья и бытовых неудач она радуется появившимся ландышам:
"У французов первомайские ландыши „porte-bonheure“, точно еще какое-нибудь большее счастье может быть от ландыша, чем он сам!"
Один маня, другой с полуугрозой,
Идут цветы блестящей чередой.
Мы на заре клянемся только розой,
Но в поздний час мы дышим резедой.....
Один в пути пленяется мимозой,
Другому ландыш мил, блестя в росе. —
Но на заре мы дышим только розой,
Но резедою мы кончаем все......
( Из открытых источников инета)
В честь Марины Цветаевой вывели новый сорт фиалок-»Марина Цветаева».
Положите мне для воздуху.
Пусть нарядной тронусь в путь, —
Заработала я отдых свой.
В год....
Было у меня две дочери, —
Так что мучилась с мукой
И за всем вставала в очередь.
Подойдет и поглядит
Смерть — усердная садовница.
Скажет — «Бог вознаградит, —
Не бесплодная смоковница!»
______М.Цветаева.
Цветы с их с ума сводящим принципом очертаний,
придающие воздуху за стеклом помятый
вид, с воспаленным «А», выглядящим то гортанней,
то шепелявей, то просто выкрашенным помадой,
– цветы, что хватают вас за душу
то жадно и откровенно,
то как блёклые губы, шепчущие «наверно».
Чем ближе тело к земле, тем ему интересней,
как сделаны эти вещи, где из потусторонней
ткани они осторожно выкроены без лезвий
– чем бестелесней, тем, видно, одушевленней,
как вариант лица, свободного от гримасы
искренности, или звезды, отделавшейся от массы.
Они стоят перед нами выходцами оттуда,
где нет ничего, опричь возможности воплотиться
безразлично во что – в каплю на дне сосуда,
в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста,
в цветы; еще поглощенные памятью о «сезаме»,
смотрят они на нас невидящими глазами.
Цветы! Наконец вы дома. В вашем лишенном фальши
будущем, в пресном стекле пузатых
ваз, где в пору краснеть, потому что дальше
только распад молекул, по кличке запах,
или – белеть, шепча «пестик, тычинка, стебель»,
сводя с ума штукатурку, опережая мебель.