"Mundus hic est quam optimus".
( Этот мир -- лучший.)
"Несчастье обитать в Петербурге, самом отвлеченном и самом умышленном городе в мире".
Ф.М.Достоевский.
Когда Бродский вспоминает о своей юности в Ленинграде, реальные воспоминания растворяются в образе идеального города, отделенного от советской власти и реалий шестидесятых-семидесятых годов.
Покинув СССР в 1972 году, Бродский никогда больше не называл родной город по имени в стихах, хотя черты его просвечивают сквозь очертания других городов, реальных и идеальных.
В 1982 году в интервью голландскому журналисту Иосиф Бродский так вспоминал о родном городе:
"И этот идеальный город становится для реалиста Бродского единственно существующим ".
Каждый по-своему видит блистательный Санкт-Петербург.
Но можно сказать, что так, как Бродский, еще никто не писал о СПб.
Ни политические, ни временные реалии не имеют никакого значения, ведь перед нами - отражение образа города в типичном для Бродского мозаичном стиле.
"В Петербурге может измениться все, кроме его погоды. И его света. Это северный свет, бледный и рассеянный, в нем и память, и глаз приобретают необычайную резкость.
В этом свете, а также благодаря прямоте и длине улиц, мысли пешехода путешествуют дальше цели его путешествия, и человек с нормальным зрением может различить на расстоянии в полтора километра номер приближающегося автобуса или возраст следующего за ним шпика. Человек, рожденный в этом городе, нахаживает пешком, по крайне мере смолоду, не меньше, чем хороший бедуин. И это не из-за того, что автомобилей мало и они дороги (зато там прекрасная система общественного транспорта), и не из-за километровых очередей в продмагах. А оттого, что идти под этим небом, по набережным коричневого гранита, вдоль огромной серой реки, есть само по себе раздвижение жизни и школа дальнозоркости. В зернистости гранитной набережной близ постоянно текущей, уходящей воды есть нечто такое, что пропитывает подошвы чувственным желанием ходьбы. Пахнущий водорослями встречный ветер с моря исцелил здесь немало сердец, перегруженных ложью, отчаянием и беспомощностью. Если это способствует порабощению, раба можно простить.
Это город, где как-то легче переносится одиночество, чем в других местах, потому что и сам город одинок. Странное утешение черпаешь в сознании, что вот эти камни не имеют ничего общего с настоящим и еще меньше с будущим.
***
Школьный год обычно оканчивается в конце мая, когда белые ночи приходят, чтобы пробыть здесь весь июнь. Это самое волшебное время в городе: можно писать и читать без лампады в два часа ночи; громады зданий, лишенные теней, с окаймленными золотом крышами, выглядят хрупким фарфоровым сервизом. Так тихо вокруг, что почти можно услышать, как звякнула ложка, упавшая в Финляндии. Прозрачный розовый оттенок неба так светел, что голубая акварель реки почти не способна отразить его. И мосты разведены, словно бы острова дельты разъединили руки и медленно двинулись по течению к Балтике. В такие ночи трудно уснуть, потому что слишком светло и потому что любому сну далеко до этой яви. Когда человек не отбрасывает тени, как вода".
И. Бродский.
Ф.М.Достоевский.
Когда Бродский вспоминает о своей юности в Ленинграде, реальные воспоминания растворяются в образе идеального города, отделенного от советской власти и реалий шестидесятых-семидесятых годов.
Покинув СССР в 1972 году, Бродский никогда больше не называл родной город по имени в стихах, хотя черты его просвечивают сквозь очертания других городов, реальных и идеальных.
В 1982 году в интервью голландскому журналисту Иосиф Бродский так вспоминал о родном городе:
"И этот идеальный город становится для реалиста Бродского единственно существующим ".
Каждый по-своему видит блистательный Санкт-Петербург.
Но можно сказать, что так, как Бродский, еще никто не писал о СПб.
Ни политические, ни временные реалии не имеют никакого значения, ведь перед нами - отражение образа города в типичном для Бродского мозаичном стиле.
"В Петербурге может измениться все, кроме его погоды. И его света. Это северный свет, бледный и рассеянный, в нем и память, и глаз приобретают необычайную резкость.
В этом свете, а также благодаря прямоте и длине улиц, мысли пешехода путешествуют дальше цели его путешествия, и человек с нормальным зрением может различить на расстоянии в полтора километра номер приближающегося автобуса или возраст следующего за ним шпика. Человек, рожденный в этом городе, нахаживает пешком, по крайне мере смолоду, не меньше, чем хороший бедуин. И это не из-за того, что автомобилей мало и они дороги (зато там прекрасная система общественного транспорта), и не из-за километровых очередей в продмагах. А оттого, что идти под этим небом, по набережным коричневого гранита, вдоль огромной серой реки, есть само по себе раздвижение жизни и школа дальнозоркости. В зернистости гранитной набережной близ постоянно текущей, уходящей воды есть нечто такое, что пропитывает подошвы чувственным желанием ходьбы. Пахнущий водорослями встречный ветер с моря исцелил здесь немало сердец, перегруженных ложью, отчаянием и беспомощностью. Если это способствует порабощению, раба можно простить.
Это город, где как-то легче переносится одиночество, чем в других местах, потому что и сам город одинок. Странное утешение черпаешь в сознании, что вот эти камни не имеют ничего общего с настоящим и еще меньше с будущим.
***
Школьный год обычно оканчивается в конце мая, когда белые ночи приходят, чтобы пробыть здесь весь июнь. Это самое волшебное время в городе: можно писать и читать без лампады в два часа ночи; громады зданий, лишенные теней, с окаймленными золотом крышами, выглядят хрупким фарфоровым сервизом. Так тихо вокруг, что почти можно услышать, как звякнула ложка, упавшая в Финляндии. Прозрачный розовый оттенок неба так светел, что голубая акварель реки почти не способна отразить его. И мосты разведены, словно бы острова дельты разъединили руки и медленно двинулись по течению к Балтике. В такие ночи трудно уснуть, потому что слишком светло и потому что любому сну далеко до этой яви. Когда человек не отбрасывает тени, как вода".
И. Бродский.
Да не будет дано
Умереть мне вдали от тебя,
В голубиных горах,
Кривоногому мальчику вторя.
Да не будет дано
И тебе, облака торопя,
В темноте увидать
Мои слезы и жалкое горе.
Пусть меня отпоет
Хор воды и небес, и гранит
Пусть обнимет меня,
Пусть поглотит,
Мой шаг вспоминая,
Пусть меня отпоет,
Пусть меня, беглеца, осенит
Белой ночью твоя
Неподвижная слава земная.
Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
Посредине реки,
Иссупленно борясь с темнотою,
И летящая ночь
Эту бедную жизнь обручит
С красотою твоей
И с посмертной моей правотою.
И. Бродский , 1962.
Умереть мне вдали от тебя,
В голубиных горах,
Кривоногому мальчику вторя.
Да не будет дано
И тебе, облака торопя,
В темноте увидать
Мои слезы и жалкое горе.
Пусть меня отпоет
Хор воды и небес, и гранит
Пусть обнимет меня,
Пусть поглотит,
Мой шаг вспоминая,
Пусть меня отпоет,
Пусть меня, беглеца, осенит
Белой ночью твоя
Неподвижная слава земная.
Все умолкнет вокруг.
Только черный буксир закричит
Посредине реки,
Иссупленно борясь с темнотою,
И летящая ночь
Эту бедную жизнь обручит
С красотою твоей
И с посмертной моей правотою.
И. Бродский , 1962.
Декоративные панно с зарисовками Санкт-Петербурга художника- керамиста Н. Ковалевой.
торцы, прилавки, кутерьма,
её купеческая праздность,
её доходные дома.
***
Ирина Хакамада
поинтересовалась, была ли у поэта ностальгия или это чувство было выжжено политическим режимом.
«Это гламурное слово “ностальгия” надо выбросить из русского языка, — ответила Эллендея Проффер —
У Иосифа была жуткая тоска, он серьезно страдал из-за того, что не увидит больше ни Ленинград, ни своих родителей, ни детей. Почему он так любил Венецию? Из-за Ленинграда».
***
Борис Мессерер рассказал свою историю про ностальгию Бродского: «Мы с Беллой Ахмадулиной были у Иосифа в Нью-Йорке в 1977 году. Не успели мы переступить порог его квартиры на Мортон-стрит, как он решил посадить нас в автомобиль и повез куда-то с большими водительскими прегрешениями — благо тогда на дорогах не было камер. И вот, он привозит нас на грязное-грязное побережье, отовсюду сваи торчат, вдалеке виден Нью-Джерси. Сначала мы удивились, зачем же он нас сюда приволок. Но потом, постояв с минуту, в один голос воскликнули:
“Да это же Петербург!”»
***
и гранит
пусть обнимет меня, пусть поглотит,
мой шаг вспоминая, пусть меня отпоёт, пусть меня, беглеца, осенит
белой ночью
твоя неподвижная слава земная" -- не устану поторять.