,,,, «Широк русский человек, надо бы его сузить» Тропа вольна свой бег сужать. Кустам сам Бог велел дрожать. А мы должны наш путь держать, наш путь держать, наш путь держать. ИОСИФ БРОДСКИЙ
Интервью Улдиса Тиронса(rigaslaiks) с музыковедом и журналистом Соломоном Волковым (отрывок)
- Довольно много людей из третьей русской эмиграции продолжают работать на русском языке, продолжают общаться с Россией, там их читатели. У них как бы нет возможности от русского отодвинуться. А может быть, им это и не нужно…
С.В. - Опять-таки это вопрос психофизиологии. Это даже не вопрос размера дарования, а вопрос того, как сложилась personality. В русском характере, каким мы его знаем, это как Достоевский говорил: «Широк русский человек, надо бы его сузить». Вот эта широта всегда присутствует. А, скажем, Барышников ведь застегнут на все пуговицы, в глазах у него безысходный трагизм, и это влияет на его позицию и на то, что он сумел обрубить связь с классическим балетом, найти себя в танце модерн. ...
- Вы упомянули безысходность в глазах Барышникова. Но ведь она не от эмиграции, а от чего-то другого?
С.В. - Конечно, это в психофизиологии заложено. И в Бродском тоже – это умение отдалиться. Многие жалуются: поздние стихи Бродского холодные, мертвенные. Да, холодные и мертвенные, потому что, как говорил Фет, «здесь человек сгорел». И надо настроиться на эту волну экзистенциальной ситуации: или ты вместе с автором в этой позиции, или нет. Или ты воспринимаешь эти стихи как сухие, мертвенные, холодные. А можно как у Баратынского в стихотворении: замерзший водопад. Я поздние стихи Бродского сравниваю с замерзшим водопадом.
- Как вы считаете, не является ли это иссушение его поэзии результатом поворота к выразительным средствам другого языка?
С.В. - Он мог бы заморозить себя, изолировать себя... Неправильно говорить, что поздний Бунин, или поздний Ходасевич, или поздний Георгий Иванов, или тот же Адамович совершенно не впитали в себя достижений современной европейской, в первую очередь, французской культуры. Нет, это не так. Бунинские «Темные аллеи» не появились бы без чтения современной французской литературы, так же как стихи упомянутых поэтов. Но до такой степени впитать в себя иноязычную поэтику, как это сделал Бродский, никто из них не сумел. Бродский был к этому готов. И он не стал таким, потому что впитал принципы англоязычной поэзии, а он впитал принципы англоязычной поэзии, потому что он был таким. Наоборот. /.../ Тут недавно праздновали 50 лет американского общественного телевидения PBS. Они показали фрагмент, где Гленн Гульд высказывает свою известную идею: «Вот мы все говорим, что Моцарт слишком рано умер. Я с этим не согласен. По-моему, он слишком поздно умер. Потому что под конец жизни он стал писать музыку, которая состоит из клише, неинтересную музыку. Поэтому, я считаю, он и умер – слишком зажился». У Бродского, мне представляется, во многом тот же случай: как бы он все сказал до конца. Что дальше было бы? Еще мертвенней, еще холодней, еще суше? Не знаю. Я сейчас уже старше Бродского, когда он умер. И только по своему разумению начинаю приближаться к возрастному пониманию ситуации. Почему я сейчас себя ощущаю глубоко несчастным человеком? Бродский себя так же ощущал. Я и сейчас нахожу в наших разговорах его высказывания – отзвуки на мои сегодняшние пессимистические размышления. И книга мне представляется очень пессимистической. Но в ней есть свой грандиозный витамин, поэтому я и перечитываю. Если бы меня это чтение вгоняло в депрессию, я бы этого не делал. Наоборот, из этого чтения я черпаю силы, чтобы продолжать свое существование. А иначе я, может быть, давно бы самоубийством кончил. Поэтому я и читаю, я ее даже не рассматриваю как свою книгу – это просто слова Бродского, пропущенные через меня. Поэтому я могу ее смело читать как посторонний мне текст...,, Нью-Йорк, 3 октября 2012 года.
.************* Замерзший повод жжет ладонь. Угроз, команд не слышит конь. А в лужах первый лед хрустит, как в очаге огонь.
Не чует конь моих тревог. И то сказать, вонзая в бок ему носки своих сапог, я вряд ли передать их мог.
Знаком нам путь в лесной овраг. И, так как нам знаком наш путь, к нему прибавить лишний шаг смогу я как-нибудь.
Прибавим шаг к пути, как тот сосновый ствол, что вверх растет. И ждет нас на опушке ствол, ружейный ствол нас ждет.
Тропа вольна свой бег сужать. Кустам сам Бог велел дрожать. А мы должны наш путь держать, наш путь держать, наш путь держать. ИОСИФ БРОДСКИЙ 1963
ОСТАНОВКА В ПУСТЫНЕ. И. Бродский.
:Ольга Калинина
СОЛОМОН ВОЛКОВ: ,,Я – ЭМИГРАНТ.
,,,,
«Широк русский человек, надо бы его сузить»
Тропа вольна свой бег сужать.
Кустам сам Бог велел дрожать.
А мы должны наш путь держать,
наш путь держать, наш путь держать.
ИОСИФ БРОДСКИЙ
Интервью Улдиса Тиронса(rigaslaiks) с музыковедом и журналистом Соломоном Волковым (отрывок)
- Довольно много людей из третьей русской эмиграции продолжают работать на русском языке, продолжают общаться с Россией, там их читатели. У них как бы нет возможности от русского отодвинуться. А может быть, им это и не нужно…
С.В. - Опять-таки это вопрос психофизиологии. Это даже не вопрос размера дарования, а вопрос того, как сложилась personality. В русском характере, каким мы его знаем, это как Достоевский говорил: «Широк русский человек, надо бы его сузить». Вот эта широта всегда присутствует. А, скажем, Барышников ведь застегнут на все пуговицы, в глазах у него безысходный трагизм, и это влияет на его позицию и на то, что он сумел обрубить связь с классическим балетом, найти себя в танце модерн. ...
- Вы упомянули безысходность в глазах Барышникова. Но ведь она не от эмиграции, а от чего-то другого?
С.В. - Конечно, это в психофизиологии заложено. И в Бродском тоже – это умение отдалиться. Многие жалуются: поздние стихи Бродского холодные, мертвенные. Да, холодные и мертвенные, потому что, как говорил Фет, «здесь человек сгорел». И надо настроиться на эту волну экзистенциальной ситуации: или ты вместе с автором в этой позиции, или нет. Или ты воспринимаешь эти стихи как сухие, мертвенные, холодные. А можно как у Баратынского в стихотворении: замерзший водопад. Я поздние стихи Бродского сравниваю с замерзшим водопадом.
- Как вы считаете, не является ли это иссушение его поэзии результатом поворота к выразительным средствам другого языка?
С.В. - Он мог бы заморозить себя, изолировать себя... Неправильно говорить, что поздний Бунин, или поздний Ходасевич, или поздний Георгий Иванов, или тот же Адамович совершенно не впитали в себя достижений современной европейской, в первую очередь, французской культуры. Нет, это не так. Бунинские «Темные аллеи» не появились бы без чтения современной французской литературы, так же как стихи упомянутых поэтов. Но до такой степени впитать в себя иноязычную поэтику, как это сделал Бродский, никто из них не сумел. Бродский был к этому готов. И он не стал таким, потому что впитал принципы англоязычной поэзии, а он впитал принципы англоязычной поэзии, потому что он был таким. Наоборот. /.../
Тут недавно праздновали 50 лет американского общественного телевидения PBS. Они показали фрагмент, где Гленн Гульд высказывает свою известную идею: «Вот мы все говорим, что Моцарт слишком рано умер. Я с этим не согласен. По-моему, он слишком поздно умер. Потому что под конец жизни он стал писать музыку, которая состоит из клише, неинтересную музыку. Поэтому, я считаю, он и умер – слишком зажился». У Бродского, мне представляется, во многом тот же случай: как бы он все сказал до конца. Что дальше было бы? Еще мертвенней, еще холодней, еще суше? Не знаю. Я сейчас уже старше Бродского, когда он умер. И только по своему разумению начинаю приближаться к возрастному пониманию ситуации.
Почему я сейчас себя ощущаю глубоко несчастным человеком? Бродский себя так же ощущал. Я и сейчас нахожу в наших разговорах его высказывания – отзвуки на мои сегодняшние пессимистические размышления. И книга мне представляется очень пессимистической. Но в ней есть свой грандиозный витамин, поэтому я и перечитываю. Если бы меня это чтение вгоняло в депрессию, я бы этого не делал. Наоборот, из этого чтения я черпаю силы, чтобы продолжать свое существование. А иначе я, может быть, давно бы самоубийством кончил. Поэтому я и читаю, я ее даже не рассматриваю как свою книгу – это просто слова Бродского, пропущенные через меня. Поэтому я могу ее смело читать как посторонний мне текст...,,
Нью-Йорк, 3 октября 2012 года.
Замерзший повод жжет ладонь.
Угроз, команд не слышит конь.
А в лужах первый лед хрустит,
как в очаге огонь.
Не чует конь моих тревог.
И то сказать, вонзая в бок
ему носки своих сапог,
я вряд ли передать их мог.
Знаком нам путь в лесной овраг.
И, так как нам знаком наш путь,
к нему прибавить лишний шаг
смогу я как-нибудь.
Прибавим шаг к пути, как тот
сосновый ствол, что вверх растет.
И ждет нас на опушке ствол,
ружейный ствол нас ждет.
Тропа вольна свой бег сужать.
Кустам сам Бог велел дрожать.
А мы должны наш путь держать,
наш путь держать, наш путь держать.
ИОСИФ БРОДСКИЙ
1963