Чем С. Прокофьев заслужил «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете»?
Кто-то остроумный так перефразировал последние строки "Ромео и Джульетты" Шекспира, говоря о музыке С. С. Прокофьева, написанной для балета по этому произведению.
А впрочем, лучше по порядку. Строки книг говорят о рождении балета «Ромео и Джульетта» следующее. Музыка была написана С. С. Прокофьевым в 1935 году на первоначальный сценарий, у которого был не один автор. Он был даже не со смертельным концом, как известно. Заказ был лишь приблизительным: балет на серьезный сюжет из большой литературы. И вот что получилось на первом прослушивании музыки:
«Не является тайной история первого прослушивания клавира «Ромео и Джульетты» в бетховенском зале Большого театра. Зал буквально пустел от эпизода к эпизоду. Подавляющее большинство артистов балета отвергли эту музыку в 1936 году, как не сценичную, не танцевальную, косноязычную, словом, немыслимую для театра», – вспоминал дирижер С. Самосуд.
Уж не тогда ли родилось это устное народное творчество «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете»? Это пока только постановка вопроса. Никакой постановки же балета тогда не состоялось.
Композитор сдаваться не стал. Он создал две оркестровые сюиты из несостоявшегося балета, которые стали исполняться в концертах и приучать уши слушателей к непривычной музыке. Забегая наперед, скажем, что не помогло, не приучил.
Далее Прокофьев вспоминал, что «в 1937 году подписало договор Ленинградское хореографическое училище – на постановку в свой 200-летний юбилей, а в 1938 – оперный театр в Брно (Чехословакия). Но хореографическое училище нарушило договор и, таким образом, премьера состоялась в Брно в декабре 1938 года».
Пока балет ставился за границей, куда композитора не пустили, осенью 1938 г. в Москве домой к Прокофьеву пришел достаточно молодой человек благородной внешности. Целью его визита было прослушать музыку балета. Звали его Леонид Лавровский. Он недавно стал художественным руководителем балета театра им. Кирова. У него уже был опыт постановки новых сюжетных балетов.
Прокофьев встретил его любезно, но настороженно. Ох уж эти балетмейстеры со своим отличным от композитора видением балетного спектакля! Предчувствия еще не обманули: вот молодой человек начинает говорить, что надо бы что-то дописать, что-то подправить…
Композитор морщится, спрашивает, почему это он думает, что поправки улучшат дело… Но кое-как они договорились. Работа над постановкой началась. В целом она длилась больше года: с осени 1938 г., весь 1939 год и премьера прошла в самом начале 1940-го (11 января) в Ленинградском театре оперы и балета им. Кирова.
Л. Лавровский и С. Прокофьев.
«Он приказал мне любить эту музыку» Труппа была недовольна. Сложный гармонический язык музыки, острота ритмов не волновали исполнителей, не находили отклика в душе. А ведь это очень важно! Даже прима-балерина труппы Галина Уланова на вопрос о ее отношении к музыке этого балета отвечала так: «Спросите Лавровского, он приказал мне любить эту музыку». Но сама музыка была все же не единственной причиной недовольства.
С начала репетиций в зале сидел невысокий, хмурый человек. Он сердито и неприязненно смотрел на окружающих. Это был Прокофьев.
«Время бежало, подготовка к выпуску спектакля шла полным ходом, а нам все еще очень мешала специфичность оркестровки, частая смена ритмов, создававшая бесчисленные затруднения и неудобства для танца», – вспоминала Уланова. – Всё это Прокофьеву мы не рассказывали: мы его боялись. Он казался нам суровым и высокомерным, «Фомой неверующим» по отношению к балету и его артистам. Последнее нас очень обижало».
Но с высоты лет он был потом понят. Уланова вспоминала это в 1956 г., когда и композитора уже не было в живых. И поняла она его позицию так:
"По молодости и профессиональному патриотизму мы не давали себе труда задуматься над тем, что Прокофьев имел известные основания не доверять балету и даже чувствовать себя травмированным: едва ли не все его произведения, написанные для хореографического театра до «Ромео и Джульетты» – от «Блудного сына» до «Сказки про шута, семерых шутов перешутившего», от «Скифской сюиты» до «Трапеции» и «Стального скока», – не нашли достойного сценического воплощения".
Да, у Прокофьева тоже была своя правда, у него были причины так себя вести. Коллектив пытался понять музыку: все же не всегда они до этого танцевали под Минкуса и Пуни, давно уже танцевали балеты Чайковского и Глазунова, и у них был шанс понять еще более сложную и «рваную» чем у них симфоническую музыку.
Но композитор им в этом не помогал, не хотел помогать. Например, в отдельных сценах у него была слишком тонкая, тихая оркестровка. Уланова и Лавровский рассказывают по этому поводу одну и ту же историю, случившуюся во время репетиции сцены прощания героев в спальне Джульетты. Расходятся в мелких деталях, но суть одна.
Первые Джульетта и Ромео: Галина Уланова и Константин Сергеев.
Уланова и Сергеев в нужный момент не вступают. Прокофьев спрашивает почему, они отвечают, что не слышат музыку. Лавровскому, хоть он и находился не на сцене, а в зале, в голову не приходит сомневаться, и он соглашается: оркестровка слишком легкая, говорит, она не долетает в зал. Прокофьев хорохорится: но я же слышу! Лавровский отвечает, что еще бы не слышать, если они сидят в партере в первом ряду, а Уланова и Сергеев – на кровати в глубине сцены. Тут Прокофьев рассердился и громко и раздраженно рявкнул:
– Я знаю, что вам нужно! Вам нужны барабаны, а не музыка!
Ему в ответ предложили подняться на сцену. Только после этого он понял, что действительно не слышно, и усилил оркестровку.
В общем, исполнители не только не встречали помощи в понимании музыки и участия, а и имели ненужные препятствия в виде неприятного поведения композитора. Балет создавался (и стал шедевром, на мой взгляд) не только благодаря музыке, но также и вопреки ей. Вокруг ставящегося спектакля в театре бушевали страсти.
За 2 недели до предполагаемой премьеры оркестр чуть ли не устроил забастовку: общее собрание коллектива оркестра вынесло решение не давать спектакль «во избежание конфуза». В театре все еще гулял афоризм «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете», свидетельствует Лавровский. В свете всего рассказанного это и не удивительно.
Уланова ли это? Как это часто бывает с устным народным творчеством, авторство парафраза не установлено. А также и время происхождения: в 1939 году или (что маловероятнее) раньше. Молва приписывала его Улановой (которая к премьере все же уже поняла музыку Прокофьева). Приписывание фразы ей, видимо, идет от того, что она ее говорила, и это зафиксировано (сама об этом рассказывала), но, видимо, было это не ее творчеством.
Уланова вспоминает, что премьера прошла замечательно. Прокофьев, взволнованный и довольный, выходил с артистами на бесчисленные вызовы. Потом они собрались на дружеский ужин, на котором Уланова сказала дерзкий тост «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете». Раздался громкий, заразительный смех. Это смеялся Прокофьев. Вслед за ним рассмеялись и остальные. Напряженность осталась позади. Это была победа! Балет «Ромео и Джульетта» начал свое победное шествие.
Обо всём понемногу, или Много ни о чём
Чем С. Прокофьев заслужил «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете»?
Кто-то остроумный так перефразировал последние строки "Ромео и Джульетты" Шекспира, говоря о музыке С. С. Прокофьева, написанной для балета по этому произведению.
А впрочем, лучше по порядку.
Строки книг говорят о рождении балета «Ромео и Джульетта» следующее. Музыка была написана С. С. Прокофьевым в 1935 году на первоначальный сценарий, у которого был не один автор.
Он был даже не со смертельным концом, как известно.
Заказ был лишь приблизительным: балет на серьезный сюжет из большой литературы. И вот что получилось на первом прослушивании музыки:
«Не является тайной история первого прослушивания клавира «Ромео и Джульетты» в бетховенском зале Большого театра. Зал буквально пустел от эпизода к эпизоду. Подавляющее большинство артистов балета отвергли эту музыку в 1936 году, как не сценичную, не танцевальную, косноязычную, словом, немыслимую для театра», – вспоминал дирижер С. Самосуд.
Уж не тогда ли родилось это устное народное творчество «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете»? Это пока только постановка вопроса. Никакой постановки же балета тогда не состоялось.
Композитор сдаваться не стал. Он создал две оркестровые сюиты из несостоявшегося балета, которые стали исполняться в концертах и приучать уши слушателей к непривычной музыке. Забегая наперед, скажем, что не помогло, не приучил.
Далее Прокофьев вспоминал, что «в 1937 году подписало договор Ленинградское хореографическое училище – на постановку в свой 200-летний юбилей, а в 1938 – оперный театр в Брно (Чехословакия). Но хореографическое училище нарушило договор и, таким образом, премьера состоялась в Брно в декабре 1938 года».
Пока балет ставился за границей, куда композитора не пустили, осенью 1938 г. в Москве домой к Прокофьеву пришел достаточно молодой человек благородной внешности. Целью его визита было прослушать музыку балета. Звали его Леонид Лавровский. Он недавно стал художественным руководителем балета театра им. Кирова. У него уже был опыт постановки новых сюжетных балетов.
Прокофьев встретил его любезно, но настороженно. Ох уж эти балетмейстеры со своим отличным от композитора видением балетного спектакля! Предчувствия еще не обманули: вот молодой человек начинает говорить, что надо бы что-то дописать, что-то подправить…
Композитор морщится, спрашивает, почему это он думает, что поправки улучшат дело… Но кое-как они договорились. Работа над постановкой началась.
В целом она длилась больше года: с осени 1938 г., весь 1939 год и премьера прошла в самом начале 1940-го (11 января) в Ленинградском театре оперы и балета им. Кирова.
«Он приказал мне любить эту музыку»
Труппа была недовольна. Сложный гармонический язык музыки, острота ритмов не волновали исполнителей, не находили отклика в душе. А ведь это очень важно! Даже прима-балерина труппы Галина Уланова на вопрос о ее отношении к музыке этого балета отвечала так: «Спросите Лавровского, он приказал мне любить эту музыку». Но сама музыка была все же не единственной причиной недовольства.
С начала репетиций в зале сидел невысокий, хмурый человек. Он сердито и неприязненно смотрел на окружающих. Это был Прокофьев.
«Время бежало, подготовка к выпуску спектакля шла полным ходом, а нам все еще очень мешала специфичность оркестровки, частая смена ритмов, создававшая бесчисленные затруднения и неудобства для танца», – вспоминала Уланова. – Всё это Прокофьеву мы не рассказывали: мы его боялись. Он казался нам суровым и высокомерным, «Фомой неверующим» по отношению к балету и его артистам. Последнее нас очень обижало».
Но с высоты лет он был потом понят. Уланова вспоминала это в 1956 г., когда и композитора уже не было в живых. И поняла она его позицию так:
"По молодости и профессиональному патриотизму мы не давали себе труда задуматься над тем, что Прокофьев имел известные основания не доверять балету и даже чувствовать себя травмированным: едва ли не все его произведения, написанные для хореографического театра до «Ромео и Джульетты» – от «Блудного сына» до «Сказки про шута, семерых шутов перешутившего», от «Скифской сюиты» до «Трапеции» и «Стального скока», – не нашли достойного сценического воплощения".
Да, у Прокофьева тоже была своя правда, у него были причины так себя вести. Коллектив пытался понять музыку: все же не всегда они до этого танцевали под Минкуса и Пуни, давно уже танцевали балеты Чайковского и Глазунова, и у них был шанс понять еще более сложную и «рваную» чем у них симфоническую музыку.
Но композитор им в этом не помогал, не хотел помогать. Например, в отдельных сценах у него была слишком тонкая, тихая оркестровка. Уланова и Лавровский рассказывают по этому поводу одну и ту же историю, случившуюся во время репетиции сцены прощания героев в спальне Джульетты. Расходятся в мелких деталях, но суть одна.
Уланова и Сергеев в нужный момент не вступают. Прокофьев спрашивает почему, они отвечают, что не слышат музыку.
Лавровскому, хоть он и находился не на сцене, а в зале, в голову не приходит сомневаться, и он соглашается: оркестровка слишком легкая, говорит, она не долетает в зал.
Прокофьев хорохорится: но я же слышу! Лавровский отвечает, что еще бы не слышать, если они сидят в партере в первом ряду, а Уланова и Сергеев – на кровати в глубине сцены. Тут Прокофьев рассердился и громко и раздраженно рявкнул:
– Я знаю, что вам нужно! Вам нужны барабаны, а не музыка!
Ему в ответ предложили подняться на сцену. Только после этого он понял, что действительно не слышно, и усилил оркестровку.
В общем, исполнители не только не встречали помощи в понимании музыки и участия, а и имели ненужные препятствия в виде неприятного поведения композитора.
Балет создавался (и стал шедевром, на мой взгляд) не только благодаря музыке, но также и вопреки ей. Вокруг ставящегося спектакля в театре бушевали страсти.
За 2 недели до предполагаемой премьеры оркестр чуть ли не устроил забастовку: общее собрание коллектива оркестра вынесло решение не давать спектакль «во избежание конфуза».
В театре все еще гулял афоризм «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете», свидетельствует Лавровский.
В свете всего рассказанного это и не удивительно.
Уланова ли это?
Как это часто бывает с устным народным творчеством, авторство парафраза не установлено. А также и время происхождения: в 1939 году или (что маловероятнее) раньше.
Молва приписывала его Улановой (которая к премьере все же уже поняла музыку Прокофьева). Приписывание фразы ей, видимо, идет от того, что она ее говорила, и это зафиксировано (сама об этом рассказывала), но, видимо, было это не ее творчеством.
Уланова вспоминает, что премьера прошла замечательно. Прокофьев, взволнованный и довольный, выходил с артистами на бесчисленные вызовы. Потом они собрались на дружеский ужин, на котором Уланова сказала дерзкий тост «Нет повести печальнее на свете, чем музыка Прокофьева в балете».
Раздался громкий, заразительный смех. Это смеялся Прокофьев. Вслед за ним рассмеялись и остальные. Напряженность осталась позади.
Это была победа!
Балет «Ромео и Джульетта» начал свое победное шествие.
Любитель балета.