Первым, что я почувствовала, была не боль, а ужасная, иссушающая сухость во рту. Язык казался шершавым наждаком, прилипшим к нёбу. Веки, будто свинцовые гири, не поддавались. Я приложила неимоверное усилие, и мир прорвался сквозь ресницы размытым белым пятном. Потолок. Слишком ровный, слишком белый. Не мой. Больничный.
Сбоку монотонно, на одной ноте, пищал какой-то прибор. Этот звук был единственной константой в зыбком, туманном мире, в который я провалилась. Я попыталась пошевелить рукой, но тело не слушалось, оно было чужим, ватным. Лишь кончики пальцев слабо дрогнули. Жива. Сердце в груди сделало неуверенный толчок, потом ещё один. Прибор отозвался учащённым писком.
Последнее воспоминание — ослепляющий свет фар, пронзительный визг тормозов и сокрушительный удар, который, казалось, расколол мир надвое. А потом — тишина. Густая, вязкая, непроглядная темнота. Сколько я пробыла в ней?
Дверь палаты тихо скрипнула. В проёме появилась женщина в белом халате, её лицо было добрым и уставшим. «Очнулись, милая», — голос был мягким, почти материнским. Медсестра подошла ближе, поправила мне одеяло. «Вы нас напугали. Три месяца. Вы были в коме. Врачи уже и не надеялись. Настоящее чудо».
Три месяца. Девяносто дней вычеркнуты из жизни. Целая пропасть. Я обвела палату мутным взглядом. Пустая тумбочка. Голые стены. Ни одного цветка. Ни открытки. Ничего, что говорило бы о том, что меня здесь ждут.
«Где… где Игорь?» — мой голос прозвучал как скрип несмазанной двери, хриплый и чужой.
Лицо медсестры на мгновение утратило ласковое выражение. Она замялась, отвела взгляд. «Муж? Он приходил, конечно. Вначале каждый день сидел. А потом… ну, дела, работа. Жизнь ведь не стоит на месте. Наверное, сейчас отошёл. Вы не волнуйтесь, отдыхайте. Вам силы нужны. Я сейчас доктору сообщу, что вы пришли в себя».
Её слова были слишком гладкими, слишком отрепетированными. А взгляд — бегающим. Тревога, холодная и липкая, подступила к горлу. Игорь бы не «отошёл по делам». Он бы ночевал здесь, на жёстком стуле, держал бы меня за руку, даже если бы я не подавала признаков жизни. Он всегда говорил: «Мариша, мы — одно целое. Что с тобой — то и со мной». Или мне это только казалось?
Пришёл доктор, пожилой невролог с седыми бровями и проницательным взглядом. Он задавал вопросы, светил фонариком в глаза, просил пошевелить пальцами. Я старательно выполняла его команды, но мысли были далеко. Мысли были об Игоре.
«Восстановление будет долгим, Марина Андреевна», — сказал врач, закончив осмотр. «Мышцы атрофировались, вам придётся заново учиться ходить. Но главное — мозг не пострадал. Вы — настоящий боец».
Боец. А за что я боролась, лёжа в темноте? За жизнь, в которой меня, кажется, никто не ждал?
Дни потекли в тумане процедур и лечебной физкультуры. Каждый шаг давался с болью. Каждое движение было победой. Я заново знакомилась со своим телом — слабым, истощённым, но живым. Медсёстры радовались моим успехам, а я с каждой минутой всё глубже погружалась в отчаяние.
Игорь так и не появился. Я попросила у медсестры телефон и набрала его номер. Длинные гудки, переходящие в тишину автоответчика. Снова и снова. Я звонила на наш домашний номер. Никто не отвечал. Наконец, я набрала номер свекрови, Тамары Павловны.
«Алло», — её резкий, властный голос я бы узнала из тысячи. «Тамара Павловна, это Марина…» На том конце провода на несколько секунд повисла оглушительная тишина. А потом — короткие гудки. Она бросила трубку.
Сердце пропустило удар и заколотилось с бешеной силой. Не может быть. Это ошибка. Может, связь плохая. Я набрала снова. Номер был занят. И в третий, и в четвёртый раз. Она просто сняла трубку.
Я сидела на больничной койке, и мир вокруг меня рушился. Я боролась за жизнь, цеплялась за неё из последних сил, а в это время там, за стенами больницы, происходило что-то ужасное. Что-то непоправимое. И это было связано с моим мужем и его матерью.
На пятый день моё терпение лопнуло. Я больше не могла оставаться в неведении, терзая себя догадками. Утром, когда пришла молоденькая, сердобольная санитарка Леночка, я решилась.
«Леночка, милая, одолжи мне немного денег, на такси», — попросила я, глядя на неё самым жалобным взглядом, на который была способна. «Мне нужно домой. Срочно. Я всё верну, честное слово».
Она колебалась, но моя настойчивость и отчаяние в глазах сделали своё дело. Лена сунула мне в руку несколько мятых купюр. «Только вы осторожнее, Марина Андреевна. Вам же ещё лежать и лежать».
«Я быстро», — соврала я.
Дождавшись, когда дежурная медсестра уйдёт на пост, я кое-как натянула на себя больничную одежду, которая висела на мне мешком, накинула старенький халат и, опираясь на стену, выбралась в коридор. Ноги дрожали и подкашивались. Мир качался, но я упрямо шла вперёд. Мимо сонных пациентов, мимо гулких процедурных кабинетов, к выходу. К правде, какой бы она ни была.
Свежий ноябрьский воздух ударил в лицо, заставив задохнуться. После трёх месяцев стерильной атмосферы больницы улица оглушила меня какофонией звуков: шум машин, голоса прохожих, далёкий вой сирены. Голова закружилась, но я устояла. Поймала такси и назвала свой адрес.
Дорога до дома показалась вечностью. Я смотрела на мелькающие огни города, на спешащих куда-то людей, и чувствовала себя призраком. Вот он, мой дом. Моя крепость. Я вышла из машины, расплатилась и медленно побрела к подъезду. Руки дрожали так, что я с трудом достала из кармана халата связку ключей, которую мне принесли вместе с документами.
Первый поворот ключа. Второй. И… всё. Ключ не проворачивался дальше. Он упирался во что-то внутри. Я попробовала снова. Бесполезно. Замок сменили.
В этот момент ледяной, первобытный ужас, который до сих пор прятался где-то в глубине души, вырвался наружу, сковав дыхание. Зачем менять замок в квартире, где живёт твоя жена, пусть и находящаяся в больнице? Я нажала на кнопку звонка. Сердце колотилось о рёбра, как птица в клетке.
За дверью послышались шаги. Щёлкнул замок, и на пороге появилась Тамара Павловна. Она была в домашнем халате и тапочках. Увидев меня, она застыла с приоткрытым ртом, её лицо медленно заливала мертвенная бледность. На секунду мне показалось, что она сейчас упадёт в обморок.
Я не стала дожидаться приглашения. Я шагнула через порог своей квартиры и замерла. То, что я увидела, было хуже самых страшных моих предположений. Гостиная, наша уютная гостиная, где мы с Игорем любили смотреть фильмы по вечерам, превратилась в склад. Повсюду стояли картонные коробки. Мои книги, которые я собирала годами, были свалены в одну кучу. Картины, которые я писала, сняты со стен и прислонены к дивану. На коробках виднелись размашистые надписи: «Дача», «Продать (Авито)», «Выбросить».
Из кухни, насвистывая какую-то мелодию, вышел Игорь. В руке он держал чашку кофе. На его лице играла расслабленная улыбка, но, увидев меня, она мгновенно сползла, сменившись маской чистого, животного страха. Чашка выпала из его ослабевших пальцев и с оглушительным звоном разлетелась на сотни осколков по паркету.
«Марина… Ты… как?» — пролепетал он, глядя на меня так, словно увидел привидение.
Я молча смотрела на них — на своего мужа и его мать, стоящих посреди разграбленного ими семейного гнезда. И не чувствовала ничего. Ни боли, ни обиды, ни злости. Только ледяную, всепоглощающую пустоту. Слёзы, казалось, высохли там, в трёхмесячной темноте комы.
«Не вовремя я, да?» — мой голос прозвучал на удивление ровно и твёрдо. «Помешала вам делить моё имущество?»
«Доченька, что ты такое говоришь! Мы не…» — начала было свекровь своим привычным слащавым тоном.
«Не называйте меня так!» — отрезала я, и в моём голосе прорезался металл. «Никогда».
«Марина, врачи сказали, у тебя не было шансов!» — наконец нашёлся Игорь. Его голос срывался на фальцет. «Они сказали, что это вопрос времени… дней, может быть, недель! Что мы должны были делать? Жизнь ведь продолжается!»
«Жизнь продолжается», — эхом повторила я, обводя взглядом коробки. На одной из них я увидела надпись «Хлам». Из-под крышки выглядывал краешек маминой вышитой скатерти. «И вы решили начать новую жизнь с продажи моих вещей? Моей квартиры? Эту квартиру мне оставили родители, Игорь. Ты это помнишь? Она никогда не была твоей».
«Но я твой муж!» — в его голосе прорезались истеричные нотки. «Я заботился о тебе! Я столько денег вложил в твоё лечение!»
«Ты не заботился», — тихо, но отчётливо произнесла я. «Ты ждал, когда я умру. А ты, — я повернулась к свекрови, которая уже оправилась от первого шока и теперь смотрела на меня с плохо скрываемой ненавистью, — ты, наверное, на седьмом небе от счастья? Наконец-то избавилась от невестки, которая тебе никогда не нравилась. Расчистила место для своего драгоценного сыночка».
«А что мы должны были делать?!» — взвилась Тамара Павловна, сбрасывая маску. «Годами у твоей койки сидеть и слёзы лить? У Игоря жизнь одна! А ты лежала как овощ! Бесполезный груз! Деньги на твоё содержание нужны были, между прочим! Вот и решили продать ненужный хлам, чтобы хоть как-то покрыть расходы!»
Ненужный хлам. Моя коллекция виниловых пластинок отца. Фарфоровая статуэтка балерины, которую мне подарила мама перед смертью. Мои дневники.
Я сделала шаг к Игорю. Он съёжился, вжал голову в плечи. Жалкий, слабый, ведомый. Не мужчина, за которого я выходила замуж, а бесхребетная марионетка в руках своей властной матери. Я вдруг с ужасающей ясностью осознала, что авария не сломала мою семью. Она лишь показала то, что уже было сломано давно.
«У вас пять минут», — мой голос был холодным, как лёд. «Собрать свои вещи и уйти из моего дома».
«Но… куда я пойду?» — растерянно пробормотал он, глядя то на меня, то на свою мать.
«Туда, куда вы собирались отправить меня, — на улицу. Или к маме. Мне всё равно. Пять минут. После этого я вызываю полицию и пишу заявление о незаконном проникновении и попытке хищения имущества».
Упоминание полиции подействовало. Они забегали по квартире, в панике сгребая в сумки какую-то одежду, документы. Тамара Павловна, проходя мимо меня, прошипела: «Ты ещё пожалеешь об этом, дрянь неблагодарная! Мы на тебя столько потратили!»
Игорь что-то мямлил про то, что я ничего не понимаю, что он всё объяснит, но я не слушала. Я просто стояла и смотрела, как два самых близких мне человека превращаются в чужих, ненавистных людей.
Когда за ними с грохотом захлопнулась дверь, я медленно опустилась на пол прямо посреди коробок. Тишина. Вязкая, тяжёлая тишина, наполненная эхом их лжи и предательства. Кома отняла у меня три месяца жизни, мужа и веру в людей. Но она же открыла мне глаза. Я вернулась с того света не для того, чтобы оплакивать руины прошлого. Я вернулась, чтобы жить.
Первая ночь в собственном доме была похожа на пытку. Тишина давила на уши, а каждый шорох заставлял вздрагивать. Я бродила по разгромленной квартире, как призрак. Тело болело после «побега» из больницы, но эта боль была ничем по сравнению с той, что разрывала душу.
Я открыла одну из коробок с надписью «Продать». Сверху лежал наш свадебный альбом. Я провела рукой по тиснёной обложке. Вот мы, счастливые, молодые, режем торт. Вот Игорь кружит меня в первом танце и шепчет на ухо: «Я никогда тебя не отпущу». Ложь. Всё было ложью. С отвращением я швырнула альбом в пустой угол комнаты.
Я не плакала. Слёзы застыли где-то глубоко внутри ледяным комом. Вместо них было лишь холодное, выжигающее всё дотла бешенство. Я начала методично разбирать коробки. Не для того, чтобы навести порядок, а чтобы изгнать их дух из своего дома. Вещи, которые покупал Игорь, которые дарила его мать, — всё летело в большие мусорные мешки. Его одежда, бритвенные принадлежности, дурацкая коллекция пивных кружек. Всё в мусор.
Под утро, обессиленная, я набрела на коробку с пометкой «Хлам». В ней, среди старых журналов и какого-то тряпья, я нашла свои краски и холсты. Моё спасение до аварии. Моя отдушина. Я достала чистый холст, поставила его на мольберт и взяла в руки кисть. Пальцы не слушались, дрожали, но я упрямо смешивала на палитре краски. Чёрный, серый, багровый. Я выплёскивала на холст свою боль, свой гнев, своё отчаяние. Я рисовала до тех пор, пока не рассвело.
На следующий день начался новый этап войны. Первым делом я вызвала мастера и снова сменила замки. Потом, найдя в ящике стола старую записную книжку, я позвонила своей университетской подруге Ольге. Мы не виделись пару лет, жизнь развела нас по разным дорогам, но я знала, что она — единственный человек, которому я могу сейчас доверять.
«Марина? Боже мой, это правда ты? Мне в больнице сказали, что… что всё очень плохо», — её голос дрожал.
Я рассказала ей всё. Без утайки. Про кому, про возвращение, про Игоря и свекровь. Оля молча слушала, а потом твёрдо сказала: «Я сейчас приеду».
Она примчалась через час, с пакетами еды и решительным выражением лица. Обняла меня так крепко, что я чуть не задохнулась, и я впервые за эти дни позволила себе расплакаться. Я рыдала у неё на плече, как маленькая девочка, оплакивая свою разрушенную жизнь.
«Так, слёзы в сторону», — скомандовала Оля, когда я немного успокоилась. «Сейчас будем составлять план действий. Во-первых, тебе нужен хороший юрист. У меня есть на примете одна акула. Во-вторых, нужно зафиксировать всё. Я сейчас сфотографирую этот бардак. В-третьих, проверяй все свои счета и документы».
Её совет оказался пророческим. Зайдя в онлайн-банк, я обнаружила, что мой счёт, на котором лежали мои личные сбережения, был пуст. Игорь, имея доверенность, которую я неосмотрительно подписала год назад, снял всё до копейки. Но это был не конец. Я не нашла в шкафу папки с документами на квартиру. Они забрали всё. Они не просто хотели продать мои вещи, они собирались украсть мой дом.
Олин юрист, Анна Викторовна, оказалась строгой женщиной лет пятидесяти с цепким взглядом и стальной хваткой. Она выслушала мою историю, изучила Олины фотографии и кивнула.
«Ситуация ясна. Мошенничество в чистом виде, с использованием вашего беспомощного состояния», — отчеканила она. «Статья 159 Уголовного кодекса. Плюс кража документов. Будем действовать жёстко. Сначала отправим им досудебную претензию с требованием немедленно вернуть документы на квартиру и все похищенные средства. Если откажутся — заявление в полицию и прокуратуру. Иск в суд. Они хоть понимают, что им грозит реальный срок?»
В тот же вечер начались звонки. Игорь и Тамара Павловна, очевидно, получив «письмо счастья» от моего адвоката, перешли от угроз к жалким мольбам.
«Мариночка, прости нас, дураков!» — плакал в трубку Игорь. «Мать меня сбила с толку! Я всё верну, только забери заявление! Не ломай мне жизнь!»
Потом звонила свекровь. «Ты решила нас по миру пустить? В тюрьму посадить? За нашу доброту? Мы же о тебе заботились!»
Я молча клала трубку. Во мне не было ни капли жалости.
Параллельно с юридической войной я вела другую, не менее важную битву — за своё тело. Каждый день ко мне приходил реабилитолог, и мы часами занимались. Я училась заново ходить без опоры, спускаться по лестнице, держать в руках чашку, не расплескав воду. Каждое движение причиняло боль, но я терпела. Эта физическая боль заглушала душевную.
Через две недели состоялась наша встреча в офисе Анны Викторовны. Игорь и его мать пришли с дешёвым адвокатом, который выглядел растерянным. Игорь осунулся, под глазами залегли тёмные круги. Тамара Павловна, наоборот, была настроена воинственно и смотрела на меня с ненавистью.
«Мои доверители действовали в состоянии аффекта, вызванного горем», — начал их защитник. «Они были уверены в скорой кончине Марины Андреевны и хотели лишь… упорядочить дела».
Анна Викторовна усмехнулась. «Упорядочить дела, сняв со счёта три миллиона рублей и украв правоустанавливающие документы на квартиру? Ваш „аффект“ имеет вполне конкретное юридическое определение. Мы готовы пойти на мировое соглашение. Полное возмещение денежных средств, возврат всех документов и личных вещей в течение 24 часов. И немедленная подача заявления на развод по обоюдному согласию. В противном случае, через час заявление ложится на стол следователю».
Тамара Павловна хотела было что-то возразить, но Игорь дёрнул её за рукав. «Мама, молчи». Он посмотрел на меня. В его глазах не было раскаяния. Только страх и злоба.
«Хорошо», — выдавил он. «Мы согласны».
На следующий день курьер доставил мне папку с документами. Деньги были переведены на мой счёт. Битва была выиграна.
Процесс развода прошёл быстро и безболезненно. Мы стояли в пустом коридоре суда, чужие люди, которых больше ничего не связывало.
«Я всё равно тебя любил, Марина», — сказал он мне на прощание.
«Нет, Игорь», — ответила я, не глядя на него. «Ты любил удобство. А когда оно закончилось, ты легко от меня отказался. Прощай».
Я вернулась домой. В свою квартиру. Чистую, светлую, свободную от прошлого. Я медленно обошла комнаты. На стенах висели мои новые картины — яркие, полные света и воздуха. На полках стояли только те книги, которые я любила. В воздухе пахло свежестью и лавандой.
Я подошла к окну. За ним шумел город, живший своей жизнью. Я больше не была его частью, но и не была от него оторвана. Я была на пороге чего-то нового.
Кома не была концом. Она была началом. Жестоким, болезненным, но необходимым. Она сожгла дотла мою старую жизнь, чтобы на пепелище могла вырасти новая. Я потеряла мужа, но нашла себя. И эта находка была бесценна. Я сделала глубокий вдох. Я была готова жить. По-настоящему. Впервые за долгие годы.
Синдром попутчика
Кома
Первым, что я почувствовала, была не боль, а ужасная, иссушающая сухость во рту. Язык казался шершавым наждаком, прилипшим к нёбу. Веки, будто свинцовые гири, не поддавались. Я приложила неимоверное усилие, и мир прорвался сквозь ресницы размытым белым пятном. Потолок. Слишком ровный, слишком белый. Не мой. Больничный.Сбоку монотонно, на одной ноте, пищал какой-то прибор. Этот звук был единственной константой в зыбком, туманном мире, в который я провалилась. Я попыталась пошевелить рукой, но тело не слушалось, оно было чужим, ватным. Лишь кончики пальцев слабо дрогнули. Жива. Сердце в груди сделало неуверенный толчок, потом ещё один. Прибор отозвался учащённым писком.
Последнее воспоминание — ослепляющий свет фар, пронзительный визг тормозов и сокрушительный удар, который, казалось, расколол мир надвое. А потом — тишина. Густая, вязкая, непроглядная темнота. Сколько я пробыла в ней?
Дверь палаты тихо скрипнула. В проёме появилась женщина в белом халате, её лицо было добрым и уставшим.
«Очнулись, милая», — голос был мягким, почти материнским. Медсестра подошла ближе, поправила мне одеяло. «Вы нас напугали. Три месяца. Вы были в коме. Врачи уже и не надеялись. Настоящее чудо».
Три месяца. Девяносто дней вычеркнуты из жизни. Целая пропасть. Я обвела палату мутным взглядом. Пустая тумбочка. Голые стены. Ни одного цветка. Ни открытки. Ничего, что говорило бы о том, что меня здесь ждут.
«Где… где Игорь?» — мой голос прозвучал как скрип несмазанной двери, хриплый и чужой.
Лицо медсестры на мгновение утратило ласковое выражение. Она замялась, отвела взгляд. «Муж? Он приходил, конечно. Вначале каждый день сидел. А потом… ну, дела, работа. Жизнь ведь не стоит на месте. Наверное, сейчас отошёл. Вы не волнуйтесь, отдыхайте. Вам силы нужны. Я сейчас доктору сообщу, что вы пришли в себя».
Её слова были слишком гладкими, слишком отрепетированными. А взгляд — бегающим. Тревога, холодная и липкая, подступила к горлу. Игорь бы не «отошёл по делам». Он бы ночевал здесь, на жёстком стуле, держал бы меня за руку, даже если бы я не подавала признаков жизни. Он всегда говорил: «Мариша, мы — одно целое. Что с тобой — то и со мной». Или мне это только казалось?
Пришёл доктор, пожилой невролог с седыми бровями и проницательным взглядом. Он задавал вопросы, светил фонариком в глаза, просил пошевелить пальцами. Я старательно выполняла его команды, но мысли были далеко. Мысли были об Игоре.
«Восстановление будет долгим, Марина Андреевна», — сказал врач, закончив осмотр. «Мышцы атрофировались, вам придётся заново учиться ходить. Но главное — мозг не пострадал. Вы — настоящий боец».
Боец. А за что я боролась, лёжа в темноте? За жизнь, в которой меня, кажется, никто не ждал?
Дни потекли в тумане процедур и лечебной физкультуры. Каждый шаг давался с болью. Каждое движение было победой. Я заново знакомилась со своим телом — слабым, истощённым, но живым. Медсёстры радовались моим успехам, а я с каждой минутой всё глубже погружалась в отчаяние.
Игорь так и не появился. Я попросила у медсестры телефон и набрала его номер. Длинные гудки, переходящие в тишину автоответчика. Снова и снова. Я звонила на наш домашний номер. Никто не отвечал. Наконец, я набрала номер свекрови, Тамары Павловны.
«Алло», — её резкий, властный голос я бы узнала из тысячи.
«Тамара Павловна, это Марина…»
На том конце провода на несколько секунд повисла оглушительная тишина. А потом — короткие гудки. Она бросила трубку.
Сердце пропустило удар и заколотилось с бешеной силой. Не может быть. Это ошибка. Может, связь плохая. Я набрала снова. Номер был занят. И в третий, и в четвёртый раз. Она просто сняла трубку.
Я сидела на больничной койке, и мир вокруг меня рушился. Я боролась за жизнь, цеплялась за неё из последних сил, а в это время там, за стенами больницы, происходило что-то ужасное. Что-то непоправимое. И это было связано с моим мужем и его матерью.
На пятый день моё терпение лопнуло. Я больше не могла оставаться в неведении, терзая себя догадками. Утром, когда пришла молоденькая, сердобольная санитарка Леночка, я решилась.
«Леночка, милая, одолжи мне немного денег, на такси», — попросила я, глядя на неё самым жалобным взглядом, на который была способна. «Мне нужно домой. Срочно. Я всё верну, честное слово».
Она колебалась, но моя настойчивость и отчаяние в глазах сделали своё дело. Лена сунула мне в руку несколько мятых купюр. «Только вы осторожнее, Марина Андреевна. Вам же ещё лежать и лежать».
«Я быстро», — соврала я.
Дождавшись, когда дежурная медсестра уйдёт на пост, я кое-как натянула на себя больничную одежду, которая висела на мне мешком, накинула старенький халат и, опираясь на стену, выбралась в коридор. Ноги дрожали и подкашивались. Мир качался, но я упрямо шла вперёд. Мимо сонных пациентов, мимо гулких процедурных кабинетов, к выходу. К правде, какой бы она ни была.
Свежий ноябрьский воздух ударил в лицо, заставив задохнуться. После трёх месяцев стерильной атмосферы больницы улица оглушила меня какофонией звуков: шум машин, голоса прохожих, далёкий вой сирены. Голова закружилась, но я устояла. Поймала такси и назвала свой адрес.
Дорога до дома показалась вечностью. Я смотрела на мелькающие огни города, на спешащих куда-то людей, и чувствовала себя призраком. Вот он, мой дом. Моя крепость. Я вышла из машины, расплатилась и медленно побрела к подъезду. Руки дрожали так, что я с трудом достала из кармана халата связку ключей, которую мне принесли вместе с документами.
Первый поворот ключа. Второй. И… всё. Ключ не проворачивался дальше. Он упирался во что-то внутри. Я попробовала снова. Бесполезно. Замок сменили.
В этот момент ледяной, первобытный ужас, который до сих пор прятался где-то в глубине души, вырвался наружу, сковав дыхание. Зачем менять замок в квартире, где живёт твоя жена, пусть и находящаяся в больнице? Я нажала на кнопку звонка. Сердце колотилось о рёбра, как птица в клетке.
За дверью послышались шаги. Щёлкнул замок, и на пороге появилась Тамара Павловна. Она была в домашнем халате и тапочках. Увидев меня, она застыла с приоткрытым ртом, её лицо медленно заливала мертвенная бледность. На секунду мне показалось, что она сейчас упадёт в обморок.
«Марина?..» — выдохнула она, отступая вглубь коридора.
Я не стала дожидаться приглашения. Я шагнула через порог своей квартиры и замерла. То, что я увидела, было хуже самых страшных моих предположений. Гостиная, наша уютная гостиная, где мы с Игорем любили смотреть фильмы по вечерам, превратилась в склад. Повсюду стояли картонные коробки. Мои книги, которые я собирала годами, были свалены в одну кучу. Картины, которые я писала, сняты со стен и прислонены к дивану. На коробках виднелись размашистые надписи: «Дача», «Продать (Авито)», «Выбросить».
Из кухни, насвистывая какую-то мелодию, вышел Игорь. В руке он держал чашку кофе. На его лице играла расслабленная улыбка, но, увидев меня, она мгновенно сползла, сменившись маской чистого, животного страха. Чашка выпала из его ослабевших пальцев и с оглушительным звоном разлетелась на сотни осколков по паркету.
«Марина… Ты… как?» — пролепетал он, глядя на меня так, словно увидел привидение.
Я молча смотрела на них — на своего мужа и его мать, стоящих посреди разграбленного ими семейного гнезда. И не чувствовала ничего. Ни боли, ни обиды, ни злости. Только ледяную, всепоглощающую пустоту. Слёзы, казалось, высохли там, в трёхмесячной темноте комы.
«Не вовремя я, да?» — мой голос прозвучал на удивление ровно и твёрдо. «Помешала вам делить моё имущество?»
«Доченька, что ты такое говоришь! Мы не…» — начала было свекровь своим привычным слащавым тоном.
«Не называйте меня так!» — отрезала я, и в моём голосе прорезался металл. «Никогда».
«Марина, врачи сказали, у тебя не было шансов!» — наконец нашёлся Игорь. Его голос срывался на фальцет. «Они сказали, что это вопрос времени… дней, может быть, недель! Что мы должны были делать? Жизнь ведь продолжается!»
«Жизнь продолжается», — эхом повторила я, обводя взглядом коробки. На одной из них я увидела надпись «Хлам». Из-под крышки выглядывал краешек маминой вышитой скатерти. «И вы решили начать новую жизнь с продажи моих вещей? Моей квартиры? Эту квартиру мне оставили родители, Игорь. Ты это помнишь? Она никогда не была твоей».
«Но я твой муж!» — в его голосе прорезались истеричные нотки. «Я заботился о тебе! Я столько денег вложил в твоё лечение!»
«Ты не заботился», — тихо, но отчётливо произнесла я. «Ты ждал, когда я умру. А ты, — я повернулась к свекрови, которая уже оправилась от первого шока и теперь смотрела на меня с плохо скрываемой ненавистью, — ты, наверное, на седьмом небе от счастья? Наконец-то избавилась от невестки, которая тебе никогда не нравилась. Расчистила место для своего драгоценного сыночка».
«А что мы должны были делать?!» — взвилась Тамара Павловна, сбрасывая маску. «Годами у твоей койки сидеть и слёзы лить? У Игоря жизнь одна! А ты лежала как овощ! Бесполезный груз! Деньги на твоё содержание нужны были, между прочим! Вот и решили продать ненужный хлам, чтобы хоть как-то покрыть расходы!»
Ненужный хлам. Моя коллекция виниловых пластинок отца. Фарфоровая статуэтка балерины, которую мне подарила мама перед смертью. Мои дневники.
Я сделала шаг к Игорю. Он съёжился, вжал голову в плечи. Жалкий, слабый, ведомый. Не мужчина, за которого я выходила замуж, а бесхребетная марионетка в руках своей властной матери. Я вдруг с ужасающей ясностью осознала, что авария не сломала мою семью. Она лишь показала то, что уже было сломано давно.
«У вас пять минут», — мой голос был холодным, как лёд. «Собрать свои вещи и уйти из моего дома».
«Но… куда я пойду?» — растерянно пробормотал он, глядя то на меня, то на свою мать.
«Туда, куда вы собирались отправить меня, — на улицу. Или к маме. Мне всё равно. Пять минут. После этого я вызываю полицию и пишу заявление о незаконном проникновении и попытке хищения имущества».
Упоминание полиции подействовало. Они забегали по квартире, в панике сгребая в сумки какую-то одежду, документы. Тамара Павловна, проходя мимо меня, прошипела: «Ты ещё пожалеешь об этом, дрянь неблагодарная! Мы на тебя столько потратили!»
Игорь что-то мямлил про то, что я ничего не понимаю, что он всё объяснит, но я не слушала. Я просто стояла и смотрела, как два самых близких мне человека превращаются в чужих, ненавистных людей.
Когда за ними с грохотом захлопнулась дверь, я медленно опустилась на пол прямо посреди коробок. Тишина. Вязкая, тяжёлая тишина, наполненная эхом их лжи и предательства. Кома отняла у меня три месяца жизни, мужа и веру в людей. Но она же открыла мне глаза. Я вернулась с того света не для того, чтобы оплакивать руины прошлого. Я вернулась, чтобы жить.
Первая ночь в собственном доме была похожа на пытку. Тишина давила на уши, а каждый шорох заставлял вздрагивать. Я бродила по разгромленной квартире, как призрак. Тело болело после «побега» из больницы, но эта боль была ничем по сравнению с той, что разрывала душу.
Я открыла одну из коробок с надписью «Продать». Сверху лежал наш свадебный альбом. Я провела рукой по тиснёной обложке. Вот мы, счастливые, молодые, режем торт. Вот Игорь кружит меня в первом танце и шепчет на ухо: «Я никогда тебя не отпущу». Ложь. Всё было ложью. С отвращением я швырнула альбом в пустой угол комнаты.
Я не плакала. Слёзы застыли где-то глубоко внутри ледяным комом. Вместо них было лишь холодное, выжигающее всё дотла бешенство. Я начала методично разбирать коробки. Не для того, чтобы навести порядок, а чтобы изгнать их дух из своего дома. Вещи, которые покупал Игорь, которые дарила его мать, — всё летело в большие мусорные мешки. Его одежда, бритвенные принадлежности, дурацкая коллекция пивных кружек. Всё в мусор.
Под утро, обессиленная, я набрела на коробку с пометкой «Хлам». В ней, среди старых журналов и какого-то тряпья, я нашла свои краски и холсты. Моё спасение до аварии. Моя отдушина. Я достала чистый холст, поставила его на мольберт и взяла в руки кисть. Пальцы не слушались, дрожали, но я упрямо смешивала на палитре краски. Чёрный, серый, багровый. Я выплёскивала на холст свою боль, свой гнев, своё отчаяние. Я рисовала до тех пор, пока не рассвело.
На следующий день начался новый этап войны. Первым делом я вызвала мастера и снова сменила замки. Потом, найдя в ящике стола старую записную книжку, я позвонила своей университетской подруге Ольге. Мы не виделись пару лет, жизнь развела нас по разным дорогам, но я знала, что она — единственный человек, которому я могу сейчас доверять.
«Марина? Боже мой, это правда ты? Мне в больнице сказали, что… что всё очень плохо», — её голос дрожал.
Я рассказала ей всё. Без утайки. Про кому, про возвращение, про Игоря и свекровь. Оля молча слушала, а потом твёрдо сказала: «Я сейчас приеду».
Она примчалась через час, с пакетами еды и решительным выражением лица. Обняла меня так крепко, что я чуть не задохнулась, и я впервые за эти дни позволила себе расплакаться. Я рыдала у неё на плече, как маленькая девочка, оплакивая свою разрушенную жизнь.
«Так, слёзы в сторону», — скомандовала Оля, когда я немного успокоилась. «Сейчас будем составлять план действий. Во-первых, тебе нужен хороший юрист. У меня есть на примете одна акула. Во-вторых, нужно зафиксировать всё. Я сейчас сфотографирую этот бардак. В-третьих, проверяй все свои счета и документы».
Её совет оказался пророческим. Зайдя в онлайн-банк, я обнаружила, что мой счёт, на котором лежали мои личные сбережения, был пуст. Игорь, имея доверенность, которую я неосмотрительно подписала год назад, снял всё до копейки. Но это был не конец. Я не нашла в шкафу папки с документами на квартиру. Они забрали всё. Они не просто хотели продать мои вещи, они собирались украсть мой дом.
Олин юрист, Анна Викторовна, оказалась строгой женщиной лет пятидесяти с цепким взглядом и стальной хваткой. Она выслушала мою историю, изучила Олины фотографии и кивнула.
«Ситуация ясна. Мошенничество в чистом виде, с использованием вашего беспомощного состояния», — отчеканила она. «Статья 159 Уголовного кодекса. Плюс кража документов. Будем действовать жёстко. Сначала отправим им досудебную претензию с требованием немедленно вернуть документы на квартиру и все похищенные средства. Если откажутся — заявление в полицию и прокуратуру. Иск в суд. Они хоть понимают, что им грозит реальный срок?»
В тот же вечер начались звонки. Игорь и Тамара Павловна, очевидно, получив «письмо счастья» от моего адвоката, перешли от угроз к жалким мольбам.
«Мариночка, прости нас, дураков!» — плакал в трубку Игорь. «Мать меня сбила с толку! Я всё верну, только забери заявление! Не ломай мне жизнь!»
Потом звонила свекровь. «Ты решила нас по миру пустить? В тюрьму посадить? За нашу доброту? Мы же о тебе заботились!»
Я молча клала трубку. Во мне не было ни капли жалости.
Параллельно с юридической войной я вела другую, не менее важную битву — за своё тело. Каждый день ко мне приходил реабилитолог, и мы часами занимались. Я училась заново ходить без опоры, спускаться по лестнице, держать в руках чашку, не расплескав воду. Каждое движение причиняло боль, но я терпела. Эта физическая боль заглушала душевную.
Через две недели состоялась наша встреча в офисе Анны Викторовны. Игорь и его мать пришли с дешёвым адвокатом, который выглядел растерянным. Игорь осунулся, под глазами залегли тёмные круги. Тамара Павловна, наоборот, была настроена воинственно и смотрела на меня с ненавистью.
«Мои доверители действовали в состоянии аффекта, вызванного горем», — начал их защитник. «Они были уверены в скорой кончине Марины Андреевны и хотели лишь… упорядочить дела».
Анна Викторовна усмехнулась. «Упорядочить дела, сняв со счёта три миллиона рублей и украв правоустанавливающие документы на квартиру? Ваш „аффект“ имеет вполне конкретное юридическое определение. Мы готовы пойти на мировое соглашение. Полное возмещение денежных средств, возврат всех документов и личных вещей в течение 24 часов. И немедленная подача заявления на развод по обоюдному согласию. В противном случае, через час заявление ложится на стол следователю».
Тамара Павловна хотела было что-то возразить, но Игорь дёрнул её за рукав. «Мама, молчи». Он посмотрел на меня. В его глазах не было раскаяния. Только страх и злоба.
«Хорошо», — выдавил он. «Мы согласны».
На следующий день курьер доставил мне папку с документами. Деньги были переведены на мой счёт. Битва была выиграна.
Процесс развода прошёл быстро и безболезненно. Мы стояли в пустом коридоре суда, чужие люди, которых больше ничего не связывало.
«Я всё равно тебя любил, Марина», — сказал он мне на прощание.
«Нет, Игорь», — ответила я, не глядя на него. «Ты любил удобство. А когда оно закончилось, ты легко от меня отказался. Прощай».
Я вернулась домой. В свою квартиру. Чистую, светлую, свободную от прошлого. Я медленно обошла комнаты. На стенах висели мои новые картины — яркие, полные света и воздуха. На полках стояли только те книги, которые я любила. В воздухе пахло свежестью и лавандой.
Я подошла к окну. За ним шумел город, живший своей жизнью. Я больше не была его частью, но и не была от него оторвана. Я была на пороге чего-то нового.
Кома не была концом. Она была началом. Жестоким, болезненным, но необходимым. Она сожгла дотла мою старую жизнь, чтобы на пепелище могла вырасти новая. Я потеряла мужа, но нашла себя. И эта находка была бесценна. Я сделала глубокий вдох. Я была готова жить. По-настоящему. Впервые за долгие годы.