— Мяу! — возмущённо и с ударением на «а», будто бы снова кто-то перепутал важное: в этом доме главный не тот, кто платит за интернет, а тот, кто живёт на подоконнике.
Марина открыла один глаз. Потом второй. Потом телефон — чтобы понять, есть ли смысл вставать, если за окном опять понедельник.
Был понедельник. Как всегда, неожиданно.
На полу, рядом с тапком (левым), сидел Пельмень — кот цвета «печёная сгущёнка» с выражением: «Ты хотела смысла жизни — вот я. Кормить будешь?»
— Ну конечно, — пробормотала Марина, — пора к людям. Они же без писем не выживут. И ты тоже. Без корма.
Кот снова мяукнул, теперь уже требовательно, словно добавляя: «И без чистого лотка, кстати, тоже».
Марина встала. Натянула халат, тот самый — в клетку, слегка потертый, с местами необъяснимого происхождения. Ноги сами понесли на кухню, где стоял чайник, полбанки растворимого кофе и миска с подписью «Пельмень. Не путать с едой».
Работа почтальона была в этом районе сродни должности деревенской ведьмы: знала всех, кто болеет, кто развёлся, кто куда переехал и кто обратно приполз.
Марина вышла из дома с сумкой, похожей на чемодан интеллигентной черепахи. Пельмень вышел следом, как всегда — до угла. У него был график: проверка лавочек, контроль голубей, дежурство на солнечном пятне у подъезда.
— Мяу, — произнёс он, взглянув на неё с укором.
— Да-да, — отозвалась Марина. — Я знаю. Не забудь полежать на боку, пока меня нет. Главное — держать фасон.
Кот шлёпнулся на асфальт и закрыл глаза. Он вообще считал, что работа — это когда ты лежишь, а у других совесть зудит.
Первый ящик — девятый подъезд. Квартиру знала наизусть. Пенсионерка в розовом халате, муж-полковник и собака по кличке «Тихо!». Каждый понедельник они получали квитанции, скандал и одну простую истину: в этой жизни главное — вовремя заметить, что батареи не греют.
Марина бросила квитанцию в щель и тут же услышала, как за дверью завелось:
— Николай! Опять за отопление как за путёвку в санаторий! А у нас холоднее, чем у тёти Вали в погребе!
Марина отошла. Быстро. Даже не улыбнулась — лицо было профессионально нейтральным. Но внутри, конечно, чуть приподнялось настроение.
Она любила эти улицы. Эти дома, где в ящиках — не просто почта, а вся соль жизни: накладные, извещения, тайные письма, рекламные газеты и открытки с тёплыми пожеланиями, написанными рукой, которая давно не брала ложку, но нашла в себе силы для фразы: «Живи, как можешь. Главное — живи».
Иногда, раскладывая письма, Марина чувствовала себя проводником. Не как в поезде, а как в смысле. Между одним «я скучаю» и другим «я тебя больше не знаю».
Возвращаясь домой, она первым делом выкрутила лампочку в кладовке.
— Экономим, Пельмень, — произнесла она, ставя сумку на пол. — Там всё равно темно. А экономия — реальная.
Кот промолчал. Но выразительно посмотрел в сторону выключателя. Мол, а у нас и так вся жизнь как в кладовке — зачем ты ещё и лампу забрала?
Марина налила себе кофе, коту — корм. Сели на подоконнике, каждый со своей миссией: она — думать о завтрашней почте, он — наблюдать за воробьями с философской отстранённостью.
— Как думаешь, Пельмень, люди вообще ждут этих писем? Или просто привыкли, что кто-то приходит и что-то приносит?
Кот не ответил. Просто зевнул.
— Ну ладно. Главное, чтобы я сама не превратилась в рассылку. Хотя… если доставляю настроение, то пусть будет.
Пельмень мяукнул.
Марина усмехнулась.
— Перевожу: «Ты — не почта. Ты — привычка».
А это, как известно, иногда важнее.
2. Сюрприз из ящика
Вторник обещал быть обычным: облачно, без осадков, с лёгкими скандалами по маршруту. Марина шла привычной дорожкой, отмеренной годами, шагами и сеткой из потрескавшегося асфальта. На плече — сумка почтовая, в голове — список адресов, а где-то под сердцем — устойчивое чувство, что с почтой всё-таки легче, чем с людьми.
У подъезда, как обычно, сидел Пельмень, устроившись на теплом плиточном островке. Увидев Марину, он едва заметно качнул хвостом и коротко мяукнул — не «здравствуй», а, скорее, «опять в омут, да?»
— Да, работка у нас — цирк без шапито, — кивнула она коту и направилась внутрь.
В ящике номер 18 лежало письмо. Необычное. Конверт — плотный, кремовый, почерк аккуратный, даже изящный. Адресовано: «Г-же Зайцевой Светлане Петровне. Лично в руки».
Марина уже знала, где живёт Зайцева. Третий этаж, квартира напротив окна с кактусами. И ещё знала, что неделю назад там было шумно. Очень. Настолько, что соседи с четвёртого жаловались, будто «кто-то репетировал мексиканский сериал с бросанием кастрюль».
Она поднялась. Постучала. Ответа не было. Потом снова. И вот — дверь приоткрылась.
— Кто там?
Марина уже хотела произнести привычное «Почта», но не успела — в дверной проём просочилась тень. Потом вторая. Потом — голос: — А-а, это письмо? Давайте-давайте, мне передайте. Я... хозяйка.
Женщина. Лет тридцать пять. В халате и с маникюром цвета «вишня на шёлке». Марина прищурилась — Зайцева Петровна была, мягко говоря, другого формата: седая, с вечно сбегающей заколкой и тапками, которые скрипели как упрёки.
— Простите, а Светлана Петровна?.. — уточнила Марина, не отпуская конверт.
Из глубины квартиры донеслось:
— Кому письмо?! Мне? Покажите!
Появилась пожилая женщина, босая, но с достоинством. Следом — мужчина. Очевидно, тот самый «между ними».
И в эту тесную прихожую, насыщенную запахом парфюма, борща и недосказанности, письмо влетело как спичка в сухую ёлку.
— Свет, это тебе? — спросил мужчина.
— Конечно, мне, — не моргнув, ответила молодая. — У нас теперь всё общее. Даже почта. Правда, мама?
Свекровь смерила её взглядом, способным испепелить дуршлаг.
— Общее, говоришь? А кто вчера на общую кастрюлю говорил «фу, тут жир»?
Марина попыталась отступить. Неудачно.
— Девушка, а вы точно почтальон? — спросила свекровь. — А то, может, у вас тоже с ним всё общее?
— Мне только письмо вручить… — начала Марина, но остановилась, когда мужчина, в попытке сгладить ситуацию, попытался забрать конверт и уронил его.
Письмо упало плашмя. Из него выскользнул тонкий лист.
Марина, как человек деликатный, отвернулась. Но было поздно — все уже прочитали первую строчку: «Света, я всё ещё жду тебя. М.»
Тишина. Даже холодильник в глубине квартиры, кажется, затаил дыхание.
— Света?! — взорвалась свекровь. — Так ты не только кастрюли делишь, ты ещё и по курортам переписываешься?!
— Это... это старое письмо! — воскликнула «вишнёвая». — Просто дошло с опозданием!
— Как и совесть, — процедила Зайцева. — Поздно, но больно.
На улице Марина снова встретила Пельменя. Тот приподнял голову, зевнул и как будто мысленно добавил:
«Любовь — штука прочная. Особенно, если клеить на клей ПВА. Не всегда держит, но уж если схватит — оторвёшь вместе с дверцей».
— Ага, — вздохнула Марина. — И желательно без кастрюли в придачу.
Она поправила сумку и пошла дальше. Ещё было много писем. И ни одно из них не начиналось словами: «Дорогая тишина, спасибо, что ты есть».
3. Муж с баранкой
Утро среды началось с привычного: Марина пыталась застегнуть куртку одной рукой, второй ловила ключи, а в это время Пельмень — как обычно — сидел на подоконнике и смотрел на неё так, будто собирался написать жалобу в союз котов: «Хозяйка не соответствует заявленному уровню утренней организованности».
— Ну что, мой уличный философ, пошли разносить чужие чувства, счета и слегка просроченные открытки, — пробормотала Марина, взваливая сумку на плечо.
Погода была сырой. Асфальт под ногами скользкий, как обещания на первом свидании. Марина свернула во двор — и тут увидела его.
Стоял у лавочки. Мужчина лет шестидесяти, с пакетом из «Магнита» и взглядом, в котором перемешались решимость, стыд и лёгкая надежда. Как будто он собирался вернуть не письмо, а свою молодость.
— Девушка, вы… вы почтальон? — спросил он, чуть растерянно.
— Ну, не Санта-Клаус же. Хотя иногда — почти, — улыбнулась Марина.
— Мне нужно… передать. Вот. Письмо. И… — он вытянул вперёд пакет, — …баранку.
Марина посмотрела на свёрток. Обычная булка, слегка подсохшая, завёрнутая в салфетку. Вроде бы ничего странного, если бы не надпись на конверте: «Той, которая предала. Но пекла лучше всех».
— Это адрес? — уточнила Марина.
— Нет. Это диагноз, — вздохнул он. — А адрес — вот, Пушкина, 12, квартира 11. Зайцева Лидия Павловна. Можете сказать, что это от Саши. Она поймёт. Мы… вместе были. Двадцать лет назад. А потом — она к другому. А у меня, кроме этой баранки, и не осталось ничего.
— А почему баранка?
— Она их пекла сама. Каждый понедельник. Без рецепта. На глаз. С корицей. Я всё думал: когда она вернётся, я снова принесу муку. Но она не вернулась.
Он говорил спокойно, без надрыва. Как человек, который много лет несёт внутри себя комнату с закрытым окном.
Марина взяла конверт и пакет.
— А если она не захочет…?
— Тогда пусть выкинет. Но вы-то хотя бы отнесите. Пожалуйста.
На Пушкина, 12 дверь открыла женщина в белом халате и с ясными глазами. Такая, у которой всё в жизни по списку: лекарства по часам, суп без соли, телевизор ровно до девяти.
Лидия Павловна взяла конверт. Увидела надпись. Опустила глаза на баранку. Долгое молчание.
— Он ещё помнит?
— Видимо, да. И вкус тоже.
— А я, дура, думала — не осталось ничего. Даже запаха. А оно, вот, всё вернулось.
На выходе Пельмень сидел под кустом и ловил капли дождя лапой. Мяукнул, глядя на Марину.
— Ага, — кивнула она. — Иногда старая булка — лучше новых встреч. Поглощает всё. Даже запах обмана. Или, может, возвращает то, что мы думали, уже выветрилось.
Кот фыркнул. Словно хотел сказать: «Булка — булкой, а душу ты в морозилке не спрячешь».
Марина пошла дальше. А на сердце — странная лёгкость. Как будто и ей кто-то передал что-то важное. Без адреса, но прямо в руки.
4. Пенсионерка с пультом
У Валентины Аркадьевны было два врага: утро и технологии. Первое наступало неожиданно, второе — исподтишка. Причём чаще всего одновременно.
Марина, как обычно, поднималась к ней с лёгкой опаской. Не от страха, а от понимания: сейчас снова будет мини-спектакль на тему «зачем мне девять пультов, если я одна и без диплома инженера?»
Дверь открылась до того, как она постучала. Как будто бабуля дежурила за ней с биноклем.
— А! Почта! Заходи, Маришка, у меня тут... техногенное бедствие!
Кухня у Валентины Аркадьевны была образцовой. Всё по линейке: салфетки под кружками, холодильник блестит, как совесть перед исповедью. Только вот на столе — гора пультов. Разных. Серых, чёрных, один зелёный в цветочек.
— Это, — вздохнула бабушка, — называется «внучка поехала на Бали». А меня оставила с техникой, как со своими мужьями — мол, «разберёшься, бабуль».
Марина села на край табурета, осторожно — как на минное поле.
— Ну и… как?
— Как? Я вчера хотела включить телевизор, нажала — и запустила посудомойку. Второй пульт, видимо, включает чайник, а третий — мои нервы. Вот этот, с красной кнопкой, вообще пищит, если его коснуться. Как кот, когда не в духе.
Она пододвинула один из пультов. Марина покрутила его в руках. На обороте подпись: «Может, от кондиционера. Не помню. Лучше не трогай».
— А внучка что говорит?
— Говорит, отдыхать ей надо. От города, от забот, от меня, видимо. Оставила список, мол, вот: «нажмёшь — и всё заработает». А я нажала — и у меня заработала депрессия.
Марина посмеялась, но в груди защемило. Потому что всё это было не про пульты. А про то, что иногда старость — это когда даже «включить звук» не получается. Ни в квартире, ни в жизни.
— Может, вам универсальный пульт?
— Девочка, — сказала бабушка с усмешкой, — мне бы универсального человека. Чтобы не пищал, не ломался, батарейки не садились. И чтоб не сбегал в Бали, когда у меня давление.
Выходя из подъезда, Марина остановилась. Под кустом сидел Пельмень, вылизывал лапу, будто готовился к ток-шоу.
— Девять пультов и ни одного, кто рядом, — сказала она вслух. — А ведь раньше был один — и то без кнопок. Муж назывался.
Кот мяукнул коротко, словно соглашаясь. Или просто хотел есть.
— Пульт — как жених, — сказала Марина, переводя кошачье. — Главное, чтобы был один. Но подходящий.
Они пошли дальше. Почта не ждёт. А Валентина Аркадьевна осталась за закрытой дверью, с целым пультом одиночества и лёгкой иронией в чайной ложке.
5. Коммуналка под контролем
Коммуналка на Куйбышева, 22 была известна в районе как «Титаник на суше»: жила там целая палитра характеров, все на одной палубе, но каждый — в своём спасательном круге.
Марина шла туда всегда с лёгкой внутренней улыбкой. Не потому что весело, а потому что и смех, и слёзы там были честными.
У подъезда Пельмень остановился и, как это у него бывало, демонстративно не пошёл дальше. Сел у стены, прищурился и мяукнул строго — мол, «сама туда полезла, сама и разбирайся».
— Ага, — кивнула Марина, — ты у нас, как всегда, в команде наблюдателей. А я — в группе выездного реагирования.
Она вошла, поднялась на второй этаж. Только хотела позвонить, как услышала знакомый закадровый голос:
— ...и я говорю ей: Валя, давай оформим тебя на лицевой счёт, ты всё равно дома сидишь. А я — в командировку. Понимаешь? Ну чтоб справедливость.
— Ага, — вторил другой голос, — а если свет вырастет, то она же и заплатит. А я потом компенсирую. В пирожках.
— И интернет — на неё. Она ж всё равно в «Одноклассниках», какая разница.
— Вода — тоже. Ванну-то она не набирает. Всё равно в тазике.
Марина застыла. На стене висел щиток, под которым кто-то заботливо приклеил бумажку: «Не дышать на провода». Символично.
В этот момент дверь открылась, и оттуда вышла сама Валя — пожилая женщина, тихая, с тетрадкой в руках и взглядом школьницы, которой опять поставили «три» за поведение.
— Здравствуйте, Марина, — сказала она, как будто извиняясь. — Я тут... расписку не так оформила. Теперь я — как бы главный квартиросъёмщик. А у меня, знаете, пенсия — не трёшка по математике.
Марина только кивнула. Всё было понятно. Слишком.
— Может, хоть счётчик поменять, — вздохнула Валя. — А то он считает, как муж, когда зарплату делил: себе — всё, мне — «ну ты же ничего не тратишь».
Выходя, Марина почувствовала, как за ней захлопнулась не просто дверь, а целая глава из серии «Свалим на бабушку — она выдержит».
На улице она присела рядом с Пельменем на скамейку. Тот фыркнул, как будто уже знал сюжет.
— Счета оптимизируют. По живому, — сказала Марина.
Кот посмотрел вдаль, как в старом кино.
— А знаешь, Пельмень, при всей их изобретательности, я скажу, как человек с опытом: аэратор на кран, стирка в холодной воде и энергосберегающая лампа — вот это настоящая экономия. До восьмисот рублей в месяц. Без пирожков и обмана.
Кот коротко мяукнул. То ли «угу», то ли «иди уже дальше».
Марина встала. Пошла. А в голове крутилась фраза: иногда легче не платить за коммуналку, чем за собственную совесть.
6. Курорт по переписке
Марина сортировала утреннюю почту прямо на лавочке у подъезда. Солнце лениво ползло по стенам, Пельмень грел живот, переваливаясь с боку на бок, и даже мухи в воздухе казались ленивыми, как сиеста в испанском городке.
В куче разноцветных конвертов и бледных извещений вдруг блеснуло нечто яркое. Открытка. С морем, пальмой и надписью золотыми буквами: «С любовью из Геленджика!»
Марина провела пальцем по глянцу — как будто потрогала чужое счастье. Переворачивает. Адрес: улица Лесная, дом 5, квартира 14. Имя получателя: Кривцова Людмила Анатольевна.
Подпись на обороте: «Обнимаю! Ваша тётя Лена. Мы тут с Колей отрываемся на всю катушку! Море — прозрачное, как слеза, коктейли — крепкие, как характер моей соседки! Ты держись там, мы за тебя отдыхаем!»
Марина замерла. Кривцова Людмила — знала такую. Вежливая, тихая, работает в аптеке. Но не это удивляло. Дело в том, что… у Людмилы нет тёти Лены.
А вот у её соседки, Зинаиды Степановны, такая подпись — фирменная. Ровно так она писала в старых открытках: с восклицанием, с прищуром и обязательно с «Катушкой».
Через полчаса Марина стояла на лестничной площадке. Дверь приоткрылась — в щёлку выглянул Зинаидин глаз, а потом и сама хозяйка. В халате с узором из ракушек. Словно отпуск начался, но только в голове.
— А, это ты. Почта? Спасибо, деточка. Это, наверное, Люде.
— Это вам, — мягко сказала Марина и подала открытку.
Зинаида Степановна не взяла. Присмотрелась. Щёки налились румянцем, как у школьницы на родительском собрании.
— Ну... я же подписала «тётя Лена», — пробормотала она, опуская глаза. — Ну просто… захотелось хоть кому-то рассказать, что у меня тоже что-то есть. Ну пусть не Коля, а кролик плюшевый. Но ведь тепло же!
— А море?
— А что море? Вон, я в ванной пену пустила, ноги намочила — почти Геленджик.
— А Людмила?
— А Людмила получит открытку и порадуется. Подумает: «Вот, у кого-то жизнь — прямо с пальмами». И ей станет легче.
Марина кивнула. Не спорила. Иногда фантазия — это единственное, что держит человека от полного «дождливого августа в душе».
Во дворе Пельмень уже сидел, глядя в небо, будто высматривал самолёт в ту самую «катушку».
— Если подписываешься «тётя Лена», — проговорила Марина, опускаясь на лавку, — а ты Зинаида Степановна… жди развода с реальностью. И, возможно, с коммуналкой. Но, с другой стороны — это тоже путешествие. Только по памяти.
Пельмень мяукнул, вылизал лапу и будто подумал: «Зато билет — бесплатный. И возврату не подлежит».
Марина усмехнулась. — Да, Пельмень. Море — внутри. Главное, чтобы не штормило.
7. Письмо из богадельни
В пятницу с утра Марина перебирала почту у себя на кухне — там было светло, пахло чабрецом, и никто не пытался обсудить с ней тариф на вывоз мусора. Пельмень дремал на подоконнике, свернувшись в крендель с лёгкой обидой: утро — раннее, корм — стандартный, жизнь — некомментируемая.
Среди прочих конвертов один выбивался из общей массы. Серый, тонкий, с изящным наклоном букв, чуть дрожащим. Почерк старой школы — где каждая запятая как кивок, а каждое слово на своём месте. Обратный адрес — улица Южная, дом 11, квартира 27. А вот имя получателя… Марина сразу поняла: это возвращение.
Когда-то в этом доме жила Валентина Ивановна. Жила скромно, но с достоинством. Книжки, фикус, старый сервант. Тараканы были — ну а где их нет? Главное, они её не трогали. И она — их. Жили по-соседски.
Потом приехал сын. С цветами и фразой: — Мам, ты у нас теперь в заботе. Всё будет по-другому.
Он забрал её к себе, в новую квартиру с техникой, ламинатом и женой по имени «Катя», у которой было два тона голоса: «в Инстаграм» и «рядом с тёщей».
И вот — письмо.
Марина принесла его по адресу — старой соседке Валентины, которая обещала пересылать. А дома не выдержала — вскрыла и прочла. Ну, не в смысле нарушение тайны. Просто… по-человечески.
«Глаша, привет. Я, значит, теперь как будто в раю. В квартире — всё новое, как на выставке. Только я — как музейный экспонат. Молчу, стою, пыли не собираю. Сын с Катей говорят шёпотом. Говорят, мне полезен свежий воздух. Но окна не открывают — шумно. Кухню не доверяют — опасно. Телевизор не включают — громко. Знаешь, я соскучилась. По плесени. Она хотя бы не шипит. По тараканам. Они не шепчутся. По тебе. Ты не убирала мою кружку сразу после чая. Я хочу обратно. Валя».
Марина положила письмо обратно в конверт. Аккуратно. Как будто оно могло ранить, если неосторожно дотронуться.
— Знаешь, Пельмень, — сказала она позже, когда вернулась домой, — иногда родственники — это как ремонт. Всё красиво, но дышать невозможно.
Кот мяукнул, свернулся в клубок на чистом полотенце и как будто подумал: «Тараканы, по крайней мере, не требуют подтверждения родства».
— Да, — кивнула Марина, доставая из ящика мешочек с рисом. — И знаешь что? Запах старины из шкафа — убирается. А вот запах одиночества среди новых обоев — нет.
Она убрала мешочек в пакет и отложила. Завтра занесёт Глаше. Может, от него и пользы — больше, чем от «свежего воздуха».
8. Эхо квартиры
Дом на Советской, где Марина разносила почту уже лет десять, имел удивительное свойство: звуки в нём гуляли, как на ярмарке. Стук ложки в кастрюле с третьего этажа эхом отдавался на первом, а семейные ссоры из квартиры 27 можно было принимать на слух, как радиоспектакль.
В этот раз всё случилось случайно. Марина, как всегда, поднялась на четвёртый этаж и остановилась у лифта — он не работал, как и совесть у некоторых жильцов. Ждала. И вдруг из приоткрытой двери квартиры №44 донёсся голос:
— Я тебе — любовь, ты мне — ипотеку! А потом ещё: «не так смотришь» и «давай платёжку поделим»!
— А ты мне что? Скандалы, сушёную говядину и два года без моря?!
— Я же тебя любила!
— Любила? А чек на тринадцать тысяч тоже из любви был?
Марина замерла. Было неловко. Но ушам — интересно. Она уже не раз попадала в такие «эфиры». Иногда они были о наболевшем. Иногда — о забытом. А иногда… как это. Когда «любовь» звучит, как причина возврата товара.
На первом этаже, у дверей, Марина остановилась. Села на лавочку рядом с Пельменем. Кот лежал на боку, лапой прикрывал глаза. Вид у него был такой, как у всех, кто слышал «я тебя любила» слишком часто, чтобы удивляться.
— Слышал? — спросила Марина. — Я — любовь, ты — ипотека. Романтика двадцать первого века.
Кот молчал. Только хвостом шевельнул, как антенной. И будто подумал: «Любовь как батарея. Если не греет — пора менять. А если трещит — пора бежать».
— Вот и я так думаю, — кивнула Марина. — Только вот люди всё ещё пытаются включить старую плиту в надежде, что она снова будет варить суп.
Она достала из сумки свёрток и бросила взгляд на табличку у подъезда: «Семья Ивановых. Всё решим вместе».
— Надпись красивая, — усмехнулась она. — Только вот, если любовь — это расчёт, то лучше уже калькулятор купить.
Пельмень фыркнул, повернулся к солнцу и устроился поудобнее. Мол, пусть мир греется сам, а я — по расписанию.
9. Сиделка по вызову
Марина в этот день даже не дошла до лестницы — на неё напали сразу, у почтовых ящиков. Напала — соседка Лидия Степановна, сухощавая, нервная, с глазами, как у чайника в момент закипания.
— Мариночка! Слушай! Ты же у нас в курсе всего, ну, как газетный разворот! Мне нужна сиделка. Только настоящая, а не вот это вот… — она выразительно закатила глаза вверх, где, по-видимому, витают духи бывших недобросовестных сиделок.
— А что случилось? — Марина старалась не выглядеть испуганной. Она знала, что просьбы Лидии Степановны обычно в комплекте идут с обвинениями и тремя рассказами из личной жизни.
— Да ты пойми, я с ним одна! С Толиком. Он же у меня… ну, как сказать… после инсульта. Слово «кофе» произносит, как «крокодил». А Вероника… веришь — запирала его в чулане, пока сериалы смотрела! Говорила: "Пусть поспит, ему ж полезно".
Марина даже не успела выдохнуть — поток продолжился:
— Я её на два дня оставила, сама поехала в поликлинику, а возвращаюсь — он в тапках на одной ноге, рядом — пустая тарелка и какой-то посторонний носок. Содрала три тысячи, представляешь? За что?! За то, что он теперь по ночам храпит от обиды?!
— Может, попробовать через соцработников? — осторожно предложила Марина.
— Соцработники?! Они мне, когда мужа первый раз парализовало, принесли памперсы и брошюру «Как справиться со стрессом». А стресс — это когда ты мужика выволакиваешь из туалета одной рукой, потому что он сказал, что у него "всё под контролем".
Марина слушала, кивала, делала вид, что запоминает, но в голове уже мысленно искала: кто из знакомых может подработать сиделкой. Желательно — с терпением монашки и голосом Валентины Толкуновой.
— Только нормальную найди, Марина, — просила Лидия Степановна. — Чтобы не с маникюром и вай-фаем, а с совестью и руками. А то у меня уже кот из кладовки боится выходить — думает, что теперь это и его комната.
У подъезда Марина села на скамейку. Рядом — Пельмень. Не спрашивал, не мяукал. Просто присутствовал. Как память о чём-то надёжном.
— Вот скажи, Пельмень, — вздохнула она, — что за время пошло? Человек после инсульта — в чулан, чтобы не мешал. А потом удивляемся, что у нас в обществе сквозняк.
Кот лениво перевернулся на бок. Глаза приоткрыл, будто намекал: «Хочешь, чтобы не пахло — поставь соду. А если пахнет бессердечием — тут уж ни сода, ни вытяжка не помогут».
— Да, — кивнула Марина. — Но всё же на блюдце возле кровати поставлю. Хоть запахи уберёт. С остальным — как всегда: будем искать, кто просто не прячет людей в шкафу.
Она встала и пошла дальше. А за спиной у неё тихо зевнул кот и снова закрыл глаза. Он знал — будут ещё письма. И ещё люди, которым очень не хватает… настоящего человека рядом.
10. Письмо на имя «Бывшая»
Этот конверт Марина заметила сразу. Он выделялся: не по цвету — самый обычный, сероватый, почтовый — а по почерку. Красной ручкой, с нажимом, будто писали с обидой, была выведена надпись: «Бывшей жене. Только ей. Нынешнюю не касается».
Снизу, наискось: «Срочно. В руки. Не отдавать третьим лицам».
— Ну началось, — пробормотала Марина, — Почта России, а звучит как опера Кармен.
Квартира, куда нужно было доставить послание, находилась на втором этаже. Обычный подъезд, только коврик перед дверью был подозрительно новый, а табличка на звонке — подписана шариковой ручкой и дважды зачёркнута. На последнем слое — «Сидоровы».
Марина нажала звонок. Дверь открыла женщина лет сорока с хвостиком, маникюром «персиковый лёд» и взглядом человека, которому не до писем, если в руках кастрюля с бульоном.
— Почта, — вежливо сказала Марина. — Вот, письмо. Только, простите… тут указано: «Бывшей жене». Это… не вы?
Женщина вытерла руки о передник, прищурилась. Прочла надпись. Наступила тишина.
— Не я, — произнесла она холодно. — Я — нынешняя. А эту... — вздохнула, — бывшую никто не вспоминает. Хотя нет. Вот, значит, вспомнили.
Она сделала шаг назад, собираясь закрыть дверь.
— Письмо важное. Вы уверены?.. — осторожно уточнила Марина.
Минуты через три в дверях появилась совсем другая женщина. С короткой стрижкой, в строгом кардигане, с глазами, уставшими прощать. Это и была та самая — «бывшая». Видимо, временно жила в той же квартире. Или — как водится — не всё разделили до конца.
— Это мне? — спросила она тихо, беря письмо.
Марина молча кивнула.
Женщина взглянула на надпись, улыбнулась криво. — Узнаю стиль. Это от Витьки. Мужа. Вернее, уже не мужа. Хотя квартира, по бумагам, всё ещё на нас двоих. Вот он и пишет. Только, видимо, нынешняя не в курсе. Или… не хочет быть в курсе.
— А вы?
— А я — знала. Всегда знала. Она вскрывает мои письма. Только не этот. Тут уж слишком красочно подписано.
На выходе Пельмень сидел на перилах, как гимнаст с жизненным опытом. Мяукнул, коротко. Признательно.
— Да, — кивнула Марина, — бывшие возвращаются. Как неотмытый запах жареной рыбы. Вроде ушли, а на шторах остались.
Кот закрыл глаза. Мол, истина — она и без слов пахнет.
Марина села рядом.
— Интересно, кто первым решит съехать — бывшая или нынешняя? Или так и будут... как две стороны одной квитанции. С одной прописан, с другой — живёт.
Кот не ответил. Но воздух вокруг был наполнен тем самым знакомым ароматом: немного неловкости, чуть-чуть надежды и много — недоговорённого. Как у всех, кто когда-то делил любовь... и теперь — жильё.
11. Мать героя
Марина, уставшая и слегка промокшая после утреннего ливня, шла по двору в сторону дома, когда заметила женщину на лавочке. Не совсем пожилая, но с той осанкой, которую выпрямляют не йога и не корсет, а годы жизни, где всё даётся через «через себя».
Одетая просто, аккуратно, в сером пальто, даже в тёплый день. Лицо — спокойное, но взгляд уставший. Не от бессонницы, а от дум. Таких Марина называла про себя «бабушки-про-будущее»: они уже сделали всё, что могли, и теперь сидят — смотрят, как их старания живут без них.
Пельмень, почуяв что-то важное, прыгнул на лавку рядом, свернулся клубком и притворился декоративной подушкой.
— Присаживайтесь, — сказала женщина, не глядя. — Вы с ним? Хороший у вас спутник. Молчит, слушает, и шерсть — в тон моим мыслям.
Марина села.
— Устали?
— Нет, просто… думаю. Я ведь квартиру свою продала. Двушку в хорошем доме. Чтобы сыну добавить. Он женился. Сказал: «Мам, мы начнём с нуля, если ты не поможешь». А я чего? Я — мама.
— А сейчас?
— А сейчас — я в комнате восемнадцать метров. Снимаем у тёти Клавы. Сын с женой в кредитной ипотеке, с собаками, с ремонтом, с… всем, чем только можно прикрыться, чтоб не звать.
Она говорила спокойно, без горечи. Но в голосе звучало то, что Марина слышала часто в людских письмах: «Я сделала это с любовью. Но почему так больно?»
— А договор дарения был? — спросила Марина осторожно.
Женщина кивнула.
— Да. Только без права проживания. Я ж верила. Кто ж думал, что вера — это теперь не расписка, а слабость.
— Сын хороший, — продолжила женщина. — Просто теперь у него всё новое. Мебель, семья, планы. А я — старая. И не вписываюсь в интерьер.
Марина вздохнула. Хотелось что-то сказать. Обнадёживающее, но не лживое.
— Если ещё когда-нибудь подпишете что-то — подпишите с правом пожизненного проживания. Это как зонтик на случай дождя. Или совесть, оформленная юридически.
Женщина кивнула. И, впервые за всё время, посмотрела прямо на Марину.
— А вы ведь почтальон, да?
— Да.
— Тогда, может, скажите: если я уже отдала всё, а письма мне никто не пишет — я вообще ещё есть?
Марина улыбнулась. Нежно. Без жалости.
— Есть. Вы — как те письма, что не доходят. Но где-то всё равно лежат. И ждут, когда их прочтут. Может, не тем, кому вы их писали. Но тем, кому надо.
Пельмень мяукнул, вытянул лапу и прижался к Марине.
— Любовь разная бывает, — проговорила она. — У кого — в квадратных метрах. У кого — в метках на дверях. А у кого — в том, что ты всё отдал, и всё равно говоришь: «Я за него горой».
Кот зевнул и, будто в подтверждение, ткнулся лбом ей в бок.
А Марина подумала: может, в жизни главное — не быть чьей-то собственностью, а остаться чьей-то совестью.
12. Любовь на костылях
Утро выдалось на редкость ясным: голубое небо, дворники в хорошем настроении и даже Пельмень не бурчал, когда Марина нечаянно задела его хвост сумкой. Всё шло по плану — до дома №18, где обычно никто не ждал ничего, кроме счетов и молчания.
Марина как раз поднималась по лестнице, когда дверь на первом этаже со скрипом открылась, и на пороге появился мужчина на костылях. Средних лет, аккуратный, с короткой стрижкой и тёплым взглядом. Он остановился, будто собираясь с духом, и вдруг… улыбнулся.
— Это вы — Марина?
— Я, — насторожённо ответила она.
— Спасибо вам. За письмо.
Марина нахмурилась, прокручивая в голове лица, адреса, события. Письмо? Какое?
— Вы месяц назад принесли письмо с направлением. На операцию. Я сам подал заявку, тайно, через сайт, а потом начал трусить. А когда оно пришло, вы его в руки отдали и сказали: «Удачи». Словно знали, что оно важное.
— Я просто… — начала Марина, но он уже говорил:
— Жена тогда была против. «Зачем тебе эта реабилитация? Сиди дома, ты и так нормальный». А я не хотел быть нормальным по её меркам. Хотел снова ходить, работать, жить. И вот…
Он сделал шаг. Потом ещё один. Медленный, неуклюжий, но уверенный.
— Реабилитация в Подольске. Два месяца. Сняли фиксаторы. Теперь вот — снова учусь ходить. Не на цыпочках рядом с чужим мнением, а по-настоящему.
Марина стояла молча. Не потому что не знала, что сказать — а потому что ничего бы не хватило.
— Я, знаете ли, долго боялся. Не боли. А того, что всё без толку. Но потом пришло письмо. И я подумал: «Раз пришло — значит, кто-то считает, что я ещё могу».
Когда он ушёл, Марина долго смотрела ему вслед. Костыли стучали по асфальту как аплодисменты. Медленные. Настоящие.
Пельмень подошёл к ней и потёрся о ногу. Мяукнул. Тихо.
— Да, Пельмень, — сказала Марина, — некоторые действительно встают на ноги, когда избавляются от тех, кто тянет вниз. Даже если для этого сначала нужно… упасть.
Кот фыркнул, сел и прикрыл глаза. Его философия была проста: падать — можно. Главное, чтобы было куда вернуться. Или — кому принести письмо.
13. Письмо счастья
Некоторые письма приходят не из конвертов, а как будто прямо в сердце. Скромно, не прося внимания, без индексов и печатей. Так было с этим — самым маленьким, самым неровным, самым настоящим.
Марина нашла его в своей сумке случайно: застряло между рекламой микрозаймов и каталогом для пенсионеров. Обычный детский конверт из тетрадного листа, сложенный вчетверо, с кривыми уголками и рисунком солнца в углу. А на лицевой стороне — крупно, с нажимом:
«Папе. Чтобы выздоровел. А если не поможет — прочти дважды».
Марина застыла. Даже Пельмень, устроившийся в тени под лавкой, будто уловил перемену — приоткрыл глаза и не стал мяукать, как делал это всегда, когда ждал порции жалоб на жизнь.
Письмо было без обратного адреса. Без фамилии. Только: «Подъезд 3, папе». Ни квартиры, ни имени. Но Марина, как всякий хороший почтальон, знала больше, чем написано. В третьем подъезде жил мужчина, недавно перенёсший операцию. Жена ушла. Сын остался. Маленький. Тихий. Всегда с рюкзаком больше себя.
Марина взяла письмо и поднялась.
Дверь открыл он. Мальчик. Лет семи. В майке с динозавром и волосами, которые давно стоило подстричь. Посмотрел на Марину, потом на письмо. Улыбнулся.
— Это… я положил вам в сумку. Вы же всех знаете. И всё носите. А я… чтобы он точно получил.
— Он получит, — тихо сказала Марина. — И обязательно прочтёт. Дважды.
— У него просто сердце болит. А я написал — и вроде легче стало.
На обратном пути Марина шла молча. Письма в сумке больше не казались бумагой. Каждое — как вздох. Или попытка достучаться.
На скамейке она села рядом с Пельменем, утерла глаза тыльной стороной руки. Впервые за долгое время не было слов.
Кот только посмотрел на неё, потянулся и улёгся рядом.
— Знаешь, — сказала Марина, — мы все тут носим что-то тяжёлое. Кто — сумку, кто — диагноз, кто — письмо, в котором не хватает самого главного. И, наверное, чтобы не сойти с ума от быта, надо выписывать себе по письму счастья. Каждую неделю. Даже если самому. Даже если на черновике.
Пельмень зевнул. Как будто хотел ответить: «Письма счастья — это не про магию. Это про напоминание, что ты всё ещё можешь чувствовать».
Марина кивнула. В этом было больше правды, чем в любой газете за последние годы.
14. Всё тайное — с адресом
Пятничное утро Марина начинала, как обычно, с сортировки пакетов. Почта была разная — от «передачи для тёти Гали» до бандеролей с габаритами холодильника и скромной надписью: «Ничего особенного». Именно такие чаще всего и хранили внутри сюрпризы, вызывавшие либо ах, либо мат.
Сегодня ей попалась тонкая коробка, уже надорванная сбоку, как будто кто-то пытался заглянуть внутрь — или вытащить совесть. Адрес — расплывчатый: «Командировка ЗАО. В руки. Срочно».
— Что ещё за организация такая — «командировка»? — пробормотала Марина.
Коробка весила мало, но внутри что-то хрустело — как обещания.
Она не хотела, но надрыв на коробке оказался как приглашение. Приоткрыла. Чуть-чуть. Внутри — дорогой крем с французской надписью и купальник. Красный. Тот самый оттенок, в котором и бухгалтерия идёт на поправку, и браки — на спад.
А сверху — чек. Москва. Бутик. Почерк на ярлыке: «Для Лены. Отдыхай, как королева».
Марина вспомнила: в доме №9 была Лена, жена одного из пенсионеров-инженеров. «Командировки» у неё случались каждые полтора месяца. География — от Сочи до Саранска. Багаж — лёгкий. Оправдания — уверенные.
— Вы же не подскажете, где тут третий подъезд? — однажды спросил у Марины седовласый сосед.
— А вы к кому?
— К жене. Она, говорят, уехала в командировку. Но сумка — на месте. И духи пахнут свежо. Как измена.
Марина опустила коробку обратно в сумку. Закрыла. Подумала, постояла. И понесла — как и всё остальное. Без лишних слов.
У подъезда сидел Пельмень, лениво разминал лапу и, заметив хозяйку, коротко мяукнул.
— Да, — кивнула Марина. — Всё тайное — с адресом. Даже если на коробке написано «ЗАО», всё равно дойдёт, куда надо.
Кот вылизал ус. Будто хотел сказать: «Командировка — это когда командует жажда отдыха. А совесть — остаётся без приказа».
Марина вздохнула. — Главное — не отправлять себя по ошибке туда, где тебя никто не ждёт. Даже если в багаже — только купальник и крем.
15. Финал. Чай с Пельменем
Вечер пятницы выдался тёплым. Таким, когда даже батареи в старой хрущёвке вдруг начинают подозрительно гудеть, как будто им тоже захотелось поучаствовать в финальной сцене.
Марина сняла сумку, поставила у двери и на секунду прислонилась лбом к косяку — не от усталости, а чтобы весь день, как утюг, выдохнуть.
Пельмень — уже дома. Как и положено настоящему коту, пришёл раньше, но сделал вид, что он здесь всегда и просто ждал, пока она догонит.
— Ну что, философ без прописки, — сказала Марина, включая чайник, — нам опять удалось доставить больше, чем просто бумагу.
Кот прыгнул на стул, потом на подоконник, потом — на колени. Устроился аккуратно, как будто проверял прочность её души и коленей заодно.
Марина налила чай в свою любимую кружку — с трещиной и надписью «Сочи 2007». Трещина держалась, как память.
За день она увидела многое. Письма бывшим, пульты от одиночества, слёзы на костылях и открытки с вымышленным морем. Люди мечутся, любят, предают, возвращаются. Одни пишут, другие прячутся, третьи — надеются, что кто-то когда-нибудь дочитает их до конца.
Она провела пальцем по краю стола. Пельмень тихо замурлыкал.
— Знаешь, — проговорила Марина, — я думала, что любовь — это дом. Или как минимум — отдельная комната с тюлем и тапочками. А, кажется, это не квадратные метры. Не штамп. И даже не крем из французского бутика.
Пауза. Чай остыл, но мысли — нет.
— Любовь — это не кресло с поручнями. Это когда тебя поднимают, даже если ты давно упал. А не сбегают на море с Колей в шортах.
Пельмень тихонько фыркнул, ткнулся лбом ей в подбородок и, не меняя положения, уснул.
А Марина ещё немного посидела в тишине. Не потому что ей нечего было сказать. А потому что всё важное сегодня уже было сказано — письмами.
Марина Жукова, Домохозяйка, Эксперт, Блогер
Пультов девять. Мужей — ноль
1. Понедельник начинается с почтового ящика
— Мяу! — возмущённо и с ударением на «а», будто бы снова кто-то перепутал важное: в этом доме главный не тот, кто платит за интернет, а тот, кто живёт на подоконнике.Марина открыла один глаз. Потом второй. Потом телефон — чтобы понять, есть ли смысл вставать, если за окном опять понедельник.
Был понедельник. Как всегда, неожиданно.
На полу, рядом с тапком (левым), сидел Пельмень — кот цвета «печёная сгущёнка» с выражением: «Ты хотела смысла жизни — вот я. Кормить будешь?»
— Ну конечно, — пробормотала Марина, — пора к людям. Они же без писем не выживут. И ты тоже. Без корма.
Кот снова мяукнул, теперь уже требовательно, словно добавляя: «И без чистого лотка, кстати, тоже».
Марина встала. Натянула халат, тот самый — в клетку, слегка потертый, с местами необъяснимого происхождения. Ноги сами понесли на кухню, где стоял чайник, полбанки растворимого кофе и миска с подписью «Пельмень. Не путать с едой».
Работа почтальона была в этом районе сродни должности деревенской ведьмы: знала всех, кто болеет, кто развёлся, кто куда переехал и кто обратно приполз.
Марина вышла из дома с сумкой, похожей на чемодан интеллигентной черепахи. Пельмень вышел следом, как всегда — до угла. У него был график: проверка лавочек, контроль голубей, дежурство на солнечном пятне у подъезда.
— Мяу, — произнёс он, взглянув на неё с укором.
— Да-да, — отозвалась Марина. — Я знаю. Не забудь полежать на боку, пока меня нет. Главное — держать фасон.
Кот шлёпнулся на асфальт и закрыл глаза. Он вообще считал, что работа — это когда ты лежишь, а у других совесть зудит.
Первый ящик — девятый подъезд. Квартиру знала наизусть. Пенсионерка в розовом халате, муж-полковник и собака по кличке «Тихо!». Каждый понедельник они получали квитанции, скандал и одну простую истину: в этой жизни главное — вовремя заметить, что батареи не греют.
Марина бросила квитанцию в щель и тут же услышала, как за дверью завелось:
— Николай! Опять за отопление как за путёвку в санаторий! А у нас холоднее, чем у тёти Вали в погребе!
Марина отошла. Быстро. Даже не улыбнулась — лицо было профессионально нейтральным. Но внутри, конечно, чуть приподнялось настроение.
Она любила эти улицы. Эти дома, где в ящиках — не просто почта, а вся соль жизни: накладные, извещения, тайные письма, рекламные газеты и открытки с тёплыми пожеланиями, написанными рукой, которая давно не брала ложку, но нашла в себе силы для фразы: «Живи, как можешь. Главное — живи».
Иногда, раскладывая письма, Марина чувствовала себя проводником. Не как в поезде, а как в смысле. Между одним «я скучаю» и другим «я тебя больше не знаю».
Возвращаясь домой, она первым делом выкрутила лампочку в кладовке.
— Экономим, Пельмень, — произнесла она, ставя сумку на пол. — Там всё равно темно. А экономия — реальная.
Кот промолчал. Но выразительно посмотрел в сторону выключателя. Мол, а у нас и так вся жизнь как в кладовке — зачем ты ещё и лампу забрала?
Марина налила себе кофе, коту — корм. Сели на подоконнике, каждый со своей миссией: она — думать о завтрашней почте, он — наблюдать за воробьями с философской отстранённостью.
— Как думаешь, Пельмень, люди вообще ждут этих писем? Или просто привыкли, что кто-то приходит и что-то приносит?
Кот не ответил. Просто зевнул.
— Ну ладно. Главное, чтобы я сама не превратилась в рассылку. Хотя… если доставляю настроение, то пусть будет.
Пельмень мяукнул.
Марина усмехнулась.
— Перевожу: «Ты — не почта. Ты — привычка».
А это, как известно, иногда важнее.
2. Сюрприз из ящика
Вторник обещал быть обычным: облачно, без осадков, с лёгкими скандалами по маршруту. Марина шла привычной дорожкой, отмеренной годами, шагами и сеткой из потрескавшегося асфальта. На плече — сумка почтовая, в голове — список адресов, а где-то под сердцем — устойчивое чувство, что с почтой всё-таки легче, чем с людьми.У подъезда, как обычно, сидел Пельмень, устроившись на теплом плиточном островке. Увидев Марину, он едва заметно качнул хвостом и коротко мяукнул — не «здравствуй», а, скорее, «опять в омут, да?»
— Да, работка у нас — цирк без шапито, — кивнула она коту и направилась внутрь.
В ящике номер 18 лежало письмо. Необычное. Конверт — плотный, кремовый, почерк аккуратный, даже изящный. Адресовано: «Г-же Зайцевой Светлане Петровне. Лично в руки».
Марина уже знала, где живёт Зайцева. Третий этаж, квартира напротив окна с кактусами. И ещё знала, что неделю назад там было шумно. Очень. Настолько, что соседи с четвёртого жаловались, будто «кто-то репетировал мексиканский сериал с бросанием кастрюль».
Она поднялась. Постучала. Ответа не было. Потом снова. И вот — дверь приоткрылась.
— Кто там?
Марина уже хотела произнести привычное «Почта», но не успела — в дверной проём просочилась тень. Потом вторая. Потом — голос:
— А-а, это письмо? Давайте-давайте, мне передайте. Я... хозяйка.
Женщина. Лет тридцать пять. В халате и с маникюром цвета «вишня на шёлке». Марина прищурилась — Зайцева Петровна была, мягко говоря, другого формата: седая, с вечно сбегающей заколкой и тапками, которые скрипели как упрёки.
— Простите, а Светлана Петровна?.. — уточнила Марина, не отпуская конверт.
Из глубины квартиры донеслось:
— Кому письмо?! Мне? Покажите!
Появилась пожилая женщина, босая, но с достоинством. Следом — мужчина. Очевидно, тот самый «между ними».
И в эту тесную прихожую, насыщенную запахом парфюма, борща и недосказанности, письмо влетело как спичка в сухую ёлку.
— Свет, это тебе? — спросил мужчина.
— Конечно, мне, — не моргнув, ответила молодая. — У нас теперь всё общее. Даже почта. Правда, мама?
Свекровь смерила её взглядом, способным испепелить дуршлаг.
— Общее, говоришь? А кто вчера на общую кастрюлю говорил «фу, тут жир»?
Марина попыталась отступить. Неудачно.
— Девушка, а вы точно почтальон? — спросила свекровь. — А то, может, у вас тоже с ним всё общее?
— Мне только письмо вручить… — начала Марина, но остановилась, когда мужчина, в попытке сгладить ситуацию, попытался забрать конверт и уронил его.
Письмо упало плашмя. Из него выскользнул тонкий лист.
Марина, как человек деликатный, отвернулась. Но было поздно — все уже прочитали первую строчку:
«Света, я всё ещё жду тебя. М.»
Тишина. Даже холодильник в глубине квартиры, кажется, затаил дыхание.
— Света?! — взорвалась свекровь. — Так ты не только кастрюли делишь, ты ещё и по курортам переписываешься?!
— Это... это старое письмо! — воскликнула «вишнёвая». — Просто дошло с опозданием!
— Как и совесть, — процедила Зайцева. — Поздно, но больно.
На улице Марина снова встретила Пельменя. Тот приподнял голову, зевнул и как будто мысленно добавил:
«Любовь — штука прочная. Особенно, если клеить на клей ПВА. Не всегда держит, но уж если схватит — оторвёшь вместе с дверцей».
— Ага, — вздохнула Марина. — И желательно без кастрюли в придачу.
Она поправила сумку и пошла дальше. Ещё было много писем. И ни одно из них не начиналось словами: «Дорогая тишина, спасибо, что ты есть».
3. Муж с баранкой
Утро среды началось с привычного: Марина пыталась застегнуть куртку одной рукой, второй ловила ключи, а в это время Пельмень — как обычно — сидел на подоконнике и смотрел на неё так, будто собирался написать жалобу в союз котов: «Хозяйка не соответствует заявленному уровню утренней организованности».— Ну что, мой уличный философ, пошли разносить чужие чувства, счета и слегка просроченные открытки, — пробормотала Марина, взваливая сумку на плечо.
Погода была сырой. Асфальт под ногами скользкий, как обещания на первом свидании. Марина свернула во двор — и тут увидела его.
Стоял у лавочки. Мужчина лет шестидесяти, с пакетом из «Магнита» и взглядом, в котором перемешались решимость, стыд и лёгкая надежда. Как будто он собирался вернуть не письмо, а свою молодость.
— Девушка, вы… вы почтальон? — спросил он, чуть растерянно.
— Ну, не Санта-Клаус же. Хотя иногда — почти, — улыбнулась Марина.
— Мне нужно… передать. Вот. Письмо. И… — он вытянул вперёд пакет, — …баранку.
Марина посмотрела на свёрток. Обычная булка, слегка подсохшая, завёрнутая в салфетку. Вроде бы ничего странного, если бы не надпись на конверте:
«Той, которая предала. Но пекла лучше всех».
— Это адрес? — уточнила Марина.
— Нет. Это диагноз, — вздохнул он. — А адрес — вот, Пушкина, 12, квартира 11. Зайцева Лидия Павловна. Можете сказать, что это от Саши. Она поймёт. Мы… вместе были. Двадцать лет назад. А потом — она к другому. А у меня, кроме этой баранки, и не осталось ничего.
— А почему баранка?
— Она их пекла сама. Каждый понедельник. Без рецепта. На глаз. С корицей. Я всё думал: когда она вернётся, я снова принесу муку. Но она не вернулась.
Он говорил спокойно, без надрыва. Как человек, который много лет несёт внутри себя комнату с закрытым окном.
Марина взяла конверт и пакет.
— А если она не захочет…?
— Тогда пусть выкинет. Но вы-то хотя бы отнесите. Пожалуйста.
На Пушкина, 12 дверь открыла женщина в белом халате и с ясными глазами. Такая, у которой всё в жизни по списку: лекарства по часам, суп без соли, телевизор ровно до девяти.
— Почта, — сказала Марина, протягивая письмо. — И… это. От Саши.
Лидия Павловна взяла конверт. Увидела надпись. Опустила глаза на баранку. Долгое молчание.
— Он ещё помнит?
— Видимо, да. И вкус тоже.
— А я, дура, думала — не осталось ничего. Даже запаха. А оно, вот, всё вернулось.
На выходе Пельмень сидел под кустом и ловил капли дождя лапой. Мяукнул, глядя на Марину.
— Ага, — кивнула она. — Иногда старая булка — лучше новых встреч. Поглощает всё. Даже запах обмана. Или, может, возвращает то, что мы думали, уже выветрилось.
Кот фыркнул. Словно хотел сказать: «Булка — булкой, а душу ты в морозилке не спрячешь».
Марина пошла дальше. А на сердце — странная лёгкость. Как будто и ей кто-то передал что-то важное. Без адреса, но прямо в руки.
4. Пенсионерка с пультом
У Валентины Аркадьевны было два врага: утро и технологии. Первое наступало неожиданно, второе — исподтишка. Причём чаще всего одновременно.Марина, как обычно, поднималась к ней с лёгкой опаской. Не от страха, а от понимания: сейчас снова будет мини-спектакль на тему «зачем мне девять пультов, если я одна и без диплома инженера?»
Дверь открылась до того, как она постучала. Как будто бабуля дежурила за ней с биноклем.
— А! Почта! Заходи, Маришка, у меня тут... техногенное бедствие!
Кухня у Валентины Аркадьевны была образцовой. Всё по линейке: салфетки под кружками, холодильник блестит, как совесть перед исповедью. Только вот на столе — гора пультов. Разных. Серых, чёрных, один зелёный в цветочек.
— Это, — вздохнула бабушка, — называется «внучка поехала на Бали». А меня оставила с техникой, как со своими мужьями — мол, «разберёшься, бабуль».
Марина села на край табурета, осторожно — как на минное поле.
— Ну и… как?
— Как? Я вчера хотела включить телевизор, нажала — и запустила посудомойку. Второй пульт, видимо, включает чайник, а третий — мои нервы. Вот этот, с красной кнопкой, вообще пищит, если его коснуться. Как кот, когда не в духе.
Она пододвинула один из пультов. Марина покрутила его в руках. На обороте подпись: «Может, от кондиционера. Не помню. Лучше не трогай».
— А внучка что говорит?
— Говорит, отдыхать ей надо. От города, от забот, от меня, видимо. Оставила список, мол, вот: «нажмёшь — и всё заработает». А я нажала — и у меня заработала депрессия.
Марина посмеялась, но в груди защемило. Потому что всё это было не про пульты. А про то, что иногда старость — это когда даже «включить звук» не получается. Ни в квартире, ни в жизни.
— Может, вам универсальный пульт?
— Девочка, — сказала бабушка с усмешкой, — мне бы универсального человека. Чтобы не пищал, не ломался, батарейки не садились. И чтоб не сбегал в Бали, когда у меня давление.
Выходя из подъезда, Марина остановилась. Под кустом сидел Пельмень, вылизывал лапу, будто готовился к ток-шоу.
— Девять пультов и ни одного, кто рядом, — сказала она вслух. — А ведь раньше был один — и то без кнопок. Муж назывался.
Кот мяукнул коротко, словно соглашаясь. Или просто хотел есть.
— Пульт — как жених, — сказала Марина, переводя кошачье. — Главное, чтобы был один. Но подходящий.
Они пошли дальше. Почта не ждёт. А Валентина Аркадьевна осталась за закрытой дверью, с целым пультом одиночества и лёгкой иронией в чайной ложке.
5. Коммуналка под контролем
Коммуналка на Куйбышева, 22 была известна в районе как «Титаник на суше»: жила там целая палитра характеров, все на одной палубе, но каждый — в своём спасательном круге.Марина шла туда всегда с лёгкой внутренней улыбкой. Не потому что весело, а потому что и смех, и слёзы там были честными.
У подъезда Пельмень остановился и, как это у него бывало, демонстративно не пошёл дальше. Сел у стены, прищурился и мяукнул строго — мол, «сама туда полезла, сама и разбирайся».
— Ага, — кивнула Марина, — ты у нас, как всегда, в команде наблюдателей. А я — в группе выездного реагирования.
Она вошла, поднялась на второй этаж. Только хотела позвонить, как услышала знакомый закадровый голос:
— ...и я говорю ей: Валя, давай оформим тебя на лицевой счёт, ты всё равно дома сидишь. А я — в командировку. Понимаешь? Ну чтоб справедливость.
— Ага, — вторил другой голос, — а если свет вырастет, то она же и заплатит. А я потом компенсирую. В пирожках.
— И интернет — на неё. Она ж всё равно в «Одноклассниках», какая разница.
— Вода — тоже. Ванну-то она не набирает. Всё равно в тазике.
Марина застыла. На стене висел щиток, под которым кто-то заботливо приклеил бумажку: «Не дышать на провода». Символично.
В этот момент дверь открылась, и оттуда вышла сама Валя — пожилая женщина, тихая, с тетрадкой в руках и взглядом школьницы, которой опять поставили «три» за поведение.
— Здравствуйте, Марина, — сказала она, как будто извиняясь. — Я тут... расписку не так оформила. Теперь я — как бы главный квартиросъёмщик. А у меня, знаете, пенсия — не трёшка по математике.
Марина только кивнула. Всё было понятно. Слишком.
— Может, хоть счётчик поменять, — вздохнула Валя. — А то он считает, как муж, когда зарплату делил: себе — всё, мне — «ну ты же ничего не тратишь».
Выходя, Марина почувствовала, как за ней захлопнулась не просто дверь, а целая глава из серии «Свалим на бабушку — она выдержит».
На улице она присела рядом с Пельменем на скамейку. Тот фыркнул, как будто уже знал сюжет.
— Счета оптимизируют. По живому, — сказала Марина.
Кот посмотрел вдаль, как в старом кино.
— А знаешь, Пельмень, при всей их изобретательности, я скажу, как человек с опытом: аэратор на кран, стирка в холодной воде и энергосберегающая лампа — вот это настоящая экономия. До восьмисот рублей в месяц. Без пирожков и обмана.
Кот коротко мяукнул. То ли «угу», то ли «иди уже дальше».
Марина встала. Пошла. А в голове крутилась фраза: иногда легче не платить за коммуналку, чем за собственную совесть.
6. Курорт по переписке
Марина сортировала утреннюю почту прямо на лавочке у подъезда. Солнце лениво ползло по стенам, Пельмень грел живот, переваливаясь с боку на бок, и даже мухи в воздухе казались ленивыми, как сиеста в испанском городке.В куче разноцветных конвертов и бледных извещений вдруг блеснуло нечто яркое. Открытка. С морем, пальмой и надписью золотыми буквами: «С любовью из Геленджика!»
Марина провела пальцем по глянцу — как будто потрогала чужое счастье. Переворачивает. Адрес: улица Лесная, дом 5, квартира 14. Имя получателя: Кривцова Людмила Анатольевна.
Подпись на обороте: «Обнимаю! Ваша тётя Лена. Мы тут с Колей отрываемся на всю катушку! Море — прозрачное, как слеза, коктейли — крепкие, как характер моей соседки! Ты держись там, мы за тебя отдыхаем!»
Марина замерла. Кривцова Людмила — знала такую. Вежливая, тихая, работает в аптеке. Но не это удивляло. Дело в том, что… у Людмилы нет тёти Лены.
А вот у её соседки, Зинаиды Степановны, такая подпись — фирменная. Ровно так она писала в старых открытках: с восклицанием, с прищуром и обязательно с «Катушкой».
Через полчаса Марина стояла на лестничной площадке. Дверь приоткрылась — в щёлку выглянул Зинаидин глаз, а потом и сама хозяйка. В халате с узором из ракушек. Словно отпуск начался, но только в голове.
— А, это ты. Почта? Спасибо, деточка. Это, наверное, Люде.
— Это вам, — мягко сказала Марина и подала открытку.
Зинаида Степановна не взяла. Присмотрелась. Щёки налились румянцем, как у школьницы на родительском собрании.
— Ну... я же подписала «тётя Лена», — пробормотала она, опуская глаза. — Ну просто… захотелось хоть кому-то рассказать, что у меня тоже что-то есть. Ну пусть не Коля, а кролик плюшевый. Но ведь тепло же!
— А море?
— А что море? Вон, я в ванной пену пустила, ноги намочила — почти Геленджик.
— А Людмила?
— А Людмила получит открытку и порадуется. Подумает: «Вот, у кого-то жизнь — прямо с пальмами». И ей станет легче.
Марина кивнула. Не спорила. Иногда фантазия — это единственное, что держит человека от полного «дождливого августа в душе».
Во дворе Пельмень уже сидел, глядя в небо, будто высматривал самолёт в ту самую «катушку».
— Если подписываешься «тётя Лена», — проговорила Марина, опускаясь на лавку, — а ты Зинаида Степановна… жди развода с реальностью. И, возможно, с коммуналкой. Но, с другой стороны — это тоже путешествие. Только по памяти.
Пельмень мяукнул, вылизал лапу и будто подумал: «Зато билет — бесплатный. И возврату не подлежит».
Марина усмехнулась.
— Да, Пельмень. Море — внутри. Главное, чтобы не штормило.
7. Письмо из богадельни
В пятницу с утра Марина перебирала почту у себя на кухне — там было светло, пахло чабрецом, и никто не пытался обсудить с ней тариф на вывоз мусора. Пельмень дремал на подоконнике, свернувшись в крендель с лёгкой обидой: утро — раннее, корм — стандартный, жизнь — некомментируемая.Среди прочих конвертов один выбивался из общей массы. Серый, тонкий, с изящным наклоном букв, чуть дрожащим. Почерк старой школы — где каждая запятая как кивок, а каждое слово на своём месте. Обратный адрес — улица Южная, дом 11, квартира 27. А вот имя получателя… Марина сразу поняла: это возвращение.
Когда-то в этом доме жила Валентина Ивановна. Жила скромно, но с достоинством. Книжки, фикус, старый сервант. Тараканы были — ну а где их нет? Главное, они её не трогали. И она — их. Жили по-соседски.
Потом приехал сын. С цветами и фразой:
— Мам, ты у нас теперь в заботе. Всё будет по-другому.
Он забрал её к себе, в новую квартиру с техникой, ламинатом и женой по имени «Катя», у которой было два тона голоса: «в Инстаграм» и «рядом с тёщей».
И вот — письмо.
Марина принесла его по адресу — старой соседке Валентины, которая обещала пересылать. А дома не выдержала — вскрыла и прочла. Ну, не в смысле нарушение тайны. Просто… по-человечески.
«Глаша, привет. Я, значит, теперь как будто в раю. В квартире — всё новое, как на выставке. Только я — как музейный экспонат. Молчу, стою, пыли не собираю. Сын с Катей говорят шёпотом. Говорят, мне полезен свежий воздух. Но окна не открывают — шумно. Кухню не доверяют — опасно. Телевизор не включают — громко. Знаешь, я соскучилась. По плесени. Она хотя бы не шипит. По тараканам. Они не шепчутся. По тебе. Ты не убирала мою кружку сразу после чая. Я хочу обратно. Валя».
Марина положила письмо обратно в конверт. Аккуратно. Как будто оно могло ранить, если неосторожно дотронуться.
— Знаешь, Пельмень, — сказала она позже, когда вернулась домой, — иногда родственники — это как ремонт. Всё красиво, но дышать невозможно.
Кот мяукнул, свернулся в клубок на чистом полотенце и как будто подумал: «Тараканы, по крайней мере, не требуют подтверждения родства».
— Да, — кивнула Марина, доставая из ящика мешочек с рисом. — И знаешь что? Запах старины из шкафа — убирается. А вот запах одиночества среди новых обоев — нет.
Она убрала мешочек в пакет и отложила. Завтра занесёт Глаше. Может, от него и пользы — больше, чем от «свежего воздуха».
8. Эхо квартиры
Дом на Советской, где Марина разносила почту уже лет десять, имел удивительное свойство: звуки в нём гуляли, как на ярмарке. Стук ложки в кастрюле с третьего этажа эхом отдавался на первом, а семейные ссоры из квартиры 27 можно было принимать на слух, как радиоспектакль.В этот раз всё случилось случайно. Марина, как всегда, поднялась на четвёртый этаж и остановилась у лифта — он не работал, как и совесть у некоторых жильцов. Ждала. И вдруг из приоткрытой двери квартиры №44 донёсся голос:
— Я тебе — любовь, ты мне — ипотеку! А потом ещё: «не так смотришь» и «давай платёжку поделим»!
— А ты мне что? Скандалы, сушёную говядину и два года без моря?!
— Я же тебя любила!
— Любила? А чек на тринадцать тысяч тоже из любви был?
Марина замерла. Было неловко. Но ушам — интересно. Она уже не раз попадала в такие «эфиры». Иногда они были о наболевшем. Иногда — о забытом. А иногда… как это. Когда «любовь» звучит, как причина возврата товара.
На первом этаже, у дверей, Марина остановилась. Села на лавочку рядом с Пельменем. Кот лежал на боку, лапой прикрывал глаза. Вид у него был такой, как у всех, кто слышал «я тебя любила» слишком часто, чтобы удивляться.
— Слышал? — спросила Марина. — Я — любовь, ты — ипотека. Романтика двадцать первого века.
Кот молчал. Только хвостом шевельнул, как антенной. И будто подумал: «Любовь как батарея. Если не греет — пора менять. А если трещит — пора бежать».
— Вот и я так думаю, — кивнула Марина. — Только вот люди всё ещё пытаются включить старую плиту в надежде, что она снова будет варить суп.
Она достала из сумки свёрток и бросила взгляд на табличку у подъезда: «Семья Ивановых. Всё решим вместе».
— Надпись красивая, — усмехнулась она. — Только вот, если любовь — это расчёт, то лучше уже калькулятор купить.
Пельмень фыркнул, повернулся к солнцу и устроился поудобнее. Мол, пусть мир греется сам, а я — по расписанию.
9. Сиделка по вызову
Марина в этот день даже не дошла до лестницы — на неё напали сразу, у почтовых ящиков. Напала — соседка Лидия Степановна, сухощавая, нервная, с глазами, как у чайника в момент закипания.— Мариночка! Слушай! Ты же у нас в курсе всего, ну, как газетный разворот! Мне нужна сиделка. Только настоящая, а не вот это вот… — она выразительно закатила глаза вверх, где, по-видимому, витают духи бывших недобросовестных сиделок.
— А что случилось? — Марина старалась не выглядеть испуганной. Она знала, что просьбы Лидии Степановны обычно в комплекте идут с обвинениями и тремя рассказами из личной жизни.
— Да ты пойми, я с ним одна! С Толиком. Он же у меня… ну, как сказать… после инсульта. Слово «кофе» произносит, как «крокодил». А Вероника… веришь — запирала его в чулане, пока сериалы смотрела! Говорила: "Пусть поспит, ему ж полезно".
Марина даже не успела выдохнуть — поток продолжился:
— Я её на два дня оставила, сама поехала в поликлинику, а возвращаюсь — он в тапках на одной ноге, рядом — пустая тарелка и какой-то посторонний носок. Содрала три тысячи, представляешь? За что?! За то, что он теперь по ночам храпит от обиды?!
— Может, попробовать через соцработников? — осторожно предложила Марина.
— Соцработники?! Они мне, когда мужа первый раз парализовало, принесли памперсы и брошюру «Как справиться со стрессом». А стресс — это когда ты мужика выволакиваешь из туалета одной рукой, потому что он сказал, что у него "всё под контролем".
Марина слушала, кивала, делала вид, что запоминает, но в голове уже мысленно искала: кто из знакомых может подработать сиделкой. Желательно — с терпением монашки и голосом Валентины Толкуновой.
— Только нормальную найди, Марина, — просила Лидия Степановна. — Чтобы не с маникюром и вай-фаем, а с совестью и руками. А то у меня уже кот из кладовки боится выходить — думает, что теперь это и его комната.
У подъезда Марина села на скамейку. Рядом — Пельмень. Не спрашивал, не мяукал. Просто присутствовал. Как память о чём-то надёжном.
— Вот скажи, Пельмень, — вздохнула она, — что за время пошло? Человек после инсульта — в чулан, чтобы не мешал. А потом удивляемся, что у нас в обществе сквозняк.
Кот лениво перевернулся на бок. Глаза приоткрыл, будто намекал: «Хочешь, чтобы не пахло — поставь соду. А если пахнет бессердечием — тут уж ни сода, ни вытяжка не помогут».
— Да, — кивнула Марина. — Но всё же на блюдце возле кровати поставлю. Хоть запахи уберёт. С остальным — как всегда: будем искать, кто просто не прячет людей в шкафу.
Она встала и пошла дальше. А за спиной у неё тихо зевнул кот и снова закрыл глаза. Он знал — будут ещё письма. И ещё люди, которым очень не хватает… настоящего человека рядом.
10. Письмо на имя «Бывшая»
Этот конверт Марина заметила сразу. Он выделялся: не по цвету — самый обычный, сероватый, почтовый — а по почерку. Красной ручкой, с нажимом, будто писали с обидой, была выведена надпись:«Бывшей жене. Только ей. Нынешнюю не касается».
Снизу, наискось:
«Срочно. В руки. Не отдавать третьим лицам».
— Ну началось, — пробормотала Марина, — Почта России, а звучит как опера Кармен.
Квартира, куда нужно было доставить послание, находилась на втором этаже. Обычный подъезд, только коврик перед дверью был подозрительно новый, а табличка на звонке — подписана шариковой ручкой и дважды зачёркнута. На последнем слое — «Сидоровы».
Марина нажала звонок. Дверь открыла женщина лет сорока с хвостиком, маникюром «персиковый лёд» и взглядом человека, которому не до писем, если в руках кастрюля с бульоном.
— Почта, — вежливо сказала Марина. — Вот, письмо. Только, простите… тут указано: «Бывшей жене». Это… не вы?
Женщина вытерла руки о передник, прищурилась. Прочла надпись. Наступила тишина.
— Не я, — произнесла она холодно. — Я — нынешняя. А эту... — вздохнула, — бывшую никто не вспоминает. Хотя нет. Вот, значит, вспомнили.
Она сделала шаг назад, собираясь закрыть дверь.
— Письмо важное. Вы уверены?.. — осторожно уточнила Марина.
— Очень уверена, — сжала губы хозяйка. — Хотя... Погоди. Подожди здесь.
Минуты через три в дверях появилась совсем другая женщина. С короткой стрижкой, в строгом кардигане, с глазами, уставшими прощать. Это и была та самая — «бывшая». Видимо, временно жила в той же квартире. Или — как водится — не всё разделили до конца.
— Это мне? — спросила она тихо, беря письмо.
Марина молча кивнула.
Женщина взглянула на надпись, улыбнулась криво.
— Узнаю стиль. Это от Витьки. Мужа. Вернее, уже не мужа. Хотя квартира, по бумагам, всё ещё на нас двоих. Вот он и пишет. Только, видимо, нынешняя не в курсе. Или… не хочет быть в курсе.
— А вы?
— А я — знала. Всегда знала. Она вскрывает мои письма. Только не этот. Тут уж слишком красочно подписано.
На выходе Пельмень сидел на перилах, как гимнаст с жизненным опытом. Мяукнул, коротко. Признательно.
— Да, — кивнула Марина, — бывшие возвращаются. Как неотмытый запах жареной рыбы. Вроде ушли, а на шторах остались.
Кот закрыл глаза. Мол, истина — она и без слов пахнет.
Марина села рядом.
— Интересно, кто первым решит съехать — бывшая или нынешняя? Или так и будут... как две стороны одной квитанции. С одной прописан, с другой — живёт.
Кот не ответил. Но воздух вокруг был наполнен тем самым знакомым ароматом: немного неловкости, чуть-чуть надежды и много — недоговорённого. Как у всех, кто когда-то делил любовь... и теперь — жильё.
11. Мать героя
Марина, уставшая и слегка промокшая после утреннего ливня, шла по двору в сторону дома, когда заметила женщину на лавочке. Не совсем пожилая, но с той осанкой, которую выпрямляют не йога и не корсет, а годы жизни, где всё даётся через «через себя».Одетая просто, аккуратно, в сером пальто, даже в тёплый день. Лицо — спокойное, но взгляд уставший. Не от бессонницы, а от дум. Таких Марина называла про себя «бабушки-про-будущее»: они уже сделали всё, что могли, и теперь сидят — смотрят, как их старания живут без них.
Пельмень, почуяв что-то важное, прыгнул на лавку рядом, свернулся клубком и притворился декоративной подушкой.
— Присаживайтесь, — сказала женщина, не глядя. — Вы с ним? Хороший у вас спутник. Молчит, слушает, и шерсть — в тон моим мыслям.
Марина села.
— Устали?
— Нет, просто… думаю. Я ведь квартиру свою продала. Двушку в хорошем доме. Чтобы сыну добавить. Он женился. Сказал: «Мам, мы начнём с нуля, если ты не поможешь». А я чего? Я — мама.
— А сейчас?
— А сейчас — я в комнате восемнадцать метров. Снимаем у тёти Клавы. Сын с женой в кредитной ипотеке, с собаками, с ремонтом, с… всем, чем только можно прикрыться, чтоб не звать.
Она говорила спокойно, без горечи. Но в голосе звучало то, что Марина слышала часто в людских письмах: «Я сделала это с любовью. Но почему так больно?»
— А договор дарения был? — спросила Марина осторожно.
Женщина кивнула.
— Да. Только без права проживания. Я ж верила. Кто ж думал, что вера — это теперь не расписка, а слабость.
— Сын хороший, — продолжила женщина. — Просто теперь у него всё новое. Мебель, семья, планы. А я — старая. И не вписываюсь в интерьер.
Марина вздохнула. Хотелось что-то сказать. Обнадёживающее, но не лживое.
— Если ещё когда-нибудь подпишете что-то — подпишите с правом пожизненного проживания. Это как зонтик на случай дождя. Или совесть, оформленная юридически.
Женщина кивнула. И, впервые за всё время, посмотрела прямо на Марину.
— А вы ведь почтальон, да?
— Да.
— Тогда, может, скажите: если я уже отдала всё, а письма мне никто не пишет — я вообще ещё есть?
Марина улыбнулась. Нежно. Без жалости.
— Есть. Вы — как те письма, что не доходят. Но где-то всё равно лежат. И ждут, когда их прочтут. Может, не тем, кому вы их писали. Но тем, кому надо.
Пельмень мяукнул, вытянул лапу и прижался к Марине.
— Любовь разная бывает, — проговорила она. — У кого — в квадратных метрах. У кого — в метках на дверях. А у кого — в том, что ты всё отдал, и всё равно говоришь: «Я за него горой».
Кот зевнул и, будто в подтверждение, ткнулся лбом ей в бок.
А Марина подумала: может, в жизни главное — не быть чьей-то собственностью, а остаться чьей-то совестью.
12. Любовь на костылях
Утро выдалось на редкость ясным: голубое небо, дворники в хорошем настроении и даже Пельмень не бурчал, когда Марина нечаянно задела его хвост сумкой. Всё шло по плану — до дома №18, где обычно никто не ждал ничего, кроме счетов и молчания.Марина как раз поднималась по лестнице, когда дверь на первом этаже со скрипом открылась, и на пороге появился мужчина на костылях. Средних лет, аккуратный, с короткой стрижкой и тёплым взглядом. Он остановился, будто собираясь с духом, и вдруг… улыбнулся.
— Это вы — Марина?
— Я, — насторожённо ответила она.
— Спасибо вам. За письмо.
Марина нахмурилась, прокручивая в голове лица, адреса, события. Письмо? Какое?
— Вы месяц назад принесли письмо с направлением. На операцию. Я сам подал заявку, тайно, через сайт, а потом начал трусить. А когда оно пришло, вы его в руки отдали и сказали: «Удачи». Словно знали, что оно важное.
— Я просто… — начала Марина, но он уже говорил:
— Жена тогда была против. «Зачем тебе эта реабилитация? Сиди дома, ты и так нормальный». А я не хотел быть нормальным по её меркам. Хотел снова ходить, работать, жить. И вот…
Он сделал шаг. Потом ещё один. Медленный, неуклюжий, но уверенный.
— Реабилитация в Подольске. Два месяца. Сняли фиксаторы. Теперь вот — снова учусь ходить. Не на цыпочках рядом с чужим мнением, а по-настоящему.
Марина стояла молча. Не потому что не знала, что сказать — а потому что ничего бы не хватило.
— Я, знаете ли, долго боялся. Не боли. А того, что всё без толку. Но потом пришло письмо. И я подумал: «Раз пришло — значит, кто-то считает, что я ещё могу».
Когда он ушёл, Марина долго смотрела ему вслед. Костыли стучали по асфальту как аплодисменты. Медленные. Настоящие.
Пельмень подошёл к ней и потёрся о ногу. Мяукнул. Тихо.
— Да, Пельмень, — сказала Марина, — некоторые действительно встают на ноги, когда избавляются от тех, кто тянет вниз. Даже если для этого сначала нужно… упасть.
Кот фыркнул, сел и прикрыл глаза. Его философия была проста: падать — можно. Главное, чтобы было куда вернуться. Или — кому принести письмо.
13. Письмо счастья
Некоторые письма приходят не из конвертов, а как будто прямо в сердце. Скромно, не прося внимания, без индексов и печатей. Так было с этим — самым маленьким, самым неровным, самым настоящим.Марина нашла его в своей сумке случайно: застряло между рекламой микрозаймов и каталогом для пенсионеров. Обычный детский конверт из тетрадного листа, сложенный вчетверо, с кривыми уголками и рисунком солнца в углу. А на лицевой стороне — крупно, с нажимом:
«Папе. Чтобы выздоровел. А если не поможет — прочти дважды».
Марина застыла. Даже Пельмень, устроившийся в тени под лавкой, будто уловил перемену — приоткрыл глаза и не стал мяукать, как делал это всегда, когда ждал порции жалоб на жизнь.
Письмо было без обратного адреса. Без фамилии. Только: «Подъезд 3, папе». Ни квартиры, ни имени. Но Марина, как всякий хороший почтальон, знала больше, чем написано. В третьем подъезде жил мужчина, недавно перенёсший операцию. Жена ушла. Сын остался. Маленький. Тихий. Всегда с рюкзаком больше себя.
Марина взяла письмо и поднялась.
Дверь открыл он. Мальчик. Лет семи. В майке с динозавром и волосами, которые давно стоило подстричь. Посмотрел на Марину, потом на письмо. Улыбнулся.
— Это… я положил вам в сумку. Вы же всех знаете. И всё носите. А я… чтобы он точно получил.
— Он получит, — тихо сказала Марина. — И обязательно прочтёт. Дважды.
— У него просто сердце болит. А я написал — и вроде легче стало.
На обратном пути Марина шла молча. Письма в сумке больше не казались бумагой. Каждое — как вздох. Или попытка достучаться.
На скамейке она села рядом с Пельменем, утерла глаза тыльной стороной руки. Впервые за долгое время не было слов.
Кот только посмотрел на неё, потянулся и улёгся рядом.
— Знаешь, — сказала Марина, — мы все тут носим что-то тяжёлое. Кто — сумку, кто — диагноз, кто — письмо, в котором не хватает самого главного. И, наверное, чтобы не сойти с ума от быта, надо выписывать себе по письму счастья. Каждую неделю. Даже если самому. Даже если на черновике.
Пельмень зевнул. Как будто хотел ответить: «Письма счастья — это не про магию. Это про напоминание, что ты всё ещё можешь чувствовать».
Марина кивнула. В этом было больше правды, чем в любой газете за последние годы.
14. Всё тайное — с адресом
Пятничное утро Марина начинала, как обычно, с сортировки пакетов. Почта была разная — от «передачи для тёти Гали» до бандеролей с габаритами холодильника и скромной надписью: «Ничего особенного». Именно такие чаще всего и хранили внутри сюрпризы, вызывавшие либо ах, либо мат.Сегодня ей попалась тонкая коробка, уже надорванная сбоку, как будто кто-то пытался заглянуть внутрь — или вытащить совесть. Адрес — расплывчатый: «Командировка ЗАО. В руки. Срочно».
— Что ещё за организация такая — «командировка»? — пробормотала Марина.
Коробка весила мало, но внутри что-то хрустело — как обещания.
Она не хотела, но надрыв на коробке оказался как приглашение. Приоткрыла. Чуть-чуть. Внутри — дорогой крем с французской надписью и купальник. Красный. Тот самый оттенок, в котором и бухгалтерия идёт на поправку, и браки — на спад.
А сверху — чек. Москва. Бутик. Почерк на ярлыке: «Для Лены. Отдыхай, как королева».
Марина вспомнила: в доме №9 была Лена, жена одного из пенсионеров-инженеров. «Командировки» у неё случались каждые полтора месяца. География — от Сочи до Саранска. Багаж — лёгкий. Оправдания — уверенные.
— Вы же не подскажете, где тут третий подъезд? — однажды спросил у Марины седовласый сосед.
— А вы к кому?
— К жене. Она, говорят, уехала в командировку. Но сумка — на месте. И духи пахнут свежо. Как измена.
Марина опустила коробку обратно в сумку. Закрыла. Подумала, постояла. И понесла — как и всё остальное. Без лишних слов.
У подъезда сидел Пельмень, лениво разминал лапу и, заметив хозяйку, коротко мяукнул.
— Да, — кивнула Марина. — Всё тайное — с адресом. Даже если на коробке написано «ЗАО», всё равно дойдёт, куда надо.
Кот вылизал ус. Будто хотел сказать: «Командировка — это когда командует жажда отдыха. А совесть — остаётся без приказа».
Марина вздохнула.
— Главное — не отправлять себя по ошибке туда, где тебя никто не ждёт. Даже если в багаже — только купальник и крем.
15. Финал. Чай с Пельменем
Вечер пятницы выдался тёплым. Таким, когда даже батареи в старой хрущёвке вдруг начинают подозрительно гудеть, как будто им тоже захотелось поучаствовать в финальной сцене.Марина сняла сумку, поставила у двери и на секунду прислонилась лбом к косяку — не от усталости, а чтобы весь день, как утюг, выдохнуть.
Пельмень — уже дома. Как и положено настоящему коту, пришёл раньше, но сделал вид, что он здесь всегда и просто ждал, пока она догонит.
— Ну что, философ без прописки, — сказала Марина, включая чайник, — нам опять удалось доставить больше, чем просто бумагу.
Кот прыгнул на стул, потом на подоконник, потом — на колени. Устроился аккуратно, как будто проверял прочность её души и коленей заодно.
Марина налила чай в свою любимую кружку — с трещиной и надписью «Сочи 2007». Трещина держалась, как память.
За день она увидела многое. Письма бывшим, пульты от одиночества, слёзы на костылях и открытки с вымышленным морем. Люди мечутся, любят, предают, возвращаются. Одни пишут, другие прячутся, третьи — надеются, что кто-то когда-нибудь дочитает их до конца.
Она провела пальцем по краю стола. Пельмень тихо замурлыкал.
— Знаешь, — проговорила Марина, — я думала, что любовь — это дом. Или как минимум — отдельная комната с тюлем и тапочками. А, кажется, это не квадратные метры. Не штамп. И даже не крем из французского бутика.
Пауза. Чай остыл, но мысли — нет.
— Любовь — это не кресло с поручнями. Это когда тебя поднимают, даже если ты давно упал. А не сбегают на море с Колей в шортах.
Пельмень тихонько фыркнул, ткнулся лбом ей в подбородок и, не меняя положения, уснул.
А Марина ещё немного посидела в тишине. Не потому что ей нечего было сказать. А потому что всё важное сегодня уже было сказано — письмами.
И главное из них — она прочитала сама.
Конец.