Не открою!
Глава первая. Граница из ложек
Ночь была похожа на тонкий фарфор: стоит неосторожно задеть — и посыплются осколки. Во дворе стыло, лифт по-стариковски стонал на этаж ниже, а в кухонной щели меж стеной и дверью торчали две чайные ложки — смешно и страшно одновременно. Она вставила их крест-накрест в сердцевину замка, подвинула комод к двери детской, проверила цепочку, словно врач — пульс, и, прикрыв глаза, шепнула:— Господи… я ведь обещала себе жить иначе, чем мама.
Пар над кастрюлей уже не шел — суп остыл, на поверхности стянулась тонкая пленка, похожая на лед во дворовой луже: чуток дунь — и треснет. Сын спал на боку, согнув колени, как рождественский ангел на открытке: ресницы тяжелые, от губ — теплый, терпеливый вдох. Она накинула на него плед, осторожно, двумя пальцами, будто укрывала не ребенка, а последнюю теплоту в доме.
Ее звали Надежда, но внутри давно поселилась профессиональная скепсия: на надежду лучше рассчитывать, когда нарисован план Б, а еще лучше — когда у двери на месте ложки. Она слушала дом: за стеной запыхтел старый холодильник, в подвале позвенели трубы, сверху кто‑то уронил что‑то стеклянное — тонкий звон разлетелся по шахте подъезда и растворился. В такие минуты город кажется одной большой кухней, где кто‑то всегда что‑то варит, кто‑то — недоваривает, и у каждого — свой запах, свой недосказанный рецепт.
Она встала у окна, отдернула штору на ладонь — во дворе, в квадрате фонаря, дымился снег. И вдруг прошлое, как холодная рука, легло ей на затылок: запах перегара и мокрой тряпки, линолеум с пузырями, по которым в детстве так приятно было ехать пальцем, алюминиевый чайник с отбитым носиком, мамина тишина, в которой слышно, как часы шевелят стрелками.
— Тихо будь, — шептала мать в те ночи, когда отец искал глазами бутылку и не находил ее в шкафчике под мойкой. — Тихо, Надюша.
«Тихо» тогда означало быть невидимой. В двенадцать она дала себе слово: у нее будет иначе — не тише, а честнее. Она вырастет и выстроит дом, где двери закрываются ключом, а не шепотом, и где ложки лежат в ящике, а не в замке.
С Ильей все началось смешно и правильно. Он пришел чинить полку — та, криво вися, с грозным покашливанием принимала на себя его дрель и судьбу. Он работал молча, аккуратно, и на лице у него было то выражение, которое принято называть «добрые глаза». К вечеру полка висела как на картинке из журнала, а у Надежды в груди стояла тишина — не мамина, выученная, а новая, благословенная, как выдох после долгого вдоха.
— Вы быстро, — сказала она. — Идеально ровно.
— Ровно — это когда пузырек в середине, — Илья постучал по уровню. — А вообще, если что‑то сделать как следует, оно и держаться будет как следует.
Слова про «держаться» запомнились ей тогда больше, чем следовало. Он приносил хрустящие яблоки в бумажном пакете, поправлял кран одним поворотом ключа и на свадьбе почти не пил — «по глотку для вида», — обещая, что семья для него — «все». Она поймала себя на мысли, что чужая ладонь может лечить привычный холод так же просто, как замена гибкой подводки лечит кран.
Первые звоночки, как это и бывает, были даже забавны.
— По сто грамм с отделом, — произнес он однажды пятничным вечером, уже обутый, застегивая молнию куртки. — Ну я же мужик, Надь. Не в детсаде.
— Мужская норма — не смертный приговор, — попыталась улыбнуться она.
— Ты у меня философ, — он поцеловал ее в висок. — Не ревизор.
По субботам Илья дремал на диване, вытянувшись так, будто хотел занять собой весь мир, и иногда забывал то, что обещал накануне: помочь с гардинами, отвезти старую стиральную машину, заехать к ее матери. «Усталость, — говорила себе Надежда. — Мужчины иначе не умеют». Внутри, однако, тихо шуршала бумага старой клятвы: «Лишь бы не как у мамы».
Беременность была принята ими как крохотное светило, повисшее над столом. Илья перевесил полку выше (вдруг маленький заденет), посверлил еще, закупил банок и с гордостью высказался:
— Все будет иначе. Я завяжу. Может, вообще бросить. Как тумблер щелкнуть.
Она не поверила словам, но поверила голосу и его взгляду; пряча деньги «на коляску» в банку с крупой, она вдруг поймала себя на том, что не договорила матери по телефону: «Все хорошо, мам. Приезжай на пирог». Не произнесла, потому что ночи стали длиннее, а в длинных ночах слова, как люди, иногда теряются.
Домофон пискнул, возвратил ее к настоящему резким металлическим звуком. Пискнул еще — протяжнее, настойчивей. Сын дернулся, но не проснулся. Надежда подошла, взяла трубку, поднесла к уху и проглотила воздух, чтобы голос вышел устойчивым.
— Да?
Пауза была короткая, но в ней уложился целый год.
— Надь… родная, — голос Ильи был мягок, как ватка со спиртом. — Замерз. Открой. Разговор на минуту.
— Ты пил.
— Чуть. Я же… — он хмыкнул, — я же мужик. Ну, праздник же был. У Саныча юбилей. Ты знаешь Саныча.
— Я знаю, что сын спит.
— А я — отец его. Имею право видеть, как он спит, — голос стал осторожно-обидным, будто шел по тонкой корке льда. — Не оставляй меня на лестнице. Соседи…
Она смотрела на ложки в замке — блестящие, нелепые, храбрые. Ей хотелось смеяться и плакать, но вышло только ровно:
— Ночью ты никого не увидишь. Завтра в одиннадцать — адрес клиники на записке у тебя в кармане. Помнишь? Мы тебе положили.
— Ты опять за свое, — в его голосе сквознуло раздражение, запутавшееся в просьбе. — Это все твои подружки… Это ты давишь. Мужику надо дать выдохнуть. Мужчине… — и он, видимо, попытался улыбнуться, — надо ведь иногда. Чтобы разговаривать как мужчина.
— Разговаривать можно трезво. Или никак.
— Ты ставишь меня к стенке, — после паузы сказал он, и в этой паузе, как в зеркале, задрожали ее детские ночи. — Меня так в детстве мать… Ты же знаешь. Ты же читала. Я не железный.
— Я читала, — произнесла она, удивляясь, что голос не дрожит. — И я не железная. У нас ребенок. Мой долг — чтобы он спал спокойно. Ты можешь мне помогать этим — или мешать.
Снизу кто‑то хлопнул дверью, нашарил в темноте выключатель, зажег свет в тамбуре. В узком окошке лестницы мелькнул силуэт соседки — маленькая женщина в большой шубе, кивнула Надежде, хотя взгляд у нее был обращен внутрь себя: каждая женщина хотя бы раз в жизни стояла ночью у двери.
— Дай хоть посмотреть на него, — почти шепотом сказал Илья. — Честно. Со стороны. Я тихо.
— Илюш, — впервые за вечер она позволила себе мягкость в имени, — если ты войдешь сейчас, то это будет не смотреть. Это будет привычка. А привычка — это одно и то же, только изо дня в день. Я не умею в такой календарь.
Трубка домофона нагрелась в ладони; она слышала его дыхание — тяжелое, нарушающее ритм ночи.
— Значит, ты меня не любишь, — сказал он почти с облегчением, будто нашел простую формулу для сложного примера. — Если любила бы, открыла.
— Если любила бы, открыла… — повторила она и вдруг усмехнулась самой конструкции. — Если любила бы себя — не открыла бы. Завтра. Одиннадцать. Я поеду с тобой.
— У меня работа.
— У тебя жизнь.
Он что‑то ответил, бессвязное, похоже уже себе, и щелкнул кнопку домофона так, будто хотел щелчком отрезать их разговор, как портной — лишнюю нитку. Надежда вернула трубку на место, прижалась лбом к холодной двери и ощутила, как деревянный массив держит ее, как плечо. За дверью поскребся ключ — спустя секунду, другую, третью — нерешительно, беспомощно. Ложки не шевельнулись.
— Мам, — тихо, в полголоса, позвала детская, неровная, как снег на подоконнике. — Мам, это кто?
Она зашла, присела, и в этой позе — когда колени уткнулись в край ковра, а руки легли на детское плечо — вдруг увидела в темноте обриси своей матери: такая же тень, такой же склонённый силуэт, только у той тени не было ложек, не было цепочки, не было слова «завтра». Были шепоты и мокрая тряпка.
— Никто, — сказала она сыну. — Ночь просто шуршит. Спи.
— А ложки зачем? — Вовка высунул одну руку из-под пледа, пальцы его потянулись к ее ладони, как тёплая веточка. — Это игра?
— Это правило, — ответила она. — Наше.
— Как у тебя на холодильнике написано? — он поморщился, вспоминая. — Про границы?
Она улыбнулась — неожиданно легко, будто не лежали сейчас на двери все ее прожитые годы и чужие невыпитые клятвы.
— Да. Право на любовь — это право на границы.
Он кивнул, будто понял, и на секунду ей стало страшно: пусть ребенок понимает это позже, когда у него будут свои ложки, но лучше — никогда. Дверь дрогнула еще раз, последний. Тишина встала ровно, как пузырек уровня, и в этой тишине было много всего: ее детство, его детство, их кухня, где суп остывает, металл блестит, а слова, наконец, занимают свои места, как посуда в сушке.
Телефон дернулся в кармане — сообщение от незнакомого номера, по содержанию слишком знакомого: «Надя, не делай глупостей. Мужчинам надо иногда отдых. Не дави». Свекровь писала, как говорят в поликлиниках: «прием по талончикам». Надежда закрыла экран. На столе под лампой лежал конверт — в нем адрес клиники, копия паспорта Ильи и маленькая записка ее рукой: «Мы — не твое прошлое. Приходи трезвым. Иначе — не приходи».
Она выключила свет на кухне, оставив один ночник над плитой. Желтая лужица легла на стол и касалась краешка суповой тарелки, как солнце — подоконника на рассвете. В груди поднималась и опадала волна — не истерика и не жалость, а странно трезвое, аккуратное чувство: она оказалась там, где надо — между прошлым и будущим, лицом к двери, спиной к детской.
Снизу залаял чей-то маленький пес, шевельнулась мусоропроводная створка, лифт поехал вверх, остановился, поехал вниз — и каждый звук лег в новую картотеку: у вещей есть имена, если их назвать. «Ложки, комод, цепочка, суп, плед, записка», — перечисляла она, как на уроке жизни по списку.
И, может быть, самое важное: слово «нет», которое впервые за много лет прозвучало в ее доме не как отказ, а как да — да себе, да ребенку, да тем обещаниям, что дают девочки в двенадцать, когда ночи едкие, а пальцы изучают пузырь на линолеуме.
На лестнице стало тихо. Илья ушел — или сел на ступеньку, или заплакал, как мальчик, которого не пустили на елку; она не знала. Но знала, что завтра в одиннадцать она наденет простое пальто, захватит термос, платок и ту самую записку; что дверь, может быть, распахнется в новый воздух, а может — закроется окончательно, как крышка на кастрюле, когда суп готов.
Она поднялась, проверила ложки в замке в последний раз и вдруг ясно увидела, сколько в доме мелочей, способных стать цитатами из будущего: ваза с веткой эвкалипта, рисунок Вовки с двумя палочками-людьми, на которых подписано «мы», щербинка на кружке. Она включила чайник — пусть будет шум воды, живой, кухонный, домашний.
Фарфор ночи дрогнул — но не разбился.
И в этой деликатной, на грани хрупкости тишине родилась мысль, легкая, как пар над крышкой: границы — это не крепость, а берег. И если стоять на берегу уверенно, волна лишь лижет ноги, а не уносит тебя в те воды, где всегда пахнет мокрой тряпкой.
Она поднесла ладонь к теплому боку чайника и, не оборачиваясь, сказала в темноту комнаты:
— Мы спим спокойно.
А в ответ тишина сделала то, что должна: подтвердила.
Глава вторая. Запах мокрой тряпки
Утро в их старой двушке обычно начиналось со свиста чайника и маминой фразы: «Сейчас, Надюша, каша — и в школу». Линолеум на кухне был с пузырями — по ним весело щёлкать ногтем, но мама ругала: «Не ковыряй, и так дом старый». Отец сидел у окна, моргал на свет и крутил стакан в ладони, будто пытался согреть не чай, а себя. На нем была та самая рубашка с высоким воротом. Мама застегивала его повыше, а если жарко — добавляла шарфик.— Пап, — пробовала Надя осторожно, — давай потом в мяч? Во дворе.
— Папа на работу, — отец потер виски. — И вообще… какой мяч с утра?
— Да какой мяч, — вмешалась мама бодро, будто ничего не случилось, — у людей дела, а у нас каша стынет. Надь, не болтай в рот.
Надя кивала, но в горле всё равно торчал комок — тёплый, как каша, только невкусный. Она смотрела на чайник: алюминиевый, с отбитым краем, он посвистывал и сопел, словно старичок на лавочке. Пахло обычно не кашей, а мокрой тряпкой — мама вечером мыла пол, а потом сжимала тряпку, как чужую беду, и молчала.
— Мама, — шептала Надя иногда, — а к нам девочек можно?
— Сегодня? — мама поправляла ворот. — Давай на следующей неделе. Мы тут… немного ремонт.
«Мы всегда немного ремонт», — думала Надя и улыбалась подруге в школе: «У нас сейчас нельзя, у нас папа стены красит». Подруга хмыкала:
— У тебя вечный ремонт. У тебя скоро стены станут звёздными — от красок.
— Ага, — соглашалась Надя. — Буду жить как в кино.
Соседка Зина, вечная в халате с цветами, знала всё и даже то, чего не знала.
— Надюш, — шептала она в подъезде, — если чего — стучи. У меня дверь тонкая, слышно. Ты девка умная. Мужик — он как веник: где поставишь, там и стоит, но иногда падает. Поднимешь — стоит дальше. Только смотри, сама не упади.
— Тёть Зин, всё в порядке, — отвечала Надя автоматически, и сердце в этот момент работало как будильник: тын-тын-тын.
Вечера были разные. Иногда отец приходил с пакетом, в котором гремело и звенело. Иногда — просто с усталостью на лице. Тогда мама тихо вела его на кухню, тихо ставила тарелку, тихо убирала пустую. Надя в такие вечера не спрашивала ничего. В их доме вопросы задавали вещи: стакан спросит о чае, табурет — о коленках, тряпка — о полу.
Однажды отец всё-таки усмехнулся, глядя на её нос, усыпанный веснушками:
— На кого ты такая? На меня точно не похожа.
— На маму, — сказала Надя. — Только у мамы веснушки внутри.
Мама улыбнулась, но тут же поправила воротник. Под ним выпирал синяк — маленький, как сливовая косточка. Надя увидела, хотела спросить, но мама первым делом накрыла стол и поставила чайник: свист будет, и разговор отложится сам собой.
— Мам, — не выдержала она позже, когда они остались вдвоём, — это он?
— Кто «он»? — мама отступила на шаг, будто в танце.
— Ну… папа.
— Надюша, — мама отвела взгляд к окну, — не трогай. Это семейное. Пройдёт.
— Семейное — это когда вместе, — упрямо сказала Надя, — а не когда молчать.
Мама вздохнула, потрепала её по макушке и надела платок — немного сбоку, «как актриса». И пошла в магазин за молоком, будто платок — броня, а магазин — театр, где она сыграет спокойствие.
В школе, когда ребята собирались к кому-то «на тортик», Надя всегда ловко уводила тему.
— А к нам в другой раз, — говорила она. — У нас линолеум трогать нельзя. У нас он… коллекционный.
— Линолеум? — смеялись девочки.
— Угу. С пузырями, — смеялась и Надя. — Вот потрогаешь — и всё: музей расстроится.
Смех был спасательным кругом. Но вечером круг часто сдувался. Однажды отец вернулся, и с порога было понятно — ветер в голове. Он зацепил локтем чашку, та звякнула и распалась пополам. Тишина упала на кухню, как тяжелая кастрюля. Мама быстро взяла веник, наклонилась — ворот предательски съехал. Надя увидела синяк целиком. Сливовая косточка оказалась целым садом.
— Я не трогал, — поспешно сказал отец, будто оправдывался перед табуреткой. — Я же… Я просто… Да что вы все на меня смотрите?
— Никто не смотрит, — спокойно произнесла мама. Голос у неё был такой, будто она читает рецепт. — Надо спать. Завтра рано.
— Опять «завтра», — фыркнул отец. — Ты всё завтра да завтра.
— Потому что сегодня — дети, — ответила мама. — И каша. И пол.
Он плюхнулся на стул, провёл ладонью по лицу, заглянул в Надины глаза — будто искал поддержку, но увидел в них зеркало. И отвернулся.
Той ночью Надя вышла на кухню босиком — линолеум был тёплый, с пузырями, как тесто. Она не стала включать свет, присела и положила ладонь на округлый бугорок у порога — будто это была кнопка «пауза». Ей было двенадцать, и внутри тихо щёлкнуло.
— Моя семья будет другой, — произнесла она шёпотом, но чётко. — У меня будет тепло. И честно. И чтобы можно было звать подружек. И чтобы чайник пах чаем.
— Надь? — мама появилась в дверях, бледная, с платком в руке. — Ты чего?
— Ничего, — сказала Надя и почему-то улыбнулась. — План пишу.
— Какой ещё план? — мама улыбнулась в ответ, усталая, но настоящая. — Ты у меня стратег.
— Буду копить, — перечисляла Надя на пальцах. — В банку. Купим занавески нормальные, яркие. И… ключ нормальный, с цепочкой. И пусть будет шкаф, где всё стоит ровно. И… — она замялась и всё-таки сказала, — и чтобы ты без платка ходила.
Мама села рядом на пол, молча обняла её. Обе слушали, как в чайнике закипает вода — по второму кругу, потому что первый они проворонили, разговаривая. Голоса их были тихие, но не те, старые: в них появился воздух.
— Знаешь, — сказала мама после паузы, — раньше я думала, что семейное — это всё терпеть. А оказалось — семейное иногда и говорить. Но я… я пока не умею. Ты не обижайся.
— Я научу, — уверенно сказала Надя, хотя сама не знала как. — Вот вырасту — и научу.
Соседка Зина, как водится, объявилась в самый момент, когда можно было без неё.
— Девочки, — прошептала из коридора, — чай не забыли? И спать пора. Я, конечно, всё понимаю: женская линия, стратегия… но завтра в школу, а мне ещё сериал досматривать.
— Идём, тёть Зин, — рассмеялась мама. — Мы тут уже почти генералы.
— Генералы — это хорошо, — Зина поправила бигуди и строго посмотрела на Надю. — Только помни, командир, у тебя ещё уроки.
Надя покорно кивнула. В ту ночь она заснула быстро, как после утренника. И проснулась с ясной головой: у каждого дома — свои правила. У их дома теперь тоже будет правило. Простое, как ложка: «Нас нельзя обижать».
В следующие недели она приучалась не краснеть, когда в школе говорили: «Приходите к нам всей семьёй». Она научилась отвечать легко:
— Спасибо! У нас тоже скоро праздник будет — занавески новые повесим.
— Да что вы со своими занавесками, — шутили, — давай уж юбилей линолеума отметим!
Надя смеялась вместе со всеми, но внутри ставила маленькие галочки: «копить», «научить», «сказать». Слова лежали в тетради рядом с задачами по математике. Иногда она открывала страницу и дописывала: «И не молчать, когда больно». И ещё: «Звать друзей, когда радостно».
А дома всё текло своей очередью: отец то смягчался, то снова уходил в свои «по сто грамм», мама говорила «тише», но всё чаще — «хватит». И однажды утром, собирая её в школу, мама не надела платок. Просто застегнула ворот, улыбнулась и спросила:
— что, стратег, каша не остыла?
— Нет, — сказала Надя, и в эту секунду ей показалось, что чайник пахнет чаем. — Всё тёплое.
Глава третья. Добрые глаза
Илью Надежда увидела впервые не в кино и не на сайте знакомств, а совершенно по-домашнему: соседка Зина постучала в дверь костяшками пальцев, как по барабану, и сказала деловым шёпотом:— Надюш, у тебя полка держится на честном слове. Я тебе мастера привела. Свой, хороший. Руки — золотые, сердце — мягкое. Ну и глаза… — Зина заглянула за её плечо. — Такие глаза редко бывают, запоминай.
Илья вошёл тихо, будто боялся спугнуть тишину. В руках — чемоданчик с инструментами, на носу — еле заметные очки в тонкой оправе, на губах — неловкая улыбка. Рубашка клетчатая, рукава закатаны. Сказал просто:
— Здравствуйте. Где у нас фронт работ?
— Там, — Надежда махнула в сторону комнаты. — Полка упрямая. Как повесили до нас — так и живёт. Чуть тронь — косится.
— Косит — будем выравнивать, — кивнул он. — Ничего страшного.
Он достал уровень, поднёс к стене, щёлкнул карандашом. Работал неспешно, аккуратно. Никаких лишних разговоров, только дело. Но в паузах был живой, простой.
— Вы чай пьёте? — спросила Надежда через десять минут, когда дрель утихла.
— Пью, — признался Илья. — Но если у вас чай «на бегу», я не против и воды. Когда сверлишь, вода — лучший друг.
— У меня чай «на кухне», — она улыбнулась. — С лимоном и, если очень захотеть, с вареньем.
На кухне они разговорились. Про работу, про погоду, про соседа с третьего, у которого всегда «ремонт к Новому году». Илья смеялся легко, не напоказ. Слушал внимательно — редкое качество. Когда Надежда упомянула сына, глаза у него действительно сделались «те самые», про которые говорила Зина: тёплые, внимательные.
— С детьми я дружу, — сказал он, намазывая варенье на печенье. — У меня племяш маленький, три года. Вот где тренировки.
— А семья у вас какая? — осторожно спросила Надежда. — Родители, братья-сёстры?
Илья на секунду опустил взгляд, поправил ложку на блюдце.
— Сложная, — ответил честно. — У меня отец… своеобразный. Мать… как сказать… всё тянет на себе, и при этом никогда не отпускает. Знаете таких? И помогать надо, и границы не любят. Но я — не такой. Я отдельно. Я свой сценарий перепишу.
Он сказал это без пафоса, буднично, как «куплю хлеб». Надежда кивнула, будто поняла, хотя знала по опыту: «сложная семья» — это как тень, не отстанет сразу, но можно научиться ходить по солнцу.
Полка к вечеру висела идеально ровно. Илья, собирая инструменты, спросил просто:
— Наличными или пополам вареньем?
— Вареньем не отделаетесь, — рассмеялась Надежда, — но наличные будут. И… если хотите, можете ещё кран посмотреть. Он по ночам капает, я от этого рыбой себя чувствую — будто в аквариуме.
— Посмотрю. А если что — поменяем прокладку. Звук капели в квартире — это не романтика, это издевательство.
Они провозились ещё час, а потом отправились в ближайший магазин за прокладками и лампочкой в коридор — та моргала, как нервный глаз. Шли рядом, разговаривали обо всём подряд — про пюре без комочков, про кино на выходных, про школу, где у Вовки «сегодня — пять, завтра — посмотрим», и это «посмотрим» Надежду очень забавляло.
— Вы всегда так легко говорите? — спросила она, когда возвращались с пакетом.
— Нет, — Илья задумался. — Иногда молчу. Часто молчу. Но молчаливому мужику тоже надо уметь менять лампочки. И говорить — когда важно.
— А что важно для вас?
— Чтобы дома было спокойно. Чтобы не соревноваться, кто правее. Чтобы можно было вместе молчать и это считалось разговором.
Её будто кто‑то погладил изнутри. Эта простота работала лучше любых стихов.
Они начали видеться чаще: то «помогите шкаф сдвинуть», то «поедем за краской», то «в парк на ярмарку». Илья приносил яблоки в чистом пакете, всегда мыл руки, прежде чем взять Вовкины кубики, и никогда не делал вид, что игрушки — это «не мужское дело». Он учил Вовку крутить отвертку, а Вовка учил его складывать динозавра из бумаги.
— Илюш, это стегозавр, — подсказывал сын. — У него шипы на хвосте для защиты.
— Тогда я — стегозавр, — улыбался Илья. — Буду вас защищать.
— А я — мама стегозавра, — добавляла Надежда. — Мы банда.
Зина крутила у виска, но добродушно:
— Смотрите, как вас закрутило. Только не вздумайте все деньги на краску спустить. Любовь любовью, а ремонт по графику.
Свадьба вышла скромной, тёплой, почти домашней. Ресторанчик у парка, белая рубашка, букет из ромашек и лавандовых веточек, торт с кремом, который Вовка пытался потрогать пальцем. Илья пил мало — символический бокал шампанского, потом уверенно перешёл на морс.
— Не геройствую, — объяснил он, — просто не хочется. У меня по этому делу, — кивок в сторону прошлого, — плохая статистика в роду. Так что пускай морс будет моим шампанским.
— Жених сознательный, — одобрила Зина, прихлебывая компот. — Редкий зверь.
— Не зверь, — спокойно ответил Илья. — Домашний.
Танцевали неумело, смеясь. Вовка просил «ещё музыку», официант приносил тарелки горячего, друзья Ильи говорили обычные тосты, но без дурацких намёков. Кто-то, правда, всё-таки сунул рюмку ближе к Илье, кивнул: «Ну, за мужика». Илья мягко отодвинул:
— За мужика — морсом. Мужик — он не в градусах.
Надежда в этот момент поймала на себе взгляд матери: тревожный и счастливый одновременно. Мать шепнула:
— Береги себя. И его береги. Он правда старается.
— Старается, — согласилась Надежда. — И я стараюсь.
После свадьбы первые недели были как надо: общие завтраки, совместные походы в магазин, вечерние мультфильмы на диване, разговоры на кухне. Они учились новым привычкам — кто моет посуду, кто выносит мусор, кто гуляет в дождь. Ссорились, но коротко. Мирились быстро, потому что оба умели говорить «я неправ». И это было удивительно приятно — как когда ты вдруг находишь в новой квартире розетку там, где она действительно нужна.
Однажды ночью Илья лежал, глядя в потолок, и вдруг сказал:
— Знаешь, чего я больше всего хочу?
— Чтобы завтра был выходной, — отозвалась она сонно.
— Тоже вариант, — улыбнулся он. — Но я о другом. Я хочу, чтобы у нас дома было так, что сюда всегда хочется возвращаться. Чтобы не «куда бежать», а «куда идти». Разницу чувствуешь?
— Чувствую, — она повернулась к нему, упёрлась носом в плечо. — У нас всё получится.
— У нас уже получается, — он поцеловал её в висок. — У нас же банда стегозавров.
В тот момент Надежда правда верила, что им повезло. Что «сложная семья» останется в прошлом, как отработанный билет. Что аккуратно повешенная полка — это не только про уровень, но и про жизнь: если всё делать ровно, оно и держится ровно.
Зина подлила ложку реализма, но мягко:
— Любовь — это, конечно, хорошо. Но вот когда у него будет тяжёлая неделя — смотрите, чтобы ваши «по сто грамм» не завелись. Мужчины они как батареи: иногда их надо прокачать. Но не заливать.
— У нас всё под контролем, — уверенно сказала Надежда.
— Под контролем — это когда мусор выносить не забывают, — Зина подняла палец. — Остальное приложится.
Вечером Илья вымыл пол в коридоре, шутя, что «любой уважающий себя стегозавр оставляет после себя чистые следы». Вовка бегал в носках и скользил по линолеуму, как по льду, — смех стоял до потолка. На кухне пахло запеканкой и корицей. И если где-то в коридоре будущее тихонько откашлялось, никто этого не услышал. Пока что — дом был мирный, светлый, «как надо». И ложки лежали в ящике, среди вилок и шумовок — на своих местах.
Глава четвёртая. Первые звоночки
Пятница пришла как обычно — с погодой «то дождь, то солнце» и списком дел на магнитике: молоко, хлеб, новая батарейка для часов. Надежда поставила суп, глянула на звонящее имя в телефоне и улыбнулась:— Илюш, ты когда будешь? Вовку из секции забрать сможешь? У них там тренер задерживает.
— Смогу, — сразу сказал он, а потом добавил тем самым «пятничным» тоном: — Слушай, у нас по сто грамм с отделом. Юбилей у бухгалтерии. Я быстро. Чисто отметить. Я же мужик.
— Мужик — это который вовремя, — пошутила она. — По сто грамм — это сколько по времени?
— Пятнадцать минут, — легко пообещал он. — Ну полчаса максимум. Заберу Вовку, привезу, и я дома. У нас же кино сегодня.
— У нас не кино, у нас домашний кинотеатр, — поправила Надежда. — И попкорн уже ждёт.
Полчаса растянулись до часа. Секция закончилась, Вовка написал «мам, нас отпустили». Надежда накинула куртку и побежала сама. Возвращались вдвоём: Вовка болтал про новые упражнения, Надежда кивала и следила краем глаза за телефоном — тишина. Дома они разулись, суп почти дошёл, попкорн в миске скучал. Илья появился ещё через сорок минут — улыбающийся, виноватый, слишком нежный.
— Девочки мои стегозавры, я жив, — сказал он радостно. — Привет, команда.
— Мы без тебя скучали, — ровно ответила Надежда. — Попкорн уныл, суп обиделся.
— Я виноват, — Илья поднял руки. — Реально задержали. Саныч тост говорил, длинный, как сериал. Ну и… — он показал большой палец, — по сто грамм. Но честно, ровно сто. Я проверял.
— Линейкой? — вставил Вовка.
— Почти, — улыбнулся Илья. — Ладно, отрабатываю. Что делать?
— У нас сегодня обещание: поставить карниз в детской, — напомнила Надежда. — Помнишь?
— Помню, — кивнул он. — Но давай после супа. Сначала поедим, а то руки дрожат не от того, что ты подумала, а от голода.
Они поели. Перекинулись шутками. Суп действительно оказался хорош, попкорн не обиделся окончательно. Карниз, правда, в тот вечер переехал на завтра: «сверлить после десяти — соседи повыкидываются». Возражать было трудно — действительно поздно.
Суббота началась бодро. Илья гремел ящичком с инструментами, Вовка стоял рядом с важным видом, как помощник режиссёра. Но ровно в полдень Илью потянуло на диван «на пять минут». Пять минут перелились в час, в полтора. Надежда тихо занавешивала окно пледом — карниз ждал.
— Просыпайся, мастер, — мягко сказала она, сев на край дивана. — У нас по плану крепления и поход в парк.
— Сейчас, — отозвался он сквозь сон. — Пять минут. Неделя тяжёлая была… Ты же знаешь. Я в понедельник начал, а закончил только что.
— Неделя у всех была, — она погладила по руке. — Но парк сам себя не обойдёт.
— Обойдёт, — усмехнулся Илья, не открывая глаза. — Парк — он терпеливый. А я вот, кажется, нет.
В парк пошли вдвоём — она и Вовка. Кормили голубей, смеялись над собакой в комбинезоне, купили сахарную вату, от которой у Вовки розовые усы. Возвращаясь, Надежда думала: «Устал. Бывает». И ещё думала: «Лишь бы не как у мамы». Эти слова встали в голове, как стоп-слово. Произнесёшь — и сердце берёт себя в руки.
— Мам, мы Илю возьмём на колёса в следующий раз? — спросил Вовка. — Он смешной, когда на самокат встаёт, у него колени высоко.
— Возьмём, — кивнула Надежда. — В следующий раз точно.
В воскресенье в планах значился «заезд к бабушке на пироги». Мама с утра прислала сообщение: «Я напекла, горячие. Приходите все». Надежда нарезала салат, завернула в фольгу запеканку — «мама спросит, чем кормлю ребёнка». Илья, умывшись, вышел на кухню с той самой виноватой улыбкой.
— Надь, только не бей, — сказал он вместо «доброе утро». — У нас у Кольки на даче подмога срочно. Он меня очень просит. Мужская взаимовыручка. Два часа — и я ваш.
— Два часа — это как пятнадцать минут? — уточнила она.
— Нет, честно два, — поднял он руку, как в школе. — Я быстренько поеду, помогу, и потом сразу к твоей маме. Ей привет.
— Мамы ждут не «потом», — вздохнула Надежда. — Но ладно. Если «правда два». Я скажу, что мы подтянемся.
Он убежал. «Два часа» расплылись до четырёх. В телефоне — «извини, задержали», «да тут трактор», «связи почти нет». В какой-то момент Надежда поймала себя на том, что перестала злиться и перешла в режим «решать». Она взяла пакет, Вовку — за руку, и они поехали к бабушке сами.
— Где Илюша? — спросила мама на пороге, вытирая руки о фартук.
— На подмоге, — ответила Надежда спокойно. — У Кольки.
— мужчины, — хмыкнула мама. — Ладно. Пироги без него не остынут.
— Он приедет, — добавил Вовка. — Просто у него с трактором… дружба.
Мама кивнула, переглянулась с дочерью. Взгляд у матери был без упрёка — скорей тревога, которая умеет ждать. За столом говорили о школе, о тарифах на электричество, о том, как у соседки опять «кот на шторе». Илья так и не появился.
Вернувшись, они застали его у плиты: Илья жарил блины, будто это был его экзамен. Кухня пахла маслом и примирением.
— Я виноват, — начал он, не дожидаясь удара. — Дурацкая ситуация. Колян реально без меня — никуда. Я задержался. С какими-то гайками, там всё разваливается. Я звонил…
— Ты писал, — поправила Надежда. — Но у моих родителей телефон — не бог.
— Я исправлюсь, — торопливо пообещал он. — Я уже начал исправляться — вот, блины. Ты любишь тонкие.
— Я люблю, когда слова совпадают с делами, — сказала она тихо. — Но блины тоже люблю.
Они ели, мирились, смеялись над «трактором». Вечером Илья достал шуруповёрт и всё-таки повесил карниз — ровно, быстро, без разговоров. Посмотрел на дело и обернулся:
— Видишь? Я не безнадёжен.
— Я и не говорила, что безнадёжен, — улыбнулась Надежда. — Я говорила — «устал». Но будь добр не путать усталость с привычкой.
Он кивнул. На лице — «понимаю». В глазах — «постараюсь». В жестах — «люблю». И это «люблю» Надежда слышала, как музыку. Но внутри всё равно оставляла закладку: «следить за пятницами».
Зина, как всегда, видела всё.
— что, молодожёны, — перехватила она Надежду у лифта, — звенят у вас там кастрюли? Или пока только чайники?
— Пока чайники, — улыбнулась Надежда. — Но я слежу за огнём.
— Правильно. Мужики они как суп: если долго кипят, выкипают, — Зина качнула рукой. — Снимай с огня вовремя. И соли по рецепту, не сыпь на глаз.
— Тёть Зин, у меня рецепт простой, — ответила Надежда. — По пятницам — морс, по воскресеньям — бабушкины пироги. Никаких «по сто».
— Ну-ну, — добродушно сказала Зина. — Главное, чтоб у тебя внутри не было «ну-ну», а было «нет».
Надежда шла домой и думала: «Лишь бы не как у мамы». Эти слова не были страшилкой — скорее напоминанием. Как крестик на руке: смотришь и вспоминаешь, что обещала себе в двенадцать.
Пятницы всё равно приходили. Иногда Илья действительно укладывался в «ровно сто» и «пятнадцать минут». Иногда — нет. Он мог принести цветы и сказать: «Понимаю, виноват», мог сесть за уроки с Вовкой и отработать всё «по полной». А мог и лечь «на пять минут» днём, потому что «неделя как из бетона», и эти «пять минут» опять вытягивались в сон. Надежда училась отличать усталость от привычки. Это, как оказалось, разные звери: одну можно погладить и накормить, другую лучше не впускать.
— Надь, — говорил Илья, — ну что ты. Я же не как… — и запинался, не договаривая. Имя отца висело в воздухе, как занавеска без карниза.
— Давай без сравнений, — отвечала она. — Давай просто «как мы договорились».
— Договорились, — кивал он. — Морс — так морс.
Иногда всё было ровно: чай с лимоном, мультики, шурупы там, где им положено. Иногда в речи Ильи появлялась небрежность — «ну я же мужик», «коллег нельзя подводить», «пятница — она одна в неделе». И всякий раз Надежда поднимала бровь:
— Мужик — это не должность. Это стиль работы. Если обещал — делай.
— Сурово, — усмехался он. — Но справедливо.
— Я мягкая, — возражала она. — Просто у меня правила. У тебя — тоже.
Он подходил, обнимал, кивал: «Мы же банда». И на какое-то время это работало. Ровность возвращалась, как пузырёк в середину стеклянной колбочки. Но где-то на краю сознания Надежды щёлкал тихий метроном: «Не пропусти. Смотри. Слушай». Она слушала.
Глава пятая. Банка с крупой
Тест показал две полоски так уверенно, словно у них дома кто‑то включил дополнительную лампу. Надежда стояла на кухне, держала пластиковую палочку, как дирижёрскую, и не знала — плакать или смеяться. Вовка прыгал по коридору, изображая вертолёт, Зина за дверью спорила с котом, чайник кипел. Мир был обычный, а внутри — новая жизнь.— Илюш, — позвала она тихо. — Иди сюда. Посмотри… только не пугайся.
Илья пришёл, вытер руки о полотенце (он всегда так делал, даже если руки были сухие), глянул, замер, а потом улыбнулся так просто, что стул рядом будто стал мягче.
— Получается, нас будет больше, — сказал он. — Это отлично. Я… я рад. Сильно рад.
— Радость у нас по расписанию, — улыбнулась Надежда. — Сначала к врачу, потом список. И… — она решилась, — у нас с тобой договор.
— Принимается, — кивнул Илья. — Формулируй.
— Никаких «по сто грамм» до роддома. А лучше — совсем. И без «ну я же мужик». Ты мужик и с морсом.
— С морсом так с морсом, — не спорил он. — Я и завязать готов. Серьёзно. У меня теперь официальная причина — банда расширяется.
Договорились просто, по-семейному: пятницы — дома, друзья — в гости только с пирогом и без запахов, если корпоратив — «зашёл — вышел — поздоровался». Деньги — в конверты по статьям. На коляску — отдельно. Надежда наклеила на банку с крупой бумажку «КОЛЯСКА» и весело постучала по стеклу ногтем.
— Это что за сейф? — удивился Илья. — Мы что, в сороковые?
— У нас — семейный банк, — пояснила Надежда. — Сейф — рядом с гречкой. Самое надёжное место. Мужчины туда редко лезут.
— Обидно, — вздохнул он. — Но справедливо.
Зина, разумеется, услышала новости раньше, чем некоторые родственники.
— граждане, — возникла в дверях без стука, — капусту завели? Правильно. Детям — дети, взрослым — повод не дурить. Илья, глазки свои добрые берегите, без них вы как лампочка без света.
— Берегу, — заверил Илья. — Я завязал.
— Завязал, — повторила Зина, прищурившись. — На бантик или узлом?
— Узлом, — сказал он. — На два.
Первые недели шли ровно. Илья возил Надежду в поликлинику, сидел на стуле, как отличник, держал сумку, брал справки. Дома варил куриный бульон — «тебе же надо питаться», менял перегоревшую лампу, читал Вовке на ночь. Вечерами они обсуждали имена: «А если девочка?» — «Ну не Кира же. Кира — у шефа собака». Смеялись, выбирая, как в каталоге.
Иногда звонки от коллег всё-таки случались. Один такой — в пятницу. Телефон мигнул: «Саныч. Срочно». Илья глянул на экран, потом на Надежду.
— Возьму на громкую? — предложил он.
— Возьми. И помни: у тебя дома жена в положении и банка с крупой, — предупредила она.
— Илюха, — грянул в динамике голос Саныча, — мы тут за тебя бокал подняли. Ты где? Давай на пять минут — отметим.
— Я дома, — сказал Илья спокойно. — У меня режим. Мы ждём малыша. Я сухой закон подписал.
— Да ладно? — удивился Саныч. — Ну ты даёшь. Ладно, живи. Мы без тебя как-нибудь. Поздравляю, кстати. Передавай там… как её… Надежде привет и держись. Мужик должен.
— Мужик держится за семью, — парировал Илья. — Давайте в понедельник созвонимся.
Он отключил и глянул на Надежду с видом «видела?». Она кивнула, но на душе прозвенело что‑то тонкое: облегчение, конечно, но и тревога — как после хорошей погоды в октябре.
— Гордость берёт, — сказала она. — Справился.
— Я теперь другой, — уверенно ответил он. — Смотри: чай — и спать. Нам беречься.
Беречься они бережно и делали. Надежда шила крошечные простыни, примеряла комод под пеленки, читала форумы. И вдруг поймала себя на словах, которые никогда не думала произнесёт. Звонила мама:
— Доченька, как вы? Всё спокойно?
— Всё хорошо, мам, — слышала она свой голос и понимала, что врет. Не глобально, по мелочи, но всё равно — врет. Потому что «спокойно» — это когда внутри равнина. А у неё то ровно, то ёкнет: на кухне — кастрюля с супом, на столе — тетрадь с именами, в телефоне — непрочитанное от «Кольки»: «в субботу мужики собираются».
Вечером они устроили «совет». За столом — суп, хлеб, тарелочки, как на репетиции семейной жизни.
— Давай ещё раз, — спокойно сказала Надежда. — Проговорим. Ты обещал — «никаких по сто». Я — не звоню и не проверяю, я верю. Но если ты понимаешь, что хочешь сорваться, ты мне говоришь. Не друзьям, не Санычу — мне. И мы решаем вместе.
— Соглашусь с поправкой, — поднял руку Илья. — Если пойму, что хочу сорваться, я сначала звоню тебе, потом — тренеру по бегу. Побегаю вокруг дома. Я когда бегу, мне алкоголь кажется лишним.
— Вот, — улыбнулась она. — Пожалуйста. Это и есть план.
— А ещё, — добавил он, — я к матери в ближайшее время один ездить не буду. У неё «чай» иногда с «добавками». Я наведаюсь с тобой или с Вовкой, чтобы не расслабляться.
— Это здорово, — кивнула Надежда. — Спасибо.
— Мы же банда, — сказал он. — И у нас теперь отдельный отдел — «детский», — он потрогал её ладонь. — Ты не думай, я не спасатель. Я просто муж. И буду держать курс.
Жизнь, конечно, не только из советов состоит. Были и смешные сцены: Илья изучал коляски в интернете так серьёзно, будто выбирал трактор для Саныча. У каждой — амортизация, складывание, колёса «зима-лето».
— Что, «зима-лето»? — хохотала Надежда. — Ты ещё шипы попроси.
— И шипы бы не помешали, — не сдавался он. — Наш двор — это ралли. Надо брать «проходимую». Вот эту. Только цена кусается.
— Поэтому у нас банка, — напомнила она. — Шаг за шагом.
Иногда ночью она просыпалась от того, что Илья ворочается. Садилась, слушала. Он шептал вполголоса:
— Я смогу, правда смогу.
— Сможешь, — отвечала она. — При условии «говорить». И если что — мы пойдём в группу. Я рядом.
— Угу, — он кивал в темноте. — Договор.
Однажды мама всё же приехала с банкой варенья и вопросами. Села, осмотрелась, улыбнулась Вовке, погладила кошку и спросила:
— как вы? Надя, не худей, тебе надо есть. Илья, береги мою девочку. И себя тоже.
— Берегу, — серьёзно сказал Илья. — Я завязал.
Мама перевела взгляд на дочь. Надежда кивнула, улыбка получилась гладкая:
— У нас всё хорошо, мам.
Мама прищурилась — матери видят глубже, чем фонарики.
— Хорошо — это когда ты не устаёшь от этого слова, — сказала она негромко. — Но я верю. Позвони, если что.
Когда дверь за матерью закрылась, на кухне стало тихо, как в библиотеке. Кастрюля с супом стояла на плите, на поверхности ужалась тонкая плёнка. Надежда сняла её ложкой, глянула на банку с крупой — бумажка «КОЛЯСКА» торчала смешно, как язык.
— Скажи честно, — попросила она Илью. — Не для отчёта. Тебе сложно?
— Сложно, — не стал юлить он. — И одновременно — спокойно. Когда есть план, мне легче. Когда нет — мне страшно. Но я держусь.
— Держись, — сказала она. — А я буду рядом и без лозунгов.
Они поужинали. Илья сам перемыл посуду, шутя, что «за каждого ребёнка — по стопке тарелок». Надежда сложила конверты с надписями «подгузники», «врач», «комод», положила сверху открытку с календариком. В этот момент телефон опять мигнул: «Колька: завтра мужики…» — она стерла сообщение не читая. И это было, пожалуй, первым маленьким обманом не только маме, но и самой себе: «всё хорошо». Нет, не «всё». Но у них был план, банка с крупой и стол, за которым можно говорить.
Глава шестая. Разговор на кухне
Ночь была уже не поздняя, а тупо бессмысленная — когда все нормальные люди спят, а в подъезде почему-то оживает лифт. Надежда стояла у раковины, мыла кружку, стараясь не брякать. Вовка спал. И тут — звонок. Долгий, как контрольная. Потом ещё один, с нарастанием — это Илья умеет.— Надь, открой, я свой! — радостно и чуть громче, чем надо. — Я весёлый!
«Вот это новость», — подумала она, включила дыхание «спокойно», отодвинула цепочку и приоткрыла. Илья ввалился не бурей — сквозняком: куртка наперекосяк, глаза блестят, улыбка «я добрый». Пахло праздником из дешёвого кафе.
— Мы… у Саныча… — он сделал рукой волну, — юбилей догоняли. Я совсем немного. Смотри, хожу ровно. Видишь? — прошёл по коврику, вроде ровно, но коврик уехал.
— Тсс, — Надежда прижала палец к губам. — Ребёнок спит.
— А я тихо, — шепнул Илья громче обычного. — Я сейчас его поцелую — и тихо.
— Нет, — она закрыла ему проход плечом. — Сейчас ты поцелуешь подушку. Свою.
— Надь, ну что ты, — он попытался обнять. — Я скучал. У меня семья. У меня мальчик. У меня девочка… — приложил ладонь к её животу, — наша.
В этот момент из комнаты донеслось сонное: «Ма-ам?» Вовка сел на кровати, как на пружине.
— Всё хорошо, — Надежда быстро вошла, укрыла, пригладила волосы. — Ветер пришёл и ушёл. Спи.
— Папа пришёл? — шёпотом.
— Папа пришёл. Завтра поговорите. Сейчас — спать.
Вернулась на кухню. Илья уже сидел, как дома, открыл холодильник, изучал полки с серьёзным видом.
— А у нас… — он посветил телефоном внутрь, — а у нас тут пустыня Гоби. Я был бы не прочь… — взгляд на кастрюлю, — супчика?
— Суп есть, — сказала она. — Но разговор — раньше супа.
— Давай, — он добродушно кивнул. — Я люблю честно. Только ты не подумай… Сегодня просто… Саныч… Он же как отец. Не уважить — это… ну ты понимаешь. Я мужчина, мне по статусу положено поддержать.
— По статусу тебе положено держать слово, — спокойно ответила Надежда. — У нас договор. Ты помнишь?
— Помню, — он почесал висок. — Но договор — он же… ну, бывает форс-мажор. Это как госзакупки: иногда сроки сдвигаются.
— Илья, — она отодвинула стул, села напротив, — слушай внимательно. Мы не госзакупки. Мы семья. И я сейчас скажу один раз, но внятно. Лечение — или съезжай.
Он моргнул. Улыбка сползла, как крем с тёплого пирожного.
— Ты… ты шутишь?
— Нет. Я беременна. У нас ребёнок. У меня уже один ребёнок спит. Я не буду жить в ожидании пятниц. Лечение — завтра. Я еду с тобой. Если нет — вещи соберёшь за вечер.
— Надь… — он развёл руками, будто искал невидимую дверь. — Это же жёстко. Я же… Я же не алкаш. Я просто… иногда… коллектив. Ну нельзя же так сразу — «съезжай».
— Можно. И нужно. Я не проктолог, чтобы «пальцем нащупывать дно», — сказала она и сама внутренне удивилась своей фразе. — У меня нет сил. И времени тоже нет. Ты либо со мной и разговариваешь, либо с Санычем и тостами. Выбирай.
Он замолчал, потом уткнулся взглядом в стол, провёл ладонью по скатерти — жест мальчика, попавшегося на двойке.
— Ладно, — тихо сказал Илья. — Я согласен. Завтра. Едем. Я всё подпишу. Группы, врачи, бег вокруг дома, морс — хоть ведрами. Только… не гони меня сейчас на улицу. Я устал. И мне страшно. Можно я посижу рядом? Без супа.
— Суп подождёт, — кивнула она. — Посиди. И помни: это ты сказал — «завтра».
— Завтра, — повторил он, кивнул ещё раз, будто этим кивком фиксировал своё «да». — Надь… спасибо. Я правда… я исправлюсь.
— Я поверю один раз, — отрезала она. — Этого хватит.
Он ушёл в душ. Шум воды был долгим — слишком долгим. Вода выключилась. Илья вышел уже тише, глянул в комнату к Вовке, остановил взгляд на банке с крупой — бумажка «КОЛЯСКА» чуть отлипла по краю — и аккуратно прижал пальцем.
— Держится, — сказал он виновато. — Будет держаться.
— Ложись, — сказала она. — Спи.
Ночь проспали плохо: она слышала, как он ворочается, он — как она встаёт пить воду. Утро встретило их светом и… треском. В коридоре сушильный штатив лежал, как убитый журавль. Рубашки — на полу, прищепки — по всей квартире.
— Это что? — голос у Надежды вышел неожиданно усталым.
Илья стоял с таким видом, будто видит этот штатив впервые в жизни.
— Не знаю, — искренне удивился. — Я… не помню.
— Конечно, не помнишь, — кивнула она. — У тебя вчера был «юбилей Саныча». У штатива — похороны.
— Надь, я правда… — он растерянно поднял рубашку, встряхнул, — у меня провал. Я же после душа сразу спать. Может, кошка?
— Кошка у нас культурная, — отрезала она. — И штативы не пьёт.
Он вздохнул, сел на пуфик, опустил плечи.
— Я всё равно поеду сегодня, — тихо сказал Илья. — В клинику. Как и обещал.
— Поедешь, — кивнула она. — Но сначала собери прищепки. И купи новый штатив. Клечатый не бери — раздражает.
— Возьму белый, — почти шёпотом.
На кухне суп всё ещё стоял в кастрюле — ночная плёнка стала потолще, как шапка на ребёнке. Надежда сняла её, включила чайник, но тарелку Илье не поставила. Впервые. Просто наливала себе чай, положила два ломтика хлеба. Он зашёл, сдержанно, как на цыпочках.
— А мне? — спросил, как чужой.
— На плите, — ответила она. — Сам.
— Понял, — кивнул. Поставил тарелку, налил. Поел молча, как в столовой. Потом подошёл к ней, будто к начальнице:
— Я еду. В одиннадцать, как договаривались. Ты со мной?
— Да, — сказала она. — Я со мной. И с тобой — тоже. До дверей.
— Я справлюсь, — поспешно добавил он. — Надь, ты… не отворачивайся. Я ошибся, но я не… — он замялся, подбирая слово, — я не безнадёжен.
— Я не отворачиваюсь, — сказала она. — Я просто не накрываю тебе ужин. Это разные вещи.
Он кивнул. Пошёл за курткой, остановился у двери, оглянулся:
— Можно я Вовку поцелую? Он спит ещё?
— Уже нет, — ответила она. — Но в школу опоздаем, если сейчас начнёшь лекцию. Поцелуй — и марш.
Илья заглянул к сыну, шепнул «я дурак», поцеловал в макушку. Вышел в коридор, сунул ноги в ботинки и вдруг растерянно посмотрел на Надежду:
— Ты меня ещё любишь?
— Я тебя ещё жду в одиннадцать у клиники, — ответила она. — Это точнее, чем любые «люблю».
Он кивнул и ушёл. Дверь закрылась тихо, даже слишком. Надежда постояла секунду, прислушалась к тишине — была лифтная музыка и Вовкино сопение. Потом взяла веник, собрала прищепки, подняла штатив. На холодильнике списком висели конверты с надписями «подгузники», «врач», «комод», и ещё один — новый — «непредвиденное». Она положила туда маленькую купюру. И подумала вслух:
— Непредвиденное, говоришь… Вот и посмотрим, насколько оно «непредвиденное».
Зина позвонила в самый момент, когда чайник закипел.
— что, стратег, — бодро спросила, — как ваш фронт? Мир дома?
— Мир по расписанию, — ответила Надежда. — В одиннадцать — перемирие в клинике.
— Молодцы, — сказала Зина. — Только не забудь: перемирие — это не капитуляция. Если будут «не помню», дари ему блокнот. Пусть пишет, когда трезвый.
— У нас уже есть записка, — вздохнула Надежда. — На банке. «Коляска».
— Вот и отлично, — Зина смягчилась. — Держись. И суп не выливай — пригодится. Им всегда «суп нужен», когда виноваты.
— Сегодня — сам, — сказала Надежда и, положив трубку, впервые за долгое время села пить чай одна — без привычного «тебе сахар?». Горячий был. Терпкий. И на вкус — честный.
Глава седьмая. Мелочи, от которых пахнет
Началось всё не с трагедии, а с мелочи — телефон «куда-то делся». Илья пришёл с работы, по дому бродил рюкзаком, заглянул под диван, в ванную, даже в хлебницу.— Надь, ты не видела? Чёрный, с трещинкой. Он сам куда-то… ну будто ноги выросли.
— Телефон — не кот, сам гулять не ходит, — спокойно ответила Надежда. — Где последний раз видел?
— Да я… — он смялся, — на остановке. Мы там с Колей… ну обсудили. Я в карман, вроде. А там карман — дырка. В общем, можно списать.
— А симка? — уточнила она.
— Симка у оператора, — кивнул как знаток. — Восстановлю. Главное — не нервничать.
Он не нервничал. Она — тоже, по крайней мере снаружи. Но вечером, когда мыла кружку, обнаружила в мусорном ведре чек из ларька за углом — аккуратно сложенный, как письмецо. В чеке «минеральная вода» и «чипсы». Минералка была, чипсов — нет. В воздухе висел запах того самого «не нервничать».
Через пару дней Илья зашёл к соседям «на минутку»: починить розетку у Саши с третьего. Вернулся спустя час с чуть пьяной честностью в глазах.
— Надь, я у Саши занял до зарплаты. Ерунда. Он сам предложил. Мы просто… ну, он кипяток ставил, а у меня денег нет. Стыдно было не взять.
— Стыдно — это брать, — спокойно сказала она. — У нас дома есть суп и хлеб. У нас есть банки, видишь? «Комод», «врач», «подгузники». И вот это — «непредвиденное». На такое и трать. Соседям ты не родственник.
— Надь, я же верну, — пробормотал он. — Мне самому неприятно. Просто… люди — они же понимают. Мужик без сотни — как без ключей. А у меня ключи есть, — он потряс связкой.
Ключи как раз стали отдельной темой. Когда в скважине поворачивался металл, Вовка стал рефлекторно закрывать уши ладошками — будто заранее прятался от громкой музыки. Один раз он даже спрятался под одеяло и, высунув нос, спросил:
— Мам, а если ключ тихий — это значит, папа добрый?
— Это значит, папа устал и пришёл поспать, — сказала Надежда. — А мы ему поможем тишиной.
Тишины хватало ровно до прихожей: там будто поселился отдельный запах — смесь табака, дешёвого одеколона и «минералки из ларька». Надежда проветривала, пшикала освежителем, открывала окна, но запах был как знакомый гость: «я тут, не выгоняй».
Илья то держался, то «срывался по уважительной причине». Чеки из ларька стали попадаться в неожиданных местах — под ковриком у входа, в кармане зимней куртки, в коробке с шурупами. Один, длинный, как талон в поликлинике, Надежда нашла в ботинке.
— Это что за тайник? — спокойно показала она, держа чек двумя пальцами.
— Я… это я туда засунул, чтобы не потерять, — беспомощно улыбнулся Илья. — Глупо, да?
— Глупо — это думать, что бумажка — невидимка, — сказала она. — Чек — это как табличка на двери. На ней всё написано.
Он шутил, отшучивался, приносил вечером пирожные «для мира», сам мыл полы, менял батарейки, виселки прикручивал, но фон оставался один: в пятницу он всё ещё «мужик по статусу». И когда ключ шуршал в замке, Вовка закрывал уши. Надежда делала вид, что не видит этот жест, но однажды поймала его взгляд — серьёзный, взрослый, слишком взрослый для первого класса.
— Мам, — сказал он тихо, — давай заведём правило: если ключ громкий — у нас «тихий час». Мы молчим. Папа тоже молчит.
— Договорились, — кивнула она и впервые за долгое время обняла сына крепко-крепко.
Её собственные привычки тоже поменялись. Она стала спать в одежде — футболка, мягкие спортивные штаны, носки. Не романтика. Практично. В телефоне — наготове «такси», «сестра Ильи», «клиника» как заметка без номера. Рядом у кровати — сумка с документами, водой и шоколадкой. На дверях — цепочка, ложки пока ещё в ящике, но мысленно — у замка.
Зина всё видела краем глаза, как кошка за шторой.
— Надюш, ты не худей, — сказала она однажды, протягивая тарелку с сырниками. — Мужик — как качели. Сегодня в одну сторону, завтра — обратно. Важно, чтобы не упасть вместе с ним. Ты у меня стройная, но крепкая. Крепость держи.
— Держу, — вздохнула Надежда. — Вчера вот телефон потерял. И соседям занял. Я уже готова штрафы вводить, как в садике: за каждый «чек» — минус из «непредвиденного».
— Вводи, — одобрила Зина. — Только не превратись в бухгалтера. Ты всё-таки жена. И мама.
— Я пока больше дежурная, — грустно пошутила Надежда. — Ночной пост на кухне.
С Ильёй в эти дни разговоры становились длиннее. Он оправдывался уставшим лицом:
— Надь, ну нельзя же без паузы жить. Всё время ровно — это же скучно. Мужику надо иногда… Ты понимаешь.
— Я понимаю, — кивала она. — Что «иногда» у тебя умеет плодиться. Как кролики.
— Я справлюсь, правда, — упрямился он. — Я бегаю. Я морсы пью. Я… — он развёл руками, — у меня просто нервяк. На работе — давят. Дома — банки. Мне бы… выдохнуть.
— Выдыхать будем у врача, — сказала она. — План «клиника» никто не отменял.
— Я поеду, поеду, — обещал он. — Не гони меня. Я сам себя догоню.
Однажды Илья пришёл позже обычного. В прихожей запах был такой, что кошка ушла под диван. Он долго ковырялся ключом, и Вовка, не глядя, прижал ладошки к ушам. Надежда стояла на кухне и считала вдохи — десять, двадцать, тридцать. Вошёл.
— Я тихий, — сообщил он радостно и поставил пакет на стол. — Смотри, эклеры. Мир?
— Мир — не в эклерах, — ответила она. — Мир — он когда чеков в ботинках нет.
— Да какие чеки, — обиделся он. — Ты меня за кого держишь?
— За мужа, — коротко сказала она. — Который сегодня ночует на диване. Дверь в детскую — закрыта.
Он постоял, посмотрел, как она переставляет чашки, вздохнул:
— Я понял. Ты меня ставишь к стенке. Ну ладно. Я посижу, подумаю.
— Сядь, подумай, — кивнула. — Только тихо.
Илья сел. Смотрел в одну точку, как в тёмное окно. Наутро, когда вышел в коридор, наступил на рассыпанные прищепки — видимо, остаток прошлой побоища со штативом, — и вдруг присел, стал собирать их аккуратно, как монеты.
— Я не хочу так, — сказал он, не поднимая головы. — Я не хочу, чтоб у нас так пахло в прихожей. Я не хочу, чтобы он уши закрывал. Я… — он вздохнул, — Надь, давай уже. Я готов. Куда ты там записала? В клинику? Я поеду.
— Сегодня? — уточнила она, чувствуя, как внутри скрипит надежда, как старый подъездный пол.
— Сегодня, — подтвердил он. — Только дай кофе. И по дороге заедем за новыми носками. Эти — будто ходили отдельно от меня.
Они сели на кухне, и впервые за много дней кофе пах просто кофе. Надежда выложила на стол аккуратно собранные конверты и записку с адресом. Илья кивнул, провёл пальцем по слову «клиника» — будто проверял орфографию жизни.
— Я поеду, — повторил он. — Я правда хочу домой, когда ключ тихий.
— И чтобы эклеры — по празднику, — добавила она. — А не вместо извинений.
— Договорились, — он попытался улыбнуться. — Эклеры — по расписанию.
Финальный акцент главы: Вечером, укладывая Вовку, Надежда не переодевалась — всё так же в футболке и мягких штанах. Но рядом с телефоном лежал другой предмет — сложенная мужская рубашка, чистая, выглаженная. «На завтра», — сказала она себе. «На новую привычку». За дверью было тихо. Ключ сегодня не шуршал — он ждал. И она тоже ждала — уже не чуда, а такси до клиники на десять ноль-ноль.
Глава восьмая. Чемодан у двери
Клинику нашли быстро — Зина позвонила «своим источникам», подруга Лера кинула ссылку, Оксана по-человечески объяснила: «Не страшно, поначалу поговорят, потом — план». Девчонки заглянули вечером с пакетами: одноразовые бритвы, носки без резинки, блокнот, паста, даже маленькая иконка — «пусть будет, хуже не станет».— Список у меня как на сборы в лагерь, — вздохнула Надежда и заглянула в чемодан: тёплая кофта, спортивные штаны, тапочки, книжка, конфеты «на группу».
— Это не лагерь, — вздёрнула бровь Зина. — Это взрослые курсы «как не делать глупостей». Ты, главное, не плачь. Нервные родственники — плохие союзники.
Илья ходил по квартире смирный, как школьник на линейке. Побрился, сложил аккуратно зарядку, положил в карман выписку с адресом. Вздохнул.
— Надь, я поеду. Серьёзно. Мне самому уже… надоело. Я хочу нормально дышать, вот честно.
— Поедем, — поправила она. — Вместе. Я довезу до дверей.
— Не надо, — мягко возразил. — Я сам. Мужик должен своими ногами. Ты — в положении. Я сяду в такси, приеду, позвоню.
— Илюш, — Надежда с сомнением посмотрела на него, на чемодан, на бумажку «клиника», — я за рулём быстрее.
— Надь, я не ребёнок. Не бойся, — он поцеловал её в висок. — Я справлюсь. В одиннадцать буду там. А ты… ты береги Вовку. И себя.
В одиннадцать он не позвонил. В двенадцать — тоже. В час пришла смс: «Добрался. Захожу. Тел выключаю — так надо». У Надежды отлегло. Она сварила суп, убрала игрушки, разложила конверты по местам. Вечером написала коротко: «Обняла». Телефон молчал. Ладно, правила — так правила.
Ночь была длинной, но честной — без ключей в скважине, без шуршания пакетов. Наутро Надежда проснулась раньше будильника, на ощупь нашла телефон — тишина. «Говорят, в клиниках связь по режиму. Ну и бог с ней», — решила она и ушла в дела.
На вторую ночь позвонила сестра Ильи.
— Надя, привет. Он у тебя?
— В клинике, — уверенно ответила она. — Мы же вчера… Он писал: «захожу».
— Странно, — сестра смущённо кашлянула. — Он мне ночью тоже писал. «Скоро буду». Я подумала — в клинике буду… Ладно, не паникуем. Давай до утра подождём.
До утра не получилось. В половине третьего ночи в дверь аккуратно — не его манера — постучали. Не звонили, не лезли ключом, а именно постучали: тремя вежливыми стуками. Надежда подошла, прижалась глазом к глазку. На площадке — Илья с чемоданом и взглядом кота, который пришёл рассматривать новую миску.
— Надь… — виновато, осторожно. — Я… не дошёл.
— Куда? — спросила она просто.
— Ну… туда, — он кивнул в сторону листочка «клиника», будто та выросла на стене. — У меня там… как это… в голове зашумело. Я доехал, сел на лавочку, подумал: «Ну, сейчас зайду». А потом… холодно, в киоске чай, Колька позвонил — у него беда с дверью, ключ заклинило, надо срочно. В общем… я закрутился, Надь. Честно хотела. Но… не дошёл.
— Два дня? — уточнила она.
— Там… — он замялся, — там как‑то… завихрилось. Я ночевал у Кольки. Потом у Сашки. Телефон сел. Документы… — похлопал по карману, нашёл паспорт, обрадовался, как ребёнок. — Документы на месте! Главное — не потерял.
— Главное ты потерял, — тихо сказала Надежда. — Время.
Он кивнул, поставил чемодан у стены, будто в коридоре — камера хранения. Скинул куртку, остался в футболке.
— Я всё понимаю, — торопливо заговорил он. — Скажи что-нибудь. Можно ругаться. Я выдержу.
— Не сегодня, — ответила она. — Ругаться — это когда есть силы. У меня сегодня силы на чай и на правду. Правда такая: ты не дошёл. И это твой выбор.
Он опустил голову.
— Это слабость, — почти шёпотом. — Я с ней не справился.
В этот момент дверь лифта возмущённо скрипнула, как старый рояль, и на площадке возникла свекровь — в пуховике, с пакетом.
— Я всё знаю, — объявила она с порога. — Сыну плохо. Вот, — вытянула из пакета гранёный стакан и бутылку, — сто грамм для снятия стресса. И спать. А завтра — как люди.
— Мама, — поморщился Илья, — ну не надо. У нас договор.
— Какой ещё договор? — свекровь обошла Илью и поставила свою аптечку на кухонный стол. — Мужчина устал, мужчина замёрз, мужчина — нервами наизнанку. Ему надо сейчас тёплого. Тепло — это суп, чаю и грамм. Что вы из него робота делаете? Надюш, ты что как командир?
— Я как жена, — спокойно сказала Надежда, прикрывая ладонью бутылку. — У нас режим. И сто грамм — туда же, где и «не дошёл». Мы не будем сегодня лечить тревогу алкоголем. Мы будем лечить её врачом. Вы — мама, вы должны это понимать.
— Я мать, — свекровь шагнула ближе, — и я лучше знаю, что ему надо. Ему надо, чтобы его не пилят. Его всю жизнь пилят. Отец пил — его пилят. Он выпил — его пилят. Он не выпил — его тоже пилят: «почему не выпил, что ты за мужик». Мужикам надо простор! А вы — банки, коляски, правила…
— Мама, — перебил Илья устало, но твёрже, чем обычно, — не надо. Надя права. Я сам запутался, а вы меня сейчас завяжете узлом. Я… я виноват.
Слова повисли в воздухе. Свекровь выдохнула, села на табурет, стукнула пакетом об пол.
— Виноват… — пробормотала. — Все вы виноваты. А кто виноват будет, когда тебе плохо? Никто. Ладно. Делайте как знаете. Я хотела как лучше, — она поднялась, кивнула Надежде сухо. — Береги себя, Надя. Внука моего тоже береги. А ты, — повернулась к сыну, — перестань, как мальчишка, бегать. Иди и лечись. Под моим присмотром — не получится, под её — может, получится. Не позорь меня.
— Хорошо, мам, — кивнул он виновато.
Свекровь ушла, прихватив бутылку обратно — под мышку, как газету. Дверь за ней хлопнула, но не зло — с облегчением. Илья сел за стол, уткнулся лбом в собственные ладони.
— Я как‑то… — заговорил, — я будто в одну и ту же лужу наступаю. Знаю, где она, и всё равно — туда. Надь, я не хочу, чтобы у нас было как у твоей мамы. И как у моей тоже.
— Тогда надо дойти, — сказала она. — Не «хотеть», а «дойти». Не героя делать, а идти ногами.
— Дойду, — он поднял глаза. — Только можно… — виновато улыбнулся, — супа? Я правда двое суток питался «как придётся».
— Суп — на плите, — кивнула она. — Сам.
Он налил, сел, ел медленно, сосредоточенно, будто суп — экзамен, и на каждой ложке написано «вторник». Надежда присела напротив с чаем.
— Завтра — я тебя отвезу, — сказала просто. — Без лавочек. До двери. Сдам из рук в руки. Хочешь, я пойду к психологу тоже. На свою группу. У меня тоже стресс.
— Хочу, — без пафоса сказал он. — Потому что я один — не вывезу. И ты одна — тоже не должна. И… спасибо, что не орёшь.
— Кричать — это когда ещё веришь в звук, — улыбнулась она уставшим ртом. — У меня сегодня веры хватило только на тишину. На завтра — посмотрим.
Ночью она всё равно спала в одежде — привычка. Телефон положила под подушку. Чемодан стоял у двери, как сторож. Вовка, проснувшись попить, выглянул в коридор:
— Папа вернулся?
— Вернулся, — сказала Надежда. — Завтра уезжает лечиться.
— ладно, — философски отозвался сын. — Только пусть ключ тихий тренирует.
Утром Надежда встала раньше всех, сварила овсянку, поставила термос с чаем. Разбудила Илью без нежности, но без войны:
— Подъём. Поехали. Сегодня — дойти.
— Дойти, — повторил он и вдруг улыбнулся той самой старой, правильной улыбкой. — Я же стегозавр. У стегозавра шипы — для защиты. Пора их использовать по делу.
— По делу — это вовремя приходить, — резонно ответила она и дала ему шарф. — И ключом тихо.
Они вышли. На площадке пахло обычным подъездом: пыль, свежая краска, чьи-то вареники. Никаких чужих «сто грамм», никаких «не дошёл». Лифт приехал быстро, будто сам за них держал кулачки.
Продолжение: https://ok.ru/marinazhukova1982/topic/158454380296432
ВОЗНИКАЕТ ЗАКОНОМЕРНЫЙ ВОПРОС-ПОД ЧЕМ БЫЛ АВТОР, КОГДА ПИСАЛ ЭТУ ХЕРНЮ, ХРЕНЬ И ПОДОБНОЕ ЭТОМУ???
НОРМАЛЬНАЯ БАБА УЖЕ ДАВНО БЫ ПОСЛАЛА, А ЭТА ЖЕРТВА ВСЁ НИКАК, НИ НА ЧТО, НЕ РЕШИТСЯ!
НЕТ ЧТОБЫ НАПИСАТЬ-ПНУЛА ПОД ЗАД, НАШЁЛСЯ ДРУГОЙ, ТВЕРДЫЙ, САМОСТОЯТЕЛЬНЫЙ, И ОНИ ЖИЛИ ДОЛГО И СЧАСТЛИВО, И ГУЛЯЛИ НА СВАДЬБАХ ВНУКОВ, ОЖИДАЯ ПРАВНУКОВ! А ТУТ-ТУДА-СЮДА, ТУДА-СЮДА, СЛЮНИ, СОПЛИ, СЛËЗЫ! БРЕДЯТИНА ПОЛНАЯ И ПОЛНЕЙШАЯ!!!