Константин Бальмонт вошел в историю русской литературы как один из столпов русского символизма, один из самых музыкальных поэтов.

Музыка его стихов, необыкновенная его способность мыслить зрительными, слуховыми, осязательными категориями, воплощать цвето-звуковые образы – «музыку цветов», «запах солнца», «аромат волны» восхищали русских музыкантов.
Поэзия Бальмонта вдохновила многих композиторов, и среди них – Рахманинов, Прокофьев, Стравинский, на создание замечательных вокальных и вокально-симфонических произведений. Неизменно восхищался Бальмонтом и знаменитый контрабасист и дирижер Сергей Кусевицкий. Поэт напоминал ему Александра Скрябина, с творчеством которого был он так глубоко связан.
Как музыканту, столь чуткому к звуку и тембру, Кусевицкому не могли, естественно, не быть близки присущие поэзии Бальмонта тончайшие межчувственные метафоры-ассоциации. Такие, к примеру, как запечатленные в его стихотворении «Зовы звуков»:
Звук арфы – серебристо-голубой
Всклик скрипки – блеск алмаза хрусталистый.
Виолончели – мед густой и мглистый.
Рой красных струй, исторгнутых трубой.
Свирель – лазурь, разъятая борьбой,
Кристалл разбитый, утра ход росистый.
Колоколец ужалы – сон сквозистый.
Рояль – волна с волною вперебой.
Как творчески мыслящий и глубоко чувствующий художник, Кусевицкий знал, подобно Бальмонту, что «звуки светят, а краски поют, и запахи влюбляются». Не случайно, именно в основанном и руководимом им Российском музыкальном издательстве издана была впервые в 1917 году работа Бальмонта «Светозвук в природе и световая симфония Скрябина» – своеобразный манифест слитного, совокупного ощущения света, запаха, звука.
Еще в 1918 году на вопрос уезжавшего из России Сергея Прокофьева, почему Бальмонт не следует его примеру, он отвечал: «Я останусь ждать конца этой нелепости». А в 1920-м поэт эмигрировал из России. Кусевицкие встретились с ним и его семьей в Ревеле на пути из Петрограда в Париж. Они задержались здесь в ожидании германских виз, тесно общались семьями.
«Милый, я хотел бы услышать, что тебе лучше, чем мне. Я хотел бы твоего торжества в Париже и музыкальных праздников, к которым мы так привыкли в Москве».
– приветствовал Бальмонт приезд дирижера во Францию.
В другом письме писал:
«Дорогой Сергей, с приездом, и да будут к тебе благосклонны звезды, чья сущность в мире – музыкальность света и движения».
Говоря о себе, поэт сетовал:
«…я, признаюсь, уже много раз пожалел, что уехал из Москвы. У меня очень мало надежд как-нибудь устроиться с заработком и хорошо, если на половине сентября не окажусь в средоточии всех четырех ветров горизонта».
К весне следующего года настроения поэта резко изменились.
«Несчастное русское имя. Я рву последние нити, связующие меня с Россией и уже отрезал себе путь возврата в Москву. Это совсем по-русски. Из проруби в прорубь… Но я бодрее, и так лучше».
– восклицал он после подавления большевиками Кронштадтского мятежа.
Время не смягчило ненависти Бальмонта к большевикам.
«С 1917 года Россия пребывает в ужасном, невообразимом аду, более чудовищном, чем дантовский»,
– пишет он десятилетие спустя. Рвать с Россией оказалось однако – одному ли Бальмонту! – куда легче на словах, чем на деле.
«Мне хочется вернуться в Москву. Мне нестерпимо хочется нашего воздуха, нашего ветра, наших красок на вечернем небе, и вербы, и медленного колокольного звона»,
– пишет поэт, на стихи которого Сергей Рахманинов сочинил свои «Колокола».
Спасение Бальмонт пытается найти в интенсивном творчестве, но ощущение того, что оно не находит в эмиграции никакого спроса, давит его сознание. Франция не была близка духу поэта. Бесконечными распрями отталкивает его и русский Париж.
«Современные французы плоски, неинтересны, душевно бессодержательны»,
– замечает он в одном письме.
«Если большевизм в России лишь собирается умирать,зарубежная Россия помирает, духовно, весьма усердно».
– сетует в другом.
Кусевицкий не разделял пессимизма Бальмонта относительно культуры зарубежной России. Не мог разделять уже потому, что сразу же по приезде в Париж включился в активную работу созидателя этой культуры. Пессимизм Бальмонта объяснялся драматизмом судьбы поэта, пережившего свою славу.
Предчувствие Бальмонтом нищеты и «четырех ветров горизонта» не обмануло его. «Любя гармонию, я не живу в Париже…», – пишет он из Бретани.
«Я здесь знаю только одну музыку. Рокот океана. Да ещё приливы и отливы мыслей, иногда слагающие квартет сонета или ведущие старинно-чопорный гавот поэмы».
– читает в его письме Кусевицкий.
Современники Бальмонта называли его то «…трубадуром XIV века, на котором был смешон современный пиджак», то неким подобием «бодлеровского альбатроса».
Поэт пользуется каждой возможностью побывать на парижских концертах Кусевицкого, присутствует, в частности, на премьерах «Песни Соловья» Игоря Стравинского и повторном исполнении Третьего фортепианного концерта Сергея Прокофьева (26 октября 1922), сожалеет, что не может чаще слушать концертов дирижера, которого называет «волшебником огненных певучих рек». Едва ли не в каждом письме к Кусевицкому Бальмонт вопрошает: «Как проходят твои концерты? Все в лике праздников?».
Письма поэта нередко не застают Кусевицкого в Париже. Он обижается, не получая ответов, пишет Наталии Кусевицкой о «весьма своеобразном» понимании ими чувства дружбы. «Будет недурно, если ты вспомнишь, что я ещё не умер и напишешь мне», – сетует Бальмонт. В других своих письмах поэт весьма нелестно отзывается о характере дирижера.
О тяжелом материальном положении Бальмонта в Париже было хорошо известно. Прокофьев писал, что те, кто оказался в Париже
«... с умной головой и пустым карманом, таковыми и остались: Бальмонт, Шухаев, Пресс, Шлецер – все без ничего...»
Друзья поэта стремились помочь ему, хотя не всегда попытки их оказывались успешными. Кусевицкому не удалось организовать обещанное Бальмонту совместное выступление в Париже. Не удалось выступить в совместном с ним вечере в 1923 году и Прокофьеву. Не реализовалось намерение Кусевицкого издать в Берлине «Слово о музыке» Бальмонта.
В конце 1921 года поэт получил приглашение на поэтический вечер в Ницце. Он писал он Кусевицкому:
«Судьба как будто решила улыбнуться мне. Но дело в том, что до этой улыбки нужно добраться, а добраться не на что. Будь другом, выручи. Пошли, сколько можешь...».
Тотчас же Кусевицкий выслал Бальмонту 300 франков. Подобно Сергею Рахманинову, не раз будет он посылать поэту деньги и в будущем, нередко прося при этом не указывать, кем они присланы.
«Вечер мой успеха не имел и не покрыл даже дорожных расходов, за полным равнодушием буржуев к поэзии, и притом ещё русская дрянь Ниццы полагает, что я большевик!..».
– читал Кусевицкий в письме Бальмонта по возвращении его из Ниццы.
Мнение о том, что в зарубежье Бальмонт исписался, не соответствует действительности. Творческая активность не изменяла ему – едва ли не в каждое письмо к Кусевицким вкладывал он свои новые стихи, в одно из писем – подписанный псевдонимом Мстислав очерк о Прокофьеве для русскоязычной газеты в Риге «Сегодня», в другое – написанное еще в 1918 году эссе о встречах с евреями «Вечно бодрствующие». Вслед за Львом Толстым, Лесковым и Владимиром Соловьевым Бальмонт возвышает в нем свой голос против антисемитизма.
С волнением читает Кусевицкий строки бальмонтовского эссе:
«Я люблю много разных стран и много разных языков, но мне кажется, что русский язык самый красивый, и я не знаю среди любимых стран такой, чтоб я любил ее, как я люблю Россию. Утверждают также, что я достаточно любим, как русский поэт, как русский писатель, может быть, любим, как человек. Почему же такая странность, что много раз в моей жизни, в самых разных местах, в самых разных обстоятельствах, когда мне было особенно трудно, так, что, вот кажется, нет исхода, добрым словом или добрым действием мне помог не Русский, а Еврей? Иногда Еврей – случайный знакомый. Иногда Еврей – вовсе не знающий меня лично.
Быть может, это совсем не личное свойство моей судьбы, а душевное свойство Еврея, который, в силу своей горячности и чуткости, в силу своей зоркости и отзывчивости, видит часто чужую душу, когда другие ее не видят, бодрствует, когда другие дремотны, вдруг увидит и прямо подойдет? Я думаю, что это именно так…».
Работает Бальмонт в эмиграции не только над стихами.
«Я пишу роман и верю, что он будет прекрасен. Я пишу его, как писал бы музыку. В нём не будет длиннот и скуки. Он поёт и танцует и ворожит и переливается. Музыка как воля. Я недаром люблю Кусевицкого и Скрябина. Музыкой-волей полна моя душа, и я сумею перелить её в страницы...».
– делится он с Наталией Кусевицкой в январе 1922 года.
И это не было одним только намерением поэта. «Написал 1-ю часть своего романа и пишу 2-ю», – читает Кусевицкий в его письме месяц спустя.
Подобно Кусевицкому, Прокофьев любил Бальмонта, высоко ценил его за «исключительную музыкальность речи», любил «...за изумительные переводы ("Семеро их", "Малайские заклинания"); за ошеломляющие мистические картины ("Столбы", "Есть иные планеты"); наконец, за музыку его слова, с которою не сравнится никто (Маяковский музыкален, но в другой плоскости, относясь к Бальмонту, как ударный инструмент к струнному)»
Прокофьев отвечал поэту искренней привязанностью.
Вдохновляясь поэзией Бальмонта Прокофьев сочинил Два стихотворения для женского хора и оркестра ор.7, «Есть другие планеты» для голоса и фортепиано из ор. 9, Пять стихотворений для голоса и фортепиано ор. 23, заклинание «Семеро их» для смешанного хора и оркестра.Четверостишие поэта предпослано как эпиграф к циклу фортепианных пьес «Мимолетности» ор.22.
Константин Бальмонт
Прерывистый шелест
Есть другие планеты, где ветры певучие тише,
Где небо бледнее, травы тоньше и выше,
Где прерывисто льются
Переменные светы,
Но своей переменою только ласкают, смеются.
Есть иные планеты,
Где мы были когда-то,
Где мы будем потом,
Не теперь, а когда, потеряв —
Себя потеряв без возврата,
Мы будем любить истомленные стебли седых шелестящих трав,
Без аромата,
Топких, высоких, как звезды — печальных,
Любящих сонный покой — мест погребальных,
Над нашей могилою спящих,
И тихо, так тихо, так сумрачно-тихо,
под Луной шелестящих.
Прокофьев «Есть другие планеты» для голоса и фортепиано из ор. 9
performed by Andrey Slavny (Voice), and Yuri Serov (Piano).