Двое на телеге

Дождь, дождь, дождь… Мелкий, назойливый, с лёгким шумом сеял день и ночь. Избы, дома, деревья — всё намокло. Сквозь ровный шорох дождя слышалось только, как всплёскивала, журчала и булькала вода. Порой проглядывало солнышко, освещало падающую сетку дождя и опять закутывалось в лохматые тучи.
…По грязной издавленной дороге двигалась одинокая повозка. Рослая гнедая лошадь устала, глубоко проваливала боками, но время от времени ещё трусила рысью. Двое на телеге вымокли до основания и сидели, понурив головы. Старик-возница часто вытирал рукавом фуфайки волосатое лицо и сердито ворчал:
– Погодка, чёрт тебя надавал… Добрый хозяин собаку из дома не выпустит…
За его спиной, укрывшись лёгким плащом, тряслась на охапке мокрой травы маленькая девушка с большими серыми глазами. Охватив руками колени, она безразлично смотрела на далёкие скирды соломы.
Рано утром эта «сорока», как про себя назвал её сердитый возница, шумно влетела к нему в избу и подала записку: «Семён Захарович, отвези, пожалуйста, нашего фельдшера в Берёзовку. Это до крайности необходимо. А машина у нас на ремонте. Квасов». Захарыч прочитал записку, вышел на крыльцо, постоял под дождиком и, войдя в избу, бросил старухе:
– Собери.
Ехать не хотелось, и, наверно, поэтому бойкая девушка не понравилась Захарычу — он сердито не замечал её. Кроме того, злила хитрость председателя с этим его «пожалуйста». Не будь записки и не будь там этого слова, он ни за что не поехал бы в такую непогодь.
Захарыч долго возился, запрягая Гнедуху, толкал её кулаком и, думая о записке, громко ворчал:
– Становись, пожалуйста, в оглобли, дура окаянная!
Когда выехали со двора, девушка пробовала заговорить с возницей: спрашивала, не болит ли чего-нибудь у него, много ли снега бывает тут зимой… Захарыч отвечал неохотно. Разговор явно не клеился, и девушка, отвернувшись от него, начала негромко петь, но скоро замолчала и задумалась.
Захарыч, суетливо подёргивая вожжи, тихо ругался про себя. Он всю жизнь кого-нибудь ругал. Теперь доставалось председателю и этой «сороке», которой приспичило именно теперь ехать в Берёзовку.
– Ххе-е… жизнь… Когда уж только смерть придёт. Нно-о, журавь!
Они с трудом выехали на гору. Дождь припустил ещё сильнее. Телега качалась, скользила, точно плыла по чёрной жирной реке.
– Ну и погодушка, чтоб тебя черти… — ругался Захарыч и уныло тянул: — Но-о-о, уснула-а-а…
Казалось, этому пути, дождю и ворчанию старика не будет конца. Но вдруг Захарыч беспокойно заёрзал и, полуобернувшись к спутнице, весело прокричал:
– Что, хирургия, небось замёрзла?
– Да, холодно, — призналась она.
– То-то. Сейчас бы чайку горячего, как думаешь?
– А что, скоро Берёзовка?
– Скоро Медоухино, — лукаво ответил старик и, почему-то рассмеявшись, погнал лошадь: — Но-о, ядрёна Матрёна!
Телега свернула с дороги и покатилась под гору, прямо по целине, тарахтя и подпрыгивая. Захарыч молодецки покрикивал, лихо крутил вожжами.
Скоро в логу, среди стройных берёзок, показалась одинокая старая избушка. Над избушкой струился синий дымок, растягиваясь по березняку слоистым голубым туманом. В маленьком окошке светился огонёк. Всё это очень походило на сказку. Откуда-то выкатились два огромных пса, кинулись под ноги лошади.
Захарыч соскочил с телеги, отогнал бичом собак и повёл лошадь во двор.
Девушка с любопытством осматривалась и, когда заметила в сторонке между деревьями ряды ульев, догадалась, что это пасека.
– Бежи отогревайся! — крикнул Захарыч и стал распрягать лошадь.
Прыгнув с телеги, девушка тотчас присела от резкой боли в ногах.
– Что? Отсидела?.. Пройдись маленько, они отойдут, — посоветовал Захарыч.
Он бросил Гнедухе охапку травы и первый потрусил в избушку, отряхивая на ходу мокрую шапку. В избушке пахло мёдом. Перед камельком стоял на коленях белоголовый старик в чёрной сатиновой рубахе и подбрасывал дрова. В камельке весело гудело и потрескивало.
На полу затейливо трепетали пятна света. В переднем углу мигала семилинейная лампа. В избушке было так тепло и уютно, что девушке даже подумалось: не задремала ли она, сидя в телеге, не снится ли ей всё это? Хозяин поднялся навстречу нежданным гостям — он оказался очень высоким и слегка сутулился, — отряхнул колени и, прищурив глаза, сказал глуховато:
– Доброго здоровья, люди добрые.
– Там добрые или нет — не знаю, — ответил Захарыч, пожимая руку старому знакомому, — а вот промокли мы изрядно.
Хозяин помог девушке раздеться, подбросил ещё в камелёк. Он двигался по избушке не торопясь, делал всё спокойно и уверенно.
Захарыч, устроившись у камелька, блаженно кряхтел и приговаривал:
– Ну и благодать же у тебя, Семён. Прямо рай. И чего я пасечником не сделался — ума не приложу.
– По какому же делу едете? — спросил хозяин, поглядывая на девушку.
– А вон с доктором в Берёзовку едем, — объяснил Захарыч. — Ну, помочил он нас… Хоть выжимай, язви его совсем…
– Доктор, значит, будете? — спросил пасечник.
– Фельдшер, — поправила девушка.
– А-а… Смотри-ка, молодая какая, а уже… Ну, согревайся, согревайся. А мы тем делом сообразим чего-нибудь.
Девушке было так хорошо, что она невольно подумала: «Всё-таки правильно, что я сюда поехала. Вот где действительно… жизнь». Ей захотелось сказать старикам что-нибудь приятное.
– Дедушка, а вы весь год здесь живёте? — спросила она первое, что пришло в голову.
– Весь год, дочка.
– Не скучаете?
– Хе!.. Какая нам теперь скука. Мы своё спели.
– Ты тут, наверно, всю жизнь насквозь продумал, один-то? Тебе бы сейчас учителем работать, — заметил Захарыч.
Пасечник достал из-под пола берестовый туесок с медовухой и налил всем по кружке. Захарыч даже слюну глотнул, однако кружку принял не торопясь, с достоинством. Девушка застыдилась, стала отказываться, но оба старика настойчиво уговаривали, разъясняя, что «с устатку и с холода это — первейшее дело».
Она выпила полкружки. Вскипел чайник. Сели пить чай с мёдом. Девушка раскраснелась, в голове
у неё приятно зашумело, и на душе стало легко, как в праздник. Старики вспоминали каких-то кумовьёв. Пасечник раза два покосился на улыбающуюся девушку и показал на неё глазами Захарычу.
– Тебя, дочка, как звать-то? — спросил он.
– Наташей.
Захарыч отечески похлопал Наташу по плечу и сказал:
– Ведь она, слушай, ни разу не пожаловалась даже, что холодно, мол, дедушка. От другой бы слёз не обобрался.
– А вон у ней, видишь, — указал пасечник на комсомольский значок и добавил: — Они молодцы!
Наташе вдруг захотелось рассказать что-нибудь особенное о себе.
– Вы вот, дедушка, ругались давеча, а ведь это я сама попросилась ехать в Берёзовку.
– Да ну? — изумился Захарыч. — И охота тебе?
– Нужно — значит, охота, — задорно ответила Наташа и покраснела. — Лекарство одно в нашей аптеке кончилось, а оно очень необходимо.
– Хэх ты!.. — Захарыч крутнул головой и решительно заявил: — Только сегодня мы уж никуда не поедем.
Наташа перестала улыбаться. Старики снова принялись за свой разговор. За окном было уже темно. Ветер горстями сыпал в стекло дождь, тоскливо скрипела ставня. Девушка встала из-за стола и присела у печки. Ей вспомнился врач — толстый, угрюмый человек. Провожая её, он говорил: «Смотрите, Зиновьева… Погода-то больно того. Простудитесь ещё. Может, нам кого-нибудь другого послать?»
Наташа представила, как доктор, узнав, что она пережидала непогоду на пасеке, посмотрит на неё и подумает: «Я ведь и не ожидал от тебя ничего такого. Молоды вы и слабоваты. Это извинительно», — а вслух, наверное, скажет: «Ничего, ничего, Зиновьева». Вспомнилось также, как пасечник посмотрел на её комсомольский значок… Она резко поднялась и сказала:
– Дедушка, мы всё-таки поедем сегодня, — и стала одеваться.
Захарыч обернулся и вопросительно уставился на неё.
– В Берёзовку за лекарством поедем, — упрямо повторила она. — Вы понимаете, товарищи, мы просто… мы не имеем права сидеть и ждать!.. Там больные люди. Им нужна помощь!..
Старики изумлённо смотрели на неё, а девушка, ничего не замечая, продолжала убеждать их. Пальцы её рук сжались в тугие, острые кулачки. Она стояла перед ними маленькая, счастливая и с необыкновенной любовью и смущением призывала больших, взрослых людей понять, что главное — это не жалеть себя!..
Старики всё так же, с удивлением смотрели на неё и, кажется, ждали ещё чего-то. Счастливый блеск в глазах девушки постепенно сменился выражением горькой обиды: они совсем не поняли её! И старики показались ей вдруг не такими уж умными и хорошими. Наташа выбежала из избушки, прислонилась к косяку и заплакала…
Было уже темно. По крыше уныло шуршал дождь. На крыльцо с карниза дробно шлёпались капли. Перед окном избушки лежал жёлтый квадрат света. Жирная грязь блестела в этом квадрате, как масло. В углу двора, невидимая, фыркала и хрустела травой лошадь. Наташа не заметила, как на улицу вышел хозяин.
– Где ты, дочка? — негромко позвал он.
– Здесь.
– Ну-ка пошли в избу, — пасечник взял её за руку и повёл за собой.
Наташа покорно шла, вытирая на ходу слёзы. Когда они появились в избушке, Захарыч суетливо копошился в тёмном углу, отыскивая что-то.
– Эка ты! Шапку куда-то забросил, язви её, — ворчал он.
А пасечник, подкладывая в печку, тоже несколько смущённо говорил:
– На нас не надо обижаться, дочка. Нам лучше разъяснить лишний раз… А это ты хорошо делаешь, что о людях заботишься так. Молодец.
Наконец Захарыч нашёл шапку. На Наташу вместо пальто надели большой полушубок и брезентовый плащ. Она стояла посреди избы неуклюжая и смешная, поглядывая из-под башлыка мокрыми весёлыми глазами и шмыгая носом. А вокруг неё хлопотали виноватые старики, соображая, что бы ещё надеть на неё… Через некоторое время телега снова мягко катилась по дороге, и на ней снова тряслись два человека. По-прежнему ровно шумел дождь; обочь дороги, в канавках, тихонько булькало и хлюпало.
Отрывок из первого рассказа Василия Шукшина
«Двое на телеге»