Однажды я научился доить корову.

Конечно, я не собирался в будущем связывать с этим всю свою жизнь. Как не собирался связывать ее с искусством повара, с работой каменщика, электрика, гробовщика. Однако, видит Бог, зря. Сейчас бы был пусть не обеспеченным, но вполне уверенным в завтрашнем дне человеком.
А тогда происходило это, видимо, от хлеставшей через край жизни. Кроме всего прочего, я постигал искусство свистеть в два пальца, игры на гармони, варки борщей, выпекания блинов, скрутки алюминиевых проводов с медными, чтоб они не грелись, класть стены из кирпича учился, разбивать лагерь в лесу и морды противникам в боксерских поединках. Но
бегал-то я куда лучше.
Хотя чего уж врать, самой-то главной мотивацией всего этого было, конечно, выпендриться.
Ну вот, допустим, сидишь ты под утро в деревенском клубе и вдруг говоришь барышне, которая ждет, что ты ее проводишь, а ты наивно полагаешь, что пойдешь провожать совсем другую. В общем, на крыльце, где все курят, а ты просто дышишь, громко произносишь:
- Ладно, пойду. Мне еще корову доить.
И все на тебя оборачиваются. И она.
Те, кто постарше рты кривят в ****, ровесники не понимают, шутка это или я в самом деле такой дебил.
А ты, не давая очнуться, подкрепляешь свой образ сентенцией типа своего папы, который якобы говорил, что мужик должен уметь все.
Хотя папа-то как раз от всего это лет в 16 в город срулил, да и когда жил там, в деревне, нередко вносил ушлые конструктивные предложения:
- А давай, - говорил он как-то старшей сестре, - ты мне крапивы в штаны наложишь, я пойду к матери и скажу, что ты гнобишь меня, а она меня освободит от работы. Естественно, за это он сулил ей там что-то. Либо не выдавать, что обжималась с кем-то, либо сохранить еще какую-нибудь тайну.
И вот, произведя немедленным уходом из клуба некую эмоцию, ты идешь из соседнего села, сумеречно еще, и сердце глупым жаворнком ликует. Поллета впереди. Да что поллета, целая жизнь.
В лощинах вспоминается просторечное «зябко». Доходишь до пруда, что пред околицей, а вода в водоеме парная, чуть-чуть курится. Карпы, выпрыгивая во весь рост, женщинам чужим могучие торсы показывают. Тройные тулупы крутят.
Мостки – две половые доски, положенные на ось, которая в свою очередь опирается на тележные колеса. Доски зеленые и скользкие. Нырнешь, выплывешь, с шумом крыльев и демонстративно низко пройдут над тобой цапли. Чего-то там крикнут.
Жизнь – привилегия и подарок, а никакое не право.
Слышно, как из клуба разъезжаются разные Мински, Восходы. И один Чезет. Представляешь, как она ногами обнимает чье-то сиденье, а может быть, даже бак.
Пока прыгая, попадаешь в штанины джинсов, задрыгнешь, но солнце уже встает.
И вот чешешь ты к дому, и вдруг понимаешь, что корову-то тебе и правда доить. Потому что бабушка, воспользовавшись твоим выпендрежем, уехала к сестре на неделю. А тебе еще надо заварить комбикорм, порезать прошлогодней свеклы, после дойки выгнать в стадо, убрать навоз, покормить кур.
Но это не самое печальное.
Как только бабушка уехала, корова превратилась в надменную, вредную, невыносимую скотину. И главное, у нее почему-то именно ко мне возник непримиримый антагонизм.
Вывалишь ей в корыто свеклу, приготовленную с вечера, ведро с запаренным комбикормом поставишь – мир, дружба.
Стоит жует нехотя, а сама глазом косит, иногда зрачок светится как стекло с секретом в песке, иди, угадай, что за секрет. И только я сяду на скамеечку, начну доить, она ждет, ждет, потом как даст задним копытом по ведру, в котором уже плещется с два пальца. Ведро в стену, молоко по полу. Или вообще в это ведро наступит навозно. Тогда надо выходить и в бочке садовой мыть.
Эх и распсихуешься, захочется ведром этим ей по рогам съездить, но потом сдержишься, отвесишь только поджопник. Скосится с таким выражением : чооо? И так станет жалко, гладишь по морде, прости, мудака, Жданка, Жданка.
- Мир? - произносишь.
Она замирает на полужеве, глаза таращит.
С чистым ведром садишься на скамейку, стоит как ни в чем не бывало, глядит в сторону вроде отрешенно, и вдруг как треснет по затылку хвостом, еще раз и еще. А хвост этот, надо сказать, ничуть не безобиднее резиновой дубинки.
- Сучка, - говоришь ты.
Оглядывается удивленно:
"Я? Ничуть. Мухи, сэр.!"
- Ладно, - говорю.
Кое-как выжимаю литров пять. Башка чумная. Выгоняю ее в стадо.
А вечером вызываю удивление животины. Всем своим видом она как будто даже произнесет:
- О, как!
В чулане, где всякие сундуки, какие-то древние, болотные сапоги, тельняшки, флаг Узбекистана и еще куча разного хлама, который почему-то не выкидывают, откопал я в тот день каску. Оранжевую, строительную. На лбу три буквы МСО.
В этой каске и явился на вечернюю дойку.
Куры кричали, кудахтали и валились в обморок с нашеста. Петух, опасаясь, успокаивал.
- Цыц, дуры. Креативит чувак.
От коровы пахло лугами, пылью и молоком. Я поправил каску, звякнул ведром, отер вымя тряпкой, смоченной в теплой воде.
Каска – штука полезная. Но не учел я лишь одного. На конце хвоста у коровы такая внушительная кисточка. Огреет допустим она основным рудиментом тебя по затылку, затылок такой: ага щас, я, чай, в каске, а кисточка голову обовьет и по глазищам, по глазищам, алмазы сыплются из них напополам с репьями и присохшим говном, в которых кисть та.
На следующий день я нахожу в том же чулане старые мотоциклетные очки. Трагедия превращается в балаган.
Был бы у коровы кулак, она бы в него от вредности так и прыскала. Но кулака не было. В сарае зачем-то из одного старого дома висело зеркало. Когда я проходил мимо него, каждый раз отшатывался.
А потом приехала бабушка.
Корова так обрадовалась, и бабушка обрадовалась. Я быстро оттащил всю свою амуницию в чулан, и никому об этом не рассказывал.
Корову я тоже больше не доил. Но бабушка мною гордилась и рассказывала где-нибудь об этом в самый неподходящий момент. А потом мы водили ее по лугам на случку. "Не даст", - со знанием дела говорил сторож в калде, когда корова, оперевшись на передние ноги, задними чуть не вынесла быку челюсть. Сторож привел другого. И все вышло, бабушка так радовалась, и так кричала, что я ее не узнавал:
- Ага, - говорила она, ага, попробовал, попробовал женского искусу.
Весной мы тащили из коровы ее теленка. Веревками. Я, ветеринар, который на мотоцикле Урал через раскисшие дороги еле доехал, и бабушка.
Обессиленные, но счастливые, мы сидели потом в доме, и бабушка подносила и подносила доктору из поллитры. Один раз она пригубила сама, а потом он пил, поднимал рюмку, делал движение в сторону окна, тополей и сарая, и говорил:
- Будь здоров, Бог. И эта. Не обижайся на нас. Ладно?
Владимир Липилин
PS: Владимир Липилин приводит читателя туда, где время как будто бы остановилось — но, осмотревшись, понимаешь, что просто оно течет по-другому, не так, как в «суете городов и в потоке машин..