Тогда мать выкидывала все бутылки, убирала избу, мыла и причесывала Майю, и они вдвоем шли встречать с рейса папку.

Какое-то время дома было спокойно, тепло и чисто. Майка даже ходила в садик и начинала улыбаться, как все дети. Но потом папка уезжал снова, и в доме опять поселялись пьяные компании, холод, голод и мрак.
Майка быстро стала самостоятельной и поняла, что дома ее ничего хорошего не ждет, поэтому лет с четырех практически жила на улице. Чистеньким девочкам из приличных семей водиться с ней запрещали, но Майку это не особенно расстраивало — на улице было полно таких же, как она, детей пьющих родителей, которых пренебрежительно называли «шпаной». Майка быстро стала среди них своей: наравне с мальчишками лазила по чужим огородам, бегала по поселку, сверкая грязными босыми пятками, ела, что найдет, и спала, где придется.
Бабушку Майка знала плохо — та приезжала изредка, убирала избу и все пыталась обнять да приласкать внучку, но Майка, словно дикий котенок, пряталась в углу от этой полной пожилой женщины.
«Куда ты, Акулина, катишься? Себя не жалеешь — девку хоть пожалей! Дите замореное, немытое, голодное», — слышала бабушкино ворчание.
Однажды, мама с бабушкой сильно поругались. Мама ударила бабу Катю, та упала и горько заплакала. После этого бабушка к ним приезжать перестала.
Скоро вернулся и папка. Вернулся насовсем, без ноги. «Списали меня, дочь», — сказал он тогда, погладив ее по рыжей голове.
Не успела Майка обрадоваться возвращению отца, как тот начал прикладываться к бутылке вместе с матерью, и все вернулось на свои места — снова стало страшно и плохо. Утешало одно: странные тетеньки и дяденьки больше не приходили — теперь родители пили вдвоем.
Майка тогда только что пошла в первый класс. Мать одела ее в отданную кем-то старенькую форму, заплела косы и, слегка подтолкнув с крыльца, сказала: «Иди, учись!» — и ушла в избу, закрыв за собою дверь.
В школе Майке нравилось. Каждый день учительница Татьяна Алексеевна рассказывала что-то новое и интересное, а еще каждое утро покупала Майке теплую булку со стаканом сладкого чая. Майка учительницу любила, помогала, чем могла: мыла доску, поливала цветы, убирала учебники на место. Иногда, если Майка хорошо себя вела, Татьяна Алексеевна давала ей новые книжки и разрешала посидеть полчасика после уроков в уголке класса, почитать и посмотреть картинки.
Наверное, Татьяна Алексеевна тоже любила Майку, потому что никогда не ругала и не наказывала за шалости, а наоборот, подчеркивала хорошее: «Вот, смотрите, какая у нас умница Майя! Читает лучше всех! А помощница какая! С ней у нас в классе всегда чисто, опрятно!» И ни слова про драку с Колькой Ивановым, про разбитую рогаткой лампочку или изрисованную тетрадку.
Однажды, мамка с папкой ушли, и не возвращались долго-долго. Семилетняя Майя сперва не придала этому значения: родители и раньше уходили, порой на весь день. Но за днем прошел и второй… А мамки с папкой все не было. Сначала Майя грызла оставшийся сухой хлеб, потом терпела и тихонько плакала. Изба совсем промерзла, а наколотых дров, чтобы подтопить старую печку, не было. Дверь так крепко примерзла к косяку, что открыть ее худенькая Майя никак не могла. Тряслась от холода под дырявым шерстяным одеялом, и ждала, ждала…
На третий день дверь неожиданно открылась, вошли какие-то тетеньки и дяденьки в форме. Один из них взял на руки мечущуюся в бреду Майку, уложил на заднее сиденье старенького «Жигуленка» и отвез в больницу.
В больнице Майка пролежала долго. Она слышала страшные и непонятные слова пожилого врача: «Двухсторонняя пневмония. Еще бы сутки — и не спасли бы ребенка», но плохо понимала, что это значит. Ей ставили болючие уколы, давали противные горькие таблетки и заставляли лежать под какой-то синей лампой. Майке нравилась больница — здесь было тепло, кормили кашей, никто не ругался, не бил ремнем и не орал среди ночи пьяных песен.
Когда Майку выписали, на дворе уже стоял теплый апрель. Тот же дядька-милиционер, привез ее, закутанную в старое пальтишко, на порог родной избы. На крыльце стояла улыбающаяся баба Катя, такая, какой Майка ее помнила.
— Внученька, кровинушка моя… — бабушка зарыдала и крепко прижала к себе испуганную Майю.
Войдя внутрь, Майка сперва не узнала дом — все было вымыто и выскоблено до блеска, на столе стояла миска с вкусно пахнущими пирогами. У печки сидел седой, сгорбленный старик с белой бородой.
— О, внучка приехала, — он потянулся к Майке, и та в страхе отпрянула назад, вцепившись в бабку.
— Ты в своем уме, дурень старый! Девка тебя не знает, перепугал дитятко! — отозвалась бабка, обнимая испуганную Майку, спрятавшую лицо в подоле ее длинной юбки.
— Что к чужим не подходишь — это хорошо, это правильно. Ну, давай знакомиться: я — твой деда Семен, дед Сема значит. А ты, стало быть, Майюшка, — и погладил по рыжим косицам.
Майка с непривычки ежилась, когда ее гладили, и все гадала: что же такое произошло? Куда делись мамка с папкой? Как она теперь будет жить?
С тех пор для Майки началось счастливое время: никто больше не бил ее по поводу и без, не было пьяных драк и странных и страшных людей вокруг. Баба Катя вкусно кормила, заплетала ей косички с яркими атласными лентами, наряжала в красивые платья и называла не Майкой, а Майечкой.
В школу Майя вернулась только в следующем сентябре — слабая была после болезни. Она слышала, как к бабушке приходила Татьяна Алексеевна, и все переживала, что, мол, отстала Майка от класса очень сильно. Но баба Катя, отложив свое вязание, решительно сказала: «Нагоним!».
И они нагнали: все лето понемногу читали с бабушкой книжки, выводили в прописях буквы, решали задачки, и к сентябрю Майка была уже совсем готова ко второму классу. И в школу пошла в новой форме, с белыми бантами в косах.
В первый же учебный день к ней подошел старшеклассник Вадька Желтухин, сын дяди Ильи-пастуха. За его руку робко цеплялась худенькая девочка с длинной светлой косой.
— Вот, Наташка, это Майя. Майка, ты же знаешь, где мы живем? — Вадька потрепал девочку по волосам. Майка кивнула. Желтухины жили на другом конце улицы. Пять домов пробежать, за угол свернуть от ее родной избы — и вот он, дом дяди Ильи. — Майка, будь другом, проводи Наташку. Мне к пацанам бежать надо, а Наташка у нас городская, не привыкла еще, всего пугается.
Майка пожала плечами, и, закинув на плечи ранец, взяла за руку белокурую девочку. Отчего бы не проводить, раз просят.
Пока они шли до дома, Наташа успела рассказать Майке, что она приехала из Куйбышева и теперь будет жить с тетей Женей, дядей Матвеем и Вадькой, потому что ее мама с папой, врачи, улетели далеко на Север лечить людей. А ее, Наташу, взять с собой не смогли — холодно там, не климат для ребенка. А еще у нее есть красивые куклы и книжки, и она сейчас вынесет их на крыльцо и покажет Майе.
С тех пор Майка с Наташкой не расставались: в школе сидели за одной партой, а после школы — играли вместе то у Майки, то у Наташки. Бойкая Майка коршуном налетала на каждого, кто пытался обидеть ее робкую подругу. Однажды она расцарапала лицо Сеньке за то, что он разломал Наташкин песочный замок. А Наташка наивно и искренне взяла на себя вину за сломанную ветку дорогой сортовой яблони в саду председателя колхоза.
Баба с дедом поначалу поговаривали о том, чтоб забрать Майку в свое село, да быстро эту мысль оставили — у Майки здесь и подружка, и школа рядом, а там бы до школы пришлось каждый день через лес бегать. Да и дом у бабушки с дедом — одна комнатушка, вот-вот развалится.
Осенью бабушка впервые взяла Майю с собой на деревенское кладбище и показала две свежие могилы с простыми деревянными крестами.
— Тут мама с папой твои лежат, девонька… А души их — на небушке, за тобой наблюдают… — и обняла Майку.
Майка смотрела на эти еще светлые кресты по-взрослому спокойно. Что такое смерть к своим восьми годам она уже понимала. А по возвращению домой сказала бабушке: «Баба, ты меня больше к ним не води — не хочу!»
С тех пор Майка нечасто бывала на могилах родителей — разве что на Пасху или Троицу, по просьбе бабушки, ходила с ней убираться там.
Деда Майка дичилась и сторонилась долго — старик пугал ее своей белой бородой. И боялась бы еще дольше, если бы однажды дед не привез свой старенький мотоцикл «Иж».
— Вот, гляди, внучка, механизьма какая! — гордо представил он Майке агрегат.
У Майки захватило дух — в мотоцикл она влюбилась сразу же! В тот же вечер излазила его вдоль и поперек, перемазалась в солидоле, порвала платье, и, довольная, уснула прямо рядом с ним, в гараже.
Майка спала так сладко, что не почувствовала, как ее занесли в дом, раздели и уложили в кровать. Утром, едва пропели петухи, вскочила с постели — хотелось бежать к новому железному другу — и увидела, как дед, закинув на плечо двустволку, куда-то собирается.
— Ты куда, деда?
— На охоту, Майюшка, — дед затянул потуже лямки вещь мешка.
— Я с тобой, можно?
— Можно, отчего же нельзя…
— Совсем ополоумел, старый! Девку — на охоту?! — гневно вскричала от печки баба Катя.
— Ничего, Катерина, пущай привыкает! — дед огладил свою белую бороду. — Глядишь, и пригодится!
Охотиться Майка так и не научилась: стрелять зверей ей было жалко. Но по банкам, тарелкам и деревянным мишеням попадала на раз-два.
Так и жила теперь Майка: счастливо, сыто и спокойно. Постигала хозяйственные науки от бабы Кати, росла и крепла, словно молодая березка в лесной чаще. Девкой она была славной: разумной, хозяйственной, воспитанной. Бабушку с дедом любила и уважала — как те сдавать начали, так все хозяйство на себя взяла.
Хорошая девка была Майка. Правда озорная — ужас. Как где молодежь напроказит, так знай — без Майки Одинцовой не обошлось. То на крыше сельсовета какую-то каверзу намалюет, то колхозных петухов забродившей вишней накормит, а то оседлает самого норовистого жеребца да унесется на нем в поля — ищи ее потом.
Как подросла, начала расцветать девичеством, так парнишкам голову кружить стала — страсть какая красивая Майка была, огоньком рыжим в душу влезала.
Баба Катя внучку не ругала, только исподволь приговаривала: «Ты только лишнего не дозволяй им, Майюшка. Чистота твоя — ценность, благость девичья. Только по любви с ней расставаться надо».
Майка бабушку слушалась — лишние поползновения пресекала, твердо решив для себя: она расстанется с невинностью только с ним — тем самым, единственно любимым и дорогим, который один — и навечно. Он даже снился ей — черноглазый, смуглый, сидел, смоля сигарету и поигрывая густыми соболиными бровями. Так и жила Майка, в ожидании своего любимого.
* * *
Когда Майке исполнилось десять, в ее жизни случилось новое, большое горе: погибла любимая Татьяна Алексеевна. Пошла на речку купаться, на середину выплыла — и подхватила ее быстрина, кружа в водоворотах, валяя о камни и коряги. Некого было на помощь позвать, пуст был в тот час деревенский пляж. Так и погибла.
Нашли ее на следующий день и похоронили — тихо, всем поселком, на местном кладбище — родных у учительницы не было, она была выпускницей детдома, по распределению попавшей в их медвежий угол.
Горько плакала Майка, бросаясь к гробу, из которого на нее глядело уже навеки застывшее лицо дорогой Татьяны Алексеевны. Глаза ее были плотно закрыты, и слезы Майи падали на восковое лицо и ползли по бледно-желтым щекам. Так надрывно и жалобно Майка не рыдала даже на могилах родителей.
Через четыре года — новая потеря. Ушел из жизни дед Сема. Тихо, по-стариковски всхлипывала баба Катя, совсем уже немощная. А Майка, уже взрослая девица с длинной медной косой, изо всех сил сдерживаясь, обнимала за плечи хрупкую старушку — последнего оставшегося у нее родного человека.
Бабушка прожила еще год. Все молилась перед иконами, прося святых послать ее внучке лучшую долю, дать ей опору на жизненном пути, хороших людей, воли и счастья.
«Тебе учиться надо поступать, Майюшка. Я долго не протяну, тебе в сиротстве жить — надо, чтоб опора была, чтоб на свой хлеб ты могла заработать. Кем быть хочешь, внученька?»
И Майка, застенчиво обняв бабушку, прошептала, словно стесняясь: «Я, бабуня, хочу, как Татьяна Алексеевна, учителем быть!»
На этом фоне с закадычной подружкой Наташкой и развела их судьба: та подалась в медицину, по стопам родителей. Майка подругу не осуждала, хоть и затаила в сердце неясную обиду — хороша подружка: обещала, что они весь век дружны будут, а нет — уехала учиться в Куйбышев, а Майка в местное педучилище поступила, что в двадцати километрах от их деревни.
Последний раз Майка видела Наташку на похоронах бабы Кати — та ушла ясным августовским днем через неделю после того, как Майку успешно приняли в училище. Видно, успокоилась ее изможденная душа — выросла внучка, не пропадет.
* * *
Майка стояла, сжимая в руках букет из темно-бордовых астр, но уже не плакала — привыкла терять. Родители, Татьяна Алексеевна, дед. Теперь баба Катя. Скоро уберется в свой Куйбышев Наташка. И останется Майка совсем одна на белом свете…
— Ты не забывай меня, Май. И я тебя не забуду. Пиши, ладно? — и Наташа сочувствующе погладила Майку по руке. Майка дернулась, отшатнулась и уткнулась лицом в терпко пахнущие цветы. Пусть едет куда хочет. У нее своя жизнь, а у Майки — своя.
Подобрался шуршанием листвы золотистый сентябрь. Майка заперла избу, подарила соседке многочисленные комнатные цветы, любовно выращенные бабушкой, и уехала. Началась новая жизнь — одинокая, самостоятельная.
Учиться Майке понравилось: она сама не поняла, как начала ждать каждой пары, каждой практики — и ничего не было важнее пытливых и умных детских глаз, нестройных тоненьких голосков и этого привычного, уже родного: «Здрасьте, Майя Николаевна!»
Как-то незаметно завелись подружки — как не завестись у такого солнца рыжего? Да только ни одна из них не могла сравниться с Наташкой — честной, мудрой, правильной.
От нее иногда приходили письма — Майя рвала их, даже не читая: не могла она простить Наташе того, что она предала их дружбу, сознательно выбрав медицину и уехав куда подальше, в большой и шумный город.
Прошел год, другой, подползал к концу и третий — выросла Майка, повзрослела. Вот он, предпоследний курс и первая ее настоящая практика — в огромной Казани.
Взрослая Майка, почти восемнадцать уже. И во многом по-другому на жизнь смотрит. Сама Наташке письмо настрочила — прощения просила за то, что, глупая, хотела заставить ее выбирать между мечтой и ею, Майкой.
Наташа ответила незамедлительно — никогда не умела обижаться, чистая душа. Написала, что тоже в Казань перевелась — в Куйбышеве одна была, а тут брат рядом. Вадька теперь большой человек, свое кафе в городе держит, его все боятся и уважают.
Майка тогда только диву далась — это Вадька-то?! Друг детства Вадька, который в дырявых труселях по пляжу носился и теперь большой человек? Ну и ну!
* * *
Казань встретила Майку неласково: проливным дождем и холодным ветром. В сизых утренних сумерках подкатила к вокзалу электричка, люди выпали на платформу, ежась от ледяных капель.
Накинув на плечи старенькое пальтишко, Майка перехватила поудобнее чемодан, и зашагала по перрону, высматривая машины таксистов — надо же на чем-то добраться до Наташки.
— Майка! — окликнул ее смутно знакомый голос, и из-за угла привокзальной будки появилась угловатая фигура в черной кожаной куртке.
Майка, прищурив глаза, вгляделась в направляющегося к ней человека и замерла, чувствуя, как губы сами собой растягиваются в улыбке — Вадька! Надо же, вроде изменился, а вроде такой же остался: высокий, тощий и лохматый! Сколько ж они не виделись? Да, поди, лет семь точно: сначала Вадька в армию ушел, потом уехал учиться в город. Майка особо с ним видеться и не хотела — что ей, дел в жизни не хватает? Вадька и Вадька. А что вырос, возмужал — так пора уже, лет-то ему сколько?
— Майка! Одинцова! А я все ищу тебя, высматриваю. А тут крáля такая идет — вроде ты и не ты! — и потянулся к Майке, обнял так, что кости затрещали, и дыхание сдавило тяжестью.
— Тьфу ты, леший! Задавишь! — треснула Майка его по голове сумочкой, а тот, все еще улыбаясь, подхватил ее чемодан и потащил к припаркованной неподалеку белой «Десятке».
— Поехали, Казань тебе покажу. Наталья еще нескоро вернется, поэтому покататься успеем, — Вадим закинул Майкин чемодан в багажник и распахнул перед ней дверь автомобиля.
Катилась по дороге «Десятка», шурша шинами. Из магнитолы несся популярный «Ветер северный». А Майка все в окна смотрела — и диву давалась: все ей тут чуднó — и дома огромные, и афиши яркие, а уж автомобилей — видимо-невидимо. Как примет ее Казань, что ждет ее тут? Не знала Майка. Только пальцы на счастье скрестила, чтоб нашлось ей место в этом огромном и шумном городе, чтоб оделила ее Казань от щедрот своих углом и куском.
— Надолго ты к нам, Майюшка? — затянулся сигаретой Вадька, и руку ей на плечо положил.
— А кто ж его знает? Может, ненадолго, а может, и навсегда! — пожала плечами Майка и вновь уткнулась взглядом в машины, дома и людей.
Не прогадала Майка — приняла ее Казань в свои объятия. Приняла, как тысячи других мальчишек и девчонок, ищущих лучшей доли. Быстро освоилась Майка, быстро ей все родным стало: и комнатка в коммуналке со старым, еще кажется дореволюционным, столом, скрипучей кроватью и одним окном, выходящим в парк. И школа, распахнувшая свои двери молоденькой учительнице. И опытные пожилые коллеги, старающиеся лишний раз подбодрить да порадовать — не делом, так словом. И первый «Б» класс, и двадцать пять мальчишек и девчонок, которые сразу же, с первой минуты, доверили ей свои горячие, детские сердца.
Со всем пылом, со всей горячностью юности погрузилась Майка в работу — каждого ученика знала наизусть, со всеми радостями и горестями приходили к ней дети, твердо зная: Майя Николаевна — не обидит, не осудит. Не поставит в угол и не дернет за ухо. Не обругает незаслуженно. Все рассудит, объяснит и разберет по справедливости. Любили ее дети.
Результаты этой бесхитростной детской любви то и дело появлялись на учительском столе: то конфет притащат — и пусть, что подтаявшие! От сердца же! То цветов надергают и в бутылке с водой посреди стола водрузят. Однажды даже живого воробья принесли — то ли крыло он повредил, то ли просто недужный был какой-то. Майка только руками всплеснула — хороши́ детишки, нечего сказать, что ни день, то чего-то выдумают — смех, да и только!
Первая четверть птичьей стайкой промелькнула: шурх — и нет ее. Ребятишки как узнали, что неделю не увидят свою Майю Николаевну, такой рев подняли! И чего ревели-то, глупые — каникулы же, в школу ходить не надо. А вот поди ж ты: заладили — не хотим от Майи Николаевны уходить и баста! И придумала тогда Майка в поход малышню сводить. Как раз осень стояла жаркая, сухая — даже в конце октября еще звенело золотыми листочками бабье лето. Страсть как захотелось Майке первоклашек своих порадовать, выгулять по осеннему лесу в последние солнечные деньки.
Наташка, которой Майка первой про поход рассказала, отнеслась к замыслу прохладно и сразу отговаривать принялась:
— Май, опасно это: леса местного ты не знаешь, случись чего — где помощи искать будешь? Тем более осень на дворе, померзнут дети-то!
— Не померзнут, Натах! Чай, советские граждане, не буржуи сопливые! — тряхнула рыжей копной Майка, и глаза к небу подняла, улыбаясь солнцу, небу, осени, любимой подружке и тому, как хорошо это — жить на свете.
* * *
В школе поход одобрили: решено было взять всю параллель — все четыре первых класса. Помимо учительниц, малышню согласились вести пара инициативных родителей, знающих лес, и местный егерь дед Матвей со своей двустволкой и овчаркой Найдой.
Вадька, которому Наташка сразу же про поход рассказала, достал свой армейский рюкзак да с ними засобирался — мол, предчувствие у него нехорошее. Майка было взбрыкнула диким жеребенком — он что, за дите малое ее держит?! Ей ее первоклашки уже как птенцы родные, что она, не справится?!
Однако Вадька уперся — и не сдвинуть, пойду да пойду. Майка, поругавшись для виду, рукой махнула и согласилась, нагрузив Вадьку картошкой и тушенкой для походного обеда — раз уж навязался, так пусть не просто так идет, а с пользой.
Решено было отправиться прямо в первый же день каникул. С первыми утренними лучами, еще по росе, собрались в колонну первоклашки, смешные и серьезные, со своими крошечными котомками на плечиках. Дудели в горн маленькие трубачи, раздувая алые от усердия щеки. Шутка ли — школьники идут в поход!
Только к обеду отряд добрался до места.
«Дети, привал!» — раздались над лесом звонкие голоса взрослых, и полсотни первоклашек рассыпались по просеке, мелькая яркими курточками.
Пока Майка малышню считала да по пятому кругу разъясняла, как себя в лесу вести следует, Вадька тоже времени даром не терял: вытащил из рюкзака моток веревки, на которой через каждый шаг красные лоскутья были привязаны, и всю поляну этой оградкой обнес. Как закончил, вернулся и добавил, что мол, до веревки — бегайте, играйте. А за веревку заходить — ни-ни!
Майка благодарно на друга взглянула — сама она уже всю голову сломала, как за малышами в лесу уследить. Разбредутся, рассыпятся, ищи их потом. А тут — все ясно. Молодец Вадька, здорово придумал!
Вадька сразу же костром занялся. Две пожилые учительницы принялись овощи чистить, стол готовить — на свежем воздухе похлебка с тушенкой с костерка — милое дело. Остальные тоже кто куда разбрелись: одни листья и шишки для гербариев и поделок набирают, другие за детьми смотрят.
А Майка решила со своими игры затеять — пока обеда нет, что им без дела слоняться?
— Дети, играть! — стоило выкрикнуть Майке, как со всех сторон сбежались к ней ребятишки. Что там Майя Николаевна придумала?
— В коршуна? — вылезла вперед светлоглазая Анютка, внучка школьного сторожа Михалыча.
— Можно и в «коршуна»! — хлопнула Майка в ладоши. И игра началась.
Играли до самого обеда. В коршуна, и в краски, в золотые ворота, и в бездомного зайца.
И после обеда снова играли. В кошки-мышки, и в царя Гороха. И песни пели: про синие ночи, и про маленького трубача, и про школу, и даже «В лесу родилась елочка» кто-то затянул.
— Фух, умаялась! — стерла Майка со лба капельки пота. — Чем бы вас еще занять таким, а?
— В прятки хотим! — высказался за всех щекастый Антошка.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ: https://ok.ru/group70000007871880