ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ВЛАДИМИР НАБОКОВ

22 апреля 1899 года в Санкт-Петербурге родился Владимир Владимирович Набоков — будущий русский и американский писатель, поэт, переводчик, литературовед, энтомолог. Вспомним о нём ни как об авторе романа "Лолита", а как о литературоведе, который, наверное, точнее и лучше других сумел сказать о вечной, так и не разгаданной тайне творчества Льва Николаевича Толстого:
Толстой
Картина в хрестоматии: босой
старик. Я поворачивал страницу;
моё воображенье оставалось
холодным. То ли дело – Пушкин: плащ,
скала, морская пена… Слово «Пушкин»
стихами обрастает, как плющом,
и муза повторяет имена,
вокруг него бряцающие: Дельвиг,
Данзас, Дантес, - и сладостно-звучна
вся жизнь его – от Дели лицейской
до выстрела в морозный день дуэли.
К Толстому лучезарная легенда
ещё не прикоснулась. Жизнь его
нас не волнует. Имена людей,
с ним связанных, звучат ещё незрело:
им время даст таинственную знатность;
то время не пришло; назвав Черткова,
я только б сузил горизонт стиха.
И то сказать: должна людская память
утратить связь вещественную с прошлым,
чтобы создать из сплетни эпопею
и в музыку молчанье претворить.
А мы ещё не можем отказаться
от слишком лестной близости к нему
во времени. Пожалуй, внуки наши
завидовать нам будут неразумно.
Коварная механика порой
Искусственно поддерживает память.
Ещё хранится в граммофонном диске
звук голоса его: он вслух читает,
однообразно, торопливо, глухо,
и запинается на слове «Бог»,
и повторяет: «Бог», и продолжает
чуть хриплым говорком – как человек,
что кашляет в соседнем отделенье,
когда вагон на станции ночной,
бывало, остановится со вздохом.
Есть, говорят, в архиве фильмов ветхих,
теперь мигающих подслеповато,
яснополянский движущийся снимок:
старик невзрачный, роста небольшого,
с растрёпанною ветром бородой,
проходит мимо скорыми шажками,
сердясь на оператора. И мы
довольны. Он нам близок и понятен.
Мы у него бывали, с ним сидели.
Совсем не страшен гений, говорящий
о браке или о крестьянских школах…
И чувствуя в нём равного, с которым
поспорить можно, и зовя его
по имени и отчеству, с улыбкой
почтительной, мы вместе обсуждаем,
как смотрит он на то, на сё… Шумят
витии за вечерним самоваром;
по чистой скатерти мелькают тени
религий, философий, государств –
отрада малых сил… Но есть одно,
что мы никак вообразить не можем,
хоть рыщем мы с блокнотами, подобно
корреспондентам на пожаре, вкруг
его души. До некой тайной дрожи,
до главного добраться нам нельзя.
Почти нечеловеческая тайна!
Я говорю о тех ночах, когда
Толстой творил; я говорю о чуде,
об урагане образов, летящих
по чёрным небесам в час созиданья,
в час воплощенья… Ведь живые люди
родились в эти ночи… Так Господь
избраннику передаёт своё
старинное и благостное право
творить миры и в созданную плоть
вдыхать мгновенно дух неповторимый.
И вот они живут; всё в них живое –
привычки, поговорки и повадка;
их родина – такая вот Россия,
какую носим мы в той глубине,
где смутный сон примет невыразимых, -
Россия запахов, оттенков, звуков,
огромных облаков над сенокосом,
Россия обольстительных болот,
богатых дичью… Это всё мы любим.
Его созданья, тысячи людей,
сквозь нашу жизнь просвечивают чудно,
окрашивают даль воспоминаний –
как будто впрямь мы жили с ними рядом.
Среди толпы Каренину не раз
по чёрным завиткам мы узнавали;
мы с маленькой Щербацкой танцевали
заветную мазурку на балу…
Я чувствую, что рифмой расцветаю,
я придаюсь незримому крылу…
Я знаю, смерть лишь некая граница;
мне зрима смерть лишь в образе одном:
последняя дописана страница,
и свет погас над письменным столом.
Ещё виденье, отблеском продлившись,
дрожит, и вдруг – немыслимый конец…
И он ушёл, разборчивый творец,
на голоса прозрачные деливший
гул бытия, ему понятный гул…
Однажды он со станции случайной
в неведомую сторону свернул,
и дальше – ночь, безмолвие и тайна…
(Владимир Набоков, 1928 г.)
Спустя полвека после смерти Толстого Владимир Набоков читал лекции по русской литературе американским студентам. Один из его учеников, Альфред Аппель, так вспоминал об этом:
«Внезапно Набоков прервал лекцию, прошёл, не говоря ни слова, по эстраде к правой стене и выключил три лампы под потолком. Затем он спустился по ступенькам — их было пять или шесть — в зал, тяжело прошествовал по всему проходу между рядами, провожаемый изумленным поворотом двух сотен голов, и молча опустил шторы на трёх или четырёх больших окнах.. . Зал погрузился во тьму. ..Набоков возвратился к эстраде, поднялся по ступенькам и подошёл к выключателям. “На небосводе русской литературы, – объявил он, – это Пушкин! ” Вспыхнула лампа в дальнем левом углу нашего планетария. “Это Гоголь! ” Вспыхнула лампа посередине зала. “Это Чехов! ” Вспыхнула лампа справа. Тогда Набоков снова спустился с эстрады, направился к центральному окну и отцепил штору, которая с громким стуком взлетела вверх: “Бам! ” Как по волшебству в аудиторию ворвался широкий плотный луч ослепительного солнечного света. “А это Толстой! ” – прогремел Набоков» (Источник: Русские писатели. XIX век: Биографии. Большой учебный справочник для школьников и поступающих в вузы)