Пропал без вести

Мы тогда с мамкой и сестрёнкой Нюркой жили в селе. Батю на фронт призвали ещё в сорок первом, вот мы втроём и остались. Жили от письма до письма. Помню, как мамка ждала почтальона и как боялась, что принесёт он не весточку от отца, а казённый тонюсенький конверт, как тётке Зое. Но, к счастью, хромой дядя Митяй вручал матери пухлые треугольнички.
Помню, как молилась она, чтобы вражья пуля миновала раба божия Алексея, чтобы осколок мимо пролетел. Я в бога не верил, но молчал. Если матери так легче, то пусть молится.
Однажды (это случилось весной сорок четвёртого) пришёл почтальон и, не поднимая глаз, отдал матери казённый конверт. Мамка взяла его, дошла до крыльца и там упала. Белая вся, вот как печка. Нюрка, ей тогда пять лет было, в рёв ударилась: мама, мама!
Завели мы мать в дом. Я конверт схватил, разорвал и прочитал на бумажке, что батя без вести пропал. И немного отлегло от сердца. Без вести — это всё-таки не убитый, может, ещё и живой. Может, в плен попал или от части отстал, потерялся. Ну бывает же.
И вот тогда мы с Нюркой считай, что остались одни. То есть мамка-то была, но стала такой не похожей на себя, как будто и не мамка. Всё сидит да молчит, придёт с работы и молчит. Кусок хлеба пожуёт, водой запьёт, а больше и не ест ничего.
Я сам и корову выгонял, сам доил, хорошо, что умел.
Вечерами Нюрка забиралась ко мне на печь. Пыхтела, вертелась, потом затихала.
— Егорка, а батя наш совсем убитый? — спросила как-то она.
Я чуть не дал ей подзатыльник и шикнул:
— Тише, дура. Никакой не убитый, а без вести пропал. И не болтай на улице что не следует.
— Я не болтаю... Егорка, сказку расскажи.
Я тогда много сказок Нюрке рассказывал. И те, что в книжках читал, и те, что сам придумывал. Но она больше любила, когда я сам сочинял. Плету, бывало, невесть что, а она и рада. Вот тогда я и придумал сказку про пацана Кешку, даже не одну, а несколько, и всё про Кешку. Рассказываю, а Нюрка слушает с открытым ртом. И каждый день она просила про Кешку. Как он на охоту ходил, как в лесу заблудился и с лешим встретился, как ведьме соли на хвост насыпал...
Как-то снова про Кешку стал сочинять.
— Деревенские считали Кешку малость придурковатым. Мыслимо ли, парнишке десятый год, а он всё как малой. Уставится на жучка какого-нибудь и до вечера разглядывает. Или лисёнка из леса принесёт, шепчет что-то, а тот потявкивает, вроде как отвечает.
Кешка клялся самыми страшными клятвами, что понимает, о чём животные говорят.
«Брешешь, Кешка!» — не верили ребята. — «А вот и не брешу». — «Что кошка сейчас говорит?» — подскакивал Гришка. — «Говорит, что ты злой и её обижаешь. А намедни хвост нарочно дверью прищемил. А ей больно, кошке-то».
«Всё врёшь... всё врёшь...» — шептал Гришка, а кулаки так и сжимал. Он, Кешка, и впрямь был чудной. Мысли всякие ему в голову лезли. Однажды летом лежал на траве, в небо синее глядел.
Вот сейчас жара такая, думает, что девать её некуда. Вот бы собрать её, а зимой развязывать мешок потихоньку, чтобы печку не топить, чтоб в избе всегда тепло было… А вот бы заиметь такую тарелочку с яблочком, как в сказке. Чтобы оно катилось, а он всё-всё мог видеть.
И только подумал, как кто-то засмеялся: хе-хе-хе!
Кешка поднялся, а рядом старичок стоит с котомкой, на нищего похож. Борода длинная, до пояса, в руках — палка.
«Всё-то ты, Кешка, выдумываешь, — сказал он, — а выдумки твои в карман не положишь».
Нюрка глаза округлила:
— Егорка, а как же дедка узнал, о чём Кешка думает?
— Так он не обычный старичок, а волшебный.... Кешка уставился на старичка и говорит: «Не положишь, ну и что ж с того?» А дед ему: «А ты возьми мешок-то и напихай в него жары-зноя, а зимой выпускай помаленьку». Кешка обиделся: «Шуткуешь ты, дед». А тот смеётся: «Может, и шуткую, а проверь-ка. И тарелочку с яблочком возьми. Поверти яблочко по тарелочке, глядишь, чего-нибудь и увидишь».
«Да ну, — подумал Кешка, — глупости какие», а за мешком домой сбегал. Раскрыл его, а мешок-то раз — и воздухом горячим заполнился, вот как воздушный шар, на котором летают. Большой стал, а лёгкий-лёгкий. Кешке невтерпёж проверить, как жара из мешка выходить будет. А проверить-то никак, в избе душно. И решил он в погреб залезть, в погребе всегда холодно.
Залез и мешок развязал. Тот сразу сдулся, зной из него весь вышел, и стало в погребе тепло. То зуб на зуб у Кешки не попадал, а то как на солнышке сидит. Вылез, довольный. Ещё несколько мешков в сенцах нашёл, зноя на улице набрал, завязал крепко-накрепко и на сеновал закинул.
Вечером мамка с поля пришла, захотела кваску холодного из погреба. Слазь, говорит, Кешка, в погреб, принеси кувшин с квасом.
Ну, Кешка полез, достал кувшин. Мамка пригубила и поперхнулась. Батюшки! Царица небесная! Квас тёплый!
Спустилась в погреб, а там жара, молоко скисло. Мамка креститься стала. Сроду, говорит, такого не было. Кешка помалкивает. Ну и правильно. Скажи он, так ремня получит, а разве Кешка виноватый? Совсем не виноватый. Только утром в погребе холодно стало.
Вспомнил Кешка про тарелочку, про которую старик говорил. Сорвал в огороде яблоко краснобокое, взял с поставца щербатое блюдце и стал перекатывать яблоко. И сам приговаривает: «Катись, катись яблочко, катись по тарелочке. Покажи города заморские». И вдруг увидел и города, и моря-океаны, и пустыни с верблюдами, которые как наши лошади, только с горбами...
Рассказываю, значит, рассказываю. Вижу, что Нюрка аж не дышит.
— Егорка, а я бы на блюдечке с яблочком хотела увидеть, где наш папка сейчас. Я бы мамке сказала, чтобы она перестала плакать.
Я и онемел. Если бы можно было увидеть!
— Жалко, что сейчас не лето и яблочек нет, — сказала Нюрка. — Как думаешь, Егорка, а если я картошкой покатаю по блюдечку, покажет оно что-нибудь?
— Ничего не покажет, это же сказка. Дальше слушай.
Нюрка замолчала, но я видел, что думает она о чём-то своём, не слышит, что я дальше про Кешку рассказываю.
Вдруг она с печи полезла на пол.
— Ты куда?
— Я сейчас...
Подошла сестрёнка к мешку у порога, где мамка картошку держала, взяла со стола тарелку — и на печку обратно. И правда, начала катать картошиной по тарелке и проговаривать: «Катись, катись картошина, катись, катись по блюдечку. Покажи мне папку родного…»
Глаза вытаращила, смотрит. Там ничего, конечно. Тарелка и тарелка. Белая, щербатая.
И вдруг Нюрка как закричит:
— Вижу! Вижу папку! У него голова забинтована, он на койке железной лежит, вокруг дяденек много.
— Врёшь!
Я отнял тарелку, но ничего не увидел. А Нюрка плачет, сопли по щекам размазывает.
— Я видела, я видела папку!
Кое-как её успокоил.
— Ты же не помнишь батю, малая была, когда он на войну ушёл.
— Он карточку прислал, помнишь? Вот он такой, как на карточке.
Я не поверил, само собой, но всё-таки полегче на душе стало. Нюрка уснула, а я всё лежал, глаза в потолок.
И повадилась она с того дня смотреть и нам рассказывать, что с батей. Как он в госпитале лежит, как память к нему вернулась, а раньше не было памяти. И мамка как будто поверила, уже не сидела за столом, как мёртвая, ожила.
Я, может, и забыл бы Нюркины сказки про блюдечко и картошку, но через время от бати письмо пришло. Писал он, что ранен был и долго не помнил ничего, а потом его вылечили. Мы очень радовались и кричали «ура», а мамка смеялась и плакала.
Ну что ещё сказать... Батя наш вернулся в сорок пятом, когда фашистов добили. Нюрка ему всё совала тарелку и картошину, и батя говорил, что видит города и моря. Может быть, и правда видел, а может быть, просто не хотел Нюрку огорчать.
Автор: Ольга Пустошинская