2. Метафизический подлог «Эликсиров сатаны» Э.Т. Гофмана

Специфика готического жанра в романе "Эликсиры сатаны". Тайна его идейной диалектики

Продолжение (начало в заметке от 24.01.2023).

Богоизбранный герой

Медард – монах, и он не бежал из монастыря. Леонард, настоятель этого монастыря капуцинов, отправляет Медарда с миссией в Рим. Медард пытается сбежать, воспользоваться своим поручением, чтобы сложить с себя монашеский сан, отказаться от него, и он вступает на этот страшный демонический путь. Между тем он, желая сбежать из монастыря, все более приближается к своей цели, а именно к Риму. Он достигает Рима, как и предписано ему, но это происходит совершенно невольно, а затем, как и положено, после Рима он обратно возвращается в монастырь, то есть этот круг, описанный им, – это то, что он должен был сделать. Некая сила ведет его, вопреки устремлениям и поступкам Медарда, из монастыря в Рим и из Рима в монастырь – это раз.

Вальтер Клемм. Обложка романа Э.Т. Гофмана "Эликсиры сатаны"

Второе – Медарда, который вроде бы одержим темной силой, все время направляют разные люди, каждый раз подворачиваются на его пути помощники. То ему помогает Петер Шёнфельд, он же Белькампо, парикмахер: он помогает ему и в городе спастись от преследования, помогает ему в Риме, где он оказывается, и выясняется потом, что это происходит не случайно, а потому, что Белькампо, или Шёнфельд, вот этот двойной человек, этот парикмахер и одновременно лицедей, приставлен к Медарду, должен за ним следить, спасать его, он является его ангелом-хранителем.

Ту же роль берет на себя почему-то лейб-медик при дворе герцога. Даже Леонард, тот самый настоятель монастыря, который посылает Медарда, следит за ним, и ему ведомы траектории его пути. И наконец, на пути Медарда является все время таинственный художник, который кажется его противником и преследователем, но на самом деле удерживает его, предупреждает и спасает. То есть многие люди, являющиеся на пути Медарда, его берегут, ведут, направляют.

Франц Легран. Монах, молящийся в пещере.1820-1830-e гг. Государственный Эрмитаж, СПб

Мы уже говорили о том, что главной целью Медарда в замке барона является его дочь Аврелия: он хочет соблазнить Аврелию, он хочет ее изнасиловать, он хочет ее потом убить. Сделать ему этого не удается. На первом этапе Медард пытается вступить в связь с Аврелией. Все время что-то ему мешает: то безумный Гермоген, то обстоятельства, то сама Аврелия. Затем он пытается ее изнасиловать – тоже не выходит.

На втором этапе, при дворе герцога, Медард уже в другой личине, Аврелия его считает за другого человека. Она влюблена на самом деле в Медарда, и, поскольку она думает, что этот герой не убийца ее брата и мачехи, что он просто похож на него как две капли воды, она хочет стать его женой. Она влюбляется, и у них должен состояться брак, но этот брак опять не может состояться, какие-то силы препятствуют этому браку. И соблазнения до брака тоже не получилось, то есть каждый раз, когда Медард приближается к телу Аврелии, какая-то стена встает между ним и героиней. И наконец он пытается убить Аврелию, и это тоже ему не удается.

Элиху Веддер. Монахи на Аппиевой дороге. Ок. 1865 г. Смитсоновский музей американского искусства, Вашингтон

И на третьем этапе, уже в монастыре, когда Аврелия должна в его присутствии пройти обряд пострижения в монахини, ее убивают. Убивает двойник Медарда, не он сам, его роковым магическим ножом. Это должно совершиться, но это сделал не Медард. Итак, сама Аврелия – она его ведет, в то время как Медард все время злоумышляет против нее. Даже уже в монастыре, даже уже раскаявшись, он все-таки хочет ее убить, и эта мысль материализуется, и двойник делает это за него.

Вот такие силы, которые препятствуют или ведут, помогают или предотвращают. За ними угадывается какая-то высшая сила, которая для чего-то героя предназначает, то есть вот этот противоход, эта сложная двойная линия уже отличает «Эликсиры сатаны» от обычного готического романа. В готическом романе действуют обреченные игре демонических сил злодеи. Родовой грех, проклятие действует однозначно. А Медард – одновременно игрушка этих демонических сил и избранный провидением герой, для какой-то миссии, для какой-то цели, и то и другое. Он все время в двойной роли. И вдруг мы убеждаемся, что двойничество героя – это не просто некое готическое наваждение, а что действительно у него двойной статус, богоизбранного героя и одержимого дьяволом, и то и другое. И его разрывают две романных тенденции, два сюжетных вектора. Это мучительно для него, страшно, но это же его и резко поднимает над обычным готическим злодеем.

Мартин Шонгауэр. Святой Антоний, терзаемый бесами. После 1470 г. Бременская картинная галерея

Чудо и фокус

Как же нам понимать эту двойную интригу? Обратимся к двум очень важным, во многом кульминационным идейным местам в «Эликсирах сатаны», чтобы перейти на новый уровень, третий уровень истолкования текста. Первое место – это рассуждения о чуде. «Тебе откроется, – говорит приор, настоятель капуцинского монастыря под Римом, Медарду, – связь твоих дивных личных необычайных судеб, переносивших тебя то в высокий мир дивных видений, то в самую низменную область жизни. Говорят, чудесное на земле исчезло, но я этому не верю. Чудеса по-прежнему остаются, но даже и те чудеснейшие явления, какими мы повседневно окружены, люди отказываются так называть потому, что они повторяются в известный срок, а между тем этот правильный круговорот нет-нет и разорвется каким-либо чрезвычайным обстоятельством, перед которым оказывается бессильной наша людская мудрость, и мы в нашей тупой закоренелости, не будучи в состоянии понять сей исключительный случай, отвергаем его.

Мы упорно отказываемся верить своим внутренним очам и отрицаем явление лишь потому, что оно чересчур прозрачно и мы не можем его узреть нашими земными очами». Чудо понимается как некий разрыв повседневности, как разверзающаяся перед духовными очами тайна. Чудо – это знак, это послание, что за повседневностью стоит что-то большее. Это открытие некоей высшей закономерности в повседневных событиях. Это первое.

Каспар Давид Фридрих. Монах на берегу моря. 1808 г. Шарлоттенбург, Берлин

Второе – эти слова о чуде приор, настоятель капуцинского монастыря под Римом, произносит, когда дает книгу Медарду, ту книгу, в которой записана судьба его предков и пишется его судьба. Тот самый художник, который преследует таинственным образом Медарда, он же и пишет эту книгу, и эта книга открыта: каждый раз, когда что-то происходит, художник записывает в нее новую главу. И Медарду дано прочитать и узнать многое, что открывает ему тайны его судьбы. Так вот, чтению этой книги предшествует примечание издателя, где сказано следующее: «Можно прибегнуть и к лучшему сравнению и сказать, что у нас пока отсутствует тот фокус, через который преломляются разнообразные, многоцветные лучи». Вот эта книга и является своего рода фокусом, в котором «преломляются разнообразные, многоцветные лучи».

Итак, чудо и фокус. Чудо – это тот разрыв повседневности, который становится фокусом, неким смысловым прорывом, когда многоплановая действительность вдруг получает объяснение, когда открывается какая-то линия судьбы за пестрыми пятнами, переплетенными линиями жизни. Так в чем смысл чудес готических и в чем, собственно, фокус «Эликсиров сатаны»? В чем подоплека готики? И вот здесь еще один сдвиг, весьма существенный.

Луи Дагер. Руины Холирудской капеллы. 1820-e гг. Художественная галерея Уокер, Ливерпуль

Два предшественника "Эликсиров"

Самое интересное, что этот фокус и это чудо Медарда и его судьбы разворачиваются в конфликте, диалектическом взаимодействии двух книг, не тех книг, которые являются магическими предметами в сюжете «Эликсиров сатаны», нет, а книг, написанных прежде «Эликсиров сатаны», на которые есть явные указания в тексте. Сейчас такое явление принято называть интертекстом, когда данный текст самым активным образом взаимодействует с текстами предшествующими. Самое интересное, что эти книги были написаны практически одновременно, где-то за 20 лет до «Эликсиров сатаны». Это, с одной стороны, готический роман Мэтью Грегори Льюиса «Монах» (мы говорили о нем в предыдущей заметке темы), написанный в 1795-96 гг., и роман Гете «Вильгельм Мейстер» (1795 г.). Оба этих романа, совершенно разные, с очень разными идеями, присутствуют в тексте «Эликсиров сатаны», причем «Монах» присутствует непосредственно.

Аврелия, которая уже как бы валентна готическому злодею Медарду и одновременно валентна праведнику Медарду, и одной стороне его души, и другой, читает роман Льюиса «Монах» и готовится к началу готических чудес и готического ужаса, читая этот роман.

Дьявол забирает монаха Амброзио в ад. Иллюстрация к роману М.Г. Льюиса "Монах". 1811 г.

Очень многое в «Монахе» Льюиса совпадает с «Эликсирами сатаны», тем интереснее выяснить, что не совпадает. Главный герой «Монаха» Льюиса Амброзио – монах, как явствует из названия, и он воображает себя святым и пользуется соответствующей репутацией. Это похоже на судьбу Медарда. Далее Амброзио вступает в связь с некоей Матильдой. Матильда – это порождение дьявола, она послана к Амброзио. И прелюбодеяние монаха, и действие в тексте дьявольского порождения – все это есть и в «Эликсирах сатаны». Амброзио убивает мать Антонии, насилует и убивает Антонию, то есть возникает еще одна женщина, уже реальная, не порождение дьявола. Она жертва, валентная готическому герою, и эта жертва должна быть изнасилована и убита, и должна быть убита и мать жертвы. О ужас!

Соответственно, «Монах» Льюиса поразил читателей не просто готическими ужасами, а еще и своей эротической заостренностью, и это вызвало даже судебные преследования. Ну и в конце концов выясняется – думаю, любой человек, знакомый с готическими перипетиями, не удивится этому, – что мать Антонии является матерью Амброзио, то есть он убивает свою мать. Соответственно, Антония, изнасилованная и убитая им, – его сестра. В конце концов Амброзио попадает в тюрьму.

Вальтер Клемм. Искупление Мерарда. Иллюстрация к роману Э.Т. Гофмана "Эликсиры сатаны"

Забегая вперед, мы должны сказать, что Медард тоже находится в родственных связях со всеми основными действующими персонажами: и с Викторином, и с Евфимией, и с Гермогеном, и с Аврелией. Так вот, так же, как и Медард, Амброзио попадает в тюрьму, и там он заключает договор с дьяволом (нечто подобное есть и в «Эликсирах сатаны») и в конце гибнет. Что совпадает, мы видим. А что не совпадает?

Линия героя однозначна: это линия ужаса и падения, это линия преступления и наказания. Между тем вот на этой развилке (тюрьма, договор с дьяволом и несомненная путевка в ад), вот здесь судьба Медарда вдруг сворачивает в другую сторону, и мы вряд ли можем сомневаться в том, что Медард должен направиться куда-то совсем в другом направлении, кажется, прямиком на небо, после всех своих преступлений, но и после всех своих покаяний. Такова линия «Монаха», которая совпадает и не совпадает с линией Медарда в «Эликсирах сатаны».

Первое издание романа И. Гете "Годы учения Вильгельма Мейстера". 1795 г.

У Гете в «Вильгельме Мейстере» – другое, противоположное. Вильгельм Мейстер, попадая в театральную труппу, ставит «Гамлета», и некий неизвестный актер берется сыграть призрака отца Гамлета. И вдруг он шепчет во время представления на ухо Вильгельму: «Беги, юноша, беги», то есть дает ему знак. Дальше в некоей больнице, лечебнице ему дают книгу «Признания прекрасной души», и он должен ее прочесть. Из этой книги Вильгельм узнаёт о неких судьбах и неких людях. Затем Вильгельм проникает в замок к определенному семейству и сталкивается с неким обществом, которое называется Общество башни. И, с одной стороны, выясняется, что это общество следило за его судьбой и скрыто направляло ее. А, с другой стороны, открывается тайное родство: многие встреченные им персонажи связаны родственными узами, и многие события имеют эту тайную родственную подоплеку. Таким образом, Гете разворачивает тему земного, посюстороннего провидения, когда люди собираются вместе, образуют некую концентрацию коллективного разума, и этот коллективный умноженный разум становится как бы мозговым центром общества, и он направляет людей, изменяет их судьбы, он выбирает особенно важных из них и скрыто заботится о них. Такая своего рода масонская утопия.

Прямо «Вильгельм Мейстер» в тексте «Эликсиров сатаны» не упомянут, но встречается множество аллюзий из этого текста. И мы видим этих людей, которые направляют судьбу Медарда, видим заговор темных сил вокруг него, например, интриганов при папском дворе и страшных монахов-доминиканцев, которые враждуют с монахами-капуцинами. Капуцины благие, а доминиканцы чудовищные. Так вот, мы видим темный заговор вокруг Медарда, но видим и заговор благих сил, видим агентов темных и агентов светлых.

Мориц фон Швинд. Генрих фон Офтердинген, молящий о пощаде. 1855 г. Фреска в замке. Вартбург, Тюрингия (Германия)

Мы видим, что вокруг Медарда группируются разные силы, за него и против него, ведущие и толкающие его, пытающиеся его погубить и пытающиеся его спасти. Вот этот гетеанский сюжет также очень силен, и еще он взят через призму незаконченного романа Новалиса «Генрих фон Офтердинген», написанного в 1799-1800 гг., где Генриха ведут тайные силы, посылают ему тайные знаки и где гетеанский сюжет переведен в магическое русло.

Великий метафизический подлог

Итак, у нас есть линия провидения, земного и магического, посюстороннего и потустороннего, и есть линия дьявольского наваждения, овладения душой, проклятия и наказаний. Две линии переплетаются и сталкиваются. Каков же фокус всех этих чудес и переплетений? В чем особенность готической концепции Гофмана?

Неизвестный мастер. Силуэты мужа и жены с восемью детьми. Вероятно, семья фон Баер. Конец XVIII в. Музей Метрополитен, Нью-Йорк

Мы переходим к основному. Это выясняется в книге художника, когда раскрывается родословная Медарда, тайная родословная. Опять мы не удивимся, когда выясним, что Медард связан родственными узами со всеми своими жертвами и всеми, с кем он сталкивается, против кого вершит преступления или злоумышляет. Медард и Викторин – это единокровные братья. Медард и Евфимия – брат и сестра: он убивает свою сестру и овладевает ей так же, как в «Монахе». Медард и Гермоген – двоюродные братья. Он убивает своего двоюродного брата и все время покушается на свою двоюродную сестру Аврелию, но, как мы уже выяснили, тут есть какая-то стена, запрет, какая-то сила, которая препятствует этому. И мы понимаем, по-другому быть не может, все эти совпадения, конечно, никакие не совпадения, а результат родового проклятия. Имя Медарда – Франц, и все его предки по прямой линии назывались одним именем, это Франческо, или Франц.

И художник, который преследует и одновременно охраняет Медарда, – это его первопредок, с него начался род. И с самого начала этого рода был совершен грех, причем грех страшный. Франческо был учеником Леонардо да Винчи, согласно «Эликсирам сатаны», но отошел от священного влияния Леонардо, дерзнул, нарисовал некую дерзновенную картину, где святую Розалию изобразил с особенной претензией на жизнеподобие и с эротическим умыслом, став своего рода подобием Пигмалиона, который оживил свое творение. И действительно, эта святая Розалия вдруг дала проекцию и воплотилась в своем дьявольском двойнике. Женский двойник святой Розалии вступает в связь с художником Франческо. Когда пересказываешь этот сюжет, современный читатель может подумать: «Боже, какая ерунда». Так вот, вступает в связь с этим дьявольским двойником, святой Розалией на картине, и вот так возникает весь этот род.

Антонис ван Дейк. Святая Розалия. Ок. 1625 г. Музей Прадо, Мадрид

И, соответственно, все поколения этого рода преследуются одной и той же болезнью: братья, сестры постоянно вступают в кровосмесительную связь, и братья убивают друг друга. Тут все время братоубийство и инцест, братоубийство и инцест, и так по кругу. И судьба Медарда предопределена в этом смысле: он должен тоже совершить этот круг, с одной стороны. А с другой стороны, у него есть и миссия: он должен убить Гермогена. Почему? Гермоген не просто безумец, он вступил в связь со своей мачехой, но эта мачеха одновременно является его двоюродной сестрой, и он тоже согрешил, и он должен быть за это наказан.

Медард, таким образом, не просто грешит против Гермогена, убивает его, а вершит возмездие. Евфимия – злодейка: она становится женой барона, но при этом пытается вести интригу с Викторином, а мы уже понимаем, что Викторин является ее братом, но и Медард является ее братом, и она, как интриганка, злодейка, должна быть наказана, и Медард вершит правосудие, сам того не зная. И, собственно говоря, его миссия заключается в том, чтобы уничтожить этот род, который нужно истребить. И даже его злоумышления против Аврелии, стремление ее постоянно зарезать магическим ножом тоже не случайно. Аврелию тоже нужно каким-то образом извести, но мысль материализуется и это действие совершает двойник Медарда.

Пьер Поль Прюдон. Возмездие и божественное правосудие, преследующие преступление. Ок. 1805-1806 гг. Музей Гетти, лос-Анджелес

А, кстати, для тех, кто не читал, кто является двойником Медарда? О боже, им является Викторин, который упал в пропасть, но не погиб, чудом спасся, но сошел с ума и вообразил себя – внимание! – Медардом. Это Викторин, который воображает себя Медардом, это Медард, который представляет из себя Викторина. Они меняются местами, и потом взаимодействие между ними – причем это одновременно и фантазийное, галлюцинаторное взаимодействие, и реальное, и отличить одно от другого очень трудно порой, – настолько запутывается, что это беспрецедентно (повторяю это слово) для готического жанра. У читателя кружится голова уже от этой игры двойников.

Так вот, Викторин, двойник Медарда, должен убить прекрасную Аврелию в час ее высшего торжества. Она постригается в монахини, она чистая, она устремленная к небесам, но она должна быть убита и тем вернее попасть на небо. И более того… Но об этом чуть позже.

Роман Сустов. Иллюстрация к роману Э.Т. Гофмана "Эликсиры сатаны"

Так вот, видите, грехи Медарда одновременно являются его миссией. Но какой миссией? Что он должен делать? Только ли истребить дурной род? Потом сам он становится монахом, род не продолжается, и он постом, покаянием и написанием этих самых покаянных записок, переживанием своего греха в записках изживает свой грех, он берет на себя некое служение и приближается к блаженной искомой смерти. Ему дан долгий путь к смерти, но в конце концов он достигает ее как искомого причала. И мы должны думать, что у него есть шанс отправиться на небеса к Аврелии после всего, что он совершил.

В чем смысл этого? Мы постоянно повторяем: в чем фокус чудес? В пересказе особенно эти чудеса выглядят нелепыми, странными и гиперболизированными даже в сравнении с безумными чудесами готики XVIII века. Но тут особенная подоплека: дело, конечно, прежде всего в картине. Давайте вдумаемся вот во что: в чем грех основоположника готической династии, художника Франческо, ученика Леонардо? В том, что он дерзает на человекобожие. Вот именно то, в чем знаменитый русский философ А. Лосев обвинял эпоху Возрождения, именно это и совершает Франческо: некий акт человекобожия. Ученик Леонардо возомнил себя творцом равным Богу, и он творит магическое подобие. Он то великое искусство жизнеподобия, то великое искусство трехмерного мира, которое выработала эпоха Возрождения, использует во грех.

Уильям Блейк. Сотворение мира (Великий архитектор). 1794 г. Британский музей, Лондон

Он совершает подлог, великий метафизический подлог, бытийный подлог. Он порождает ложное бытие, причем играет он со священными предметами, потому что рисует не женщину, желая сделать ее некоей реальностью своего рода, а рисует святую Розалию. Но одновременно – очень важно – он рисует все-таки святую Розалию, а значит, святая Розалия как бы присутствует в этом. И вот картина художника – это одновременно чудо святой Розалии и адское, демоническое подобие святой Розалии, и они как бы раздваиваются, как раздваивается и картина. В монастыре капуцинов под Римом висит оригинал этой картины, и его все боятся как огня, а в монастыре капуцинов в Германии висит копия. Все грехи Медарда начинаются с созерцания этой копии. Это еще до употребления напитка из бутылки святого Антония. И он постоянно находится у этой картины и лицезреет святую Розалию, он явно в нее влюбляется.

И, конечно, святая Розалия материализуется: на исповедь к Медарду, уже после употребления напитка из бутылки святого Антония, является девушка, полное подобие святой Розалии. Потом-то мы поймем, почему она является подобием. Потому что она и есть двойник святой Розалии. Она же потомок того адского двойника святой Розалии из картины, с которым вступил в связь Франческо. И, таким образом, в двойном разворачивании этого художнического чуда и заключается сюжет «Эликсиров сатаны».

Андреа Ваккаро. Святая Розалия из Палермо. 1630-е гг. Музей Прадо, Мадрид

Как всегда у Гофмана, проблема этики и метафизическая проблема становятся проблемой эстетики, эстетической проблемой. Художнический, творческий акт всегда становится у него центром. Творчество, подобное акту творения, является смысловым ядром любого произведения Гофмана, в том числе и готического романа. И перед нами грех эпохи Возрождения: дерзание, вызов, брошенный Богу, попытка создать реальность, альтернативную тому миру, который создан Творцом. Вот этот великий грех, страшный грех возрожденческого художника и нужно избыть и пройти цикл.

И сам художник, который превращается в Агасфера, в бессмертного и бессменного свидетеля и участника дальнейших событий, все время, 200 с лишним лет, ходит по земле и записывает и вмешивается, записывает и вмешивается, и особенно активно вмешивается в судьбу Медарда, и он есть художник, который все время является на его пути.

Арнольд Беклин.. Автопортрет со смертью, играющей на скрипке. 1872 г. Старая национальная галерея, Берлин

Так вот, ему нужно избыть этот грех, но одновременно в этом творческом акте возрожденческого художника есть и святое зерно, есть некий контакт с высшими силами, и поэтому не просто прекращение рода, а восстановление святой Розалии в ее правах. Аврелия не просто спасается от преследований Медарда и от родового проклятия, по которому она должна непременно быть изнасилованной, например, или соблазненной, она спасается и приближается к насильственной смерти в нужную минуту. Нет, она должна стать подобием святой Розалии, неким явлением святой Розалии, буквально превратиться в святую Розалию. И смерть Аврелии сопровождается чудесами, запахом роз, все видят в Аврелии святую Розалию, начинают поклоняться ей, и истина мира и подобие этой истины совмещаются в одной точке.

Наконец возникает момент прорыва, момент соединения с небесной истиной, через двухсотлетний цикл греха, через диалектику ужаса. Преодолевая демонические козни, через них, в круговороте демонизма зреет святое зерно. В данном случае это победа творческого цикла, победа творческого усилия над творческим же проклятием, это столкновение темной стороны творчества со светлой стороной творчества, это творческая драма. Вот что стоит в основе сюжета «Эликсиров сатаны».

Виктор Мари Гюго. Пейзаж с замком. 1857 г. Британский музей, Лондон

В перспективе тайн

И в заключение надо сказать, что и к этому не сводится сюжет «Эликсиров». Он уходит в перспективу тайн. Смыслы множатся, двоятся, постоянно вступают в диалектическое соотношение друг с другом. Например, вот, казалось бы, Медард приходит в город Рим, чтобы услышать из уст папы, наместника Божия на земле, главные слова, которые нам что-то удивительно напоминают. «Да есть ли такое человеческое сердце, – говорит папа Медарду, – которое не было бы полем битвы добра и зла!» Напоминает это, конечно, слова Мити Карамазова: «Бог борется с дьяволом, а поле битвы – сердца людей». Может быть, это сходство и не случайное. Так вот, казалось бы, вот про что роман, про битву Бога и дьявола за сердца людей, но только еще в некоем эстетическом пространстве, в пространстве творчества. Но папа, который говорит эти слова, оказывается величайшим грешником и оборотным человеком, вокруг него плетется сеть зла – это раз.

Во-вторых, тут же, практически сразу после этой сцены, на римской площади Медард видит кукольный спектакль. Естественно, его исполняет не кто иной, как его добрый ангел-хранитель Белькампо, этот парикмахер и лицедей, и в нем изображается битва Давида и Голиафа. Как раз только что папа говорил, что есть скотские инстинкты и они от дьявола, а есть всесильный великан разум, и вот этот божественный разум и должен победить. Так вот, маленький Давид тут же бросает великану Голиафу вызов, и разыгрывается комическая, пародийная, гротескная сцена. Стоит назвать разум великаном, как тут же в тексте следует гротескная, комическая отбивка, ироническое разыгрывание этой мысли. И постоянно какой-то ход дан и противоход: светлое – страшное, грозное и серьезное – комическое. Мы все время видим систему противовесов, противоходов, и из этого мы извлекаем следующее. Мы извлекаем перспективу тайны, а именно: этот роман ясно указывает нам, что между всеми явлениями жизни существует связь, что нет ничего случайного, что каждое явление порождается множеством тайных причин. Но разгадать эту тайну можно только отчасти.

Якоб ван Ост Старший. Давид с головой Голиафа. 1643 г. Государственный Эрмитаж, СПб

Переплетение тайных причин настолько сложно в романе, что они необъяснимы, скажем, католической идеей, идеей небесной истины, которая противоречит истине земной. Единственное, что можно сказать, – это то, что обычно называют гофмановским двоемирием: не просто земная жизнь, по католической концепции, а именно социальная жизнь находится в состоянии распада, находится в состоянии страшного кризиса. Ни одна сфера жизни – с чего мы начали, тем и заканчиваем – не может выдержать этой страшной критики готического романа. Везде обнаруживается зло, везде обнаруживается червоточина за червоточиной. То, что кажется благоустроенным и прекрасным, оказывается исполненным всевозможных бед, катаклизмов, оказывается прогнившим, несостоятельным. Общество неисправимо, и в этом смысле «Эликсиры сатаны» написаны в полемике с «Вильгельмом Мейстером» Гете и с его просветительской утопией. Неисправимо, нет выхода из общественных язв. То, что кажется выходом, оказывается тупиком. И что же? Только монастырь оказывается островом, на котором можно обрести душевный покой, можно обрести какую-то духовную стабильность и можно замкнуть сюжет.

Но это не значит, что жизнь небесная просто противопоставлена жизни земной. Нет, я бы сказал так: вся эта тайна, ветвящаяся и не вполне объяснимая в романе, все-таки сводится к ситуации Страшного суда над социальной действительностью, явленной в «Эликсирах сатаны». И сама монастырская эпопея героя, его круг от небесного к небесному, от монастыря к монастырю, тот страшный и заказанный, заповеданный ему круг, – это круг, который проясняет несостоятельность не просто земной, а именно социальной жизни, именно несостоятельность данной цивилизации, бесперспективность ее разворачивания. И единственный выход и прорыв – в дерзании духа, в творческом порыве, который ведет в иной мир, который ведет к трансценденции. И прорваться туда, на ту сторону, можно только в борьбе с социальным злом. Исправить это зло, преодолеть его, диалектически снять не получится, нет такой возможности. Диалектика ведет только туда, по ту сторону, к какой-то неведомой, но, несомненно, творческой тайне.

Из курса лекций М. Светлова "Метафизика европейского романа" на сайте magisteria.ru (доступ к контенту платный).
#ЗарубежнаяЛитература

Гофман, Э. Т. А. Эликсиры сатаны: роман

16 янв 2024 12:01
Алла Зыбайло
Начало темы см по ссылке
Метафизический подлог «Эликсиров сатаны» К Дню рождения великого... | Интересный контент в группе АРТ ЛАБИРИНТЫ истории
Метафизический подлог «Эликсиров сатаны» К Дню рождения великого немецкого писателя ЭРНСТА ТЕОДОРА ГОФМАНА Эрнст Теодор Гофман, взявш...
OK.RU

АРТ ЛАБИРИНТЫ истории

Алла Зыбайло