Комментарии
- 16 янв 2024 12:01Алла ЗыбайлоНачало темы см по ссылкеМетафизический подлог «Эликсиров сатаны» К Дню рождения великого... | Интересный контент в группе АРТ ЛАБИРИНТЫ историиМетафизический подлог «Эликсиров сатаны» К Дню рождения великого немецкого писателя ЭРНСТА ТЕОДОРА ГОФМАНА Эрнст Теодор Гофман, взявш...OK.RU
Для того чтобы оставить комментарий, войдите или зарегистрируйтесь
АРТ ЛАБИРИНТЫ истории
:Алла Зыбайло
2. Метафизический подлог «Эликсиров сатаны» Э.Т. Гофмана
Специфика готического жанра в романе "Эликсиры сатаны". Тайна его идейной диалектики
Продолжение (начало в заметке от 24.01.2023).Богоизбранный герой
Медард – монах, и он не бежал из монастыря. Леонард, настоятель этого монастыря капуцинов, отправляет Медарда с миссией в Рим. Медард пытается сбежать, воспользоваться своим поручением, чтобы сложить с себя монашеский сан, отказаться от него, и он вступает на этот страшный демонический путь. Между тем он, желая сбежать из монастыря, все более приближается к своей цели, а именно к Риму. Он достигает Рима, как и предписано ему, но это происходит совершенно невольно, а затем, как и положено, после Рима он обратно возвращается в монастырь, то есть этот круг, описанный им, – это то, что он должен был сделать. Некая сила ведет его, вопреки устремлениям и поступкам Медарда, из монастыря в Рим и из Рима в монастырь – это раз.Ту же роль берет на себя почему-то лейб-медик при дворе герцога. Даже Леонард, тот самый настоятель монастыря, который посылает Медарда, следит за ним, и ему ведомы траектории его пути. И наконец, на пути Медарда является все время таинственный художник, который кажется его противником и преследователем, но на самом деле удерживает его, предупреждает и спасает. То есть многие люди, являющиеся на пути Медарда, его берегут, ведут, направляют.
На втором этапе, при дворе герцога, Медард уже в другой личине, Аврелия его считает за другого человека. Она влюблена на самом деле в Медарда, и, поскольку она думает, что этот герой не убийца ее брата и мачехи, что он просто похож на него как две капли воды, она хочет стать его женой. Она влюбляется, и у них должен состояться брак, но этот брак опять не может состояться, какие-то силы препятствуют этому браку. И соблазнения до брака тоже не получилось, то есть каждый раз, когда Медард приближается к телу Аврелии, какая-то стена встает между ним и героиней. И наконец он пытается убить Аврелию, и это тоже ему не удается.
Вот такие силы, которые препятствуют или ведут, помогают или предотвращают. За ними угадывается какая-то высшая сила, которая для чего-то героя предназначает, то есть вот этот противоход, эта сложная двойная линия уже отличает «Эликсиры сатаны» от обычного готического романа. В готическом романе действуют обреченные игре демонических сил злодеи. Родовой грех, проклятие действует однозначно. А Медард – одновременно игрушка этих демонических сил и избранный провидением герой, для какой-то миссии, для какой-то цели, и то и другое. Он все время в двойной роли. И вдруг мы убеждаемся, что двойничество героя – это не просто некое готическое наваждение, а что действительно у него двойной статус, богоизбранного героя и одержимого дьяволом, и то и другое. И его разрывают две романных тенденции, два сюжетных вектора. Это мучительно для него, страшно, но это же его и резко поднимает над обычным готическим злодеем.
Чудо и фокус
Как же нам понимать эту двойную интригу? Обратимся к двум очень важным, во многом кульминационным идейным местам в «Эликсирах сатаны», чтобы перейти на новый уровень, третий уровень истолкования текста. Первое место – это рассуждения о чуде. «Тебе откроется, – говорит приор, настоятель капуцинского монастыря под Римом, Медарду, – связь твоих дивных личных необычайных судеб, переносивших тебя то в высокий мир дивных видений, то в самую низменную область жизни. Говорят, чудесное на земле исчезло, но я этому не верю. Чудеса по-прежнему остаются, но даже и те чудеснейшие явления, какими мы повседневно окружены, люди отказываются так называть потому, что они повторяются в известный срок, а между тем этот правильный круговорот нет-нет и разорвется каким-либо чрезвычайным обстоятельством, перед которым оказывается бессильной наша людская мудрость, и мы в нашей тупой закоренелости, не будучи в состоянии понять сей исключительный случай, отвергаем его.Мы упорно отказываемся верить своим внутренним очам и отрицаем явление лишь потому, что оно чересчур прозрачно и мы не можем его узреть нашими земными очами». Чудо понимается как некий разрыв повседневности, как разверзающаяся перед духовными очами тайна. Чудо – это знак, это послание, что за повседневностью стоит что-то большее. Это открытие некоей высшей закономерности в повседневных событиях. Это первое.
Итак, чудо и фокус. Чудо – это тот разрыв повседневности, который становится фокусом, неким смысловым прорывом, когда многоплановая действительность вдруг получает объяснение, когда открывается какая-то линия судьбы за пестрыми пятнами, переплетенными линиями жизни. Так в чем смысл чудес готических и в чем, собственно, фокус «Эликсиров сатаны»? В чем подоплека готики? И вот здесь еще один сдвиг, весьма существенный.
Два предшественника "Эликсиров"
Самое интересное, что этот фокус и это чудо Медарда и его судьбы разворачиваются в конфликте, диалектическом взаимодействии двух книг, не тех книг, которые являются магическими предметами в сюжете «Эликсиров сатаны», нет, а книг, написанных прежде «Эликсиров сатаны», на которые есть явные указания в тексте. Сейчас такое явление принято называть интертекстом, когда данный текст самым активным образом взаимодействует с текстами предшествующими. Самое интересное, что эти книги были написаны практически одновременно, где-то за 20 лет до «Эликсиров сатаны». Это, с одной стороны, готический роман Мэтью Грегори Льюиса «Монах» (мы говорили о нем в предыдущей заметке темы), написанный в 1795-96 гг., и роман Гете «Вильгельм Мейстер» (1795 г.). Оба этих романа, совершенно разные, с очень разными идеями, присутствуют в тексте «Эликсиров сатаны», причем «Монах» присутствует непосредственно.Аврелия, которая уже как бы валентна готическому злодею Медарду и одновременно валентна праведнику Медарду, и одной стороне его души, и другой, читает роман Льюиса «Монах» и готовится к началу готических чудес и готического ужаса, читая этот роман.
Соответственно, «Монах» Льюиса поразил читателей не просто готическими ужасами, а еще и своей эротической заостренностью, и это вызвало даже судебные преследования. Ну и в конце концов выясняется – думаю, любой человек, знакомый с готическими перипетиями, не удивится этому, – что мать Антонии является матерью Амброзио, то есть он убивает свою мать. Соответственно, Антония, изнасилованная и убитая им, – его сестра. В конце концов Амброзио попадает в тюрьму.
Линия героя однозначна: это линия ужаса и падения, это линия преступления и наказания. Между тем вот на этой развилке (тюрьма, договор с дьяволом и несомненная путевка в ад), вот здесь судьба Медарда вдруг сворачивает в другую сторону, и мы вряд ли можем сомневаться в том, что Медард должен направиться куда-то совсем в другом направлении, кажется, прямиком на небо, после всех своих преступлений, но и после всех своих покаяний. Такова линия «Монаха», которая совпадает и не совпадает с линией Медарда в «Эликсирах сатаны».
Прямо «Вильгельм Мейстер» в тексте «Эликсиров сатаны» не упомянут, но встречается множество аллюзий из этого текста. И мы видим этих людей, которые направляют судьбу Медарда, видим заговор темных сил вокруг него, например, интриганов при папском дворе и страшных монахов-доминиканцев, которые враждуют с монахами-капуцинами. Капуцины благие, а доминиканцы чудовищные. Так вот, мы видим темный заговор вокруг Медарда, но видим и заговор благих сил, видим агентов темных и агентов светлых.
Великий метафизический подлог
Итак, у нас есть линия провидения, земного и магического, посюстороннего и потустороннего, и есть линия дьявольского наваждения, овладения душой, проклятия и наказаний. Две линии переплетаются и сталкиваются. Каков же фокус всех этих чудес и переплетений? В чем особенность готической концепции Гофмана?И художник, который преследует и одновременно охраняет Медарда, – это его первопредок, с него начался род. И с самого начала этого рода был совершен грех, причем грех страшный. Франческо был учеником Леонардо да Винчи, согласно «Эликсирам сатаны», но отошел от священного влияния Леонардо, дерзнул, нарисовал некую дерзновенную картину, где святую Розалию изобразил с особенной претензией на жизнеподобие и с эротическим умыслом, став своего рода подобием Пигмалиона, который оживил свое творение. И действительно, эта святая Розалия вдруг дала проекцию и воплотилась в своем дьявольском двойнике. Женский двойник святой Розалии вступает в связь с художником Франческо. Когда пересказываешь этот сюжет, современный читатель может подумать: «Боже, какая ерунда». Так вот, вступает в связь с этим дьявольским двойником, святой Розалией на картине, и вот так возникает весь этот род.
Медард, таким образом, не просто грешит против Гермогена, убивает его, а вершит возмездие. Евфимия – злодейка: она становится женой барона, но при этом пытается вести интригу с Викторином, а мы уже понимаем, что Викторин является ее братом, но и Медард является ее братом, и она, как интриганка, злодейка, должна быть наказана, и Медард вершит правосудие, сам того не зная. И, собственно говоря, его миссия заключается в том, чтобы уничтожить этот род, который нужно истребить. И даже его злоумышления против Аврелии, стремление ее постоянно зарезать магическим ножом тоже не случайно. Аврелию тоже нужно каким-то образом извести, но мысль материализуется и это действие совершает двойник Медарда.
Так вот, Викторин, двойник Медарда, должен убить прекрасную Аврелию в час ее высшего торжества. Она постригается в монахини, она чистая, она устремленная к небесам, но она должна быть убита и тем вернее попасть на небо. И более того… Но об этом чуть позже.
В чем смысл этого? Мы постоянно повторяем: в чем фокус чудес? В пересказе особенно эти чудеса выглядят нелепыми, странными и гиперболизированными даже в сравнении с безумными чудесами готики XVIII века. Но тут особенная подоплека: дело, конечно, прежде всего в картине. Давайте вдумаемся вот во что: в чем грех основоположника готической династии, художника Франческо, ученика Леонардо? В том, что он дерзает на человекобожие. Вот именно то, в чем знаменитый русский философ А. Лосев обвинял эпоху Возрождения, именно это и совершает Франческо: некий акт человекобожия. Ученик Леонардо возомнил себя творцом равным Богу, и он творит магическое подобие. Он то великое искусство жизнеподобия, то великое искусство трехмерного мира, которое выработала эпоха Возрождения, использует во грех.
И, конечно, святая Розалия материализуется: на исповедь к Медарду, уже после употребления напитка из бутылки святого Антония, является девушка, полное подобие святой Розалии. Потом-то мы поймем, почему она является подобием. Потому что она и есть двойник святой Розалии. Она же потомок того адского двойника святой Розалии из картины, с которым вступил в связь Франческо. И, таким образом, в двойном разворачивании этого художнического чуда и заключается сюжет «Эликсиров сатаны».
И сам художник, который превращается в Агасфера, в бессмертного и бессменного свидетеля и участника дальнейших событий, все время, 200 с лишним лет, ходит по земле и записывает и вмешивается, записывает и вмешивается, и особенно активно вмешивается в судьбу Медарда, и он есть художник, который все время является на его пути.
Наконец возникает момент прорыва, момент соединения с небесной истиной, через двухсотлетний цикл греха, через диалектику ужаса. Преодолевая демонические козни, через них, в круговороте демонизма зреет святое зерно. В данном случае это победа творческого цикла, победа творческого усилия над творческим же проклятием, это столкновение темной стороны творчества со светлой стороной творчества, это творческая драма. Вот что стоит в основе сюжета «Эликсиров сатаны».
В перспективе тайн
И в заключение надо сказать, что и к этому не сводится сюжет «Эликсиров». Он уходит в перспективу тайн. Смыслы множатся, двоятся, постоянно вступают в диалектическое соотношение друг с другом. Например, вот, казалось бы, Медард приходит в город Рим, чтобы услышать из уст папы, наместника Божия на земле, главные слова, которые нам что-то удивительно напоминают. «Да есть ли такое человеческое сердце, – говорит папа Медарду, – которое не было бы полем битвы добра и зла!» Напоминает это, конечно, слова Мити Карамазова: «Бог борется с дьяволом, а поле битвы – сердца людей». Может быть, это сходство и не случайное. Так вот, казалось бы, вот про что роман, про битву Бога и дьявола за сердца людей, но только еще в некоем эстетическом пространстве, в пространстве творчества. Но папа, который говорит эти слова, оказывается величайшим грешником и оборотным человеком, вокруг него плетется сеть зла – это раз.Во-вторых, тут же, практически сразу после этой сцены, на римской площади Медард видит кукольный спектакль. Естественно, его исполняет не кто иной, как его добрый ангел-хранитель Белькампо, этот парикмахер и лицедей, и в нем изображается битва Давида и Голиафа. Как раз только что папа говорил, что есть скотские инстинкты и они от дьявола, а есть всесильный великан разум, и вот этот божественный разум и должен победить. Так вот, маленький Давид тут же бросает великану Голиафу вызов, и разыгрывается комическая, пародийная, гротескная сцена. Стоит назвать разум великаном, как тут же в тексте следует гротескная, комическая отбивка, ироническое разыгрывание этой мысли. И постоянно какой-то ход дан и противоход: светлое – страшное, грозное и серьезное – комическое. Мы все время видим систему противовесов, противоходов, и из этого мы извлекаем следующее. Мы извлекаем перспективу тайны, а именно: этот роман ясно указывает нам, что между всеми явлениями жизни существует связь, что нет ничего случайного, что каждое явление порождается множеством тайных причин. Но разгадать эту тайну можно только отчасти.
Но это не значит, что жизнь небесная просто противопоставлена жизни земной. Нет, я бы сказал так: вся эта тайна, ветвящаяся и не вполне объяснимая в романе, все-таки сводится к ситуации Страшного суда над социальной действительностью, явленной в «Эликсирах сатаны». И сама монастырская эпопея героя, его круг от небесного к небесному, от монастыря к монастырю, тот страшный и заказанный, заповеданный ему круг, – это круг, который проясняет несостоятельность не просто земной, а именно социальной жизни, именно несостоятельность данной цивилизации, бесперспективность ее разворачивания. И единственный выход и прорыв – в дерзании духа, в творческом порыве, который ведет в иной мир, который ведет к трансценденции. И прорваться туда, на ту сторону, можно только в борьбе с социальным злом. Исправить это зло, преодолеть его, диалектически снять не получится, нет такой возможности. Диалектика ведет только туда, по ту сторону, к какой-то неведомой, но, несомненно, творческой тайне.
Из курса лекций М. Светлова "Метафизика европейского романа" на сайте magisteria.ru (доступ к контенту платный).
#ЗарубежнаяЛитература