Каждый раз, когда приходится колоть дрова и складывать поленья в поленницу, вспоминается мне случай в зиму 1953 – 1954 годов. Мне и Сане Супруненко по 15 лет. Мы отучились в школе – семилетке и, начав учиться в десятилетке, бросили учёбу через пару месяцев. Нас не увлекали занятия в школе. Мне нравилось, сделав домашние дела, побродить с ружьём по лесу, а Саня начал подрабатывать кое-где распиловкой и колкой дров. В семье он был младший из пятерых детей; отец не вернулся с фронта. Мой отец хоть и вернулся, но жили и мы не богато; нас у него было шестеро. Вскоре к Сане подсоединился и я. Он жил в доме №13, почти напротив, через улицу. Наш дом №16 стоял на солнечной стороне. Так же, окнами к солнцу, в доме №12 с полгода – год назад поселился с семьёй механик, толи Березин, толи Берёзкин. У них была симпатичная дочка примерно наших с Саней лет. Не зная как её звать, прозвали мы её Берёзкой.
Ещё в начале зимы напротив их дома появилась толстенная лесина, притрелёванная наверно бульдозером: какому-то другому буксиру она не поддалась бы. Мы с товарищем долго не осмеливались зайти и спросить у родителей Берёзки, не нужно ли им распилить и поколоть эту громадину? Но, как говорится, голод – не тётка, и мы, оставив стеснительность, обратились к хозяину. Он ответил:
– Да, я давно ищу, кто бы взялся распилить и сделать дрова для печи из этой сосны.
– Сколько вы заплатите нам? – спросил я.
– Распилите, расколите, сложите в поленницу -- тогда я скажу вам, сколько.
– Но как нам работать, не зная что мы заработаем! – возразил я; Саня полагался на меня и молчал. Хозяин стоял на своём:
– Я вам уплачу по государственным расценкам…
– Всё-таки лучше бы вы сказали сразу: сколько за всю работу?
– Я вам сказал: распилите, поколите, сложите. Замерю и уплачу.
Возле других дворов сваленного или трелёванного долготья не было, мы взялись.
Попробовали пилить маленькой пилой, с аршин зубьев. На четверть комля врезались, а дальше короткими рывками пальцы отбиваешь, пропил не растёт. Пришлось отыскать мне дома двухаршинную стахановку, купленную мамой во время войны, чтобы свалить и распилить одно единственное дерево. Это исполинское чудо -- толи сосна, толи ель, стояло среди мелкого березнячка всего около версты в сторону предвечернего солнца от дома №1 нашей улицы Партизанской, где проживал со своей семьёй дед Макар Соколовский. Мне не повезло увидеть это дерево на корню, но помню слова мамы: « Анарга куркыныч карарга да». По-русски: «На него смотреть – то боязно». А мой десятилетний брат Хамидулла признался старшему – пятнадцатилетнему брату Курбангалию: « Мин куркам аны кисяргя». «Я боюсь его пилить». Был ещё брат старше меня на три года, но ему не исполнилось ещё семь лет. Шестнадцатилетняя сестра работала счетоводом в деревне Бобровка, около тридцати вёрст от родного дома. Могла бы мама встать у другого конца пилы, но сын пересилил свой страх: у мамы был ещё наш годовалый братик Зайнула. Его не на кого было оставить, кто бы покормил.
Братья дерево свалили, отпилили несколько комлёвых чурок, привезли во двор на Савраске, запряжённом в розвальни. Я вышел и улёгся на одной из чурок; ни голова, ни ноги не высунулись за её край. Дров с этой лесины хватило бы, наверное, на целый год протопки избы и бани, но лесничество усмотрело браконьерство, обвинило маму. Мама сослалась на самовольство детей и, вроде, оправдалась. Но, пока суд да дело местный колхоз « Трактор пятилетки» востребовал у мамы Савраску на временные работы, да, в конце концов, оставил у себя навсегда. Это был умный и старательный мерин со школьного хоздвора. Мама купила его забракованного по совету конюха Швайкова Григория за четыре тысячи рублей.
– Бери, Мария Захаровна! Подлечишь, откормишь, у тебя за десять тысяч с руками оторвут! – почти уговаривал он – высокий худощавый русоволосый мужчина.
– Где ж я возьму такие деньги, Григорий?— сокрушалась мама.
– Перехвати где нибудь вдолг. Я иногда не дотягиваю до получки, обращаюсь к своему соседу, бывшему попу. Выручает и не торопит с отдачей. Да ты его знаешь. Он со своим бычком весной огороды пахал.
– Да, знаю… Так, ведь долги-то рано ли поздно ли отдавать надо.
– Григорий вдруг совсем о другом заговорил:
– Табак-то нынче сеяла?
– Сеяла. На чердаке сохнет. Мой на фронте ведь…Не знаю, доведётся ли ему этот табак курить.
– Не переживай, Захаровна, прежде времени: не все погибают, даст Бог вернётся. Пробовал я из Антонова кисета твой самосад…Не успеешь прикурить, а от запаха уж голова кружится… Как ты его готовишь? Ну, это твоя тайна; можешь её не выдавать и не продавать. А если сможешь мешка два-три своего самосада сготовить и продать – от долга за коня и рубля не останется.
Этот разговор я, может, не совсем точно, восстановил по разговорам моей мамы при встречах со своими примерно одновозрастными близкими знакомыми.
В общем, в нашем дворе появился добродушный саврасый мерин, худой и с большой коростой на спине за холкой. Мама водила его к ветеринару, мазала повреждённое место какой-то мазью, добывала где-то овса; отрывая от ненасытной коровы, давала пойло с картофельными очистками или с варёной мелкой картошкой. Через месяц – полтора Савраску было не узнать. Начали запрягать, закладывая под исправную седёлку мягкий потник. Но пользовать нас ему пришлось не долго. Один грамотный ссыльный юрист взялся помочь маме вернуть лошадь, даже жалобу от имени многодетной жены сержанта написал товарищу Сталину. Савраску вернули, снова исхудавшего, но вскоре опять забрали. Юрист подал заявление от имени моей мамы в районный народный суд; колхоз выплатил маме четыре тысячи рублей. Кто попользовался большей частью чудо – дерева, неизвестно.
Так вот получилось, что двухаршинной стахановке с комбинированными зубцами -- через три остроугольных четвёртый « ласточкин хвост» - пришлось распиливать лишь вторую серьёзную лесину. Хозяин сразу показал нам место, куда складывать поленья: за воротами слева у дощатого забора. Работали с утра до захода солнца. Пилу иногда зажимало, приходилось в пропил забивать топор обухом колуна, не желая тратить время на изготовление деревянных клиньев, и, рискуя испортить топор. Но скоро догадались использовать его, не дожидаясь глубокого пропила. Тонкое лезвие топора, забитого с размаха, не давало сужаться щели, проделанной пилой, до самой нижней кромки дерева. Здесь требовалось внимание, чтобы не зацепить пилой мёрзлый грунт и не затупить зубья. Во вторую половину дня кололи напиленное, и, открыв ворота, носили и складывали. Время от времени на крыльце появлялась Берёзка и наблюдала за нами.
– Гапты, кажется, она тебя в женихи выбрала, - пошутил Саня как-то.
– Это с тебя она глаз не спускает, когда ты, как Васька Буслаев, колуном машешь. А вообще ей отец, наверное, наказал смотреть, чтоб мы дров не воровали.
Ведь даже мы боимся на ночь чурки на улице оставлять.
– Берёзка выходила посмотреть на нашу работу лишь после полудня, то есть после школы. Когда мы это заметили, то поняли, что она ещё не закончила семилетку: с утра в школу ходили младшие классы. Наблюдать за нами её заставляло, конечно же, чисто детское любопытство. Хозяина мы не видели несколько дней. Наверное, он находился в командировке.
Дня через три работы я попросил напарника:
– Саня, давай денёк отдохнём.
– Что, так шибко устал?
– Да, не так чтобы… Видишь? Снега за ночь больше двух сантиметров нападало.
В лес хочу сбегать: заячьи тропки присмотреть да рябчиков погонять. Может, что добуду. Две ночи при коптилке маленькую книжечку Николая Устиновича про охотников читал – раззадорила.
– Ладно, Гапты, – так меня почти все друзья называли, сокращая полное имя «Гаптула», – я тоже пошёл бы, у меня ружья нет.
Следующим утром на восходе солнца я был уже возле ельника, что прятал под собой речку Муртушку – правый приток реки Нижняя Подъёмная, впадающей в Енисей. Пойма водотока шириной до пятисот метров была заболочена и захламлена.
Берега вблизи извилистого русла занимали кусты чёрной смородины, таволги, ольхи.
Мочажины там не промерзали даже в сильные морозы, удерживая над собой снег под тонким ледком. Смело перемещаться в глубине ельника можно было только на лыжах. В этот раз я шёл без лыж, передвигаясь в редколесье по подножью борта долины. Пересекая небольшой ложок с молодыми стройными берёзами, наткнулся на ночлежные лунки рябчиков. Они выпорхнули из-под снега и присели на ближайших деревьях. Их было с полдюжины. Одного мне удалось сбить из братовой старенькой ижевки. Остальные, напуганные выстрелом, улетели в темнохвойник. Там, высматривая их в густых ветвях елей, прошёл я километра полтора. Затаившийся рябчик подпускал под крону дерева, и срывался дальше или в обратную сторону. Как ни остерегался, всё-таки несколько раз попадал в неглубокие мочажины, подмочил валенки. В обледеневшей обуви шагать стало тяжело. Вышел на другую сторону долинки, где была ещё санная дорога на первый колхозный стан. По ней вернулся на свою улицу, полагая, что ещё предстоит выполнить свою семейную обязанность: натаскать воды из колодца в конце огорода ( около ста метров от порога) в избу, и в баню. Но, спасибо Зайнуле и Натфуле! Вода была наношена, баня протоплена. Баня с берёзовым пахучим веником сняла усталость со дня отдыха. Четверг – банный день татар, уважающих мусульманские традиции.
– Здорово! – встретил меня Саня. – Чего добыл?
– Едва донёс до дома, – пошутил я. – Рябчика завалил. Мать загрузил работой: ощипывать.
– Ну, не зря сходил – на неделю мяса хватит, – поддержал шутку напарник. – Закончим работу – ещё сходишь.
Заканчивали работу в воскресный день. Ещё до полудня на крыльце появилась Берёзка. Немного погодя вышел и отец. Он довольно продолжительное время наблюдал, как Саня подносил охапками поленья и как я их укладывал. Наконец донёсся его голос:
– Это в Казанке так складывают дрова?
«В Казанке» он выговорил с напором. В одну секунду у меня промелькнуло: мою, татарскую фамилию он знает, бывает по работе в татарской деревне – Казанке...
Подвёл и деревню, и всю нацию… Действительно, я не старался складывать плотнее, а скорее наоборот, чтобы поленница росла быстрее и в длину, и в высоту. Я почувствовал обиду и стыд, но произнёс в ответ довольно спокойно:
– Не знаю. Я не был в Казанке. – Что не был, невольно солгал, имея ввиду, что не проживал. Побывал проездом в розвальнях, укутавшись в собачью доху, лет пять назад по пути в деревню Верх – Казанка, в гости к сестре Магруй. Хозяин между тем что-то тихо сказал дочери. На это довольно явственно донеслось: « Папа, мне что, воздухом поды- шать нельзя?» Отец снова обратился к нам:
– Заканчивайте. Я замерю, деньги занесу Марии Захаровне. Сразу скажу: два кубометра воздуха из поленницы отниму.
Прошло дня три. Я лежал в горнице на полу. Негромко говорило радио. Вставать не хотелось. Мать готовила что-то на завтрак в кухне между прихожей и горницей. Кто-то постучался и зашёл. Вначале вошедший, вероятно, боясь разбудить спящих, говорил очень тихо, но мама подбодрила: « Пора уже и вставать, стайки почистить, сена положить корове, воды принести». – Разговор стал доступный:
– Вот пятьдесят рублей ребятам за работу. Намерял я восемь кубов, но хотел слегка наказать…
– Крупно покололи поди, -- поторопилась согласиться с собеседником мама.
– Да нет, Захаровна, поленья нормальные, а вот в поленнице местами – кошка проскочит…
– Так, Николай Иваныч, если не так сделали, пусть переложат. Правда мой с Натальиным сыном пообещали распилить и поколоть дрова Тюрину Михаилу Харитоновичу… Или уж отнимите сколько надо… – Этот механик явно озаботил маму. Мне захотелось подняться и прекратить этот разговор, но я воздержался.
– Нет уж, теперь отнять не могу: дочка эксплуататором обозвала, отчитывает:
«Усмотрел два кубометра воздуха! Они фуфайки скидывали – пар шёл, как от загнанной лошади!» – Совершенно неожиданно для меня мама нашла место для шутки: «Влюбилась наверно».
– Захаровна! Она в седьмой класс ходит. Где она видела загнанных лошадей?!
С книжек не слазит – вот и вся любовь. А вообще то она молодец, заставила меня подумать. Государственные расценки на предприятиях перестают быть государственными, а становятся экономически обоснованными для создания ставок заработной платы…─ нищенской. – Последнее слово я едва расслышал. – Но, Захаровна, об этом не положено громко рассуждать, и, если вы мне к вечеру достанете ведро картошки, я зайду за ней после работы. По прежней цене?
– Да, по рублю. Заходите.
Управившись со своими обязанностями по хозяйству, я пошёл к Сане, передал ему при матери двадцать пять рублей. Пошли к ближнему угловому дому улиц Партизанской и Пильникова на чётной стороне, где проживала семья Тюрина Михаила Харитоновича. У дощатого забора ждал распиловки неаккуратный штабелёк двухметровых берёзовых сутунков. Здесь рассказал я товарищу, что учудила Берёзка.
– Ишь ты, какая бравая! – удивился Саня. – Отца не испугалась! Это на сколько она нас выручила? – У Сани проблем с арифметикой в школе не было, и он быстро определил,-- пятьдесят разделить на восемь шесть двадцать пять, умножить на два двенадцать пятьдесят. Нет, Гапты, за тридцать семь пятьдесят я не взялся бы пилить такую дуру. А Берёзка-то цену работе лучше отца знает. Двенадцать пятьдесят добавила.
– А за пятьдесят взялся бы?
– Нет. Самое малое – семьдесят. Я узнавал, мужики на мебельной фабрике получают на дровах десять рублей в день. А нам что дал дядя за четыре с половиной дня работы?
Не помню точно теперь, что заставило тогда меня так нехорошо складывать поленницу. То ли желание больше заработать, то ли попытка подростка « проучить» взрослого грамотного человека: не старайся обмануть, найди прямой ответ на прямой вопрос, даже если материально это не в твоих интересах. Скорее всего – второе. Но никак не забывается фигурка девочки Берёзки, стоящей на крыльце и, наблюдающей, как парят наши с Саней спины на морозце.
Альманах "Русло"
ПОЛЕННИЦА, автор Гаптула Хабибулин
Каждый раз, когда приходится колоть дрова и складывать поленья в поленницу, вспоминается мне случай в зиму 1953 – 1954 годов. Мне и Сане Супруненко по 15 лет. Мы отучились в школе – семилетке и, начав учиться в десятилетке, бросили учёбу через пару месяцев. Нас не увлекали занятия в школе. Мне нравилось, сделав домашние дела, побродить с ружьём по лесу, а Саня начал подрабатывать кое-где распиловкой и колкой дров. В семье он был младший из пятерых детей; отец не вернулся с фронта. Мой отец хоть и вернулся, но жили и мы не богато; нас у него было шестеро. Вскоре к Сане подсоединился и я. Он жил в доме №13, почти напротив, через улицу. Наш дом №16 стоял на солнечной стороне. Так же, окнами к солнцу, в доме №12 с полгода – год назад поселился с семьёй механик, толи Березин, толи Берёзкин. У них была симпатичная дочка примерно наших с Саней лет. Не зная как её звать, прозвали мы её Берёзкой.Ещё в начале зимы напротив их дома появилась толстенная лесина, притрелёванная наверно бульдозером: какому-то другому буксиру она не поддалась бы. Мы с товарищем долго не осмеливались зайти и спросить у родителей Берёзки, не нужно ли им распилить и поколоть эту громадину? Но, как говорится, голод – не тётка, и мы, оставив стеснительность, обратились к хозяину. Он ответил:
– Да, я давно ищу, кто бы взялся распилить и сделать дрова для печи из этой сосны.
– Сколько вы заплатите нам? – спросил я.
– Распилите, расколите, сложите в поленницу -- тогда я скажу вам, сколько.
– Но как нам работать, не зная что мы заработаем! – возразил я; Саня полагался на меня и молчал. Хозяин стоял на своём:
– Я вам уплачу по государственным расценкам…
– Всё-таки лучше бы вы сказали сразу: сколько за всю работу?
– Я вам сказал: распилите, поколите, сложите. Замерю и уплачу.
Возле других дворов сваленного или трелёванного долготья не было, мы взялись.
Попробовали пилить маленькой пилой, с аршин зубьев. На четверть комля врезались, а дальше короткими рывками пальцы отбиваешь, пропил не растёт. Пришлось отыскать мне дома двухаршинную стахановку, купленную мамой во время войны, чтобы свалить и распилить одно единственное дерево. Это исполинское чудо -- толи сосна, толи ель, стояло среди мелкого березнячка всего около версты в сторону предвечернего солнца от дома №1 нашей улицы Партизанской, где проживал со своей семьёй дед Макар Соколовский. Мне не повезло увидеть это дерево на корню, но помню слова мамы: « Анарга куркыныч карарга да». По-русски: «На него смотреть – то боязно». А мой десятилетний брат Хамидулла признался старшему – пятнадцатилетнему брату Курбангалию: « Мин куркам аны кисяргя». «Я боюсь его пилить». Был ещё брат старше меня на три года, но ему не исполнилось ещё семь лет. Шестнадцатилетняя сестра работала счетоводом в деревне Бобровка, около тридцати вёрст от родного дома. Могла бы мама встать у другого конца пилы, но сын пересилил свой страх: у мамы был ещё наш годовалый братик Зайнула. Его не на кого было оставить, кто бы покормил.
Братья дерево свалили, отпилили несколько комлёвых чурок, привезли во двор на Савраске, запряжённом в розвальни. Я вышел и улёгся на одной из чурок; ни голова, ни ноги не высунулись за её край. Дров с этой лесины хватило бы, наверное, на целый год протопки избы и бани, но лесничество усмотрело браконьерство, обвинило маму. Мама сослалась на самовольство детей и, вроде, оправдалась. Но, пока суд да дело местный колхоз « Трактор пятилетки» востребовал у мамы Савраску на временные работы, да, в конце концов, оставил у себя навсегда. Это был умный и старательный мерин со школьного хоздвора. Мама купила его забракованного по совету конюха Швайкова Григория за четыре тысячи рублей.
– Бери, Мария Захаровна! Подлечишь, откормишь, у тебя за десять тысяч с руками оторвут! – почти уговаривал он – высокий худощавый русоволосый мужчина.
– Где ж я возьму такие деньги, Григорий?— сокрушалась мама.
– Перехвати где нибудь вдолг. Я иногда не дотягиваю до получки, обращаюсь к своему соседу, бывшему попу. Выручает и не торопит с отдачей. Да ты его знаешь. Он со своим бычком весной огороды пахал.
– Да, знаю… Так, ведь долги-то рано ли поздно ли отдавать надо.
– Григорий вдруг совсем о другом заговорил:
– Табак-то нынче сеяла?
– Сеяла. На чердаке сохнет. Мой на фронте ведь…Не знаю, доведётся ли ему этот табак курить.
– Не переживай, Захаровна, прежде времени: не все погибают, даст Бог вернётся. Пробовал я из Антонова кисета твой самосад…Не успеешь прикурить, а от запаха уж голова кружится… Как ты его готовишь? Ну, это твоя тайна; можешь её не выдавать и не продавать. А если сможешь мешка два-три своего самосада сготовить и продать – от долга за коня и рубля не останется.
Этот разговор я, может, не совсем точно, восстановил по разговорам моей мамы при встречах со своими примерно одновозрастными близкими знакомыми.
В общем, в нашем дворе появился добродушный саврасый мерин, худой и с большой коростой на спине за холкой. Мама водила его к ветеринару, мазала повреждённое место какой-то мазью, добывала где-то овса; отрывая от ненасытной коровы, давала пойло с картофельными очистками или с варёной мелкой картошкой. Через месяц – полтора Савраску было не узнать. Начали запрягать, закладывая под исправную седёлку мягкий потник. Но пользовать нас ему пришлось не долго. Один грамотный ссыльный юрист взялся помочь маме вернуть лошадь, даже жалобу от имени многодетной жены сержанта написал товарищу Сталину. Савраску вернули, снова исхудавшего, но вскоре опять забрали. Юрист подал заявление от имени моей мамы в районный народный суд; колхоз выплатил маме четыре тысячи рублей. Кто попользовался большей частью чудо – дерева, неизвестно.
Так вот получилось, что двухаршинной стахановке с комбинированными зубцами -- через три остроугольных четвёртый « ласточкин хвост» - пришлось распиливать лишь вторую серьёзную лесину. Хозяин сразу показал нам место, куда складывать поленья: за воротами слева у дощатого забора. Работали с утра до захода солнца. Пилу иногда зажимало, приходилось в пропил забивать топор обухом колуна, не желая тратить время на изготовление деревянных клиньев, и, рискуя испортить топор. Но скоро догадались использовать его, не дожидаясь глубокого пропила. Тонкое лезвие топора, забитого с размаха, не давало сужаться щели, проделанной пилой, до самой нижней кромки дерева. Здесь требовалось внимание, чтобы не зацепить пилой мёрзлый грунт и не затупить зубья. Во вторую половину дня кололи напиленное, и, открыв ворота, носили и складывали. Время от времени на крыльце появлялась Берёзка и наблюдала за нами.
– Гапты, кажется, она тебя в женихи выбрала, - пошутил Саня как-то.
– Это с тебя она глаз не спускает, когда ты, как Васька Буслаев, колуном машешь. А вообще ей отец, наверное, наказал смотреть, чтоб мы дров не воровали.
Ведь даже мы боимся на ночь чурки на улице оставлять.
– Берёзка выходила посмотреть на нашу работу лишь после полудня, то есть после школы. Когда мы это заметили, то поняли, что она ещё не закончила семилетку: с утра в школу ходили младшие классы. Наблюдать за нами её заставляло, конечно же, чисто детское любопытство. Хозяина мы не видели несколько дней. Наверное, он находился в командировке.
Дня через три работы я попросил напарника:
– Саня, давай денёк отдохнём.
– Что, так шибко устал?
– Да, не так чтобы… Видишь? Снега за ночь больше двух сантиметров нападало.
В лес хочу сбегать: заячьи тропки присмотреть да рябчиков погонять. Может, что добуду. Две ночи при коптилке маленькую книжечку Николая Устиновича про охотников читал – раззадорила.
– Ладно, Гапты, – так меня почти все друзья называли, сокращая полное имя «Гаптула», – я тоже пошёл бы, у меня ружья нет.
Следующим утром на восходе солнца я был уже возле ельника, что прятал под собой речку Муртушку – правый приток реки Нижняя Подъёмная, впадающей в Енисей. Пойма водотока шириной до пятисот метров была заболочена и захламлена.
Берега вблизи извилистого русла занимали кусты чёрной смородины, таволги, ольхи.
Мочажины там не промерзали даже в сильные морозы, удерживая над собой снег под тонким ледком. Смело перемещаться в глубине ельника можно было только на лыжах. В этот раз я шёл без лыж, передвигаясь в редколесье по подножью борта долины. Пересекая небольшой ложок с молодыми стройными берёзами, наткнулся на ночлежные лунки рябчиков. Они выпорхнули из-под снега и присели на ближайших деревьях. Их было с полдюжины. Одного мне удалось сбить из братовой старенькой ижевки. Остальные, напуганные выстрелом, улетели в темнохвойник. Там, высматривая их в густых ветвях елей, прошёл я километра полтора. Затаившийся рябчик подпускал под крону дерева, и срывался дальше или в обратную сторону. Как ни остерегался, всё-таки несколько раз попадал в неглубокие мочажины, подмочил валенки. В обледеневшей обуви шагать стало тяжело. Вышел на другую сторону долинки, где была ещё санная дорога на первый колхозный стан. По ней вернулся на свою улицу, полагая, что ещё предстоит выполнить свою семейную обязанность: натаскать воды из колодца в конце огорода ( около ста метров от порога) в избу, и в баню. Но, спасибо Зайнуле и Натфуле! Вода была наношена, баня протоплена. Баня с берёзовым пахучим веником сняла усталость со дня отдыха. Четверг – банный день татар, уважающих мусульманские традиции.
– Здорово! – встретил меня Саня. – Чего добыл?
– Едва донёс до дома, – пошутил я. – Рябчика завалил. Мать загрузил работой: ощипывать.
– Ну, не зря сходил – на неделю мяса хватит, – поддержал шутку напарник. – Закончим работу – ещё сходишь.
Заканчивали работу в воскресный день. Ещё до полудня на крыльце появилась Берёзка. Немного погодя вышел и отец. Он довольно продолжительное время наблюдал, как Саня подносил охапками поленья и как я их укладывал. Наконец донёсся его голос:
– Это в Казанке так складывают дрова?
«В Казанке» он выговорил с напором. В одну секунду у меня промелькнуло: мою, татарскую фамилию он знает, бывает по работе в татарской деревне – Казанке...
Подвёл и деревню, и всю нацию… Действительно, я не старался складывать плотнее, а скорее наоборот, чтобы поленница росла быстрее и в длину, и в высоту. Я почувствовал обиду и стыд, но произнёс в ответ довольно спокойно:
– Не знаю. Я не был в Казанке. – Что не был, невольно солгал, имея ввиду, что не проживал. Побывал проездом в розвальнях, укутавшись в собачью доху, лет пять назад по пути в деревню Верх – Казанка, в гости к сестре Магруй. Хозяин между тем что-то тихо сказал дочери. На это довольно явственно донеслось: « Папа, мне что, воздухом поды- шать нельзя?» Отец снова обратился к нам:
– Заканчивайте. Я замерю, деньги занесу Марии Захаровне. Сразу скажу: два кубометра воздуха из поленницы отниму.
Прошло дня три. Я лежал в горнице на полу. Негромко говорило радио. Вставать не хотелось. Мать готовила что-то на завтрак в кухне между прихожей и горницей. Кто-то постучался и зашёл. Вначале вошедший, вероятно, боясь разбудить спящих, говорил очень тихо, но мама подбодрила: « Пора уже и вставать, стайки почистить, сена положить корове, воды принести». – Разговор стал доступный:
– Вот пятьдесят рублей ребятам за работу. Намерял я восемь кубов, но хотел слегка наказать…
– Крупно покололи поди, -- поторопилась согласиться с собеседником мама.
– Да нет, Захаровна, поленья нормальные, а вот в поленнице местами – кошка проскочит…
– Так, Николай Иваныч, если не так сделали, пусть переложат. Правда мой с Натальиным сыном пообещали распилить и поколоть дрова Тюрину Михаилу Харитоновичу… Или уж отнимите сколько надо… – Этот механик явно озаботил маму. Мне захотелось подняться и прекратить этот разговор, но я воздержался.
– Нет уж, теперь отнять не могу: дочка эксплуататором обозвала, отчитывает:
«Усмотрел два кубометра воздуха! Они фуфайки скидывали – пар шёл, как от загнанной лошади!» – Совершенно неожиданно для меня мама нашла место для шутки: «Влюбилась наверно».
– Захаровна! Она в седьмой класс ходит. Где она видела загнанных лошадей?!
С книжек не слазит – вот и вся любовь. А вообще то она молодец, заставила меня подумать. Государственные расценки на предприятиях перестают быть государственными, а становятся экономически обоснованными для создания ставок заработной платы…─ нищенской. – Последнее слово я едва расслышал. – Но, Захаровна, об этом не положено громко рассуждать, и, если вы мне к вечеру достанете ведро картошки, я зайду за ней после работы. По прежней цене?
– Да, по рублю. Заходите.
Управившись со своими обязанностями по хозяйству, я пошёл к Сане, передал ему при матери двадцать пять рублей. Пошли к ближнему угловому дому улиц Партизанской и Пильникова на чётной стороне, где проживала семья Тюрина Михаила Харитоновича. У дощатого забора ждал распиловки неаккуратный штабелёк двухметровых берёзовых сутунков. Здесь рассказал я товарищу, что учудила Берёзка.
– Ишь ты, какая бравая! – удивился Саня. – Отца не испугалась! Это на сколько она нас выручила? – У Сани проблем с арифметикой в школе не было, и он быстро определил,-- пятьдесят разделить на восемь шесть двадцать пять, умножить на два двенадцать пятьдесят. Нет, Гапты, за тридцать семь пятьдесят я не взялся бы пилить такую дуру. А Берёзка-то цену работе лучше отца знает. Двенадцать пятьдесят добавила.
– А за пятьдесят взялся бы?
– Нет. Самое малое – семьдесят. Я узнавал, мужики на мебельной фабрике получают на дровах десять рублей в день. А нам что дал дядя за четыре с половиной дня работы?
Не помню точно теперь, что заставило тогда меня так нехорошо складывать поленницу. То ли желание больше заработать, то ли попытка подростка « проучить» взрослого грамотного человека: не старайся обмануть, найди прямой ответ на прямой вопрос, даже если материально это не в твоих интересах. Скорее всего – второе. Но никак не забывается фигурка девочки Берёзки, стоящей на крыльце и, наблюдающей, как парят наши с Саней спины на морозце.
2019 – 2023гг.
Большая Мурта.
Гаптула Хабибулин