Юрий Асмолов родился 3 февраля 1961 года в Курске в семье рабочих, но дошкольное детство провел в селе Молотычи Фатежского района. Родился я в Курске, но до самой школы жил в Молотычах – с бабушкой Наташей и дедушкой Сашей. Жил, как в сказке: окружённый заботой и любовью. Со мной, как с игрушкой, возились тёти и дядя, которые не очень-то были старше меня. В избушке обитало множество кошек, а ближе к весне подселялись к нам и гусята, и цыплята, и ягнята, и телёнок… С ними – носастыми-ушастыми, писклявыми, смешными – игрался уже я…
Молотычи! – забытая и Богом, и властями деревня. Она-то и превратилась в столицу моих воспоминаний и стихотворений. Такой столицей могло бы стать село Миленино – родина моей матушки, но дедушка, Василий Емельянов, не вернулся с Мировой Войны, а бабушку Полю до моего рождения свела в могилу чахотка… И Курск мог бы стать такой столицей. Но – не стал.
… Помню: в село приехали родители – забрать меня к себе, в город, где они, наконец-то, получили отдельную комнатушку. Когда же «осчастливили» меня этой новостью, я «бросился в бега». Искали меня долго, потом долго уговаривали, умоляли и умасливали. В конце концов, каким-то обманом уломали и увезли…
МОЙ ТОПОЛЬ
На трассе Москва-Симферополь есть участок дороги, на котором всякий раз моё сердце начинает стучать со сладостным перебоем: Любаж – поныровский поворот... Именно здесь я спрыгивал с подножки попутной машины и вишнёвыми и берёзовыми посадками шагал в родимое село Молотычи. И с полпути, вёрст за пять до нашего Весёлого Хутора, можно было увидеть его – наш серебристый тополь. Он не позволял никому заблудиться. И в раннем детстве, как бы далеко ни убегали мы с ребятами от нашей деревни – бывало и так, что ни крыш, ни дымков из труб, ни ракит не видно – тополь, отражая закатное солнце, горел, как факел и звал нас назад: "Возвращайтесь!"
Повзрослев, я возвращался домой за полночь, нагулявшись с девчонками в вишенниках и нацеловавшись всласть, пьянея от лунного половодья, от будоражащей смеси запахов цветущего и скошенного разнотравья, и тополь, встречая меня, приветно шумел и качал с укором седой вершиной. Весело кивнув ему, я шёл в сенной сарай, лез по дубовой лестнице наверх и падал в душистое сено, словно в облако.
Сарай этот – столетняя постройка, крытая соломой. Если заснуть не сразу, в прорехах крыши можно было рассмотреть лоскутки неба с подмигивающими звёздами, услышать через стенку перестук яровых яблок, сорвавшихся с веток, шевеление в грачиных гнездах и ласковый шум листвы, похожий, как мне казалось, на отдаленный шум моря. Засыпалось тогда и сладко, и крепко...
- Юр, вставай! Солнце уже вон где! Баклеевы ребята гусей погнали на луг, Митасовы давно косят, а ты всё спишь.
Подобными речами дедушка будил меня утром. А тополь заглядывал в крошечное окошко фронтона и что-то лопотал и лопотал.
Я вставал, и в который раз убеждался, что и Баклесвы, и Митасовы, и Акулины, и Пашуткины, и Митряхины, и даже Венины ребята ещё спят...
- Ты что спохватился спозаранку? – Бабушка продолжала хлопотать у постреливающей хворостом печи. - Небось, дед опять поднял? Вот родимец, скучно ему; поднимется ни свет ни заря и давай шастать, других лотошить –
посмеивалась добрая старушка. Она подсела ко мне, вынула частый гребешок из своих волос.
- Давай-ка я тебя расчешу, а то лохматый, будто расчесывался по тот бок Троицы.
Бабушка нежно распутывала мои вихры, а мне чудилось, будто я – пригревшийся котенок: оставалось только замурлыкать от удовольствия.
И вот: постукивают ходики, потрескивает печка, где-то далеко петух приветствует зарю – мир и покой. И вдруг дедушка – с порога:
- Давеча опять подходил сосед браниться: забил, говорит, наш тополь ихние сад и бахчу. Оно, конечно, тут он правый. Да и наши яблони томятся – застит тополь свет... Требует его спилить. Как ты на это?
- Как решишь, так тому и быть, – ответила бабушка, продолжая меня расчёсывать. - Оно и правда – сады дыхнут, а если дров напилить – не на одну зиму хватит.
Я не мог слушать их правильные речи – вскочил и чуть ли не закричал:
- За дровами можно в лес съездить, а чтобы не затенял, опилим нижние ветки. Попроси "когти" у электрика, я сам и опилю.
Бабушка, побеседовав с дедом глазами, принялась меня успокаивать и поить молоком с мёдом.
- Ладно, – дед поднялся с лавки. – Бери косу, пошли покосимся. А тополь, что ж, пускай стоит.
Но ожидание беды долго не оставляло меня. Теперь я невольно задерживался под сенью тополя, гладил его тёплые морщины, разговаривал с ним.
А через какое-то время, когда тревога моя чуть поутихла, отсылает меня дед в соседнее село – к родне; не помню – зачем. Потом сообразил, да поздно…
Родственники были радушны. Сначала они уговорили меня отобедать с ними. А потом отправили с Лёшкой и Виталькой, моими троюродными, на пруд – искупаться. Лишь ближе к вечеру я засобирался домой. Возвращался, чуть ли не вприпрыжку – счастливый-пресчастливый! И вдруг – надрывное рычанье трактора и душераздирающий треск. Падал тополь! Падал тополь, а казалось – переворачивается мир. В глазах помутилось. Я то останавливался, как вкопанный, то бежал, как угорелый, к дому...
Тополь лежал, как бездыханный богатырь, широко раскинув могучие руки-ветви. Грачиные гнёзда были разбросаны и смяты, а над хутором кружилась туча рыдающих птиц. Я рыдал вместе с ними.
К вечеру я за температурил и слёг. Мои старики тряслись возле меня, ругая на чём свет стоит и себя, неразумных, и нашего соседа. И вот однажды, на третий или четвёртый день болезни, непогожим вечером я покрутил ручку радиодинамика и слышу: "Что-то медленно и тяжело трещит, надламываясь... Я понял, что случилось во дворе... Тополь лежит теперь в глубине двора среди покосившихся сараев. Он лежит с туго набитыми почками, ещё живыми, ещё тёплыми от недавнего солнца. Теперь совсем просто дотянуться до каждой из них, как просто потрогать убитую птицу"...
Слезы мои были близко-близко. Я был изумлён: кто подсмотрел мою беду? Кто подслушал мою грусть? Кто рассказал о ней всему свету?.. За окном гроза и дождь, а я угрелся под одеялом и слушаю – не дыша:
"...Возвращаются грачи. В криках птиц испуг и смятение... Им летать ещё долго. Потемнеет небо, зажгутся огни, но птицы будут всё ещё беспорядочно кружить над нашим домом, сталкиваясь впотьмах друг с другом. И лишь когда выбьются из сил, обездоленными беженцами улетят искать себе пристанище... А утром, чуть засереет, снова прилетят сюда в тайной надежде"...
И вдруг радио замолчало. Я вскочил, покрутил звук, но – тишина. Снял со стены динамик, потряс его, но – ни звука.
Я не находил себе места: то ходил по тёмной настывшей хате, то, качаясь, сидел на койке, как один из тех обезумевших грачей на умирающей ветке тополя…
Так и не узнал ни имя автора, ни названия рассказа, ни чем он закончился…
Я не был книгочеем, а тут ударился в поиски того рассказа – и не находил его. Уже начинал думать, что рассказ мне примерещился в температурном бреду. И вот через много лет в библиотеке беру книгу Евгения Носова "В чистом поле за просёлком". Дома раскрываю рассказ "Моя Джомолунгма"… Нет! Не приснилось мне, не примерещилось. Он! Тот самый рассказ, отрывок которого я слушал далёким дождливым вечером.
Читаю – и снова падает тополь-богатырь, и снова льются слёзы... И теперь, как бы далеко ни забрёл я от родимых мест, оглянувшись памятью, вижу – снова мой тополь машет ветками, и зовёт, и кличет: "Возвращайтесь!"
Молотычевская сельская библиотека
:Молотычевская библиотека
Памяти Юрия Асмолова
Юрий Асмолов родился 3 февраля 1961 года в Курске в семье рабочих, но дошкольное детство провел в селе Молотычи Фатежского района.
Родился я в Курске, но до самой школы жил в Молотычах – с бабушкой Наташей и дедушкой Сашей. Жил, как в сказке: окружённый заботой и любовью. Со мной, как с игрушкой, возились тёти и дядя, которые не очень-то были старше меня. В избушке обитало множество кошек, а ближе к весне подселялись к нам и гусята, и цыплята, и ягнята, и телёнок… С ними – носастыми-ушастыми, писклявыми, смешными – игрался уже я…
Молотычи! – забытая и Богом, и властями деревня. Она-то и превратилась в столицу моих воспоминаний и стихотворений. Такой столицей могло бы стать село Миленино – родина моей матушки, но дедушка, Василий Емельянов, не вернулся с Мировой Войны, а бабушку Полю до моего рождения свела в могилу чахотка… И Курск мог бы стать такой столицей. Но – не стал.
… Помню: в село приехали родители – забрать меня к себе, в город, где они, наконец-то, получили отдельную комнатушку. Когда же «осчастливили» меня этой новостью, я «бросился в бега». Искали меня долго, потом долго уговаривали, умоляли и умасливали. В конце концов, каким-то обманом уломали и увезли…
МОЙ ТОПОЛЬ
На трассе Москва-Симферополь есть участок дороги, на котором всякий раз моё сердце начинает стучать со сладостным перебоем: Любаж – поныровский поворот... Именно здесь я спрыгивал с подножки попутной машины и вишнёвыми и берёзовыми посадками шагал в родимое село Молотычи. И с полпути, вёрст за пять до нашего Весёлого Хутора, можно было увидеть его – наш серебристый тополь. Он не позволял никому заблудиться. И в раннем детстве, как бы далеко ни убегали мы с ребятами от нашей деревни – бывало и так, что ни крыш, ни дымков из труб, ни ракит не видно – тополь, отражая закатное солнце, горел, как факел и звал нас назад: "Возвращайтесь!"
Повзрослев, я возвращался домой за полночь, нагулявшись с девчонками в вишенниках и нацеловавшись всласть, пьянея от лунного половодья, от будоражащей смеси запахов цветущего и скошенного разнотравья, и тополь, встречая меня, приветно шумел и качал с укором седой вершиной. Весело кивнув ему, я шёл в сенной сарай, лез по дубовой лестнице наверх и падал в душистое сено, словно в облако.
Сарай этот – столетняя постройка, крытая соломой. Если заснуть не сразу, в прорехах крыши можно было рассмотреть лоскутки неба с подмигивающими звёздами, услышать через стенку перестук яровых яблок, сорвавшихся с веток, шевеление в грачиных гнездах и ласковый шум листвы, похожий, как мне казалось, на отдаленный шум моря. Засыпалось тогда и сладко, и крепко...
- Юр, вставай! Солнце уже вон где! Баклеевы ребята гусей погнали на луг, Митасовы давно косят, а ты всё спишь.
Подобными речами дедушка будил меня утром. А тополь заглядывал в крошечное окошко фронтона и что-то лопотал и лопотал.
Я вставал, и в который раз убеждался, что и Баклесвы, и Митасовы, и Акулины, и Пашуткины, и Митряхины, и даже Венины ребята ещё спят...
- Ты что спохватился спозаранку? – Бабушка продолжала хлопотать у постреливающей хворостом печи. - Небось, дед опять поднял? Вот родимец, скучно ему; поднимется ни свет ни заря и давай шастать, других лотошить –
посмеивалась добрая старушка. Она подсела ко мне, вынула частый гребешок из своих волос.
- Давай-ка я тебя расчешу, а то лохматый, будто расчесывался по тот бок Троицы.
Бабушка нежно распутывала мои вихры, а мне чудилось, будто я – пригревшийся котенок: оставалось только замурлыкать от удовольствия.
И вот: постукивают ходики, потрескивает печка, где-то далеко петух приветствует зарю – мир и покой. И вдруг дедушка – с порога:
- Давеча опять подходил сосед браниться: забил, говорит, наш тополь ихние сад и бахчу. Оно, конечно, тут он правый. Да и наши яблони томятся – застит тополь свет... Требует его спилить. Как ты на это?
- Как решишь, так тому и быть, – ответила бабушка, продолжая меня расчёсывать. - Оно и правда – сады дыхнут, а если дров напилить – не на одну зиму хватит.
Я не мог слушать их правильные речи – вскочил и чуть ли не закричал:
- За дровами можно в лес съездить, а чтобы не затенял, опилим нижние ветки. Попроси "когти" у электрика, я сам и опилю.
Бабушка, побеседовав с дедом глазами, принялась меня успокаивать и поить молоком с мёдом.
- Ладно, – дед поднялся с лавки. – Бери косу, пошли покосимся. А тополь, что ж, пускай стоит.
Но ожидание беды долго не оставляло меня. Теперь я невольно задерживался под сенью тополя, гладил его тёплые морщины, разговаривал с ним.
А через какое-то время, когда тревога моя чуть поутихла, отсылает меня дед в соседнее село – к родне; не помню – зачем. Потом сообразил, да поздно…
Родственники были радушны. Сначала они уговорили меня отобедать с ними. А потом отправили с Лёшкой и Виталькой, моими троюродными, на пруд – искупаться. Лишь ближе к вечеру я засобирался домой. Возвращался, чуть ли не вприпрыжку – счастливый-пресчастливый! И вдруг – надрывное рычанье трактора и душераздирающий треск. Падал тополь! Падал тополь, а казалось – переворачивается мир. В глазах помутилось. Я то останавливался, как вкопанный, то бежал, как угорелый, к дому...
Тополь лежал, как бездыханный богатырь, широко раскинув могучие руки-ветви. Грачиные гнёзда были разбросаны и смяты, а над хутором кружилась туча рыдающих птиц. Я рыдал вместе с ними.
К вечеру я за температурил и слёг. Мои старики тряслись возле меня, ругая на чём свет стоит и себя, неразумных, и нашего соседа. И вот однажды, на третий или четвёртый день болезни, непогожим вечером я покрутил ручку радиодинамика и слышу: "Что-то медленно и тяжело трещит, надламываясь... Я понял, что случилось во дворе... Тополь лежит теперь в глубине двора среди покосившихся сараев. Он лежит с туго набитыми почками, ещё живыми, ещё тёплыми от недавнего солнца. Теперь совсем просто дотянуться до каждой из них, как просто потрогать убитую птицу"...
Слезы мои были близко-близко. Я был изумлён: кто подсмотрел мою беду? Кто подслушал мою грусть? Кто рассказал о ней всему свету?.. За окном гроза и дождь, а я угрелся под одеялом и слушаю – не дыша:
"...Возвращаются грачи. В криках птиц испуг и смятение... Им летать ещё долго. Потемнеет небо, зажгутся огни, но птицы будут всё ещё беспорядочно кружить над нашим домом, сталкиваясь впотьмах друг с другом. И лишь когда выбьются из сил, обездоленными беженцами улетят искать себе пристанище... А утром, чуть засереет, снова прилетят сюда в тайной надежде"...
И вдруг радио замолчало. Я вскочил, покрутил звук, но – тишина. Снял со стены динамик, потряс его, но – ни звука.
Я не находил себе места: то ходил по тёмной настывшей хате, то, качаясь, сидел на койке, как один из тех обезумевших грачей на умирающей ветке тополя…
Так и не узнал ни имя автора, ни названия рассказа, ни чем он закончился…
Я не был книгочеем, а тут ударился в поиски того рассказа – и не находил его. Уже начинал думать, что рассказ мне примерещился в температурном бреду. И вот через много лет в библиотеке беру книгу Евгения Носова "В чистом поле за просёлком". Дома раскрываю рассказ "Моя Джомолунгма"… Нет! Не приснилось мне, не примерещилось. Он! Тот самый рассказ, отрывок которого я слушал далёким дождливым вечером.
Читаю – и снова падает тополь-богатырь, и снова льются слёзы... И теперь, как бы далеко ни забрёл я от родимых мест, оглянувшись памятью, вижу – снова мой тополь машет ветками, и зовёт, и кличет: "Возвращайтесь!"