Мария Семёновна подняла на нее удивлённые глаза.

Она хорошо знала своего завуча, была когда-то Ольга ее ученицей. Привыкла к ее деловой холодности, строгой честности, некой педагогической суровости и спокойствию.
Ольга носила черные деловые костюмы, не терпела разгильдяйства и пошлости, была моралисткой и, уже можно сказать, старой девой – Ольге шло к сорока, а замуж она так и не вышла.
Марье Семеновне все время казалось, что для умиротворённости Ольге все ж не хватает простого бабьего счастья.
Сейчас на лице завуча проглядывалось невероятное волнение. Такой ее директор видела только перед областной аттестацией школы.
– Меры? За что меры, Ольга Андреевна?
– А за то. За то что мать мою унижает, меня, брата моего – офицера, между прочим.
– Ах, вот ты о чем...
Марья Семёновна вздохнула, медленно сняла очки.
Трудовик Андрей Васильевич, которого все в педколлективе уж давно звали Василич, приходился Ольге Андреевне отцом. Марья Семёновна слыхала уж давно, что появилась у него женщина, помимо жены. Весть была, и впрямь, невероятная.
Как-то любовницей называть эту женщину было странно. Во-первых, сам Василич ничуть не походил на ловеласа – почти сорок лет прожил с единственной женой, а во-вторых, эта самая "любовница" в том смысле, в каком фибрами понималось это слово, совсем не подходила на эту роль.
Работала женщина на почте, ей было под шестьдесят. Тяжёлая в бедрах, высокая, с больными в венах ногами и тихим нравом. Была она не местной, вдовой с выросшими и разъехавшимися детьми, жила в старом доме совсем недалеко от почтамта.
И представить себе было трудно, что она сможет увести из крепкой семьи мужика. Да ещё какого – седого пенсионера за шестьдесят, которому уж скорее пора собираться на покой, а не уходить в загулы.
– А я думала решили вы всё. По-семейному. Думала, успокоился Василич.
– Ага. Как же! Он уходить от матери собрался. Сейчас разговаривали, не слышит он меня..., – Ольга чуть не плакала, – Марь Семёновна, поговорите, а, пожалуйста ... Может Вас хоть послушает, ведь Вы постарше его. Ой, простите...
– Да ладно тебе, – махнула рукой директриса, – Только и не знаю... Чего я ему скажу-то?
– Ну, скажите, что мать Вам жалко. Убивается... Что стыдно это, в таком-то возрасте. Разве не стыдно? Столько лет прожить и – на тебе!
– А мать-то как? Что, правда, убивается?
– Ох, – Ольга махнула рукой, – Вы ж ее знаете. Горюет, конечно. Но... Она ж все время сильной была. Вот и сейчас кричит, пугает его да ругается. Грозится дома запереть.
– А чем пугает-то?
– Чем? Чем она может напугать. Что денег ни копейки ему не отдаст, что голым уйдет, что пенсию его себе оставит.
– Так ведь ... Я так понимаю, не испугался он?
– Да где там, – Ольга уже утеряла напряжение, привалилась к спинке стула, достала платок, утирала набежавшие слезы, – Я вот всё думаю: разве можно так? Столько лет душа в душу...
– Душа в душу говоришь? Ох, Оленька... Когда душа в душу, так не поступают. Ладно, – вздыхала Марь Семёновна, – поговорю я с ним. Чай, уж не первый год вместе работаем. Имею право.
***
Три года назад в родной деревне Софьи случился пожар. Посреди деревни пролегал глубокий яр, который просыхал только в самую жару. Это спасло половину улицы. Дом Софьи сгорел. Еле успела она вытащить на своей спине неходячую старуху мать.
Парализованная мать выла, лёжа на траве, глядя на горящую ярким факелом хату, искала глазами дочь, а та бросилась выпускать скотину, сгоняла с насестов переполошившихся кур.
Когда вернулась к матери, над ней уж склонились соседи, она стонала – видать случился удар. Умерла мать уже в больнице, рядом с дочкой, Софья держала ее за руку.
Софья благодарна была своему сыну. Приехал, помог с похоронами, забрал Софью тогда с собой. Но долго Софья в семье сына не прожила. Поняла, что лишняя.
Здесь, под Воронежем, в селе Милаево, жила когда-то ее умершая мать. Дом этот остался им с сестрой, а по наследству теперь и Софье. Впрочем, сам дом занимал двоюродный брат с семьёй, а пристройку использовали частично, в том числе и как кладовую. Вот сюда-то и приехала Софья, пошла работать на почту.
Знакомых тут у нее не было. Родня ещё дулась, обиженная, что, хоть и законно, но все ж свалилась родственница, как снег на голову. Но вскоре Софья обросла знакомствами – почтальон в селе – фигура значимая. Особенно полюбили ее старушки, за пенсию.
А пристройка ее требовала ремонта. Так и появился в ее жизни нанятый работник – Андрей Васильевич.
Разве жена его Клавдия могла б выдержать, что сидит с обеда после уроков он дома, бездельничает? Хоть бездельничать Василий не умел никогда. Когда начал работать в школе, зазывал он во двор мальчишек, они что-то мастерили.
Клава пилила его за то, что тратит время впустую, отправляла на подработки. И уж много лет, как Василич нанимался на ремонты. Мужик он был рукастый, сноровистый, умел всё. Его знали в селе, "стояла" на Василича очередь. Мог он выложить баньку и поставить забор, оштукатурить квартиру и провести электрику, выкопать яму под уличный туалет и положить современную плитку в квартире.
Он обедал после школьных уроков дома и уходил до вечера. И даже в выходные всегда была у него работа. А Клавдия складывала заработанное по кучкам и облегчённо вздыхала: слава Богу, денежка у них теперь есть, не хуже других живут. Сын уж давно живёт своей семьей, переезжает с места на место, потому что военный, а Ольга тут, правда в своей отдельной квартире, которую получила от школы, как сельский учитель.
Живи да не горюй!
И тут такая напасть! Доложили, что седой уж Василич подживает с почтальоншей соседнего села. И ладно б с молодой, так нет – старше Клавы на год.
Сначала Клавдия не поверила, на людях даже посмеялась. А потом сложила сложимое и поняла, что так оно и есть. Мужа своего знала она давно, раскусила.
– Ах, скотина ты чертова, кобелина! Чего творишь-то! А о детях подумал, а обо мне? Как мне людям в глаза смотреть?
Он сжал ложку в кулак, молчал. А потом вдруг выдал:
– Развестись нам надо, Клавдия.
– Чего-о? Развести-ись? Сейчас! Разбежалась! Чтоб я своего мужика какой-то шалаве отдала? Кто она такая? Она тебя выхаживала что ли, когда ты с инфарктом лежал, она детей твоих пестовала, она с тобой на Мангышлаке в кибитке жарилась? Ничего ты не получишь, вот, – и она протянула ему крупный кукиш. Ладони у нее всегда были крупные, руки – сильные.
Василич грустно посмотрел за окно. Через забрызганное дождём и снегом окно был виден его добротный двор. Все там сделано его руками – стол дубовый, скамейки со спинками, высокий забор поставили совсем недавно. А сидели ли они с Клавдией на этих скамьях. Ну, разве что, когда собирались застолья. А вот так, вдвоем – да никогда.
А перед глазами – другой дворик. Огороженный поломанной чугунной решеткой, с зарослями измельчённой мальвы по осени, большой опавшей липой и черной старой скамьей. Двор Софьи.
И так хочется туда, в тот двор.
Клавдия рассказала беду Ольге, дочери. И та вытаращила глаза.
– Что? Это шутка такая, мам?
– Да уж какая шутка, если давеча мне Верка Баринова все подробности поведала. Давно уж у них, с полгода. А я, дура, и не догадывалась. Ну, вижу, что он все в Милаево бегает, ну, так ведь, думала, недоделки там. Чё я, слежу что ль за его работою? А он к полюбовнице... Ой, Олюшка! Чего делать-то,– завыла мать https://ok.me/9q8L1