🌹🌹🌹Было это в старину.

На улице сидел слепой мальчик лет 12 и рисовал портреты прохожих, и люди были удивлены необычайным сходством лиц на портрете с оригиналом.
— Чудо, — говорили они, — как это слепой с такой точностью может передать характер человека, его внешность?
В это время по улице шел знатный боярин.
— А ну-ка, — сказал он, подбочась, — напиши мне, малец, и мой портрет.
Когда работа была закончена, боярин заметил, что толпа в страхе притихла.
— Я так и думал, — горделиво сказал он. — Слепому не под силу передать мою удаль и красоту. Я хочу взглянуть на свой портрет.
Люди молча расступились.
И он увидел страшную картину: на рисунке была изображена свинья с ослиными ушами и лошадиным хвостом.
Разгневанный боярин приказал выпороть мальчика. И того забили бы батогами, если бы не появился нищий-странник.
— Остановись, боярин, — сказал он. — Ребенок ни в чем не виноват! Ты не понял: он рисует портрет души.
Обескураженный боярин отпустил юного художника и пошёл прочь. Всю ночь он не сомкнул глаз, а наутро пошёл по городу искать нищего.
И когда нашёл, нищий ему сказал:
— Твой портрет изменится, если сумеешь измениться ты сам.
С того времени боярина никто не мог узнать: он стал щедр, не наказывал слуг, и через год он снова нашёл слепого художника и обратился к нему с той же просьбой — нарисовать портрет.
Но, увы, портрет не изменился.
И он снова нашел странника и спросил:
— Почему так случилось? Ведь я стал совсем другим человеком.
— Да, но это только внешне.
Шли годы. Нищий умер. Боярин продолжал жить праведной жизнью.
И вот однажды на улице его окликнул мужик, перед которым лежали кисти и краски. Это был тот самый художник, который вырос и возмужал:
— Добрый человек, — сказал он, — позволь мне нарисовать твой портрет. Никогда я не встречал подобной красоты и чистоты.
Боярин низко поклонился и ответил:
— Этим я обязан тебе.
🦋🦋🦋
Если внутри нас красота, её видят все 🙂
🌹🌹🌹Последняя любовь.
-Сосед то наш, со второго этажа, совсем умом тронулся. Самому восьмой десяток пошел, а он молоденькую в дом притащил, - сетует одна из соседок на лавочке во дворе пятиэтажного дома.
-И то верно, - вступилась в разговор другая, - я ему говорю, разуй глаза, старче, боярыня твоя днем сопли тебе вытирает, а по ночам на свидания бегает, сама видела. Вот все жилы из тебя повытаскивает, на тот свет отправит, а сама завладеет твоими законными метрами.
-Да ты что? Так и сказала?
-И сказала, а чего мне его бояться.
-А он? - привстали с лавочки любопытные подружки.
-А он говорит, голуба, завидуешь ты чужому человеческому счастью. Так-то вот!
Вот уже с год Афанасий Петрович Бессеребренников является объектом язвительных насмешек и бурных обсуждений своих соседок. Те даже участкового вызывали, чтобы тот разобрался в опасной сложившейся ситуации.
-Ну чего, когда будем нахалку выселять? - кинулись к нему женщины, лишь только блюститель порядка вышел из подъезда. Тот только руками развел:
- Это их личное дело, девушка ни на что не жалуется, дедушка тоже, а потому привлекать их к ответственности не за что.
И тогда решили соседки действовать сами, хитроумный план выдумали. К Фросе Скоробогатовой правнук приехал пожить. Недавно с женой развелся, все бывшей своей, да ребятенку оставил, а сам без угла остался. Вот сердобольная старушка его и приютила на время, пока другую себе не найдет.
И подговорили они Юрку этого, значит, Натку у Афанасия из-под носа увести. Чтобы тот прочувствовал, какая она. Девчонка эта, Юрию, конечно не годится, так, поматросит и бросит. Зато старику руки развяжет и даст на старости лет спокойно пожить. Эвона, какие сообразительные!
А Юрка че, Юрка ниче, согласился!
-У нее, - говорит, - фигуры нет, больно тощая... Но глаза, как у коровы, большие и с длинными ресницами. Сойдет!
И стал он перед Наткой расшаркиваться!
Бежит она с работы, а в руках два тяжелых пакета с продуктами несет, видать, аванс получила или пенсию дедову. А он путь ей перерезал, пакеты из рук вырвал, до двери проводил. И стоит, пальцем в щеку себе тыкает, на поцелуйчик намекает. А та брови нахмурила:
-Не надо мне больше помогать, Юрий Андреевич, и ходить за мной не надо.
Так и скрылась в дверях - неблагодарная...
Но в другой раз наш Юрок подготовился, ночью клумбу городскую обнес, а то, что шипы у роз, не подумал, все пальцы до крови разодрал. Букет в газетку завернул, руку бинтом обмотал, стоит у дверей подъезда, поджидает.
Шла, шла девушка себе, и остановилась перед ним, как вкопанная.
-Это тебе, - протянул незадачливый ухажер цветы и улыбается во все свои, начищенные зубным порошком, тридцать два зуба.
-Зачем? - недоумевает она.
-Просто так, - отвечает мужчина.
-Не надо мне просто так, - от возмущения дунула Натка на непокорную прядь, выбившуюся из прически, - Вы бы лучше бабушке своей, Ефросинье Ивановне, почаще цветы дарили. Может, она хоть улыбаться научится! А то слышу я, как Вы на нее кричите: то она встала не там, то села не так... Нельзя же так, Юрий Андреевич, она ведь Вас приютила, приголубила, всю душу Вам отдала, а Вы?...
-Ну, ты это, - спешился новый сосед, - учить она еще меня будет, сопливая. Не учи ученого!
Обиделся, неделю к Натке не подходил. Но на бабку свою кричать перестал, стыдно стало, задумался, али осознал чего, уж и не знаю...
Но через неделю злость его на Натку прошла, купил он два билета в консерваторию, как старушки ему присоветовали. Выждал девушку, подошел к ней с победным видом:
-На-ко, вот! Зацени!
-Что это?
-Билеты на концерт!
-Ах, вон оно что. Только я классическую музыку не понимаю. И вообще, мы в этот день, с Афанасием Петровичем в цирк идем.
Поди ж ты, опять отшила!
И чего только Юрий не делал, чтобы завладеть вниманием девчонки, а все не то. И в кино звал, и в ресторан, и на качели-карусели, та ни в какую.
А тут одинокая женщина с ребенком с пятого этажа, Эвелина Курочкина, мужчиной заинтересовалась. Он ей как-то коляску помог наверх затянуть, а она его на чай пригласила. С тех пор Юрий и стал к ней на сладкий напиток хаживать, вечером зайдет, а утром выходит. Совсем от рук бабы Фроси отбился и про Натку напрочь забыл.
-А че, Натка, - говорит, - колючая она, словно ежик в тумане, ни с какого бока к ней не подъехать, ни подойти. А Эвелина сладкая и мягкая, словно тульский пряник.
Какой он такой, тульский пряник, никто не знал. Но большая часть мужского населения подъезда с Юрием была согласна: Эвелина - роскошная. Только фамилия к ее имени не очень подходит, но ничего, вот женится на ней Юра, и станет она Эвелиной Булочкиной.
Так и вышло, бывшая Юрию Андреевичу сынишку подбросила, а сама сказала, что будет свою личную жизнь устраивать. Эвелина то их обоих к себе и пригребла. Поженились они, и стала Курочкина - Булочкиной. А Юрик остепенился, поди ж теперь, отец двоих пацанов. А вскорости жена ему и дочку подарила!
А Афанасий Петрович прихварывать стал, да так, что однажды скорая его в госпиталь увезла.
Деда нет, а девчонка в его отсутствие кавалера привела, молодой мальчонка, года на два младше ее. Ух, бесстыжая!
Собралась "Комиссия Отца Денисия": Фрося там, Мария, Анна и Аделаида. Бульончика куриного наварили, апельсинов купили и к Петровичу отправились, глаза ему на правду открывать.
Решили подойти к энтому делу деликатно, издалека начали. Как здоровье де, как настроеньице, давно ли Натка наведывалась?
-Натуся? - обрадовался старик, - так недавно виделись, каждый день бывает. Вы бы это, не носили мне ничего, нас тут и так хорошо кормят. К тому-же Наташенька моя меня домашними деликатесами балует. Ручки у нее золотые!
-А кто она тебе, жиличка твоя? - не унимаются посетительницы.
-Последняя моя любовь, - торжественно провозгласил старый проказник.
-Наташенька, говоришь, - те в ответ, - а про жену свою, Зинаиду Степановну, уж и совсем призабыл. А как любила тебя, окаянного. Всю свою жизнь верой и правдой тебе служила, пылинки с тебя сдувала. А ты?!
-А что я, - удивился больной, - не забыл я свою Зиночку и не забуду никогда. Славная была женщина, вот только деток Бог нЕ дал нам.
-А с Наткой у тебя деткам откуда взяться? Ежели только в подоле тебе принесет.
-А хоть и в подоле, - рассмеялся дед, - лишним рот не будет.
-Так ведь она, бесстыжая, пока ты тут на казенных харчах бока отлеживаешь, этим вопросом уже и занимается. Молодой человек у тебя в квартире поселился, вот!
-Дождался? - хитро сощурила глаза Аделаида.
Она самая молодая из женщин, и на Афанасия когда-то виды имела. Да только он ею пренебрег. А потом...
Девоньку, вон, с улицы в квартиру приволок. А квартирка хорошая, двухкомнатная, а хозяин наследников не имеет. Вот бы Аделе такой кусок перепал, для внуков ее, а поди ж ты, не обломилось.
-Знаю я все, - тихо ответил Афанасий, - брат это ее. Долго она его искала, ведь когда от них мамка их непутевая отказалась, оба они в детдом попали, там их и разлучили. Да вы садитесь, долгая эта история, но вам я расскажу. А то так и уйду на тот свет, унесу свою тайну, а вы Натке всю жизнь испоганите.
Приутихли бабоньки, расселись, все стулья по палате собрали, да на соседней, пустой кровати, расположились.
-Зиночка моя очень детей хотела, сколько по врачам бегала, в санатории ездила, да все никак. И стала она меня упрашивать ребеночка из сироткиного дома взять. А я молодой был, бесшабашный, не до того. Все тянул с ответом, думал, может, вот-вот свое дитя рОдится.
Тогда Зина поваром в приют для детей устроилась. И понравилась ей одна девочка, да так, что мочи нет, Надеждой ее звали. Хотела жена ее удочерить, да только та уже взросленькая была, я не схотел. Сказал, что если и брать, то совсем малютку. Годы шли, девчонка из детдома выпустилась, у нас уже возраст вышел, и Зинаида притихла, только, знаю я, что с Надей она переписывалась.
И однажды Зина сказала, что Надежда с двумя малолетними детьми осталась, помощь ей нужна, одна, без мужа, без родственников, не выдюжит. А я тогда заначку из под матраса вытянул, да молча на стол положил.
Зина хотела Наденьку у себя приютить, а я, дурак, против был. Эх, если б знать тогда, что Надина жизнь по наклонной пойдет.
Родственники мужа Надюху из дома выгнали, сняла она комнату на те деньги, что Зинаида ей послала. А там компания плохая, по вечерам в общей кухне собираются и стресс, знамо как, снимают. Вот так и Надя научилась вместе с ними расслабляться.
-А ты откуда это все знаешь? - полюбопытствовала Анна.
-Да оттуда и знаю, перед смертью Надежда письмо Зинаиде отправила, в котором описала всю свою несчастную жизнь. И как детей своих, Наташу и Диму, в детдом сдала. И адрес того заведения, чтобы Зина сироток в беде не оставила. Да только поздно уже было, не стало Зины. А письмо я два года назад в ее шкатулке обнаружил. Все боялся открыть ее, серьги ее там лежат, кольца. А у меня сердце кровью обливалось при виде Зиночкиных вещей. А когда решился и письмо нашел, сразу по тому адресу поехал, который Надежда оставляла.
Вот там я Натусю и нашел, и скоро к себе забрал. Нету у меня наследников, пусть хоть она наследницей будет. Виноват я дюже и перед Зиной, и перед Надей и перед Наточкой. Решил исправить все на старости лет, авось, Господь меня и простит, смилостивится!
-Так вона оно что, - схватилась одна за голову, другая за сЕрдце, - только чего ж ты нам сразу все не рассказал, лукавый!
-Да вы и не спрашивали, - ответил Афанасий, - еще и милиционера на меня натравили. Обиделся я, столько лет бок о бок прожили, а вы вот так...
-Ты уж прости нас, Афанасий Петрович, - перекрестилась баба Фрося, - не со зла мы, как лучше хотели. А ну как на ее месте аферистка какая оказалась бы? А? Что тогда?
Вот так соседки узнали тайну своего соседа со второго этажа. И с тех пор больше ни-ни, не ссорились. А напротив, помогали друг другу во всем, в чем могли.
Афанасий еще пожил, названную внучку замуж выдал, гуляли всем подъездом.
Вот такая она, его последняя любовь! https://dzen.ru/a/ZAKqgTb8MwnO4dK1?share_to=link Наказание
был слеп с рождения. Когда я подрос, мне описывали всё настолько подробно, что я, в общем-то, не понимал, почему это так важно – видеть. Что сказать – мне не с чем было сравнить. У нас было своё ранчо, одноэтажный дом. Мне это рассказывал отец, но я и так всё «видел». По-своему. У меня было пространственное сознание. Я знал, где моя спальня, ванная, гостиная и кухня. У каждой стены была своя текстура. Не знаю, было ли это сделано специально или просто я мог чувствовать то, что другие не могут.
Я редко падал. Только если отец или кто-то из «гостей» положит что-либо не на своё место. Обычно это были «гости», и тогда отец очень злился и кричал. Они посещали нас нечасто и ненадолго. Отец сказал, что я не должен говорить с ними. Я не понимал, почему, но это его расстраивало. Он волновался, когда я «видел» что-то, чего не видел он.
Элли была первой. Она казалась очень милой. Как-то девочка спросила, как меня зовут и что с моим лицом. Она была в гостиной. Я мог слышать, где она сидела, её дыхание и шмыганье носом, словно она недавно плакала. Когда меня спрашивали о моём лице и глазах, я всегда докасался до них. Когда же спрашивал я, могу ли дотронуться до лица собеседника, слышал лишь неловкую паузу. Потом до меня доходило – зрячие люди никогда так не делают. Это им не нужно, и моя просьба выглядела дикой. Но тогда осознание этого ещё не пришло, и я спросил Элли, могу ли я дотронуться до её лица. Она неохотно согласилась, но спустя мгновение в комнату вошёл отец:
- С кем ты разговариваешь?
- Ни с кем.
Отец всегда наказывал меня, когда я говорил с ними. Кажется, это пугало его.
Я спросил отца об Элли, но он не хотел говорить о ней. Я всё докучал вопросами «почему», но он так и не ответил, только спросил о чём мы говорили. Я рассказал, что хотел коснуться её лица, а отец рассмеялся. Но смех этот был не радостный. Я умею отличать радость от горечи.
Он сказал, что мы жили в особом месте, связанном с «другим миром». Наши гости – это призраки, мёртвые люди которые преследуют свои цели. Я не мог их видеть, но я их слышал. И они это знали. Отец пригрозил, что я должен игнорировать их, что бы они ни говорили. В противном случае, незваные гости никогда не отстанут от меня. Ведь всё, что хотят мёртвые – это снова быть живыми. А этому уже не бывать.
И тут началось нечто. Грохот по всей комнате. Вся мебель, посуда – она крушила всё на своём пути, а я кричал во всё горло «Перестань!», но ничего не помогало.
Я не собирался говорить с ней. Выбежав на улицу, я сел на землю и слушал. Тишина. Лишь отдалённые звуки телевизора. Через пару минут я услышал голос отца. «Сынок, - сказал он, - мне нужна твоя помощь. Я думаю, что умираю».
Паника. На помощь. Надо кого-то позвать на помощь. Я кричал, пока мой голос не сел. Я слышал звуки машин, которые мчались по дороге, но они не могли мне помочь, да и вряд ли бы захотели. Меня услышала какая-то женщина. Я сказал, что отцу нужна помощь. Она велела мне сидеть и ждать.
Я сидел на траве и ждал. Некоторое время спустя я услышал голос этой женщины. «Мне очень жаль», - сказала она, взяв мою руку. По улице протяжно покатились звуки сирен и встревоженные голоса людей, несущихся к дому.
Дальше всё как в тумане. Видимо, я отключился. Помню, как ко мне подошёл фельдшер, начал расспрашивать давно ли я не вижу. Я объяснил, что слеп с рождения. Помню сначала приятные ощущения, как-будто на лбу у тебя была целая тонна железа, а потом её сняли. Такое облегчение. А потом пришла боль. Я спрашивал, что он делает, но фельдшер лишь повторял, что всё будет хорошо и я сильный, я справлюсь. Я не знал, что испытывал. Я почувствовал сильную боль в голове, а потом была вспышка света. И снова боль. А фельдшер всё спрашивал меня про глаза: что с ними случилось и могу ли я открыть их? Я почувствовал его пальцы на моих веках и снова вспышка и боль. Я кричал. Но на этот раз вместе с болью пришли размытые очертания. «Просто дыши, хорошо?» - сказал фельдшер. «Все будет хорошо».
Мне велели держать маску для глаз большую часть дня. Снимать её пока можно только ночью, чтобы глаза успели привыкнуть. Из больницы меня вручили дяде и тёте.
Последние несколько лет были для меня словно поездка на американских горках. Врачи сказали, что у меня может никогда не быть идеального зрения, но то, что есть сейчас у меня – уже невообразимое чудо.
Я только недавно научился читать и писать, поэтому прошу прощения за куцый рассказ. Пока это лучшее, что я могу сделать.
Я спрашивал тетю, что всё-таки случилось с моим отцом. Все, что она говорила, это то, что он умер от сердечного приступа, и она будет его любить, не смотря ни на что. Мой дядя и вовсе не хотел говорить о нем.
В последнее время я много пользовался компьютером и наслаждался всеми прелестями интернета. Я не мог поверить, что такая вещь существует. Будучи таким одиноким так долго, я мог говорить с кем угодно, когда угодно! Правда, иногда меня это пугало. Ведь я считал, что контактирую с духами. А как по интернету узнать, жив ли тот, с кем я говорю? Кажется, никто не разделял опасения моего отца по этому поводу.
И вот сегодня я был на форуме, обсуждая свой духовный мир - я был рад найти людей, с которыми можно обсудить такие вещи. Я рассказал свою историю, и кто-то из собеседников сообщил, что слышал о подобном, прислав мне ссылку на статью с настоящим преступлением.
Это было о моем отце.
Согласно статье, моя мама пропала без вести вскоре после моего рождения. Мой отец всегда хотел дочь. Меня он наказал по-своему. Сделав слепым. Пускай и не на всю жизнь.
Полиция нашла четырнадцать тел в подвале. Они сказали, что одна девочка сбежала. Девочка по имени Сара Фрэнк. Это она вызвала полицию. Машину отца нашли в задней части дома. Они предположили, что он переносил своих жертв из машины в подвал. У Сары получилось схитрить после того, как она согласилась стать его дочерью после четырех дней длительных пыток. Она ударила его ножом, который он положил на стойку, чтобы смазать тост.
Я не хотел в это верить. Я не понимал. А может, не хотел понимать. В глаза бросились ещё два имени: Элли Фармер и Алекс Риддл. Я говорил с ними обеими в гостиной.
По сей день меня мучают вопросы, сколько всего скрывал от меня мой отец?
Но во всем этом - один вопрос остается важнее всех других: разговаривал я с Элли и Алекс до или после того, как он их убил?
Мистические истории
Где сон, где явь?
Деревня тоже стала неуловимо другой. Вроде те же лупоглазые коровы и разноцветные заборы, та же смешная конура с черепичной крышей во дворе деда Антона, тот же корявый куст сирени перед домом тети Марины. Всё то же самое, но как-то насторожилось и встречает Валю с опаской, будто она может наброситься и укусить. Соседи улыбаются нервно и неправдоподобно, никто не спрашивает, как дела и с какими оценками закончила учебный год. Кажется, вообще стараются не разговаривать, только недоуменно переглядываются и расходятся по домам...
«Колыбельная для Настеньки»
Время чтения: ~45 мин.
КРИПОТА
Колыбельная для Настеньки
12 сентября 2023 от @firsthorror
Впервые в жизни бабушка не рада Валиному приезду.
Разумеется, поначалу она пыталась это скрыть: и улыбалась, и умилялась, и охала. И даже пыталась поднять внучку на руки, только вот Вале уже исполнилось десять, и за прошедший год она стала, по словам папы, “здоровой кобылой”.
Бабушка напекла пирогов с малиновым вареньем и налепила вареников с капустой. Бабушка достала любимое Валино постельное белье с лунами и солнцами. Бабушка подарила Вале свои серебряные серьги с синими камушками, обещанные еще на прошлый день рождения. При встрече бабушка сияла во весь беззубый рот.
И все же бабушка совсем не обрадовалась. Еще в середине весны она сказала, что на это лето не сможет принять внучку. Ссылалась на здоровье и важные дела по огороду. Когда в начале июля мама позвонила ей и сказала, что Валю все-таки придется привезти, бабушка начала рассуждать, у кого из родственников ребенку будет лучше. На следующий день она позвонила и сказала, что не сможет принять Валю, потому что обещают сильные дожди. Удивленная мама тут же объяснила, что это точно не причина отменять поездку. “У тебя же крыша на месте, не протекает”, — сказала. — “Валька взрослая вон совсем, будет тебе помощница, не переживай, что не уследишь”.
Теперь, гуляя меж деревенских домиков, Валя разглядывает синее-синее небо без единого облачка. Никакими дождями не пахнет, пахнет только сеном, цветами и навозом. Странное выдалось лето — никому оказалась не нужна. Родители уехали, а бабушка почему-то не радуется как раньше, словно ее подменили.
Деревня тоже стала неуловимо другой. Вроде те же лупоглазые коровы и разноцветные заборы, та же смешная конура с черепичной крышей во дворе деда Антона, тот же корявый куст сирени перед домом тети Марины. Всё то же самое, но как-то насторожилось и встречает Валю с опаской, будто она может наброситься и укусить. Соседи улыбаются нервно и неправдоподобно, никто не спрашивает, как дела и с какими оценками закончила учебный год. Кажется, вообще стараются не разговаривать, только недоуменно переглядываются и расходятся по домам.
Звучит фальшиво и неуверенно, как плохо отрепетированная речь на детском утреннике.
— Врете же, баб Ир, — осмеливается Валя. — Танька деревню больше всего на свете любит. Другую любовь ей не надо.
Бабушка ставит тарелку с варениками на стол и щедро вываливает сверху полбанки сметаны. Густой пар из чайной кружки пахнет смородиной и шалфеем, румяные пирожки источают аппетитный жар. Солнце за окном клонится к горизонту, белые блики дробятся в висюльках старой люстры, рассыпаясь по потолку. Устроившись на табуретке, Валя умудряется одновременно болтать ногами и орудовать ложкой. Бабушка подпирает подбородок ладонью и с умилением наблюдает.
— Говорила же я, сиди там у себя дома, — отвечает бабушка, тут же хмурея. — Да кто будет слушать, я ж дура старая.
— А я-то что. Как мама сказала, так и надо. Они поехали к дедушке, он сильно заболел, надо помогать. Там все очень серьезно, а я буду мешаться.
Она выдает это заученной скороговоркой, избавляясь от наложенного мамой бремени обязательства. Велено было убедительно объяснить, что другого выхода, кроме отправки Вали в деревню, нет. Это на случай, если бабушка будет сердиться и ругаться. Только вот бабушка совсем не выглядит рассерженной, скорее расстроенной и растерянной.
Вечером, когда свет снаружи постепенно наливается алым, кто-то за оградой зычно окликает бабушку по имени. Внезапный как выстрел, зов повисает в воздухе, разом делая тише и лай соседской шавки, и птичий щебет, и мычание загоняемых где-то в стойло коров.
— Укладывайся пока, я поговорю быстренько и вернусь, — велит бабушка, деловито нашаривая ногами шлепанцы у порога.
Дождавшись, когда хлопнет дверь, Валя бросается в кухню и пригибается под подоконником, чтобы стать незаметной.
— …что никаких посторонних, — доносится из открытой форточки. — Договаривались же! С какой это стати мы соблюдаем как надо, а ты творишь что хочешь?
Это баба Ира, и Валя не помнит, чтобы раньше хоть раз слышала, как она кричит. Неизменно дружелюбная и радушная, она всегда была из тех, кого папа называет божьими одуванчиками. Теперь же истеричный визгливый голос разносится, наверное, на кучу километров вокруг, распугивая животных и раскачивая ветви деревьев.
— Да я пыталась, — слабо возражает бабушка. — Никто меня не послушал, как я могла…
— Всех послушали, а ее не послушали! Плохо пыталась, значит. Ничем хорошим это не кончится, помяни мое слово! Доведешь до беды, а мы и так не знаем, как расхлебывать.
Затаившись, Валя старается даже не дышать. Творится что-то совсем уж непонятное. Раньше бабушка и баба Ира всегда были лучшими подругами, ходили вместе по ягоды и постоянно звали друг друга на чай, чтобы посплетничать. Трудно представить, что должно произойти для такого представления.
— Да как же? — удивляется бабушка. — У меня ребенок дома, я ее что, одну оставлю?
Слышно, как баба Ира тяжело шаркает прочь. Взвизгивают петли калитки, и Валя юркает в спальню, принимая невинный вид. Сердце мечется внутри как пойманный в обувную коробку мышонок, дыхание сбилось и никак не выравнивается. Запрыгнув в кровать, Валя накрывается одеялом, когда в спальне появляется бабушка. Вид у нее потерянный и виноватый, какой бывает у папы, когда приходит домой пьяный и старается не бесить маму.
— Куда? — осторожно спрашивает Валя.
— Поздно. Ты спать уже будешь. Так что засыпай сразу и не жди, хорошо?
Помятая и взъерошенная, бабушка долго молчит, раздумывая, что сказать. Глаза бегают, пальцы нервно теребят подол засаленного платья. Раньше она всегда была уверенной, остроумной, знающей ответ на любой вопрос, теперь же похожа на вытащенную к доске двоечницу. Валя глядит из-под одеяла, не веря глазам и ежась от осознания, что родители очень и очень далеко, а рядом только вроде бы привычные и знакомые жители деревни, но ведут они себя совсем не привычно и не знакомо.
И, не дожидаясь новых вопросов, уходит.
∗ ∗ ∗
Валя долго лежит в темноте, разглядывая белеющий потолок. Звездный свет просачивается сквозь занавески, заливая все тусклым серебром. Дверца старого шкафа чуть приоткрыта, и чернота внутри кажется глубокой как колодец. Маленький телевизор в углу отблескивает экраном, отражая комнату. Если прищуриться, чудится, что в отражении носятся неясные тени. Стебли цветов на подоконнике напоминают щупальца инопланетян из фильмов. Стоит заснуть, как они тут же вытянутся, чтобы обвить ноги и утащить в неизвестность.
Раньше не случалось, чтобы Валя ночевала без взрослых. Кто-то всегда находился поблизости, заботился, оберегал — это было естественным и обязательным. Неотъемлемым. А теперь вдруг оказалось, что можно остаться одной посреди нескончаемой темноты пустой спальни.
Время течет неторопливо, отмеряемое мягким тиканьем часов в гостиной. Минута за минутой ничего не происходит, и страх постепенно блекнет. Откинув одеяло, Валя соскальзывает с кровати и подбирается к окну, чтобы отодвинуть цветочные горшки и выглянуть.
Деревня спит, укрытая звездным одеялом. Чернеют треугольники крыш, чуть шевелятся на ветру макушки яблонь и черемух. Во мраке тлеет всего один огонек — окошко в доме деда Антона. Щурясь, Валя прижимается носом к стеклу, будто так получится увидеть, что происходит за далекими занавесками. Почти сразу глаза улавливают непонятное движение, словно темнота ожила и течет круговоротом. Уходит почти минута, чтобы разобрать очертания плеч и голов, сцепленные руки. Это люди. Они водят хоровод вокруг Антонова дома.
Невольно пригнувшись, Валя возвращается под одеяло. Увиденное не укладывается в голове и отдается непонятным чувством неловкости, какое бывает, когда случайно замечаешь что-то неприличное.
Она накрывается с головой и зажмуривается, но картинка все равно стоит перед глазами. Воображение дорисовывает детали, дополняет скрытое, и с каждой секундой все сложнее убедить себя, что темнота не дала рассмотреть лица, что горящие глаза не смотрели прямо на Валю.
Они не могли ее видеть. Конечно, нет.
∗ ∗ ∗
Проспав почти до обеда, бабушка выползает в кухню и вяло гремит посудой. Шипит на сковороде масло, тянется по комнатам запах жареной картошки. Забравшись в кресло, Валя шелестит старыми газетами, разглядывая черно-белые фото и придумывая, как подступиться с вопросами. Увиденное ночью точно не предназначалось для ее глаз, поэтому лучше спрашивать осторожно. Кто знает, что будет, если выдать себя.
Бабушка крошит зелень на потертой разделочной доске, когда Валя застенчиво ступает в кухню, теребя воротник платья.
— Скоро, золотце, вот-вот уже, — говорит бабушка, заметив ее. — Еще чуть-чуть, и готово.
— Ты какая-то уставшая, — тянет Валя. — Во сколько ты пришла?
— На рассвете, золотце.
Валя вскарабкивается на табурет и прижимается подбородком к столешнице, глядя, как мельтешит нож с налипшими колечками зеленого лука.
— Ты всю ночь баюкала Настеньку?
Нож неподвижно зависает над доской, но почти сразу возвращается в прежний ритм.
— Баюкала, — кивает бабушка, сдувая с лица выбившуюся из-под косынки седую прядь.
— Зачем тогда ее баюкать? — удивляется Валя.
По лицу не понять, сердится ли она. Губы сжаты, брови сдвинуты, глаза не отрываются от доски. Сплошная сосредоточенность на обеде. Выждав на всякий случай минуту или две, Валя продолжает:
Ответ резкий и холодный, как дуновение из открытой форточки в декабре. Таким голосом бабушка разговаривает, когда Валя плохо себя ведет. Значит, дальше пока лучше не расспрашивать.
Пообедав, Валя запрыгивает в босоножки и мчит вверх по улице в сторону леса. Соседи здороваются без энтузиазма, почти все такие же сонные и вымотанные, как бабушка. Баба Ира поливает цветы в саду и отвечает на Валино приветствие только еле заметным кивком.
Жизнь в деревне, пусть и заторможенная, идет своим чередом: гремят ведра с водой для коров, потягивается на крыше жирный пятнистый кот, кудахчут куры за синим забором дяди Миши. Зелень купается в жарком солнечном свете, по небу ползут редкие жидкие облака.
Дом деда Антона высится над оградой, непривычно мрачный и недружелюбный. Заросший сорняком палисадник вытоптан у самых стен, все окна плотно занавешены, а в конуре с черепичной крышей пусто. Только сейчас Валя сквозь забор замечает, что цепь с ошейником валяется рядом, а миска для воды давно высохла и покрылась налетом. Прошлым летом с трудом удалось подружиться с огромным псом по кличке Мальчик, что заливался лаем при приближении любого постороннего. Валя целый месяц носила ему объедки, пока наконец не начал узнавать и ластиться, а дед Антон, смеясь, уверял, что такого еще никому не удавалось. Теперь же не видно ни Антона, ни Мальчика, будто дом в одночасье бросили, как при пожаре. Если не знать, что там Настенька, можно решить, что он вовсе нежилой.
Заметив, как напряженно косятся на нее из-за соседних заборов, Валя торопится прочь. Мельтешат перед глазами домики, удирает напуганная курица. Дорожка уводит из деревни в заросшее высокой травой поле, потом к ветхому мостику над чахлым ручьем, и вот наконец лес обступает со всех сторон, спасая от зноя.
Березовые кроны шелестят на ветру, будто рассказывают что-то успокаивающее. Пахнет мхом и грибами, лесной настил пружинит под подошвами как надувной матрас. В пробивающихся сквозь листву лучах роится мошкара, где-то высоко заливается трелью птица. Валя ступает осторожно, с любопытством вертя головой. Лес не густой, и взрослые не особо запрещают здесь гулять — говорят, главное, не сворачивать с тропинки. Поэтому Валя с друзьями давным-давно исходили тут все вдоль и поперек. Даже от тропинки отклонялись, только недалеко, чтобы добраться до самых густых зарослей малины.
Но сейчас малина совсем не интересна. Затаив дыхание, Валя высматривает что-нибудь необычное и незнакомое. Подсказку к возникновению Настеньки. По рассказам бабушки, далеко за лесом начинаются горы — там нет других деревень или каких-нибудь поселений, откуда могли бы прийти люди. А будь где-то тут избушка или хижина отшельников, все бы давно знали. Но не появилась же маленькая девочка посреди чащи просто сама по себе, не упала с неба, не вылезла из-под земли. Так не бывает. Может, бабушка вообще придумала это, потому что не хотела рассказывать правду. Судя по всему, про Настеньку она говорить не хочет.
Тропинка виляет меж стволов, заводя глубже в лес, и Валя все чаще тревожно оборачивается, будто хочет убедиться, что деревья позади не сомкнулись в сплошную стену, отрезав путь к деревне. С Танькой и Юркой здесь было намного веселее, чем одной. Одной совсем не весело, если подумать. Каждый шорох кажется зловещим, в каждом движении на краю обозримого чудятся непонятные силуэты, да еще в памяти всплывают давние дурацкие байки деда Антона про волков и медведей.
Стиснув зубы, Валя упрямо движется вперед. Нет тут волков и медведей, бабушка так сказала. Нет, и никогда не было.
Солнце доплывает до зенита и задумчиво виснет на месте, словно забыло, что нужно двигаться дальше. Духота вытесняет лесную прохладу, воздух делается влажным и липнет к коже как пищевая пленка. Платье на спине мокрое от пота, ноги гудят, во рту пересохло. Усталость заползает в мышцы тонкими щупальцами, сковывая движения. В очередной раз оглянувшись, Валя цепляется ступней за торчащий корень. В выставленные ладони впиваются камешки и хвоинки, коленки стукаются о землю. Боль яркая и мимолетная, как падающая звезда. Сев, Валя отряхивает ладони и рассматривает ссадины на коленях. К горлу подступают слезы, но это скорее от бессердечной жары и усталости, чем от боли. Надо возвращаться домой, а то сил на обратную дорогу вообще не останется.
Подняв голову, Валя вздрагивает: на коре ближайшей березы выжжен незнакомый символ. Черный, с желтоватыми опаленными краями, он углублен в ствол, словно кто-то вдавливал клеймо в дерево. Несколько прямых линий складываются в простой узор. Какой-то иероглиф или руна.
Тут же забыв об усталости и жаре, Валя поднимается и подходит ближе. Руна расположена высоко, даже по меркам папы. Взрослому человеку пришлось бы тащить стремянку, чтобы такое сделать.
Взгляд переползает дальше, различая на сосне неподалеку похожий символ. Менее заметный на темной коре, он все же достаточно четкий, чтобы не пропустить. Другая непонятная буква. На березе за сосной третья, а на следующей березе — четвертая.
Раскрыв рот, Валя уходит с тропинки и следует по выжженным рунам. По ним же легко будет вернуться. Ветви кустов цепляются за подол платья, ко лбу пристает паутина, босоножки утопают во мху. Лес сгущается, символов больше и больше. Тревога сходит на нет, вытесненная восторгом, что нашлась зацепка. Раз уж деревенские собираются молчать, Валя сама все разузнает.
Но лес, похоже, не собирается так просто выдавать свои секреты. Руны уводят в дремучую глубь, даже не думая кончаться, и мысль, что бабушка устроит взбучку, тяжелеет с каждым шагом. Солнце все же начинает сдвигаться вниз, только прохладнее от этого не становится. Пот течет по спине ручьем, а язык сухой и шершавый, как кусок пенопласта.
Упорство тает будто упавшая на пляжный песок льдинка. Кто знает, сколько надо времени, чтобы вернуться. Возможно, не получится успеть дотемна. Ночевать в лесу — так себе приключение, даже если нет волков и медведей. Да и бабушка всех на уши поднимет, а потом устроит скандал, еще и родителям расскажет.
Валя замедляет шаг и утирает пот со лба. Можно вернуться завтра. Прийти пораньше, успеть пройти дальше. Взять с собой воды и что-нибудь вкусное, будет настоящий поход. Жаль, без Таньки.
Уже собираясь разворачиваться, Валя цепляется взглядом за что-то непонятное, совсем не лесное — чуть впереди из-за дерева торчит белая вилка для розетки. Непонимающе нахмурившись, Валя подходит ближе и ахает.
Вилка — это от утюга. Грязный, с налетом ржавчины и отлетевшим колесиком регулировки, он валяется на боку у корней и напоминает убитого зверя. Рядом махровое полотенце, когда-то голубое, теперь грязно-серое, задеревеневшее, кишащее насекомыми. Тут же пустой цветочный горшок, распухшая от сырости книжка с рецептами, плоскогубцы, пачка семян помидоров. Янтарный браслет, топорик для мяса, кожаные ботинки. Случайный хлам, небрежно разбросанный, частично вросший в мох. Эти вещи принесли сюда не чтобы пользоваться, а просто выкинуть и забыть. Только вот кому это надо, когда для мусора есть более подходящие места, к тому же гораздо ближе.
Передернувшись от накативших мурашек, Валя опускает голову и замечает среди хлама на земле большой собачий череп — круглая голова, немного приплюснутый нос. Совсем как у Мальчика. Торча из-под целлофановой скатерти в цветочек, череп пялится пустыми глазницами с тоской, будто жалеет Валю.
Жаркие летние дни текут в беспокойстве и непонимании. Лишенная друзей и привычных радостей, Валя слоняется по деревне как призрак, то и дело натыкаясь на неодобрительные взгляды жителей. Разговорить никого не получается, только баба Ира, застигнутая как-то утром в добром расположении духа, ласково гладит Валю по голове и советует поскорее уезжать домой.
— Почему? — осторожно спрашивает Валя.
Валя не понимает, но медленно кивает.
— Думаешь, я сама по Танюшке не соскучилась? — продолжает Ира. — Думаешь, Вера Геннадьевна Петьку видеть не хочет? К тете Марине вон дочка приехать собиралась с мужем, пришлось отговаривать. Знаешь, какая это мука?
— И все из-за Насти?
Баба Ира тут же мрачнеет:
— Кто тебе про Настю сказал?
— Не помню.
— Бабка твоя слишком много себе позволяет, — цедит Ира сквозь зубы, тыча в Валю пальцем. — И секреты хранить не умеет. Доведет до беды, чует мое сердце. Доведет, вот увидишь.
И, мигом растеряв хорошее настроение, она скрывается за своей калиткой. Слышно скрип досок под ногами и тихие ругательства.
По ночам еще страннее. Дожидаясь, когда бабушка уснет, Валя крадется к окну, и картинка снаружи всегда неизменна: горящее окно в доме деда Антона и хоровод. Понаблюдав почти две недели, Валя сделала вывод, что у местных есть какое-то расписание, как график работы. Кто будет водить, кто сидеть внутри, а кто спать. Они сменяют друг друга, чтобы всем успевать отдыхать и при этом не бросать Настю ни на одну ночь.
За это время бабушка ходила к дому Антона три раза. Уже не придумывая оправданий и не утруждаясь объяснениями, она велела Вале укладываться, а потом пропадала до самого утра. Как ни старалась Валя узнать бабушку среди водящих хоровод, ночная тьма оставалась непреклонна, и различить получалось только силуэты.
С каждым днем любопытство гложет Валю все глубже и жаднее. Если поначалу происходящее вызывало только непонимание и испуг, отталкивающие как удар током, то теперь манит и притягивает. Целая куча взрослых, разом сошедших с ума — так не бывает. Поэтому надо любой ценой выяснить правду.
∗ ∗ ∗
Пока бабушка собирается, Валя выскальзывает наружу и пробирается огородами к дому деда Антона. Перелезая заборы, она зорко следит, чтобы никто не заметил, и трижды царапает коленки о торчащие гвозди. В редких окнах еще горит свет. Многие покидают дома и молча бредут на улицу. Последние солнечные лучи пробиваются сквозь завесу туч, растекаясь по горизонту багровым заревом. Добравшись до огорода деда Антона, Валя прикусывает губу и крадется через одичавшие заросли смородины к крыльцу.
Местные уже здесь — собрались за оградой и ждут. Мысленно молясь, чтобы доски не скрипели, Валя пробирается на веранду и растерянно замирает — на входной двери висит большой амбарный замок. Значит, внутрь пролезть не выйдет и придется уходить. Пока она собирается с мыслями, калитка распахивается, впуская жителей в ограду. Вздрогнув, Валя юркает за старое кресло-качалку и съеживается, чтобы стать незаметнее.
Долгие минуты ничего не происходит, только снаружи доносятся шорохи и шелест. Морщась от боли в затекших ногах, Валя выпрямляется и осторожно выглядывает в окошко веранды.
Здесь и баба Ира, и тетя Марина, и дед Андрей, и даже совсем старенькая Ольга Борисовна из домика на окраине, которую все знахаркой называют. Многих Валя узнает с трудом — сгустившиеся сумерки делают морщинистые лица почти одинаковыми, догадаться можно только по деталям одежды. Например, рубашка с оторванным рукавом — это дядя Илья, он в ней сто лет уже ходит. А вон та толстая женщина — баба Инга, только она так повязывает платок на голове, большим узелком кверху, будто цветок на макушке.
Валя долго стоит неподвижно, не отрывая глаз от хоровода. Вблизи это выглядит намного реалистичнее и при этом невероятнее. Если раньше, сквозь окна теплой уютной бабушкиной спальни, все отдавало розыгрышем или спектаклем, то теперь видно, какой неподъемной серьезностью переполнено происходящее. Это не шутка, не игра ради удовольствия, а вынужденная мера, необходимая и изнуряющая.
До ушей доносится раскат грома, а потом ливень обрушивается на деревню как по щелчку, мгновенно делая все мокрым. Крыша веранды шумит будто подставленная под струю воды пустая бочка, воздух набирается свежестью и прохладой. Хоровод ни на секунду не останавливается. Свет мелькнувшей молнии на мгновение выхватывает напряженные лица, сжатые губы, свисающую с плеч мокрую одежду. Старая обувь упорно месит превратившуюся в грязь землю, руки словно приросли друг к дружке. Ни за что не остановятся. Придется торчать тут всю ночь, пока не разойдутся.
Дом встречает душным сумраком. Внуков у деда Антона не было, только взрослая дочь, поэтому он любил зазывать соседских детей в гости и угощать чаем со сладостями, бесконечно рассказывая байки о буйной молодости. Валя бывала тут много раз, но теперь обстановка кажется незнакомой: с большого дубового стола снята скатерть, старенький холодильник выдернут из розетки, а с подоконников исчезли цветы. Не скучает на плите грязная кастрюлька, не сушатся над печкой хлебные корочки, а взамен ярких занавесок на окнах новенькие плотные шторы. Все убрано, вытерто и вымыто, как никогда не бывало у деда Антона.
Свет зажжен только в дальней спальне. Дверь там открыта настежь, и оранжевое свечение расползается по всему дому, углубляя тени под столом и за печкой. Валя ступает медленно, широко распахнув глаза, чтобы ничего не упустить. В углу спальни заметно одинокую настольную лампу, а на стенах тяжелые ковры со сложными узорами. Бабушка расположилась на высоком стуле спиной к двери, немного склонившись. Ее скрипучий голос едва различим сквозь шум дождя:
Люли-люли да баю,
В колыбель пущу змею.
Не поймаешь скользкий хвост,
Днем оттащим на погост.
Баю-баю да люли,
Хмурясь, Валя невольно замедляется, чтобы послушать. В песенке много куплетов, и все одинаково кровожадные. Никто не будет петь такое ребенку.
С каждой секундой происходящее становится все более и более неправильным. Наверное, лучше Вале не знать, что там за Настя и почему ее нужно баюкать каждую ночь жестокой песней. Наверное, лучше спрятаться на веранде, переждать дождь и хоровод, а потом вернуться домой вперед бабушки, чтобы сделать вид, будто ничего не было. И весь остаток лета лучше промаяться от неведения, чем пытаться переварить увиденное. Так говорит здравый смысл.
Но любопытство толкает вперед.
Валя подкрадывается к порогу спальни и поднимается на носочках, чтобы заглянуть через бабушкино плечо. Посередине комнаты на двух маленьких табуретках установлен обитый красным бархатом гроб, а в гробу девочка лет десяти или двенадцати. Черное платье, сложенные на груди руки, покрытая белым платочком голова. Губы у девочки синие, слипшиеся корочкой запекшейся крови, глаза плотно закрыты, а бледные щеки уродуют зеленовато-розовые следы разложения.
Баю-баю да люли,
Ты заплачь да заболи.
Картинка укладывается в голове постепенно, втискивается с трудом, царапаясь всеми своими шероховатостями и заостренностями. А когда наконец встает на место, Валя разевает рот и кричит.
Прервавшись, бабушка вскакивает так резко, что стул с грохотом валится на пол. Увидев Валю, она прижимает руки к лицу и выдыхает сквозь пальцы:
— Дура!
Бабушка тащит Валю в почти кромешной темноте, ориентируясь только по горящему окошку в спальне деда Антона. Под подошвами хлюпает грязь и плещут лужи, к ногам липнут мокрые листья кустов. Дождь такой сильный, что платье промокает насквозь в один миг. Холодные струи утяжеляют волосы, ползут по спине, заливают рот. Задыхаясь, Валя послушно перебирает ногами, чтобы поспевать за бабушкой. Кажется, дома ждет серьезная выволочка.
Знакомо скрипит калитка, хлопает дверь, загорается люстра. Пока Валя щурится от яркого света, бабушка достает с полки большое пушистое полотенце.
— На, вытрись! Простынешь!
Валя елозит полотенцем по голове и настороженно наблюдает, как бабушка мечется по дому, убирая из серванта в тумбочку свои любимые фарфоровые статуэтки. Недавно купленная в городе большая кастрюля с крышкой-дуршлагом отправляется под кровать, икона в золотой рамке с благоговением убирается под подушку. Запыхавшаяся бабушка подскакивает к Вале и протягивает ладонь, требуя снять подаренные сережки.
— Зачем? — дует губы Валя, подчиняясь.
— Затем! Отдам потом, не хнычь только.
Через десять минут все, что представляет ценность, распихано по укромным местам, даже телевизор не видно из-за накинутого пледа. Дом выглядит опустевшим, ограбленным, неуютным, будто совсем не здесь недавно пахло пирожками и сладким чаем.
Все еще мокрая до нитки, бабушка обнимает Валю за плечи и усаживает рядом с собой на кровать. Так они сидят минута за минутой, вслушиваясь в барабанящий по стеклам ливень и дрожа то ли от холода, то ли от тревоги.
Это, конечно, про Настеньку.
Бабушка долго раздумывает, дергая себя за обвисшую кожу на шее, а потом все же объясняет:
— Если Настя просыпается, то блуждает по деревне, дом выбирает. Потом заходит. Куда хочет, поняла? Никакие замки не спасают, хоть вешай, хоть не вешай, как будто нет их. Заходит, и любой предмет, к которому прикоснется, забирает. В лес уносит, у нее там логово какое-то, вот там и бросает. Зачем ей это? Не пользуется же. Борисовна говорит, ищет она что-то. А что ищет, для чего ищет, одному Богу известно.
Вспышка молнии на мгновение отпугивает темноту снаружи, прорисовывая очертания домов и деревьев, а потом доносится раскат грома. Бабушка даже не вздрагивает. Глядя куда-то в пустоту, она продолжает полушепотом:
— Она в начале весны появилась, с лесу пришла. Как с неба свалилась, никто о ней ничего не знает. Дед Андрей по соседним селам ездил, узнавал, не пропадала у кого дочка, да и так ясно, что нет. Если пропала, про такое ведь сразу все в курсе. В общем, ничего не выяснили. Так и ходила она. Мы поначалу и не делали ничего особо, только имя ей придумали, чтоб между собой называть. Страшно было, конечно, но вроде как безвредно же. Настя по ночам приходила, забирала что-нибудь у кого-нибудь, а на рассвете обратно в лес. Спала она там. Или не спала. Не знаю, как это называется. Днем она двигаться не может, только лежит с открытыми глазами, а ночью встает. В общем, мы просто ждали. Думали, найдет что ищет, да оставит нас в покое.
— Нет. Помнишь Мальчика, пса деда Антона? Вот она его однажды выбрала, прикоснулась. Он за ней и побежал в лес, только хвост прижал, как щенок. Антон утром пошел забирать, а Мальчик там уже мертвый лежит, и Настя как обычно рядом. Тогда решили делать с ней что-то, мало ли до чего дойдет.
— И стали баюкать?
— Не сразу. Сначала связывать пытались, а ее никакие веревки и цепи не берут, приходит как ни в чем не бывало. Молитвы читали, святой водой поливали, все без толку. Кто-то сказал, мол, упокоиться она не может без должного погребения, вот мы ей гроб сколотили и похоронили, все чин чином. Так она той же ночью снова по деревне пошла, и гроб на кладбище валялся рядом с могилой вырытой. Тогда Антон предложил попробовать убить, это уже июнь наступил, всем надоело, натерпелись. Странно это, она и так мертвая, куда еще убивать? Но попытка не пытка же. Антону и поручили.
Валя вспоминает опустевший дом деда Антона, и желудок сжимается в холодный пульсирующий комочек.
— Он свое ружье достал, охотился же по молодости, — говорит бабушка. — Сказал, чтоб быстро было, чтоб не страдала Настенька, если умеет страдать. Прям в голову ей пальнул, представляешь?
— А она?
— А что она? Даже не шелохнулась, как будто вся дробь мимо пролетела. А вот Антон сразу замертво упал. Одна секундочка — и нет больше деда Антона. Кто-то говорил, мол, приступ хватил его, совпадение просто. Только повторять больше никто не захотел.
Зябко ежась, Валя прижимает руки к груди и чувствует под ладонями отчаянное биение сердца. Теперь ясно, что с Настенькой точно лучше не дружить. Лучше вообще о ней не знать, пусть держится как можно дальше. Надо поскорее вернуться в город, и бабушку с собой забрать, чтобы не мучилась тут со всем этим.
— После этого Борисовна нашла в своих книжках, как ночное зло сдерживать. Вычитала, что его усыплять надо, даже специальные колыбельные для этого есть. Если не получается победить — надо усыплять. Не получается его разгадать и найти слабые места — усыпляй. Со временем может и прояснится что, а Настя пока пусть спит и никому вреда не причиняет.
— А хоровод?
— Это тоже из книжек. Мы сначала просто пели, каждую ночь, по очереди. А Настя плохо спала, дергалась. Иногда просыпалась даже и снова за свое. Тогда Борисовна и предложила хоровод этот. Живой защитный круг, который ослабляет зло. Борисовна говорит, наша сила так крепче становится, помогает сдерживать Настеньку. Сработало, как видишь, с тех пор и маемся каждую ночь.
Валя глядит виновато:
— А теперь из-за меня Настя проснулась?
Бабушка гладит ее по голове, путаясь пальцами во влажных волосах.
— Сделанного не воротишь, — говорит. — Даст Бог, заберет Настя какую безделушку да уйдет в лес. К вечеру принесем обратно, и все как обычно станет. Лишь бы так все и случилось. Ирка только ворчать будет, опять вся на говно изойдет, да и хрен с ней.
— Почему ты мне сразу все не рассказала? Я бы тогда не пошла и не разбудила бы!
— Да разве бы ты поверила? Кто ж в такое поверит. А и поверила бы — все равно не успокоилась бы. Здесь пока сама не увидишь, не поймешь, как это серьезно и страшно. Потому и не хотел никто, чтобы ты знала. Мы из-за этого ото всех Настю и прячем. Ждем, когда решение найдется. А узнает кто посторонний — сразу начнут ворошить это гнездо, съедутся сюда еще со всех округ, вдруг Настю это разозлит? Никто не знает, на что она еще способна и что ей…
Скрип распахнувшейся входной двери прерывает поток слов. Бабушка судорожно дергается и крепко прижимает Валю к себе. Напряжение расползается по воздуху, делая его вязким — ни вдохнуть, ни выдохнуть. Из кухни раздаются шлепки босых ног по линолеуму, и Валя невольно вытягивает шею, чтобы выглянуть.
В проем видно, как Настя ступает, чуть пошатываясь и опустив голову. Голубые глаза подернуты белесой пленкой, мокрые пряди русых волос выбились из-под платка и прилипли ко лбу. С подола платья течет дождевая вода, капли глухо стучат по полу. Двигаясь медленно, но целеустремленно, Настя приближается к спальне, и с каждым шагом в доме становится холоднее. Ноздрей касаются запахи диких трав, древесного пепла, гниющей плоти.
— Не двигайся, золотце, — шепчет бабушка. — Пусть берет, что хочет, и уходит.
Когда Настенька переступает порог, Валя догадывается — она откуда-то знает, что у бабушки в кармане платья серебряные серьги. Больше в комнате брать нечего, если не считать горшков с цветами и газеты. На секунду испуг притупляется, выжженый вспыхнувшей обидой. Не похвастаться теперь в школе красивыми синими камушками, не обзавидуются одноклассницы. Надо было не прятать кастрюлю и икону, их не жалко.
Настя подходит так близко, что видно синеватые прожилки в глазах и мутные капельки на ресницах. За приоткрытыми растрескавшимися губами потемневшие от засохшей крови зубы, на нескольких пальцах нет ногтей. Запахи пепла и тления такие сильные, что в голове туманится, а к горлу подступает жгучая тошнота. Застыв, Валя чувствует, как дрожит бабушка, и обида из-за серег тут же тает. Фиг с ними, с камушками, лишь бы это все поскорее прекратилось.
С трудом, будто преодолевая сильное сопротивление, Настя поднимает руку. Вытягивается указательный палец, и Валя ощущает щекой ледяное прикосновение. В подкорке что-то щелкает, мгновенно замораживая мозг, бабушкин вопль впивается в уши жужжащими сверлами.
Все разваливается лоскутами — перед глазами маячит Настенькина спина, кто-то хватает за локти, не в силах удержать, слышно мольбы и причитания. Проносятся дверные проемы, сверху обрушивается дождь. Холод обступает со всех сторон, пропитывая тело как губку, ступни щекочет мокрая трава. Темнота теряет власть, делаясь прозрачной как хрусталь. Видно черное плачущее небо, качающиеся на ветру ветви яблонь, разноцветные заборы. Время размывается, вырывая из реальности куски, словно кто-то беспорядочно жмет кнопку перемотки. Вот дом бабы Иры, а вот уже мост над ручьем и лесные деревья.
Валя следует за Настенькой, лавируя меж кустов и раня ноги валяющимися шишками. В голове разворачивается звонкая пустота, разум растворяется в ней словно в щелочи. Не вспомнить, как получилось здесь оказаться, что было до этого леса, и почему нужно добраться туда, куда ведет Настя.
Проходит несколько секунд или часов, когда под ноги подворачивается старый утюг. Едва сохранив равновесие, Валя останавливается и медленно крутит головой, ища Настю.
Она рядом — замерла, вскинув руки к бушующим кронам, и дождь хлещет ее по лицу, заливая распахнутые глаза. Что-то гулко трещит, земля вздрагивает, руны на деревьях вспыхивают белым светом. В отличие от темноты, он непроницаем — глаза будто заволакивает молоком. Валя подносит ладони к лицу, но не может различить пальцев. Она знает, что должна кричать и паниковать, но нутро сковано непробиваемым спокойствием.
По лесу тяжело прокатывается гул, похожий на долгий протяжный стон, а потом все затихает. Нет больше шума дождя, только шелест ветвей и мягкий перестук срывающихся с листьев капель.
Белая слепота отступает, показывая рассветное небо над деревьями и погасшие руны на коре. Валя лежит спиной на лесном настиле, неспособная шевельнуться, ветерок холодит мокрое лицо. В шею впиваются хвойные иголки, к коже липнет ткань платья, по ноге ползет деловитая букашка. Совсем рядом череп Мальчика — его желтоватая белизна маячит на краю зрения назойливым фантомом. Значит, Валя брошена в лесу как вещи, принесенные Настенькой, только самой Настеньки здесь нет, и какое-то неясное чувство уверенно подсказывает, что ее больше нигде нет. Исчезла, растаяла, улетучилась.
Солнце ползет по горизонту, заливая землю жаром, и духота накрывает мокрый лес. Валя пробует открыть рот, чтобы закричать, но ни одна мышца не подчиняется. Приходится неподвижно вариться в сыром жаре и молча ждать, когда что-то изменится.
Под мышками зудит от пота, в ухе кто-то копошится. Насекомые забираются под платье, щекоча живот лапками, слух улавливает стрекот пчелиных крылышек. Знойный воздух заполняет легкие, как удушливый газ. В лодыжку впилась ветка, и боль всё усиливается, делаясь почти нестерпимой, будто кость пробили ржавой иглой. Заточенная в собственном теле, Валя изнемогает от немощи, и каждое мгновение растягивается до бесконечности.
Спустя долгие часы, когда солнце начинает постепенно скатываться к закату, неподалеку слышатся шаги и тихие разговоры. Кто-то подхватывает Валю, перед лицом мелькает платье в горошек, оторванный рукав, жилистые руки. Все трясется и качается, деревья проносятся мимо, чужие прикосновения кажутся враждебными и болезненными.
Валя пытается вырваться, отбиться, хотя бы разомкнуть стиснутые зубы, но все тщетно. Внутри, будто лава в вулкане, бурлит бессильная ярость. Люди тащат ее прочь из леса, и не видно ничего, кроме неба, облаков и закатной красноты. Скоро слышится собачий лай и кудахтанье кур, скрип несмазанных петель, хлопнувшая дверь. Мимолетным смазанным кадром пролетает лицо бабушки — опухшее от слез, красноглазое, с перекошенным ртом. Валя хрипит, силясь хоть как-то попросить ее о помощи, и руки неожиданно подчиняются, сжимаясь в кулачки. Это закат, это он вернул силы, сейчас она поднимется, сейчас всем покажет, что не надо было лезть своими корявыми пальцами. Что-то темное и горячее заполняет каждую клетку тела, окрашивает кровь черным, подменяет мысли, оставляя только неизбывную злобу.
Но тут сверху нависает хмурое лицо бабы Иры. Лоб собран глубокими складками, глаза слезятся, подбородок подрагивает. Глубоко вдохнув, она затягивает неровным голосом:
И Валя засыпает.
Автор: Игорь Шанин