ЧУЖОЙ МУЖ

– Варька, отступись от Григория! Уйди в сторону! Не пара ты ему! – убеждала девушка с толстой русой косой, смотря в упор на черноволосую соперницу. – Ты же никто! Подкидыш без роду и племени!
– Угомонись, Маша! – спокойно отвечала Варя, действительно появившаяся в деревне при не самых понятных обстоятельствах.
Никто так и не сумел узнать: как маленькая, едва ли не новорожденная, девочка оказалась одна на опушке леса. Строили, конечно, всякие догадки. Придирчиво вспоминали: не могла ли какая девица своё позор прятать под одеждой, и а потом как кукушка незаметно дитя своё подбросить там, где её, скорее всего, добрые люди обнаружили бы в ближайшее время. Малина как раз в пору вошла, и в ягодник промеж других забот прибегали жители нескольких окрестных деревень, в том числе и Муранки.
Однако никто из своих, муранских, девиц под явное подозрение не попал. Как судачили женщины, в соседних деревнях тоже нерадивую мать разоблачить не сумели. В итоге, пришли к выводу, что это, наверное, небольшой табор цыган, проезжавших мимо, оставил о себе такую «память». По крайней мере, тёмный пушок на голове малютки указывал, что она вполне могла быть из кочевого племени.
– Вот ведь стервь какая! – возмущённо грохотал в адрес неизвестной женщины председатель Захар Лукьянович, которому появление подкидыша добавило проблем. – Совсем же грудная девчонка! Это теперь подводу в город надо снаряжать, да везти её в дом малютки! Считай, целый день там придётся провозиться, а то и на ночлег там остаться!
– Не надо, Захар Лукьянович, её никуда везти! – тихо попросила Устинья. – Сам же знаешь, всех моих мужчин гражданская забрала, никого не оставила. Разреши девчонку на себя оформить! Век буду тебе благодарна!
– Не положено, Устинья Никифоровна! – сказал Захар Лукьянович. – Порядок должно соблюдать!
Однако в его голосе женщина уловила толику сомнения, и, не стесняясь того, что в правлении колхоза находились недавно приехавший в колхоз агроном и старый местный фельдшер, рухнула перед председателем на колени.
– Захар Лукьянович, прошу: оставь мне девочку! Выкормлю. На ноги поставлю. Всё не зря небо коптить буду. Ради памяти моего мужа, друга твоего, уважь просьбу! Христом-Богом прошу!
– Да встань ты, дурная баба. Всё в одну кучу смешала: и друга и пережитки прошлого! – председатель с лёгкостью поднял худую – в чём только душа держится – Устинью, усадил на лавку, и обратился к присутствующим: – Может, и правда, в город так и отпишем: мол, местная жительница, вдова героя и мать красноармейцев, погибших в борьбе за правое дело, готова воспитывать найденную девочку? Должны же в положение войти!
Девочка, чья судьба решалась в этот момент, лежала тихо, будто что-то понимая, и фельдшер с сомнением пробормотала:
– Крохотная совсем. Ну, как не выкормим? Потом отчитываться!
– Не волнуйся, Пелагея Дмитриевна! Коза у меня дойная, молочко вкусное – подниму я Варечку! – стала убеждать фельдшера Устинья, не вытирая катящиеся по щекам слёзы.
– Ишь, уже имя успела придумать, – растерянно улыбнулась фельдшер, и обратилась к председателю: – Нет, Захар Лукьянович, не сможет Устя эту девчонку от сердца оторвать. Делай, как правильно, а поступай по совести – оставь малютку. Выкормим сообща, чать, уже голод-то позади!
Молодой агроном, которого растрогали рыдания измождённой женщины с красиво очерченными, но посеребрёнными сединой бровями, предложил:
– Захар Лукьянович, давайте, я в городе буду, и постараюсь это дело уладить через знакомых.
Агроном выполнил обещание. Девочка, найденная Устиньей, осталась в её доме на правах дочери. Варюша стала для женщины утешением и отрадой. Повзрослев, она ухаживала за приёмной мамой, удивляя преемницу постаревшей Пелагеи Дмитриевны полным отсутствием брезгливости и самоотверженностью. Тяжело болеющая Устинья говорила девушке:
– Выходи, Варечка, за Гришу замуж, да поскорее! Хороший он парень, видный. Тебя любит, а я так хочу, чтобы ты была счастлива.
Варя только упрямо мотала головой, так что тёмно-каштановая коса больно била по плечам:
– Нет, матушка! Вот на ноги тебя поставлю, так и замуж пойду. Вместе на свадьбе отплясывать станем, как ты учила!
Не сбылась мечта девушки. Тихо ушла Устинья, чтобы встретиться с мужем и сыночками. Варя, выдержав траур по матушке, собралась замуж за Григория. Что и говорить – механизатор, гармонист, завидный жених! Будущий свёкор, овдовевший 5 лет назад, радовался за сына:
– Проворная девушка, трудолюбивая. Хорошей женой тебе будет!
В самом деле, на виду у всей деревни выросла находка Устиньи, и никто не мог о девушке сказать ни одного дурного слова. Тайны из появления Варвары в деревне не было, но до этого дня не было случая, чтобы кто-то её этим попрекал. Только Маша, отчаянно влюблённая в чужого жениха, ударила по самому больному.
***
– Если бы тётка Устя за ягодой не пошла и не услышала твой писк в зарослях малинника, так бы ты и сгинула, и всё. Эх, подобрала она тебя из жалости на мою беду, выходила, выпестовала, а ты лучшего парня околдовала, ведьма. Отступись от Гриши, а не то хуже будет! – угрожала Мария.
– Угомонись! – повторно попросила Варя. – Мы с Гришей любим друг друга, а ты – на Петю внимание обрати. Сохнет он по тебе.
– Легко говорить! Вот сама возьми, и обрати на этого Петю внимание! – расплакалась Мария, когда счастливая соперница миролюбиво погладила её по руке.
***
Вопреки усилиям Марии, Григорий и Варвара сыграли свадьбу, на которой гуляла почти вся деревня.
– Красивая пара! – обсуждали соседи, любуясь на молодожёнов. – Ладные детки будут!
Звучали добрые пожелания, и только у Маши сердце кровью обливалось. Когда молодые двинулись к дому Григория, она преградила им дорогу. Вид у девушки был устрашающим. Она слегка качалась, и, пытаясь отыскать опору, схватилась за ствол берёзы. Лицо Марии было белее коры, и она стала выкрикивать злые слова:
– Не жить вам вместе! Проклинаю! Я к бабке Кривихе ходила, ворожбу навела! Не быть вам вместе! Такое моё слово!
– Ну, как тебе не стыдно, Маша? Ты же комсомолка, а в байки про ворожбу веришь! – упрекнул Григорий неугомонную влюблённую девушку, и посоветовал: – Ты про гордость-то вспомни, что ли!
Молодожёны ушли, а Мария кричала им вслед:
– Вот увидите: недолго вам быть вместе!
***
Ясное утро только разгоралось, обещая хорошую погоду и на второй день свадьбы, но вместо радости в Муранку и весь Советский Союз пришло страшное горе. Стало известно про вероломное нападение фашистской Германии.
Григорий, как его отец и другие земляки, записался добровольцем на фронт. Голосили женщины, плакали дети, кое-как держались старики и те, кто по состоянию здоровья не годился защищать Родину. Только в глазах Марии плескалось торжество. Проходя мимо заплаканной Вари, она злорадно прошептала:
– Я же говорила, что недолго вы вместе будете!
***
Одно-единственное письмо от мужа успела Варя получить, а потом – как сгинул он. Полгода – ни весточки. Если бы не ребёнок, которого женщина носила под сердцем, то, наверное, от тоски бы умерла, а так – приходилось держаться. В декабре пришла страшная новость – тяжело ранен Григорий.
В середине феврале вернулся он сам. Исхудавший, со щетиной вместо роскошной шевелюры, но живой. Через несколько дней, от радости и волнений, прежде срока разрешилась от бремени Варвара. Крохотный мальчик родился слабеньким, но женщина, нежно обнимая его и своего мужа, была счастлива. Варвара была уверена в том, что выходит любимых мужчин, а ещё – что поможет стране одержать победу, трудясь для этого в тылу.
Через неделю после рождения Артёма она снова работала на ферме, оставляя сына с мужем. В один из дней, когда суровый февральский ветер пробирал до костей, в коровник прибежала девочка-соседка и затараторила:
– Тёть Варь, «воронок» приезжал. Увёз дядю Гришу.
Стоявшая рядом женщина, пожилая Пелагея Алексеевна, вздохнула:
– Ой, лихо-лишенько! Трибунал Гришу ждёт теперь, наверное.
Варя вспыхнула, стала оправдывать мужа:
– Это – какая-то ошибка! У Гриши же документ есть, по которому он не подлежит возвращению на фронт.
Соседская девочка доложила:
– Мамка сейчас с Тёмкой в избе, а тебе сказать велела, что эти, на «воронке», навроде, в Сытовку ещё за одним мужиком подались.
Пелагея Алексеевна стянула с себя пуховый платок, протянула молодой женщине:
– Беги, Варюха! Может, перехватишь их в Сытовке! Бригадиру я сама скажу, что дело у тебя! Напрямик, через вырубку, чать, и быстрее туда прибудешь!
***
Наскоро повязав платок Пелагеи Алексеевны, Варвара, как была, в резиновых сапогах, помчалась в соседнюю деревню. Успела, перехватила «воронок», сумела через дверь машины поговорить с Гришей.
– Не было на месте моей бумаги, Варенька, и поискать-то толком не дали! – сообщил мужчина.
– Да как же не было? – рыдала женщина. – Я сама за божницу положила. Там некуда упасть ни листочку!
Внезапная догадка огнём обожгла сердце Вари, и она спросила:
– Гринь, может, к нам приходил кто?
Голос мужчины звучал глухо и растерянно:
– Так, Маша заглядывала. Молоко для Тёмки принесла. Я отказывался, но она настояла, чтобы хотя бы кружечку налить.
Женщина сообщила:
– Побегу я, Гриша! А ты верь – я твой документ добуду и в город доставлю! Так всем и говори: мол, жена привезёт, товарищи, не сомневайтесь! Держись, милый!
Женщина поцеловала грязный и холодный «воронок», будто веря, что её прикосновение дойдёт до мужа, и опрометью бросилась обратно в Муранку.
Благо, не успела Варя на лесную тропку свернуть, машина попутная попалась. Вскоре разъярённая женщина вбежала в дом Марии и стала трясти её за грудки, даром, что вполовину меньше ростом и весом:
– Ах, ты, злыдня! За что Гришу губишь? Ему же одна теперича дорога – под трибунал, если документ о его негодности к службе не найдётся! Его же по законам военного времени судить станут. Разве сможешь с этим грехом на сердце жить?
Мария не сумела отцепить пальцы Вари от своей кофты, и, оставив попытки освободиться, прошептала:
– Отступись от Гришки, тогда верну документ. Мужу скажешь, что не любишь его больше и развод потребуешь.
От растерянности Варя разжала руки:
– Так это и правда ты взяла документ? Сына моего отца лишить хочешь? Да как же ты такую подлость придумать посмела?
– А вот и посмела! За свою любовь мне твоего сына ни капли не жаль! Ну, что: отступишься от Гришки? Тогда он жить будет!
– Маша, зачем ты так? – ужаснулась Варя. – Да и не поверит Григорий, что я его не люблю.
– А ты убедительно скажи, чтобы поверил. А ещё здоровьем сына поклянись, что Гриша не узнает, что это я тебя заставила от него отказаться!
– Да что же ты делаешь, Мария? Ведь нельзя так!
– Всё можно! Клянись здоровьем сына, что расстанешься с Гришей, тогда отдам тебе документ. Да думай быстрее, а то долго ли бумажке в печи сгореть! – Мария, достав из-за пазухи листочек, от которого сейчас зависела жизнь Григория, словно дразнила Варю: – Ну, решайся быстрее, а то некогда мне с тобой лясы точить!
– Отдай документ, Мария. Расстанусь я с Гришей, – прошептала Варя.
– Громче говори и вашим ребёнком поклянись, чтобы не забыть своё обещание!
– Клянусь здоровьем Артёма, что отступлюсь от Гриши!
Схватив документ, Варя помчалась к председателю, понимая, что каждая минута на счету:
– Захар Лукьянович, родненький! Вы же знаете, что Григория «воронок» забрал. Мне надо – кровь из носа, в город ехать. Документ отвезти.
– Давай, Варя! К сожалению, машиной или подводой подсобить не смогу!
– Ничего, я сама, Захар Лукьянович! Спасибо вам!
***
Соседка уговаривала Варю оставить малыша, но женщина не согласилась:
– Нет, он же крошка совсем. Ему моё молоко требуется. Спасибо огромное, что сообщила вовремя!
При помощи соседки примотав к себе сына пуховым платком, Варя натянула огромный тулуп свёкра и отправилась в город.
Неудобная одежда с чужого плеча мешала идти быстро, а перемёты на дороге становились настоящим испытанием. Увидев застрявшую подводу, Варвара, не раздумывая, принялась толкать её наравне с женщиной и хрупким подростком. Вскоре перемёт удалось одолеть, и незнакомка услышала писк младенца:
– Ах, ты ж, милая, да ты ещё и с ребятёнком. Садись, голуба, в телегу, отдохни.
Варя едва не расплакалась, когда случайная попутчица перед прощанием тайком сунула ей ломоть хлеба. Так, где пешком, где на телегах, но женщина добралась до города.
Дошла до военкомата, стала объяснять дежурному:
– Григорий Гавришин сам, добровольцем пошёл, и не его вина, что ранили его тяжело, а документы, когда «воронок» подъехал, найти не смог. Вот, смотрите! Вот документы!
Словно кто-то помогал женщине, но дежурный оказался с неравнодушным сердцем, и пояснил:
– Так нет тут твоего мужика. Сейчас такие дела по-особому порядку рассматриваются. В трибунал беги сразу. Может, успеешь.
Дежурный пояснил, как добраться до нужного здания и Варя, заглатывая обжигающе холодный воздух и не чувствуя усталости, побежала по улице. Она не обращала внимания на то, что сын давным-давно промочил пелёнки и её блузку, и заходится в плаче. Надо было успеть, выручить Гришу.
Охранник у двери, где проходило заседание трибунала, седоволосый молодой мужчина, попытался её остановить, но отступился и согласился передать документ Григория.
Обессиленная Варвара рухнула на лавку в коридоре, а потом спросила у сидевшей там женщины:
– Где уборная тут, не подскажете?
Незнакомка указала рукой направление, и Варя поспешила хотя бы в мало-мальски привести себя в порядок. Сняла тулуп, постелила его на подоконник, отвязала сына, положила в получившийся кокон. Оторвав широкий лоскут от нижней юбки, перепеленала Тёму, покормила его, отвернувшись к стене. Хотела было простирнуть блузку в холодной воде, да не стала. Просто переодела задом наперёд: и так, прямо на теле, высохнет.
Варя поторопилась вернуться к залу заседаний. Сил не было. Уставший от рёва и наконец-то поевший сынок уснул. Женщина достала из варежки сухарик, стала медленно его рассасывать и незаметно для себя задремала.
– Отпустили твоего мужика, — потрясла её за плечо сидевшая рядом женщина.
Вскоре вышел и Григорий. Пока ещё под конвоем, но не в наручниках. Прокричал радостно:
– Варюша, поезжай домой. Тут осталось формальности уладить, и я сразу домой!
Женщина пыталась обнять мужа, но конвоир сообщил, что это не положено.
***
Обратную дорогу в Муранку Варя и не помнила. Брела и думала про обещание, данное Маше.
Через два дня домой вернулся Григорий, а дома Варя его новостью, как пыльным мешком, оглушила.
– Извини. Ухожу я от тебя!
– Как так, Варечка? Разве что я не так сделал? Или ты боишься, что какая-то тень на тебя упадёт? Так не бойся – все документы в порядке! Спасибо, вовремя бумагу доставила!
С трудом, но Гриша отпустил жену, да и то, только после того, как она якобы призналась, что сын – не от него. Потому Артём такой маленький, что сильно раньше срока родился.
Варя с ребёнком ушла в избу Устиньи. Она старалась попадаться на глаза бывшему мужу как можно реже. Слишком больно было. Сколько раз она порывалась всё рассказать Грише. Признаться, что любит его, как прежде, но сама себя останавливала – здоровьем сына клялась! Страшно было.
***
Мария принялась кружить вокруг Гриши как орлица, и он, обиженный на Варю, недолго сопротивлялся. Председатель только головой покачал, регистрируя очередной брак Гавришина вскоре после развода.
Семейное счастье, как не старалась Маша, никак не спешило в дом Григория. Он тосковал без Вари, и часто называл жену её именем. Мария злилась, но сделать ничего не могла. Да, она добилась цели, но радости от этого не было никакой. Гриша дневал и ночевал на работе, и женщина, не стесняясь, караулила его, боясь, что муж начнёт изменять.
***
Мария, как не старалась, не могла понести от мужа, а Тёма рос, и Григорий не мог не заметить, что мальчик как две капли воды похож на его отражение в зеркале. В день, когда стало известно о Победе, вся деревня, исключая малых детей, пригубила по глотку в честь великого праздника. Маша, слушая проникновенную, но сбивчивую речь Захара Лукьяновича, не выдержала. Отвела в сторону Варвару и призналась:
– Не складывается у меня с Гришей. Не могу я больше так. Буду просить у председателя справку, чтобы в город ехать, а ты – береги Гришу и прости за всё!
***
Жители Муранки не очень удивились, когда Гриша и Варя снова пригласили всех на свою свадьбу. Всё-таки, настоящую любовь никак скрыть невозможно. Варвара подарила мужу ещё двух детей, а когда из-за последствий ранений его жизнь скоропостижно прервалась в 1955 году, воспитала всех достойными людьми.
История Гавришиных стала легендой в деревне, но лишь незадолго до своего последнего вздоха Варя призналась старшему сыну, что клялась его здоровьем отступиться от любимого Гриши.
Автор: Любовь Лёвина
Старые, но все равно смешные истории:
Приезжает Папазян в провинциальный театр - играть Отелло. И выдают ему
в качестве Дездемоны молоденькую дебютанточку. Она, естественно,
волнуется. И вот подходит дело к сцене ее убиения. На сцене такая вся из себя целомудренная кровать под балдахином.
И вот легла эта самая дебютантка за этим балдахином ногами не в ту сторону. Открывает Отелло с одной стороны балдахин - а там ноги. Ну - что поделать, закрыл Отелло балдахин и этак призадумался тяжко. А Дездемона сообразила, что лежит не в том направлении, и перелегла. Открывает Отелло балдахин с другой стороны, а там... опять ноги!
После чего продолжать трагедию было, как вы понимаете, уже невозможно.
***
Гастроли провинциального театра, последний спектакль в канун Нового Года - трезвых нет. Шекспировская хроника, шестнадцать трупов на сцене. Финал.
Один цезарь над телом другого должен произнести фразу:
"Я должен был увидеть твой закат
Иль дать тебе своим полюбоваться".
То есть один из нас должен умереть. И вот артист произносит:
- Я должен был увидеть твой... - а дальше забыл, надо выкручиваться, а
это же стихи!... И он таки выкрутился:
- Я должен был увидеть твой... конец! - и задумчиво спросил:
- Иль дать тебе своим полюбоваться?..
И мертвые поползли со сцены...
***
В некой пьесе про пограничников исполнитель главной роли вместо: "...Я отличный певун и плясун!" - радостно и громко прокричал в зал:
"Я отличный писун и плевун!"
***"
Чайка" Чехова. В финале спектакля, как известно, должен прозвучать выстрел. Потом на сцену должен выйти доктор Дорн и сказать: "Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился". Но сегодня пауза затянулась.
И выстрела нет. Доктор Дорн, видимо, понимает, что что-то произошло, и нужно спасать положение. Тогда он выходит, долго стоит, все-таки ожидая, что сейчас будет выстрел, но поскольку выстрела по-прежнему нет, он говорит:
- Дело в том, что Константин Гаврилович повесился.
И тут раздается выстрел. Тогда он, еще подумав, произносит:
- И застрелился.
^^^
Однажды Георгий Товстоногов решил пресечь в своем театре кошачью вакханалию и запретил кому бы то ни было - от уборщицы до примадонны - подкармливать обнаглевших четвероногих. А надо заметить, что среди кошек БДТ была всеобщая любимица - естественно, Машка. Весь театр прятал ее от глаз сурового мэтра, тихо подкармливая и балуя за кулисами. И вот однажды идет репетиция. Товстоногов в ударе, артисты хорошо играют. И вдруг он замечает, что лица актеров напряглись и они явно не думают о спектакле. Артисты со сцены видели, как по центральному проходу совершенно раскованной походкой к ним направляется Машка. Товстоногов заметил ее тогда, когда она подошла к сцене и попыталась запрыгнуть на нее. Но, поскольку Машка была глубоко беременна, она свалилась, чем еще больше усилила напряжение в зале.
Кошка пошла на вторую попытку. Прыгнула и на передних лапах повисла, не в силах подтянуть тело.
"Ну, помогите же ей кто-нибудь",- пробасил Товстоногов.
***
В одном из небольших гоpодов театp пpоездом давал "Гpозy" Остpовского. Как многие, наверно, помнят, там есть сцена самобpосания тела в pекy.
Для смягчения последствий падения обычно использовались маты. И обычно их с собой не возили, а искали на месте (в школах, споpтзалах). А
здесь вышел облом: нет, не дают, и т. п. В одном месте им пpедложили батyт. Делать нечего, взяли, но в сyматохе (или намеpенно) забыли пpедyпpедить актpисy. И вот пpедставьте себе сценy: геpоиня с кpиком бpосается в pекy... и вылетает обpатно. С кpиком... И так
несколько pаз... Актеpы с тpyдом сдеpживаются (сцена тpагическая), зpители в тpансе... В этот момент один из стоящих на сцене пpоизносит:
" - Да... Hе пpинимает матyшка-Волга... "
Актеpы, коpчась, падают, актpиса визжит, зpители сползают с кpесел...
***
На одном из спектаклей "Евгения Онегина" пистолет почему-то не выстрелил. Но Онегин не растерялся и ударил Ленского ногой. Тот оказался сообразительным малым и с возгласом: "Какое коварство! Я понял все - сапог отравлен!" - упал и умер в конвульсиях.
***
Молодой актер впервые участвует в постановке, при чем здесь же играет маститый актер, роль молодого - мала, выйти к маститому на сцену и сказать что-то вроде "кушать подано!", и все! Молодой человек очень нервничает, все-таки с метром в одной сцене, жутко переволновавшись, в полубеспамятстве выходит на сцену и видит немного округлившиеся глаза пожилого партнера, понимает, что что-то не так, совсем теряется, бормочет свою фразу и вылетает со сцены. После спектакля известный актер вызывает его к себе в гримерную, еле живой молодой предстает пред очами мэтра и слышит: "Батенька, ну что ж вы так? Это еще ничего было, когда вы вошли в окно, но когда вы ВЫШЛИ В КАМИН!".
***
Малый театр. На сцене Ермолова. За кулисами выстрел - застрелился муж героини. На сцену вбегает актер А. Южин. Ермолова в страшном волнении:
"Кто стрелял?" Южин, не переведя дыхания, вместо "Ваш муж!" выпаливает: "Вах мух!" Ермолова повторяет в ужасе: "Мох мух?" - и падает без чувств.
***
Актер Иванов-Козельский плохо знал пьесу, в которой играл. Как-то выходит он на сцену, а суфлер замешкался. Тут актер увидел старичка, который вчера изображал лакея и, чтобы не было заминки в действии говорит ему: "Эй, голубчик! Принеси-ка мне стакан воды". Старичок с гордостью ответил: "Митрофан Трофимович, помилуйте, я сегодня граф-с".
***
Сцена спектакля. Корифеи Царев (Ц) и Яблочкина (Я). Обоим под стольник. Диалог должен звучать так:
Я: Кашу маслом не испортишь.
Ответ Ц: - Смотря каким маслом...
На выходе получилось так:
Я: - Машу каслом не испортишь..
Ответ Ц не заставил ждать, с ходу:
- Смотря каким каслом...
Самое интересное, они вообще не поняли, что сморозили. Зрители упали под сиденья. Что поделаешь, возраст... А актеры были величайшие.
***
В финальной сцене "Маскарада" молодой актер должен был, сидя за карточным столом, произнести нервно: "Пики козыри", задавая этим тон всей картине. От волнения он произнес: "Коки пизари", придав сцене совершенно другой, комический характер.
***
Актер забыл слова. Суфлер шипит:
- В графине вы видите мать! В графине вы видите мать!
Актер берет со стола графин и, с удивлением глядя туда:
- Мама, как ты туда попала??!
***
Евгений Евстигнеев в спектакле по пьесе Шатрова "Большевики" выйдя от только что раненного Ленина в зал, где заседала вся большевистская верхушка, вместо фразы: "У Ленина лоб желтый, восковой..." он сообщил:
"У Ленина... жоп желтый!..". Спектакль надолго остановился. "Легендарные комиссары" расползлись за кулисы и не хотели возвращаться.
***
Знаменитый актер Александринского театра Василий Пантелеймонович Далматов как-то совершенно запутался на спектакле. Вместо "Подай перо и чернила" сказал: "Подай перна и черна, тьфу, чернила и пернила, о господи, черно и перно. Да дайте же мне наконец то, чем пишут!"
Гомерический смех в зрительном зале заглушил последнюю реплику актера.
***
Абакан. Сей славный город, помимо того что является столицей автономной республики Хакассия, имеет два драматических театра - один, так сказать, городской, а второй - республиканский. Вот в нем и произошла эта невероятная, но совершенно правдивая история. Ставили бессмертное творение А. С. Пушкина "Евгений Онегин". В одной из последних сцен, Евгений (Е) прибывает на бал к своему старому другу (Д) и видит Татьяну (в малиновом берете). При этом звучит следующий диалог:
Е. - Кто там в малиновом берете с послом турецким говорит?
Д. - Так то жена моя.
Е. - Так ты женат?
Д. - Уже два года!
Ну, и далее по ходу пьесы.
Так вот. Во-первых, реквизиторы не нашли малинового берета и заменили его зеленым. А, во-вторых, артист, игравший мужа Татьяны, и актриса, игравшая Татьяну, были брат и сестра. Вот что из этого получилось.
Премьера. Зал битком набит местным бомондом и просто любителями театра.
Входит Евгений, подходит к другу и ищет глазами яркое малиновое пятно... его нет... находит глазами Татьяну... Далее диалог:
Е. - Кто там... в ЗЕЛЁНОВОМ берете?
Д. (которого перемыкает от данной реплики...) - Так то СЕСТРА моя!
Е. (который чувствует, что что-то не то происходит, но до конца еще не осознал) - Так ты сестрат?!
Д. - Уже два года!
Обычно такие вещи проскальзывают мимо внимания публики, но в этот раз зал грянул... и, увы, не аплодисментами...
Федькин фортель..
Фёдор катил на своём дряхлом мотоцикле по привычной дороге: от материнского дома к своему. Агрегат нещадно дымил и гремел на всю улицу. А то и на все три, которые имелись в деревушке. На таких «ИЖах» уж сто лет никто не катался. Легковушки появились новые, грузовики – японские, трактора – китайские. Даже мотоциклишки какие-то, китайские или японские, не разбери поймёшь: нарядные, как игрушки, хлипкие на вид, но, говорят, толковые. Охотники приловчились в лес на них бегать. По бездорожью снуют, от охотоведов на УАЗАх – шмыг по своим партизанским тропкам и ищи ветра в поле.
Фёдор, скорее всего, давно бы сменил свой ИЖак на что-то посовременнее, да, как метко говорит его мать, бабка Марька: «Рот с дыркой».
Рот этот и испортил всю Федькину планиду. Как начал с молодости попивать, так и покатилось: трезвый почти не бывал. Женился, можно сказать, по пьяни, в потёмках. Глаза голубые да озорная бесшабашность по молодости девчат притягивали. Невесту, ясноглазую Танечку, на её беду, занесло в деревню распределением в детский сад. Увидела его в первый вечер – высокого, широкоплечего морпеха. На груди тельняшка туго натянута. У какой бы сердце не дрогнуло?
Пока разглядела невеста добро своё, – поздновато оказалось. Да всё ж думается по молодости, что перевоспитает. Куда там. Воспитывать-то надо, покуда дитя поперёк койки лежит. А потом уж поздно. Ребятишки-погодки народились.
Крест-накрест через весь двор – веревки бельевые. Только и успевала Танюха его постирушки заводить, воду из дома, где был установлен насос, в баню вёдрами по полдня носить. Согнётся, бывало, под коромыслом этим, как былинка, и чуть не бегом носится, расплескивая воду под ноги. А он, выбивая согнутым коричневым пальцем папиросу из пачки, матерком её вслед провожает: – Косорукая! Наплескала-то, будто первый раз ташшишь.
Та глянет исподлобья и дальше несётся. Даже поругаться времени нет. Пока ребятня спит, успеть что-то состирнуть да кинуть на верёвки.
В великом труде крутилась Татьяна, успевая в перерыве между декретными в телятнике поработать, – где уж место нашлось. Всё копейчонку какую в дом принести. Приловчилась выискивать какие-то посылторговские адреса, искала их в журналах и на почте. У всех ребятня в серых да коричневых райповских колготках, а у неё – все цвета радуги на веревках. Дивится деревня: «Ушлая у Федьки бабёнка! Хоть и страшненькая, а всё у неё ладится. В доме порядок. А то, что ему за двором следить некогда, паря, не её беда. Хозяин-то непутный», – жалели её, приехавшую из далёкого Зауралья в эту деревушку.
А хозяин понавёз в большую ограду тесовых досок на строительство, возвёл из них целую кипу, на радость ребятне да старухам. Нет-нет, да и присядут мать с соседками, подстелив под цветастые подолы половик. Год лежат доски, другой. Вот уж и повело их, скривились. Какая кверху нос задрала, какая книзу опустила, а всё до стройки дело не доходит. Так и живут Фёдор с Татьяной в доме, приобретённом по дешёвке от родни умерших стариков.
Подтянулись к отцовскому плечу пацаны. Одарил он их своим ростом, под метр восемьдесят каждый. Братья, Андрей и Колька, ушли в армию, сначала один, потом другой. Оба остались на контракт – деревня с коровьими хвостами не сильно манила.
А Фёдор так и тянул из бедной бабёнки душу: пил, правда уже поменьше. Средства не позволяли развернуться, как раньше. Но, подточенный и иссушенный змием до состояния сухостоины, так нигде и не зацепился за стоящую работу: метался по калымам и редким вахтам. Хорошо там, где с дисциплиной строго, держался по месяцу-полтора. Вернувшись домой, первым делом потрошил дорожную сумку, на дне которой в рабочей робе были плотно упакованы батареи водки. Хмуро доставал привезённые «гостинцы», расставлял у стены и, сев на табурет, торжествующе оглядывал демонически отсвечивающие поллитры:
– Но чо, подруги? Поговорим?
Потом наклонялся, придирчиво выбирал одну бутылку и куражливо кричал:
– Танька! Чо, не видишь? Кормилец приехал! Мечи на стол, ждём!
Та безропотно несла из сеней, из холодильника, заранее приготовленные разносолы, недовольно смотрела на рядок бутылок вдоль плинтуса.
– И не косись! Не косись. Не дай Бог, тронешь хоть одну, прибью...
Жена повела плечом:
– Работниииик... Три дня полдеревни поить будешь, а потом в драной робе полмесяца ходить. Ты кому её везешь-то? Тебе ж как клопу дуста надо... Пробку нюхнул и свалился. Над тобой, как над дурачком смеются! – Татьяна сокрушённо махнула рукой и вышла.
Расстроенная была с утра – сыновья из Кяхты отзвонились: отправляют в составе группы на Донбасс. А тут и погоревать не с кем. Бутылок вон наставил целый ряд, да разговаривает с ними.
Растапливая баню, вглядывалась Татьяна в юркие язычки пламени, старательно облизывающие смольё. Всё хотела в этих всполохах какие-то добрые знаки прочесть: ладно ли будет у парней? На батьку насмотревшись, к вину не тянулись. Жениться надумали, об одном мать попросила – не сразу в один год, примета худая. Послушались. Да спецоперация эта, будь неладна: ни одну свадьбу пока и не сыграли в этом году.
Дождавшись, когда пламя в печке загудело основательно, растрепывая в поленьях свои огненные космы, повернула в дом – кормить работника, как положено всем нормальным жёнам.
Тот, видать, дёрнул уже рюмочку, закусил торопливо холодцом. Кусочки дрожащего студня валялись на клеёнке.
– Не хватай холодное-то, ешь щи, да закусывай ладом, а то щас поведёт, как худого петуха, – пододвинула налитую чашку, поперчила, как он любил.
Тот, приметив этот её жест, подобрел. Да и рюмочка располагала к тёплому слову:
– Помнишь? А можа кого тут без меня тоже так привечаешь?
– Но, заборонил… Повело уж... По молодости-то никому не надо была, а щас тем более. Зубов половину потеряла, морщин – на заплатку не выберешь. Ешь давай, ладом. Как вас там кормят-то?
– Да ись можно. Мяса маловато, всё с тушёнкой. Но приловчился повар наш, вкусно готовит. Все равно ты лучше, – спохватился он. – Как ребята наши?
– Дак вот, – качнулась она навстречу, радуясь, что не пропил все мозги и успеет ему сказать, пока он при памяти: – Отправляют из части их, туда... – и заплакала, не сдержалась.
– Тудааа? Да… дела, ядрёна-матрёна. – он потянулся было к расчатой бутылке, но остановился, – больно уж жалко сверкнули заплаканные глаза жены при взгляде на его руку. – Домой-то они приедут?
– Нет, никуда не отпускают. Готовят шипче, и туда, – почти прошептала она.
– Успеем сбегать к ним?
– Как успеешь-то? Туда поездом, шшитай, день, да до города добраться – почти день. А их в любой момент дёрнут. Хозяйство опять бросить надо. Не знаю, что и делать-то. Машина-то была бы, дак полдня и там. А тут вот подобирайся. – Она взглянула строго на Федьку и тот понял, в чей огород камушек.
Без машины в деревне обходился, пожалуй, только он. У остальных, у некоторых, было уже и по две. Допотопный «Иж» только у него. Сыновья неплохо по контракту получать начали. Засуетились вскладчину купить ему какие-то колеса, хоть «Жигулюшку» старенькую, но мать отговорила:
– Покуда пьёт, ему кроме мотоцикла ничо и не надо. Не дай Бог, задавит кого. От мотоцикла хоть отбежишь, а машина... До первой пьянки...
А вечер уже расставил ответы на все вопросы. Позвонили парни и, стараясь говорить повеселей, наперебой доложили:
– Отчаливаем. На связи долго не будет, так не переживайте. Со связью там проблемы, – и старательно нажали на «там» и «проблемы». – Мам… не переживай. Батя! Маму поддержи, ты ж у нас мужик. Всё, мам..., батя! Пока! – сотовый замолчал, а Татьяна долго ещё вглядывалась в телефон в надежде, что ребята еще что-то скажут. Потом уселась на стул и собралась заплакать, но супруг цыкнул:
– Не вой! У всех уходят. Чо голосить-то вслед, каркать. И это…, убери бутылки в казёнку. Пусть стоят на встречины. Приедут, а тут как найдено – всё готово уже.
Супруга даже плакать передумала от такого поворота. Схватила злополучные поллитры, бросилась в сени, поставила их на полку. Вернулась, взяла еще четыре, и снова в кладовку.
– Не приломай, – ревниво проворчал муж. – Каво хватаешь-то зараз вязанку? Не отберу, не боись…
С этого дня непривычно стало в доме Татьяны и Фёдора. Тот, будто очнувшись, взялся за заброшенные давно дела. И совсем уж невиданное: разобрал полусгнивший штабель досок. Распилил на растопки то, что совсем уж подгнило. Из крепких еще тесин подлатал заборы и полы в бане. Там уж нога в гнилье проваливалась.
Старенькая «Нокиа» теперь всё время под рукой у Фёдора. Бывало, и у матери забудет, по неделе там валяется игрушка, или разряженная на серванте лежи. А тут – всегда заряжена, в ожидании звонка от сыновей. Чего уж о Татьяне говорить: даже ухо из-под платочка, как бабка, выставила: лишь бы не прослушать долгожданный звонок.
Звонки были редкими, разговоры скупыми: живы-здоровы, кормят нормально. На досужие родительские вопросы отмалчивались, и Федька предупреждающе подымал вверх чёрный от смолы палец, мол, не спрашивай лишнего.
После этой короткой минутки часами обсуждали, что они им не досказали, о чём умолчал.
– Надолго, однако, эта бединушка завязалась, и чо делать? Ничо не сделаешь, – страдала Татьяна.
– А когда такое было на неделю? Всегда надолго, – комкал в руках пустую пачку из-под сигарет Фёдор. – Чо не купила курева-то, бегала в магазин же!
– Да совсем чумная я с парнями-то стала, – виновато ответила ему жена. – С головы не идёт. Моя воля, дак рядом бы с ими все время стояла. Не возьмут ведь. Хотя вон по телевизору показывали, как одна бабка с Приморья подалась на фронт с сыном и внуком! И санитаркой в госпитале работает, представляешь. А ей ведь 72!
– Не мели! Выдумываешь всячину. Санитарка нашлась..
– Чо бы я выдумывала. По телевизору, говорю ж, видела, – отмахнулась она.
Потом и без того редкие звонки от сыновей прекратились вовсе. Тут уж совсем худо стало: Татьяна тайком плакала, Федор беспрестанно курил. Чернея от ожидания, щёлкал кнопками каналов по вечерам, вылавливая новости. Вглядывался в лица бойцов, напряженно и внимательно и порой кричал:
– Ну-ка, иди скорей, иди! Глянь, вроде Андрюха наш? Копуша! Уже нету, другой какой-то... Личность всю маской завесят, а по глазам попробуй узнай. На любого глянешь – сын вроде!
Когда сообщали о подвигах бойцов, Татьяна не могла сдерживать слёзы:
– Ребёнок совсем, а вишь чо… Сколько спас людей!
На вахту Фёдор больше не поехал: поправлял порушенное хозяйство, будто стремился за все время пьяного безмужичья исправиться и вернуть свои долги.
После долгого молчания сын Андрей позвонил:
– Выписывают, скоро прилечу домой в отпуск. Все нормально!
– Погоди, сына. Правда все нормально? Не врёшь? А когда прилетишь? А? – Фёдор выхватил трубку у жены: – Ждём, сына, ждём!
– Пошли в магазин, подкупим, чо там надо, – заторопила жена.
– Чо надо, у меня есть. Остальное спечёшь да сваришь, – буркнул он ей в ответ.
Сын приехал через два дня: хромая, вышел из незнакомой машины, за рулём которой сидел военный и, стараясь сильно не припадать на ногу, зашёл в ограду.
– Сыноооок! – бросилась мать навстречу. Вцепилась худенькими своими ручонками в форму на плечах, прижалась, впитывала в себя каждую клеточку сыновьего тела, запаха, трогала непривычную бороду на лице.
– Всё нормаально, мама…, всё нормально, чо ты… – растерянно бормотал он, обнимая шершавыми грубыми ладонями её спину. Спина эта, в простеньком китайском халате была столь худа, что слышны были под пальцами все рёбрышки. И от ощущения этой материнской хрупкости щипало в его в ресницах, хоть и не положено так бойцу.
Из огорода выскочил Фёдор на вскрик Татьяны, сграбастал обоих своими ручищами:
– Сынок! Ёлы палы! Борода-то, чистый душман! – бормотал он, хлопал его по камуфлированной спине, и подозрительно хлюпал носом.
– Привет батя, осторожнее, сильно не шатай. Я и так ушатаный маленя!
Отец ослабил ручищи и заглядывал в изменившееся лицо сына. Казалось, за эти четыре месяца стал парень старше на сорок лет. Улыбался, а глаза серьёзные, строгие, чужие какие-то.
– Мать... Да пошли скорей в избу, висишь на парнишке! Пошли, сына. Щас, щас... Не, – он резко остановился: – Мать, ставь там чайник, я пойду в бане подтоплю. Там мигом, мигом, сына. Идите в избу.
Сам скоренько подтопил каменку в бане, стараясь успокоить себя в полутьме. Всё сыновы глаза из головы не шли. Раньше – смеющиеся, искрящиеся, живые, а тут – будто сын вдруг стал старше отца...
За столом через полчаса ел только Андрей. Родители, склонившись над столом, подались к нему всем телом, да так и застыли, слушая короткие его рассказы, больше похожие на междометия.
– Страшно там, сына?
– Нормально, мам. Не страшно токо дураку. Где страшно, прячемся, куда денешься, не на гулянке.
– Одёжа то добрая у вас? Броники?
– Добрая, батя. Броники, да, помогают.
– А Колька не рядом? Давно не звонил, неделю-больше нету звонка, – Татьяна отодвинула в сторону бесполезную «Нокию»
– Так-то рядом были, часть-то одна и подразделение одно. Но я после ранения в санбат и госпиталь, а он там. А там, мам, шипко не позвонишь. Выйдут на перекур, и позвонит… Щас полегше стало: мобилизованные, добровольцы. Вначале-то тяжко было...
– Добровольцы, гришь? Оттуда же? – не удивился Фёдор.
– Отовсюду, батя. Один из Владивостока на своём джипе приехал сына морпеха выдернуть, да и завис у нас. С сыном вместе воюют. Да и так, идут, с виду совсем не совсем старики, за пятьдесят-шестьдесят, а туда же. Но молодцы, чо зря говорить. Ваше поколение вроде даже и посильней, – уважительно сказал сын. Потом скептически взглянул на своего отца – почти беззубого, изрезанного, будто ножом морщинами, и улыбнулся:
– Но, к тебе, батя, это не относится.
– Чо это... не относится? – напрягся Фёдор. – Ты не гляди, што у меня грудь впалая, зато спина колесом! – заявил со смешком, но запальчиво.
– Да пропил ты свою силу, вот чо, – напрямую ответил сын. – Мам, я посплю с дороги. А потом и банька подоспеет...
– Не, ты погоди, – Фёдор даже оторопел. – Я ить и не выпил за встречу ни рюмки сёдни, а ты – «пропил». И потом, мне ведь всего полтинник с хвостиком. Просто морда старая.
– А за жизь скоко выпил, а? Ладно не пыжься, не обижайся. Я пошёл, часок хотя бы вздремну, – осоловело сказал сын и скрылся в бывшей своей комнатке.
Через пару часов проснулся и подался в баню с отцом. Подивился новым доскам на полу:
– Сам?
– Ну не мать же!
Фёдор, путаясь в одежде, разделся. Слова сына задели за живое и какое-то беспокойство грызло теперь душу. Вроде и радость, – сын рядом, и заноза эта. Будто он – совсем уж никчёмный отец. Ни доску в бане заменить, ни на фронт сходить...
При свете лампочки в парной сын повернулся к нему спиной и Фёдор узрел рану на его спине, ниже лопатки: неровный красный лоскут, будто неряшливо кто-то провёл вдоль позвоночника мастерком с красной глиной, заглубив в уголке. И этим же мастерком– по ноге, выше колена...
– Это... С этим и лежал? – заныло уже у отца в спине, будто тоже там полоснуло.
– Ну да… Минно-осколочные. Да нормально всё, бать, – сын побыстрее развернулся к нему лицом, уселся на полок:
– Подбрасывай там парку, не сачкуй. Главно, батя, сверху и снизу чиркнуло, аккуратно, всё хозяйство целое, – и засмеялся, довольный, что весело выкрутился из разговора.
Клубы пара метнулись из каменки к потолку и мягким парашютом спустились сверху, на отца и сына, млевших от жара.
– Я б, конешно, тебе попарил бы спину, сына, но боюсь..., глядеть страшно, не то што веником, – обескураженно сознался Фёдор.
– Да я сам, батя. Голова ещё кружится с госпиталя, лучше полегоньку, сам...
Мало-помалу сын осмелел, похлестал веником ноги, грудь, не трогая там, где война оставила свои метки.
Потом он, сгорбившись от жара, вышел в предбанник. А Фёдор нещадно хлестал себя веником:
«Так тебе и надо..., чёрт старый! Сына... на куски там рвет, а я пью! Осколок-то супротив сердца! – думал он, и сильнее стегал себя, причиняя себе боль... – Морпееех! Скот я, а не морпех! Отличник по выпивке».
Нахлеставшись, припал к бочке и жадно отхлебнул из нее воды, сдвинув плавающий березовый лист.
– Щас я, выстужу маленько, да помоемся, – позвал сына во второй заход.
После бани, красные и размякшие, пришли в дом, снова сели за стол. Исходили паром над тарелкой горячие блины, бликовала и просилась к блинам сметана, манили свежие огурцы, под выпивку принесла Татьяна и солёных харюзков.
На протянутую хозяйкой бутылку Фёдор взглянул хмуро, глазами приказал – убери. Попили чай, стряпню попробовали, и сын снова ушел в спальню, отсыпаться.
– Колька не звонил?
– Звонил бы, дак я бы даже прибежала в баню. Нет, – Татьяна замолчала, потом кивнула на двери спальни, и тихо спросила:
– Ничо он там? Худо не стало?
– Ничо. Пусть отсыпается. Тихо у нас тут, благодать.
Фёдор взял сигареты, сел на крылечко, бросив под зад старый пиджак. С удовольствием закурил, неожиданно ощущая себя чистым и сильным. Потом дошло: в кои-то веки не выпил, хоть и поводы железобетонные – приезд сына, баня. Улыбнулся довольный собой. И тут увидел торчащий между брёвен мастерок, острым концом заткнутый в паз. И будто этим острым полоснуло: вспомнил след на спине сына от осколка!
– Сижу, улыбаюсь. Курю! А там пацаны, такие как мой, а то и младше... А я тут намываюсь, хозяйство свое берегу, пинжачок под жопу вон постелил! Как же, простынет ишо... – накручивал он себя.
На утро сын попросил удочки и по старой памяти подался на курью за протоку. А отец, прихватив документы, напросился в попутчики к соседям, что ехали в больницу.
– Я к вечеру вернусь, – крикнул жене, ничего не объясняя.
– Рано же еще, межвахтовка не кончилась, – недоумевала она. – И манатки не собирали. Разве что с зарплатой в банке там решать? Карточки какие-то придумали...
Вернулся Фёдор на второй только день. Довольный, улыбается на все свои оставшиеся зубы.
– Сына, сколь тебе еще отпуску-то?
– Почти две недели.
– Вот как раз! – Фёдор солидно поставил на крыльцо новый современный полупустой рюкзак. Сбросил с головы матерчатую ситцевую кепчонку. Бережно повесил на гвоздь на стене. Достал из рюкзака камуфляжную кепку военного образца: – Поможешь мне одёжу путную подсобрать. Я тоже еду туда, с тобой. Вместе теперь будем. В военкомате всё решил, добровольцев набирают. В общем, выкинул фортель.
– Чо? – Татьяна схватилась за сердце. – Какой фортель? Ты ж старый… Напился, поди?
– Пенсию ишо не дают, значить, молодой. И не шебуршись, – подошёл к Татьяне, шумно выдохнул ей прямо в лицо:
– Как стёклышко. – И непривычно тихо сказал: – Дети наши там. Вот где хвататься за сердце надо. А я то чо, пожил уже. Но стрелять могу. Между прочим, я отличник боевой и служебной подготовки, и старший сержант. А то так и пропью до смерти. Там может хоть одного фашиста придушу, а потом и на запчасти можно.
Андреев отпуск кончился быстро: за поисками для Фёдора обмундирования, нужных лекарств и обувки время пролетело мигом.
В военкомате и впрямь согласовали все вопросы. Даже разрешили лететь одним бортом. Через две недели отец и сын, каждый под два метра ростом, садились в военно-транспортный самолёт утром, на рассвете. Сын с удовольствием заметил, что отец как будто распрямил свою вечно сгорбленную спину. И, хоть и болела душа, что сорвал батьку с места, гордился, что отец выкинул вдруг такой финт и даже помолодел. Оказалось, и грудь у него вполне широкая, и плечи в форме подраспрямились.
Самолёт, забитый военным людом, посылками, тюками с амуницией, заложил крутой вираж над Читой. Фёдор почесал свой почти лысый затылок, и улыбнулся сыну:
– Думал, сроду уж никуда не полечу. Последний раз в учебке на Курилы летали. И на тебе, на сколь к Богу ближе опять. Гляди, гляди, однако над нашими озёрами летим. Точно! Смотри, – и оба прильнули к иллюминатору, сросшись плечами у тесного окошечка...
В декабре Татьяна прибежала к свекрови, лекарств принесла, хлеба из магазина. Сварили чайник, свекровь дотошно расспрашивала про сына и внуков, а Татьяне и сказать нечего – больше недели ни звонка. И в этот момент в стекло с улицы тюкнулась синичка.
– Господи, помилуй! Птичка, ли чо ли?
– Но… Ничо страшного, мама...
– Неее. Не браво ето... Птичка в стекло, худая весть..., – у бабки Марьи слезы уж навернулись. Не вставая со стула, принялась креститься, заглядывая на старенькую икону Богородицы на божнице...
И тут постучали. Обе женщины – молодая и старая, с ужасом посмотрели на распахнувшиеся двери. Вошли двое – глава поселения и районный военком.
Сняли свои шапки и молчали. Военком только взглянул виновато и опустил голову.
По-дурному заголосила бабушка Марья, а Татьяна, глядя на неё, бросилась к буфету, за корвалолом. Капает капли, бутылёк звенит тоненьким набатом о краешек стакана. И от набата этого запоздало поняла Татьяна, что ведь весть-то и ей. Поглядела пристально на пришедших с этими шапками в руках, и замотала суматошно головой:
– Неееет..., неееееет..., неееет!
Через два дня прилетел из Ростова и младший, Николай. Отправили его домой вместе с похоронной компанией, увезти своих и поддержать мать.
Сидя за столом, уже после кладбища, глухо рассказывал, как отец в одиночку забросал гранатами опорник ВСУшников. После этого выволок к укрытию двоих раненых. Перед самыми окопами снова начался обстрел, и он прикрыл собой раненого парнишку.
– Парнишку того в госпитале спасли, а батя умер в окопе, – Николай скрипнул зубами, потом собрался, и договорил:
– Успел только спросить, мол, живой раненый-то... Живой, говорим... А батя-то: «Не зря я небо коптил».
– А братка..., – потом Николай опять замолчал, долго растирал запястье. – За два дня, до отца. У наших танк подбили. Выскочили из него и к нам. На двоих одежда горит. Он навстречу, прикрывал их. Там его и... Бате не успели сказать. Всё ждал, что прибежит Андрюха.
Татьяна почти не слышала речи за столом, сидела окаменелая, чумная, не понимая, о ком всё это говорят. Глядела на смеющегося на фотографии сына, на сурово поджатые мужнины губы.
Два ордена Мужества, что вручили Татьяне на похоронах, лежали в коробочках. Они полыхали в закатных лучах на комоде живым багряным цветом. Огонь этих коробочек, казалось, жёг ей лицо. Горели щёки, уши. А в голове всё крутилось мужево: «Вот я выкинул фортель!»
Автор Чубенко Елена
#ЖизненныеИстории
Тёща...
"Пожилая женщина поливает комнатные цветы на подоконнике, в комнату вбегает ее дочь, молодая женщина лет тридцати пяти. — Мама, ты одна? — А как насчет того, штоб поздороваться, спросить у мамы, как она себя чувствует?
— Ой, здравствуй, мамочка, как ты себя чувствуешь, я такая расстроенная, а папы нет?
— Чувствую себя согласно паспорту, ты же знаешь, для меня што в документе — закон. А папа нужен для настройки? Папы нет, он пошел верить в Бога.
— Куда пошел?
— Напряги мозг, куда папа ходит по субботам?
— А... В синагогу...
— Я надеюсь, што в синагогу, а не к женщине — поговорить о Боге... (Рассмеялась.)
Ну а тебя каким ветром занесло, што у тебя опять не слава богу?
— Ой, мама, я не могу больше, разведусь с Яшкой!
— А твой Янкель, между нами говоря, не самый плохой муж на свете! Ты думаешь, за тобой будет очередь стоять? Ага, щас! Расхватали — не берут! Тоже мне, королева "Шантеклера!"
— И чего ты так за него горой? Думаешь, он тебя любит?
— А мине што, кисло в борщ оттого, што он меня не любит? Я просто знаю свою дочь, за такой женой и золотую тещу возненавидишь! Ты любого до цугундера доведешь!
— Мамочка, а как говорится, яблоко от яблони... (Ехидно улыбается.)
— А еще говорится, в семье не без урода. (Показывает язык и подмигивает.) И хватит рвать мне сэрцэ, говори уже!
— Мама, вот посуди сама. Мы идем сегодня на день рождения, я хочу дать пятьдесят долларов, а он говорит: "Ого!"
— А што, он не прав? Зачем взрывать людям глаза, што вы богатые! Возьми скромно шесть хрустальных фужеров и иди.
— Рассудила, называется! Кому нужны сейчас твои фужеры? У всех это давно есть!
— А я не судья, штоб ты хотела знать, а работник культуры! Я уже даже сама не вспомню, сколько лет подряд продаю билеты в цирк! И очень удачно! А не нужны им фужеры, так они другим подорют, делов куча!
Дочка возмущенно смотрит на мать. Входит мужчина, лет сорока.
— А чего у вас двери открыты? Здравствуйте, мама!
— Ой, хто пришел! Янкеле, я так рада, кушать будешь? У меня такое соте, пальчики проглотишь, я для тебя специально делала. Если бы ты сейчас не пришел, я бы папу отправила, штоб он тебе отнес!
— А мне?
— Дочь обиженно посмотрела на мать. — Мне ты даже не предложила! — Доченька, я виноватая, там и тебе хватит, просто я так обрадовалась, што увидела Яшу! Я всем соседям рассказываю, какой у меня золотой зять! Лучше, чем у кого-то сын! И слушай, Янкеле, сюда: я хочу, штоб ты знал, што я на твоей стороне. Твоя жена мне тут сумашечую голову сделала, а я говорю, што ты прав! Ты на кухне покушаешь или тебе сюда принести? — Спасибо, мама, мы же недавно завтракали, я не голодный. И спасибо, что поддержали, а то моей жене ничего не докажешь, стоит на своем, и хоть убейся!
— Ты знаешь, Янкеле, а она не такая плохая жена, она мне стока рассказывала за тебя, так хвалила, а мне было так приятно слушать, какой ты хороший, я ж тебя как родного сына люблю, ты же знаешь!
(Дочка пила воду и поперхнулась при этих словах.)
Яша подошел и обнял жену:
— Да? Не ожидал, думал, жаловаться побежала...
— Што ты, она посоветоваться побежала. Ой, не хотела говорить, ну ладно, открою тебе тайну: Дина хочет тебе приготовить что-то вкусненькое, но я не скажу, что именно, ну вот мы и советовались, как две хозяйки! А за подарок она случайно сказала, што вы это не решили еще, так я и сказала, што ты прав.
Весь монолог мамы дочка слушала с широко раскрытыми от удивления глазами, потом улыбнулась:
— Мамочка, спасибо, я все запомнила, что ты мне говорила. Если вдруг что-то забуду, я позвоню. Ну нам пора, мы пойдем.
— Нет, пока ты не возьмешь для Яши соте, я вас не выпущу!
— Только для Яши? Ты опять про меня забыла?
— Ой, дурная моя голова, ну ты же знаешь, што он у меня на первом месте, а потом ты,
— сказала мама и, улыбаясь, виновато пожала плечами.
Зять стоял с довольной улыбкой.
Его теща достала из холодильника кастрюльку с соте, поставила в непромокаемую сумочку и подала зятю.
— Вот, кушай на здоровье, и штоб всё мине поел, а то я обижусь!
— Спасибо вам, мама, вы настоящий друг. Эх, повезло мне с тещей!
— Взял под руку жену.
— Идем, Дина?
— Иди, я догоню, с мамой попрощаюсь.
Мужчина вышел, дочь подошла к матери и вполголоса:
— Мама, ты великая актриса! По тебе Большой театр плачет! А как же ты папу без соте оставила?
— Знаешь, дочь моя, я не хочу, штоб ты потом плакала на свои оба глаза, поэтому мы с папой покушаем соте в следующий раз. Иди уже и запомни: штоб в доме был лад, нужно всегда быть немножечко актрисой!
М. Волынская
Монологи бабы Веры (любовь и борщ)
Милый, не люби мне мозг, оставь немного для дедушки! Он сейчас вернётся с паркового турнира доминошников и будет жаловаться, что у Валерича все кости краплёные! Если бы я только знала, когда выходила за него замуж, что он такой любитель рыбы!
Что? Почему вообще за него вышла? А как не выйти? Он по молодости красивый был, высокий, шевелюристый! Ты на него очень похож!
Что? Почему ты тогда такой мелкий, лысый и кривоногий? Так и дед твой такой же, просто он тогда с коня не слазил. А когда ты верхом, то по умолчанию высокий, красивый, недостаток волос за кивером скрыт, а то, что торчит, так это шерсть из ушей развевается. А ноги... что ноги, кривые, прямые или вообще костыли — за сапогами не видно. А сапоги он до самых ушей натягивал. Вот прям как — ты носки. Генетическая, видимо, память передалась.
А чего ты грустный такой? Не стесняйся, скажи бабе Вере! Может, подскажу чего! Не смогу? Это почему? Старая и ничего не понимаю в отношениях? Зато я в жизни понимаю! Так чего случилось? Девочка в твою сторону не смотрит? Так ты сам на свидание её пригласи! Нет денег на ресторан? Так домой пригласи! Нет, не на ужин, а то к завтраку окажешься уже многодетным отцом с ипотекой и двумя кредитами на шубу для неё и её мамы. Ты девочку свою на обед пригласи! И не хмурься! Поверь мне, от мужчины, который способен накормить женщину борщом, ещё не одна жена не ушла! По себе знаю. Что? Дед готовить не умеет? Так я сейчас не про него. К нему я как раз возвращалась. А не уходила я от другого. Боже мой, как он готовил! Как готовил! Два окрестных квартала от одних запахов беременели!
Что? Ты знаешь другой, менее затратный способ? Деточка, я тебе так скажу: прежде чем танцевать женщину, её надо накормить. Секс дело, конечно, хорошее, но не всегда срабатывает! Ну, расстроился ты там, не ту креветку съел, корнишон без афродизиака попался, и всё... финита! Больше она к тебе не придёт! А борщ она и с больной головой съест, вместе с особенными днями, а после ещё и подружкам расскажет, какой ты маг и кудесник. Так что слушай и запоминай! Впитывай опыт моей житейской мудрости!
Вот ты что думаешь, покидал в кастрюлю мяско, свёклу, кочерыжку от капусты, и готово? Милый мой, борщ — это настроение! Это песня, гимн всему человечеству и в первую очередь тому, кто его есть будет! Поэтому так важен настрой! Чтоб дама сердца видела не мелкого лысого, а высокого, красивого, на коне гарцующего! А то, что ноги у тебя, как у орангутанга, так-то не главное!
А, что ты спрашиваешь? Что главное? Главное в борще — это бульон! Ох, как мой кавалерист его готовил! Пока он на рынке мясо на косточке выбирал, трое в роддом уезжали. Ох, какой был бульон, какой бульон! Чистой воды пенициллин! Один раз попробуешь, неделю ни на что другое смотреть не сможешь!
Погоди, о чём это я сейчас? Борщ... борщ... а, такой красный и булькает? Обещала рассказать, как приготовить?
Так всё ж просто: идёшь на рынок и выбираешь мяско на косточке, на мозговой косточке, пусть его выклёвывают, чем наш! Берёшь кастрюльку, заливаешь в неё водичку, кидаешь перчик горошком, лаврушечку, луковку и отходишь от плиты на фиг! Не нужно соблазнять природу на тебе отдохнуть и менять местами ноги с руками. К плите подходишь только снять пенку с бульона и посолить, ну, может, ещё улыбнуться в него!
А пока он булькает всеми флюидами, ты этот самый афродизиак шинкуешь! Что значит не знаешь, где взять? На том же рынке, где и мяско. Ну что ты на меня так грустно смотришь, словно с тебя продавщица в овощном ларьке деньгами за свёклу взяла. Берёшь эту кругленькую, плотную, упругую свёколку, шлёпаешь по ней раз, два, три, чтоб прочувствовать всю мощь этого приворотного овоща, нежно снимаешь с неё шкурку, меленько шинкуешь и на сковородочку. Масло на ней так: ши-и-и-и... принимает нашу красавицу в свои объятия и обжаривает, слегка... Ты же хочешь глубоких отношений, верно, а не палящих африканских страстей, что оставят от тебя лишь угольки? Тс-с-с-с... не перебивай.
Как только свёколка поверила в своё счастье, вливаем в сковороду несколько ложек бульона, выжимаем половинку лимона и оставляем тушиться. Чуешь, какой пошёл секс? Главное, не перепутать и не начать варить суп на сковороде, иначе это будет не борщ, а овощная Санта-Барбара. А как только свёколка потушилась, добавь в неё томатную пасту.
Пока на сковороде творится любовь, нашинкуй морковку, лучок, корень петрушки с пастернаком и, если совсем охота сдать экзамен по Камасутре на пять, корень сельдерея. Не знаешь, что такое сельдерей? Что ж, мне жаль тебя, потерянное поколение, жарь как есть. Что такое болгарский перец острый перец помнишь? Фух, значит, не всё потеряно, шинкуй его тоже и кидай на сковородку. Это наша зажарка, само сердце борща.
Про то, как чистить и резать картошку, рассказывать не буду, благо ты должен знать, что это такое: твоя мать появилась именно после того, как я, согнувшись, собирала пропущенную на поле картошку — разогнулась уже беременная. Нарубаешь полвилка капусты и пару стрелок сельдерея, всё это бросаешь в бульон, из которого ты уже вынул мясо и сварившийся лук. Не забудь, что мясо нужно порезать и вернуть обратно, если захочешь, то вместе с косточкой.
Когда картошка будет готова, добавляй зажарку, а после неё — тушеную свёклу. Ещё немного проваришь, а за минуту до выключения кинь в кастрюльку рубленые зубчики чеснока, перец и мелко нарезанные петрушку и укроп.
О, твоя девочка не устоит на ногах и начнёт раздеваться прям с порога, требуя добавки ещё до снятия пробы! Что? Что делать, если останется одетой? Я тебе так скажу: если ты сваришь борщ, как я тебе сказала, заправишь его сметаной, нарежешь чёрный хлеб и корочку натрёшь чесноком, а она после этого откажется есть, то смело переставай ходить с ней по одной улице! Отказаться от этой вкусноты может только человек, совсем не имеющий вкуса, и после первой ложки ты, дорогой мой внук, в её глазах станешь на два метра выше, лысина исчезнет, а ноги — что ноги, они в носочках — стразу станут ровными!
#Лисёнка_пишет@diewelle0
Роман с печеньем
Ирина Сергеевна Ламатина была женщиной мудрой и справедливой. Руководила отделом кадров уже более десяти лет.
Конечно, как и любого начальника, подчинённые любили обсуждать её за спиной. Но к слову сказать, обсуждали больше не её управленческие навыки, это случалось иногда, но, в основном, людям не давал покоя внешний вид Ирины. А именно: её полнота.
Огромные груди размера, наверное, десятого, если такой существует, восседали на большом и гладком пузе, мерно покачиваясь при ходьбе. Чтобы представить пятую точку Ирины Сергеевны, вообразите оную у Ким Кардашьян, помноженную на три.
Небольшие от природы глаза казались ещё меньше из-за одутловатости лица.
Никто уже точно не помнит, кто был автором гениального сравнения Ирины Сергеевны с ламантином, но благодаря её созвучной фамилии, прозвище прижилось. Естественно, называли её так только за глаза.
Однажды, правда, до ушей начальницы долетела фраза: «Ламантиниха что-то в этом месяце премию маленькую выписала». Цепочка простых умозаключений навела Ирину Сергеевну на мысль, что речь идёт о ней, женщина покраснела и заперлась в своём кабинете на полчаса, опустив жалюзи по всему периметру прозрачного короба.
После этого подчинённые отметили, что вышла она немного взъерошенная, а по глазам было понятно: ревела. «А чего тут собственно реветь? Худеть надо!» — не преминула высказать вслух свои мысли по этому поводу Светочка, рядовой кадровик.
На следующий день по офису разлетелись новые сплетни: Люда, личный секретарь Ирины Сергеевны, сказала Свете, а та сказала Маше, которая донесла Вике, что Ламантиниха решила сесть на диету, от стандартного утреннего набора «капучино и пончик» отказалась, а на стол поставила полторашку воды без газа.
Для скучающих не из-за отсутствия работы, а от нежелания её выполнять кадровиков, эта весть была словно праздник. Начались ставки:
— Она и дня не протянет.
— Думаю, дня три.
— Если и получится похудеть, то лет через пять.
— Из ламантина в русалочку? Терпение ей не помешает.
Тем временем, слухи о становлении Ирины Сергеевны на голодный путь дошли до примыкающего к отделу кадров офиса бухгалтерии.
Сергей Петрович Корж, который вот уже полгода заглядывался на Ирину Сергеевну, впервые услышал про её прозвище и спросил у своего соседа по столу, Дениса, почему её так прозвали.
Тот, рассмеявшись, ответил: «Серёга, вот ты, вроде, мужик умный, да недальновидный. С твоей фамилией тебе и прозвищ никаких давать не надо, только если усовершенствовать до пряничного человечка, а у Ирины Сергеевны мало того, что фамилия Ла-ма-ти-на, так она ещё и того…»
— Чего того?
Денис нарисовал руками в воздухе рядом со своим животом округлые формы и, заметив в глазах собеседника полное недоумение, хмыкнул: «Животных она любит, вот что! Особенно ламантинов!»
— Ах, вот оно что! Спасибо, не знал! — непонятно чему обрадовался Серёга и расплылся в улыбке.
Денис только головой покачал и ещё раз хмыкнул.
На следующий же день Ирина Сергеевна, переступив порог своего кабинета, ахнула и, не раздеваясь, присела на стул. На её рабочем столе лежала полуметровая плюшевая игрушка: ламантин.
Жалюзи снова были опущены, а начальница долго пыталась вспомнить, кому могла насолить, чтобы над ней так откровенно измывались.
Людочка, заставшая руководителя в слезах, специально для этого войдя без стука под предлогом, не принести ли чего, принялась активно выяснять причину грусти и, выяснив, пришла к выводу:
— За-висть! Зависть это, Ирина Сергеевна, она самая! Вы сколько лет уже руководите? Ага! И всё-то у вас гладко, да сладко.
На последнем слове начальница снова пустила слезу, из чего секретарь сделала вывод, что рифма была подобрана неудачно. Ирина Сергеевна ведь уже несколько дней без пончиков!
— Будет Вам, прекращайте слёзы лить! Если пожелаете, я вот прямо сейчас отнесу эту игрушку на мусорку и там сожгу!
— Да игрушка ведь ни в чём не виновата, — всё ещё всхлипывая, полушёпотом ответила Ира, — заберу племяннице.
— Вот и правильно! Радоваться надо: бесплатный подарок ребёнку!
Выйдя на обеденном перерыве покурить, Серёга и Денис наблюдали, как зарёванная Ирина Сергеевна запихивает ламантина на заднее сидение своего Митсубиси. Денис чуть сигаретой не подавился от смеха, а Серёга лишь почесал затылок и выдал:
— Что-то она не выглядит довольной!
— Так это ты что ли, братан? Дай пять, мужик! Вот это прикол!
— А в чём прикол-то? Ну решил я ей приятное сделать, ламантина купил, не понимаю её реакции.
— Да пойди их разбери этих женщин! Может, ей не понравилось, что ты так в лоб, сразу с козырей зашёл! Они ж натуры тонкие, им сначала цветы, конфеты подавай.
После обеда офис напоминал рой пчёл. Обсудить было что: тайные чувства Сергея Петровича к Ламантинихе, неправильный выбор способа ухаживания, а, главное, его абсолютное непонимание происходящего.
Ирине стоит отдать должное: вместо того, чтобы и после работы реветь дома на диване, она собрала себя в кучку и записалась на фитнес. Купила абонемент сразу на полгода с личным тренером и посещением зала трижды в неделю.
Успокоившаяся, окрылённая своими будущими возможностями, которые ей в красках расписал тренер, составляя программу занятий, Ира зашла в офис с улыбкой на лице и проплыла в свой кабинет.
На столе её ждал огромный торт в форме сердца с нарисованным глазурью ламантином. Опять! Да кто же это такой наглый?!
Мысленно приказав себе собраться и не обращать внимания на всяких там, Ира схватила торт и отправила его прямиком в урну. Указательный палец коснулся разноцветной глазури, и женщина, не задумываясь, облизала его. Вкусно. Было действительно очень вкусно. Но она не позволит унижать себя подобным образом, да ещё и ставить палки в колёса её правильному питанию! Нет, нет и ещё раз нет! Ирина вымыла руки с мылом и забила в гугл: «Установка камер наблюдения недорого».
* * *
— Ай-ай-ай, Сергей Петрович! Не ожидала! — качала головой она всего через пару дней, снова и снова перематывая отрезок видео, где «этот наглый и самонадеянный индюк, который казался приличным человеком» опускает в её вазу розы и прикрепляет открыточку с треклятым ламантином!
— А не хотите ли, Сергей Петрович, вместе по сигареточке выкурить? Заодно и угостить даму огоньком!
— С превеликим удовольствием! — живенько согласился бухгалтер, кидая взгляд победителя на своего коллегу Дениса.
— А чего же я вам, Сергей Петрович, сделала, гад вы эдакий?! Чем насолить умудрилась? Ведь вы же даже не в моём подчинении! Аль подговорил кто, аль на что поспорили? — повизгивая причитала Ирина, выпуская колечки дыма изо рта и стряхивая пепел с сигареты дрожащей от волнения рукой.
— О чём же это вы, уважаемая Ирина Сергеевна? — лицо мужчины выглядело искренне обеспокоенным.
— Оскар несите, оскар! Такой актёр пропадает! О ламантинах я ваших, дорогой Сергей Петрович! И не отпирайтесь! Можем вместе провести время за просмотром увлекательного фильма с камеры наблюдения!
— Всё-таки нужно было белые цветы дарить? Я не знал, какие вам понравятся, а красный — цвет страсти.
— Издеваетесь?! Назовите меня тогда в лицо ламантинихой! И расскажите обо всём, что у вас ко мне накипело! Что за детский сад! Да, я толстая женщина с фамилией Ламатина. Ха-ха-ха! Дать прозвище, навесить ярлык, это же так просто!
— Я не понимаю о чём вы, Ирина Сергеевна. Мне сказали, что ламантины вам нравятся. А мне давно нравитесь вы. Я долго думал, как пригласить вас на свидание. И решился на тайные ухаживания. А ещё хотел поздравить вас с наступающим Днём Святого Ламантина! — Брови Ирины поползли вверх. — Тьфу! С Днём Святого Валентина, конечно!
Ровно через месяц у бухгалтерии и отдела кадров был совместный выходной. Гуляли на свадьбе коллег: Ирины и Сергея. Женщина буквально расцвела и вся светилась от счастья. Даже за такой короткий срок она заметно похудела и не собиралась на этом останавливаться. Теперь её любимой шуткой была: «Я не ем сладкого, разве что не могу отказаться от Коржика».
Прозвище Ламантин вскоре стало использоваться всё реже, а затем и вовсе отпало само собой.
#ВераЧекурова