(Женщинам деревни посвящается) – Мария, чивой-то у вас дым коромыслом? – спросила Евдокия вышедшую на улицу соседку. – Ребята мои приехали, печку ломают. Будем делать отдельную кухню и ванную комнату. – Пещку ломають! Никак сдурели! Да как ты теперя без пещки-то? Ни сварить, ни посушить, ни хлеб испечь. Кости погреть негде! – Ой, баба Дуся! Да кто теперь печкой пользуется?! Пеку в духовке, сушу в сушилке, варю в мультиварке, греюсь на электрогрелке. Удобно, и места много не занимает. Вот когда наладим, все приходите посмотреть. Понравится – и у себя так сделаете. У вас вон какие внуки рукастые! – Пещку сломать? – помрачневшим голосом тихо сказала баба Дуся – Это навряд ли. Во всяком случае, пока я жива. Она ещё немного посидела на лавочке, стоявшей вдоль палисадника. Сидеть одной было скучно и неуютно. Вспомнила, как раньше, лет тридцать назад, на их лавочку собиралось пол-улицы. Её покойный муж Степан не пожалел известь на неё добротную, широкую доску, сидеть на которой долгими летними вечерами было очень удобно. Бывало, как соберутся её соседки-подружки после нелёгкого трудового дня да под жареные семечки обсудят все деревенские новости: кто женился, кто родился, у кого корова молока больше даёт, у кого муж самый работящий, кто на селе самый богатый, а кто самый ленивый. Наговорившись всласть, затянут песню протяжную, жалостливую. И ведь петь-то никто не учил, а как красиво получалось! Словно река многоструйная плавно текла песня над притихшим селом, а вместе с песней уходили дневная усталость и заботы. Не поют теперь на улицах… и на гулянках редко услышишь красивую старинную песню. Молодёжь если и запоёт, то «ду-ду-у, я тебя найду!». Главным предметом в доме стал телевизор. Вечером глянешь на улицу – света в домах нет, а голубой экран светится. Евдокия, нечего греха таить, телевизор любила, особенно старинные фильмы, концерты русской песни и романсы. Но именно его она винила в том, что люди стали мало общаться. Пришло время вечерять. Евдокия достала из печки маленький котелок с пшенной кашей. Натомившаяся каша, сдобрённая сливочным маслищем, была очень вкусной. Попила чаю с преснушками и с душистым земляничным вареньем. Помыла немудрящую посуду. Ложиться спать было вроде ещё рано. Сон у Евдокии был короткий. К четырем часам утра она обычно просыпалась и, проворочавшись ещё час с боку на бок, вставала. Евдокия решила погреться на печи – старые кости просили тепла. Она, кряхтя, забралась на печь и, удобно устроившись на лежанке, закрыла глаза. От печки шло приятное тепло, спина и ноги согрелись, и тело стало лёгким. На захапке стоял противень, на котором сушились травы: душица, зверобой, богородская трава, листья смородины, малины. От них шёл сладкий дух. – Как на покосе пахнет – подумала Евдокия. Память услужливо развернула перед ней картину: они с мужем косят траву. Степан впереди – статный, широкоплечий, рубаха на спине тёмная от пота. Сочная зелёная трава с лёгким вздохом «вжик – вжик», покорно ложилась под косой, безоговорочно подчиняясь мужской силе и напору, оставляя за Степаном широкую ровную полосу. Евдокия шла следом, не отставая. И лишь ширина полоски за ней была чуть меньше. Тяжёлая работа – покос, но Евдокия любила это время. Весь день рядом был её Степан. В короткие перерывы они садились на свежескошенную траву, он клал свою голову ей на колени, она перебирала его русые, взмокшие пряди волос. Разговаривая, она склонялась над ним, заглядывала в его бездонные, синие глаза и тонула в них как в колодцах… Среди душистых трав и зародился их первенец – Ванятка. Такой же русоголовый и синеглазый, как отец. В мартовскую пургу появился он на свет и то ли от холода, то ли от страха робко заплакал. Его завернули в овечью шубу и положили на печь погреться. Евдокия улыбнулась, вспомнив, какой крохотный был её Ванятка. В шесть лет он простудился, напившись холодной колодезной воды. #опусы И она измаялась от его хриплого надсадного кашля. Чего только Евдокия ни делала: заставляла Ванятку сидеть над чугунком сваренной картошки и дышать паром, мазала ему грудь, пятки нутряным свиным салом и грела у жарко пылающей печи, поила чаем с мёдом и малиной – кашель не проходил. И тогда её свекровь, царствие ей небесное, самолично занялась лечением любимого внука. Она истопила печь берёзовыми дровами, чисто вымела «под» метёлкой, дала печке выстояться, и, когда там установилась нужная температура, застелила под свежей ржаной соломой. Намазав грудь и спину Ванятке липовым мёдом, велела ему лезть в печь и лечь на соломе. Неплотно прикрыв за ним заслонку, села рядом. Чтобы внуку было не страшно, не скучно, свекровь затянула старинную песню: «Е-ха-ли-и-и солда-ти-ки, со служ-бы-ы-ы домой». Минут через двадцать Ванятка попросил пить, и свекровь дала ему тепленького костяничного настоя. Хорошо прогревшись и пропотев, Ванятка вылез из печи румяный и розовый как младенец. Через неделю он и думать забыл о кашле. Здоровый вырос, под два метра ростом. А ласковый, матери – на радость, жене – на счастье. У самого уж дети взрослые – три сына, а Евдокия про себя его всё Ваняткой зовёт. Обещался завтра прийти, пронаведать мать. А дочка Настя в городе живёт. Ничего живёт, справно. Муж у неё, Виктор, – высокий, красивый, работает врачом. Ночные дежурства, молоденькие медсёстры… Поначалу Настя-то дюже ревновала. Станет его укорять в невнимании, он её – в недоверии. Ну и разругаются в пух-прах. Она вся в слезах к маме, жаловаться. Евдокия её пожалеет, успокоит, да и поучит: – Доча, нельзя мужика на коротком поводке держать. Собака – и та волю любить. Ежели любишь – терпи и верь. Потом зять приехал на машине: нервный, сердитый. – Мать, что она от меня хочет? Зарплату в дом несу, не курю, выпиваю в меру, по праздникам. Работа у меня такая – люди болеют в любое время суток, объясни ты ей! Евдокия встала, сняла с устья печную заслонку и молча положила её на стол. Отрезала от каравая краюху хлеба и, разломив её пополам, положила на заслонку. Зять с дочкой недоумённо смотрели на её действия. – А ну, садитесь к столу – тихим, но твёрдым голосом приказала Евдокия.– Хватить Бога гневить да людей дивить. С жиру беситесь! Давно пора ребятёнка родить. Я внучку хочу! Берите хлеб, ешьте, окаянные. Хлеб – всему голова, можеть и вас уму-разуму научить. Зять и дочка робко взяли по куску, удивлённые металлическими нотками в голосе матери, засопели, сосредоточенно жуя сухой хлеб. – Мама, а можно немножко ваших замечательных щец? Я два дня на чаю, да и хлеб сухой горло дерёт… – зять умоляюще посмотрел на тещу. Настя прыснула в кулак, пытаясь сдержать смех, поперхнулась и закашляла. Виктор постучал ей по спине и тоже засмеялся. Евдокия ласково шлёпнула их полотенцем. – Вот ироды проклятые… ржуть как кони, а матери переживай. Чиво сидишь? – повернулась к Насте, – корми мужа! Ночью, услышав жаркое сопение, шепот и возню в горнице, облегченно вздохнула: «Господи, вразуми их и даруй им ребёночка!» То ли молитва Евдокии дошла до Бога, то ли Настя с Виктором сами созрели для материнства и отцовства, но на неописуемую радость Евдокии родилась у них дочка – Валечка, Валюшка, Валентинка… На печку запрыгнул кот Тишка, потёрся о ногу Евдокии и вопросительно мурлыкнул. – Ладно, залазь, – не открывая глаз, сказала Евдокия. Тишка забрался ей на живот и лёг в области сердца, методично задвигал передними лапками и громко замурлыкал. – Полечи, полечи – пробормотала Евдокия – который день сердце штой-то жмёть. А память всё разворачивала и разворачивала перед Евдокией полотно её жизни, выхватывая из глубин события, лица, голоса… – Последний нонешний денё-о-че-е-е-к гуляю с вами я, друзья! А завтра рано, чуть светает, заплачет вся моя родня! Проводы в армию… Ванятка, высокий, стриженый, и от этого кажущийся худым, стоит перед ними. У Степана в руках икона, у Евдокии – каравай хлеба. Благословили, как положено. Изо всех сил сдерживая слезы, Евдокия подвела сына к печке. Ваня упёрся в печь лбом и ладонями, наученный матерью негромко проговорил: – Как ты, печка, на месте стоишь не сдвинешься, так и мне в отцовский дом воротиться. Жди меня! Друзья подхватили его под руки и повели из избы задом наперёд по обычаю предков… И только когда вернулись домой со станции и вошли в опустевшую избу, Евдокия дала волю слезам. Она вдруг остро осознала: сын вырос и улетел из отцовского гнезда, от тёплого материнского крыла. Сколько слез она пролила, сколько горячих молитв прошептала Богу, пока сын наконец не вернулся домой, только ей известно. – Бабушка, смотри – у меня зубик выпал. Валюшка держит в крохотной ладошке выпавший зуб и растерянно смотрит на Евдокию. – Не бойси, солнышко, – ласково сказала Евдокия, – у тибе новый вырастить, ишшо лучше.#опусы А этот давай под пещку бросим, да скажем: «Мышка, мышка, возьми зуб костяной, а мне дай коренной». Валюшка присела перед печкой на корточки и, заглядывая под печь, с беспокойством спросила: – Бабушка, а как мышка мой зубик найдёт, там же темно? – Не бойси, найдёть, – улыбнувшись, сказала Евдокия и ласково погладила внучку по голове. Её рука непроизвольно повторила движение и она погладила тёплые кирпичи печки. – Пещку ломають… – вдруг снова вспомнились соседкины слова. Как же можно, без пещки-то?! Не зря вить старики говорили: «Пещка – матушка, самовар – батюшка». Веками служила она людям, и вот на тебе – заслужила… Евдокия тяжело вздохнула… На печи умирал её Стёпушка… Жарким июльским днём пошёл он в баню, где в прохладной тишине ремонтировал и подшивал валенки, неспешно готовился к зиме. Евдокия стала собирать на стол – время обеднее. Вдруг торопливо, тяжело дыша, в избу зашёл Степан и молча полез на печь. – Степан, куды ты полез? Я на стол собрала, обедать будем. Шти нынче варила, твои любимые, с рёбрышками. Степан молчал. Евдокия встревоженно заглянула на печь. – Что с тобой, Стёпушка? Али заболел? Степан, помолчав, глухим голосом сказал: – Хозяин в бане стонал… – Что же ты не спросил – к худу али к добру? – Испужалси я, Дунюшка, аж мороз по коже прошёл. Два дня Степан не слезал с печи. На третий велел топить баню. Евдокия пошла вместе с мужем, помочь враз ослабевшему и сгорбившемуся Степану вымыться. Намылив душистую липовую мочалку, она взглянула на раздевшегося мужа, и сердце её больно сжалось от недоброго предчувствия. Глаза у Степана впали, нос заострился, руки стали тонкими и прозрачными. Изо всех сил гнала от себя Евдокия дурные мысли: поживёт ещё её Стёпушка! И, словно поддерживая её надежду, Степан вдруг спросил: – Дуняш, а помнишь, как нас у бане подпёрли, када после свадьбы первый раз мылись? – А как-жа, помню, – встрепенулась Евдокия, обрадовавшись, что муж заговорил о живом. Я тада бутылку самогонки да носовой платок брату твоему Ваське отдала. – Хорошо мы тада помылись! Два раза! Можеть, и ишшо бы раз помылись, да нелёгкая Ваську принесла… – Евдокия шутливо шлёпнула мужа мыльной мочалкой. – Ишь, чего вспомнил! Поворачивайся, старая коряга, я спину тебе помою. Переодевшись во всё чистое после бани, лёг Степан спать на кровать. Немного полежав, молча, он сказал: – Дуняш, ты прости мине, ежели што не так. Можеть, обидел тибе када… А мне с тобой хорошо было! Жись как один день пролетела, не надоели друг другу… За детей спасибо, за всё… – Да ты што, Стёпушка, кроно прощаисси со мной. Ишь, чиво удумал… Поживёшь ишшо! Я без тибе не останусь! Степан грустно усмехнулся. – Куды ты денисси… Ладно, спи. Мине после бани вроде на сон потянуло. Всю ночь Евдокия чутко стерегла сон мужа. Прислушиваясь к его тяжелому дыханию, решила… – Повезу Стёпушку к фершалу. Пусть посмотрить. Можеть, лекарства какие пропишеть. И только перед петухами сморил Евдокию сон. Когда первые лучи солнца заиграли на вышитом полотенце, что висело в углу над кроватью, Евдокию словно кто в бок толкнул. Она резко повернулась к мужу и, увидев его острый, побелевший нос, всё поняла… В день, когда хоронили Степана, она, широко раскинув руки, обняла его в гробу и завыла, запела свою последнюю бабью песню: О-ох, да вы не дуйте, ветры буйные, ох! О-ох, да не свети ты солнце ясное, ох! О-ох, да ты проснись, открой-ка глазыньки, ох! О-ох, да ты услышь-ка мине, Стёпушка! Боль и печаль переполняли её сердце, поднимались к горлу, и лились наружу горьким плачем-песней. Завыли, заголосили её соседки-подружки, громко, навзрыд заплакала Настя. Ваня крепился изо всех сил, но слёзы текли и текли у него по щекам. Ооо-х, да ты устань, устань-ка, милай друг, ох! Ооо-х, да не бросай-ка ты мине одну, ох! С годами боль не прошла, затаилась глубоко в сердце. Вот и сейчас острым когтём больно ковырнула в груди. Евдокия прижала руку к сердцу, от боли задержав дыхание. – Стёпушка, Стёпушка, – прошептала она укоризненно, – што ж ты так рано мине одну-то оставил… Плохо как без тибе… – Здесь я, Дунюшка! Всегда рядом был, звал тибе, да вить ты не слышала… Евдокия резко открыла глаза. Возле печки стоял её Стёпушка – высокий, красивый как в молодости. – Стёпушка, как же ты?.. Я щас, щас, – испугавшись, что он снова уйдет, заторопилась Евдокия. – Дуняш, глянь, на пещке трешина какая. Надо будить замазать. Евдокия оглянулась – посередине лежанки прошла большая трещина. – Ведро с глиной под сенцами стоить, замажу. Она ласково провела ладонью по шершавым кирпичам, повернулась к Степану и облегченно выдохнула: – Стёпушка, я тибе никуда больше не отпушшу! Он, молча улыбнувшись, протянул ей руку, и она изо всех сил ухватилась за нее – такую родную, надежную, теплую… Утром Иван пришел навестить мать. Еще со двора он услышал, как истошно мяукает в доме Тишка. Безотчетное беспокойство заставило его быстро пройти сени и открыть дверь в избу. Чуть не сбив его, мимо пробежал кот. – Мам, ты где? – хриплым от волнения голосом спросил Иван. Только муха оглушительно жужжала и билась в окно. Ноги вдруг стали ватными. Иван встал на приступок и заглянул на печь. Евдокия лежала навзничь. На ее лице застыла легкая улыбка. Широкая, разбитая работой ладонь одной руки лежала на остывающих кирпичах, а другая была крепко сжата в кулак, словно держалась за что-то или пыталась кого-то удержать… Любовь Засова С надеждой и любовью Отца Верка не помнила. Ей и было-то всего два года когда, простудившись ранней весной, он занемог, помаялся с неделю в поселковой больничке, беспрерывно с надрывом кашляя, да и помер в тихий предрассветный час, оставив семье на память прожжённую в нескольких местах солдатскую шинель, медаль «За отвагу» и орден «Красной звезды». - Осколок стронулся, - виновато развёл руками единственный на весь рабочий посёлок доктор, сердито пофыркал в седые усы и после долго протирал толстые стёкла старомодных очков. Мать Веркина работала в леспромхозе сучкорубом или, как говорили в посёлке, на сучках - махала и зимой, и летом тяжёлым тупым топором. Рано состарилась, ссутулилась, потухла глазами, завяла душой. Другой работы - полегче, чтоб в тепле и сытости, она себе не представляла, давно и прочно привыкнув к труду тяжкому, порой надрывному, не каждому мужику посильному. Да и грамотёшка – всего пять классов поселковой школы. Куда с ними? Только топором и махать. - Учись, Верка! – часто говаривала она, - выйдешь в портнихи, али фершалом, в тепле да на почёте будешь! По вечерам оглохшая от усталости мать равнодушно ковыряла жареную на маргарине картошку, прихлёбывала горячий чай, слушая сквозь дрёму Веркины нехитрые новости. Верка, не смотря на свои восемь с половиной лет, девица вполне самостоятельная, и хозяйство, хоть и небольшое, а полностью на ней – она и полы подметёт и пыли в доме не допустит, картошки начистит и сварит, в магазине за хлебом да молоком очередь отстоит. #опусы А стоять приходилось иной раз по часу и больше. Тётеньки в очередях вели нескончаемые беседы, жаловались друг другу на здоровье, непослушных детей да на пьющих своих и чужих мужей. Верка в разговоры не вступала – мала ещё. Стояла в сторонке, помахивая пустой авоськой и синим эмалированным бидоном, поджидала машину с хлебом или цистерну с молоком, наблюдала тёмными мрачноватыми глазами бьющую звонким фонтаном жизнь возле ларька с громким названием « Пиво, воды». Желающих отведать пива или загадочных вод набиралось много и зимой, и летом. Толпа возле ларька весело гудела, мужики подшучивали друг над другом, трепали зубами сухую рыбёшку, запивали прозрачным, густого коричневого цвета пивом. Иногда, обычно в начале месяца, когда поселковая почтальонша только-только разнесёт пенсию, объявлялся возле ларька гвардии старшина Василий Степанович Захаров. И сразу в очереди становилось шумно и весело, даже как будто тесновато. Издалека нарастал, приближался грохочущий металлический звук, это скрежетала, дребезжала несмазанными подшипниками неуклюжая деревянная тележка. - О! Степаныч катит, слышите мужики! - Ну, дак понятно! Нинка-почтальонка сегодня ж пенсию разносила! - Вырвался бедолага! Жинка-то у него строга-а! - Дак ить, как с им по другому-то? Сопьётся, вот и вся недолга! В Веркином посёлке секретов и загадок не любили. Всем давно известно, что Василий Степанович томится большей частью дома, запертый на замок и обуреваемый мечтой как-нибудь, усыпив бдительность супруги, ускользнуть к заветному ларьку, испить пивка, потолковать с мужиками про футбол, про рыбалку, обсудить другие важные, недоступные женскому умишку вопросы. А вот супруга его, Анна Николаевна, вылазки эти не одобряет, на работу в свою библиотеку уходит - дверь запирает, ключи прячет. Она хоть из бывших графинь и происходит, хоть и чешет по-французски не хуже чистокровных, самых настоящих французов, и книжек прочитала столько, что дивно как до сих пор не рехнулась, а всё равно умишко-то ей отпущен Господом-Богом не больше чем по её бабьему чину полагается. Не дано ей понять, что будь ты с ногами или без, а всё едино - душа мужская простора, свободы просит, плачет душа и тоскует взаперти. Но вот последние годы сдавать стала Анна Николаевна, задумчивой сделалась, несколько даже рассеянной, и всё чаще то ключи дома забудет, а то и вовсе дверь незапертой оставит. Вырвется Василий Степанович на свободу, с великим трудом одолеет ведущие на улицу четыре ступеньки и бодро катит на самодельной тележечке, часто отталкиваясь эдакими хорошо отструганными деревяшками . - Раззойдись, братва! – весело кричит, вклиниваясь в толпу возле пивного ларька, нарушая и без того не шибко-то стройную очередь. И никто не ропщет, улыбаются, руку жмут, угощают, и Василий Степанович угощает, торопится, тянет в окошко свой изрядно пожульканный рублишко, подмигивает озорно толстой девахе-продавщице, ещё и шуточку отпустит солёненькую, на солдатский манер. Девка хохочет, радостно показывая чистые новенькие зубки, медленно заливаясь румянцем. Мужики смеются, одобрительно хлопают Степаныча по плечу, булькают в пенящееся пиво чего покрепче. Степаныч хмелеет, тяжелеет взглядом, отчётливо сине проступает старый шрам поперёк щеки, громким неприятным фальцетом выводит: Аррдина недаром нам страна вручила, Енто знает каждый наш боец, Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов, Мы готовы к бою, Сталин наш отец! - Степаныч, уймись, порядок обшшественный не нарушай, - пытаются остепенить его мужики, - милиция-то вон она, не дремлет! Загребут в каталажку! - Срал я на вашу милицию! Я в штыковую ходил, с голыми, почитай, руками на немецкие танки пёр! Чё ты мне свою милицию в нос суёшь, я их всех, знаешь, где видел! Много чего, совсем уж несуразного, кричит Степаныч, роняя едкие капли-слёзы на грязный заплёванный снег, рвёт на груди пиджачишко, показывая тощую грудь, исполосованную багрово-синими рубцами. И уже какая-то сердобольная бабёнка стучит в окошко библиотеки: - Николавна! Твой-то опять бушует! Да где ж! Ясно где – возле пивного ларька… Анна Николаевна платочек наспех на плечи накинет и бежит в лёгких туфельках, недосуг обуваться-то, скользит, оступается. Снег в туфельки набился, дыхание перехватывает, из волос седых, высоким валиком уложенных, шпильки сыплются. На колени бухнется, прижмёт к груди отчаянного вояку, что-то долго-долго шепчет на ухо, губами снимая со щеки редкие солёные капли, и обмякнет Степаныч, послушным, доверчивым сделается, ровно малое дитя. Анна Николаевна усадит его покрепче, пиджак обдёрнет, на все пуговки застегнёт и за верёвочку прикомандирует к месту проживания. - Ишь, королевна, и не поздоровкалась ни с кем, - примутся судачить бабы в молочной очереди. - Из бывших - княгиня или, поди-ка, графиня. - Да бросьте вы, бабоньки! Из Москвы она, до войны ишшо высланная, библиотекой заведует. Детей нет, муж пьяница безногий - вот тебе и графиня! - Горемычная, - вынесли свой приговор бабы и на том успокоились. А Верка отчего-то робела, стеснялась под внимательным взглядом немолодой уже худенькой женщины, и при случайных встречах смущённо бормотала: - Здрасьте. - Здравствуйте, милая, - неизменно отвечала Анна Николаевна. «Милая, - думала Верка, - с чего она взяла, что я милая? Странная какая, недаром говорят - графиня». И однажды, движимая любопытством Верка заявилась в библиотеку. Впрочем, заявиться она конечно не посмела, просто перелезла с крылечка на карниз невысокого окошка, и, поминутно соскальзывая и егозясь, приникла носом к стеклу, проскребла дырочку в толстом слое намёрзшего льда, подышала на неё и разглядела в сером полумраке несколько высоких шкафов, набитых доверху книгами, маленький столик в уголке, слабую фигурку в накинутом на плечи белом пушистом платке. Замерев, долго разглядывала склонённую седую голову, тонкие пальцы, что-то быстро чиркающие карандашом на полях книги. "Графиня… красивая, будто фея в кино про «Золушку», - думала Верка. Женщина неожиданно подняла голову и улыбнулась, заметив любопытный Веркин глаз, одиноко торчавший в замёрзшем окне. Верку словно ветром сдуло, начерпав полные валенки снега, она выбралась из сугроба и, что есть духу, припустила к дому. Но назавтра опять пришла, и уже привычно устроившись на скользком карнизе, прильнув к стеклу, не обнаружила своей графини на законном месте. - Куда она подевалась? - за размышлениями Верка не расслышала скрип снега под лёгкими шагами, пропустила тот единственный момент, когда ещё можно было, кубарем скатившись с крыльца, задать стрекача и спастись бегством. Опомнилась за уютным маленьким столом. Чуть осмелев, пила чай, вкусный, запашистый из невиданной красоты синей чашки с золотым ободком, даже конфетку-подушечку, хоть и не сразу, но всё же решилась засунуть за щёку, на распросы не отвечала, хмурилась и только к вечеру осторожно буркнула: - Веркой меня зовут. - Верочка, я вас завтра жду, - сказала Анна Николаевна, - вы нанесёте мне визит часиков в десять утра, или, если вам удобнее, в одиннадцать? Не забудете? - Не забуду. Нанесу, - пробурчала Верка. Нанесла. Не забыла. Да так и повелось: ребятишки с горки катаются, в снегу барахтаются, летом на реке да в лесу пропадают, а Верка после уроков справит свои дела по хозяйству и бегом несётся в библиотеку. Анна Николаевна уж поджидает, чайник кипятит, печку подтапливает. Верка ввалится, принесёт с собой морозный свежий воздух, кучу новостей школьных одним махом вывалит, да между разговорами успеет пыль со шкафов обтереть, пол влажной тряпкой обмахнуть, снег от крыльца отгрести. Анна Николаевна поначалу смущалась: - Ну, что вы, Верочка, я и сама как-нибудь управлюсь. Но Верка возражений не любила. И, намурлыкивая, « ардина не даром нам страна вручила» – у Василия Степановича переняла ненароком, быстро и весело расправлялась с делами, а там уж и чайник подоспел. Сидят обе довольные, чаёк из синих чашек попивают, беседуют не спеша, книжки прочитанные обсуждают. Читать Верка пристрастилась с лёгкой руки Анны Николаевны. Прежде не усадить было упрямую девчонку за книжку. А нынче мать не знает радоваться или всё же выдрать Верку как ту самую, «сидорову козу», ведь день напролёт читает и ночь, бывает, прихватит. Да что ночь, и в школе на задней парте, прикроет учебником толстенький, аккуратно подклеенный ловкими руками Анны Николаевны, томик сказок Андерсена или приключений Жюль Верна, и унесётся прочь из душного класса, подальше от сопящих бестолковых одноклассников, надоедливых крикливых учителей. Не слышит Верка и не видит ничего вокруг себя. До того ли? Когда огромная страшная птица – кондор - унесла сына капитана Гранта, Герда почти добралась до Кая, и Дюймовочка, наконец, нашла своё счастье. Тройки прочно прописались в Веркином дневнике. Анна Николаевна только головой качала, пробовала влиять на Веркину успеваемость: - Верочка, вы уроки сделали? Верка только отмахнётся. Какие уроки! Потом, успеется! И подруги как-то не заводились в Веркиной жизни. Девчонки-ровесницы уже и перед зеркалом в школе вьются, шушукаются, чёлки на карандаш накручивают, а она хлопает мохнатыми ресницами, кончик густой тёмной косы перебирает тонкими длинными пальцами, думает неизвестно о чём, слова от неё не добьёшься. Потому и сидела из года в год одна на последней парте, этакая тихоня с книжкой, твёрдая троечница, ничем особым неприметная. Вот так однажды и не заметили и не учли, что есть такая ученица девятого класса, Завьялова Вера, и ей уже исполнилось шестнадцать, и она, может быть, тоже хотела бы послужить партии и народу и для начала вступить, как и положено, в комсомол. Анна Николаевна, дознавшись тогда до причины Веркиной особенной хмурости, долго молчала, и лишь поздно вечером, закрывая на ключ вверенное ей учреждение, грустно обронила: - У каждого своя дорога, Верочка, и та, по которой идут толпой и с песнями, далеко не всегда самая верная. - А какая верная, Анна Николаевна? Неужели та, по которой бредёшь одна и со слезами на глазах? - Может быть и так, Верочка. Возможно, Верка и забыла бы об этом разговоре, но назавтра Анна Николаевна достала из стола толстую книгу в синем кожаном переплёте, на котором тускло золотились незнакомые нерусские буквы. - «Война и мир», французское издание 1909 года. Память. Всё что и осталось, Верочка. Анна Николаевна вынула из глубины страниц старую, давно потускневшую фотографию. - Мой жених, князь Пётр Афанасьевич Сокольский. Верка долго разглядывала чуть надменное, совсем ещё мальчишеское лицо – тонкий с еле приметной горбинкой нос, насмешливый взгляд, малюсенькие усики над верхней губой. - Князь Пётр Афанасьевич Сокольский, - тихо повторила Верка, встревожено посмотрела на Анну Николаевну и шёпотом спросила, - эполеты, ремни, он что, служил не в нашей Красной армии? - Князь Сокольский - человек чести, Верочка, он пошёл той дорогой, которую считал единственно верной и правильной. - А… он где? Погиб? Да? - Нет, нет, что вы, Верочка, мы просто потеряли друг друга, это было так легко в девятнадцатом году. - И вы ничего о нём не знаете? Совсем? - Но ведь жизнь не окончена, всё ещё может случиться. - А как же Василий Степанович? Вы любили его? - Видите ли, Верочка, Василий Степанович был несчастен, одинок и болен. Ему нужна была поддержка и защита, вот и пришлось выйти за него замуж. - Значит вы... Из жалости с ним? Анна Николаевна помолчала, грустно улыбнулась и, не глядя на Верку, тихо сказала: - Жалость и сострадание вполне плодородная почва, Верочка, на ней можно вырастить тёплое чувство нежной взаимной привязанности. Зимние ночи длинные, стылые. Слышно, как сочно, капустным листом, хрустит снег под шагами запоздавшего прохожего, изредка горестно взлаивает собака, да где-то далеко бегут и шумят поезда. Одинокая звезда, пробравшись сквозь серые глыбы снежных туч, с любопытством заглядывает в Веркино окошко, слабо мерцая за подёрнутым тонкой наледью стеклом. Верке не спится. - Странно, – думает она, - чувство нежной взаимной привязанности... Безногий, вечно пьяный Василий Степанович... И князь Сокольский. Человек чести! Ничего не понять... Незадолго до Нового года разыгрались, разбуянились метели. Калёный колючий ветер злобно трудился, завывая в бешеном танце, заметал поселковые дорожки и тропинки, закидывал пригоршни снега в тепло освещённые окна школы, пробирал насквозь старенькую шубейку, коварно хватал за щёки, толкал в спину, норовя спихнуть Верку в сугроб. Озябшая Верка с трудом протиснулась сквозь гомонящую на школьном крыльце толпу ребятни, потопала валенками, стараясь стряхнуть снег, обмела их для верности веничком-голичком и, радостно переводя дух, побежала в класс. Постреливали, потрескивали, соря искорками, дрова в утробе круглозадой печки-голландки, чуть приметно доносился из школьного буфета нежный аромат свежеиспечённых ватрушек, и суровые классики в тяжёлых рамах снисходительно взирали со стен на отогревшихся, разомлевших в тепле учеников. Верка рассеянно рисовала на промокашке замысловатые узоры, невнимательно слушала молоденькую, старательную учительницу, изредка задумчиво поглядывая в окно, где в рассветных серых сумерках по-прежнему глухо и безнадёжно бесилась метель. Неожиданно, с резким стуком распахнулась дверь, и в класс быстрыми решительными шагами вошла пожилая, тучная, вечно сердитая директриса, строго оглядела из-под очков нестройные ребячьи ряды и остановила взгляд на Верке: - Завьялова, выйди во двор. К тебе пришли. Верка от удивления даже не сразу сообразила, что это она – Завьялова, и кто-то требует с ней - ученицей 9- го «Б» класса - немедленной встречи. Она сбежала по ступенькам, потянула на себя тяжёлую школьную дверь и остановилась. В бережно залатанной военной гимнастёрке, сияя в два ряда начищенными медалями и орденами, тяжело сгорбив спину, по расчищенной недавно тропинке к ней катил Василий Степанович Захаров. Верка прошла несколько шагов ему навстречу и замерла, почувствовав, как гулко и больно стукнуло в груди. Степаныч стянул с головы старую, с еле видной вмятиной от звезды, шапку, поднял на Верку строгие, сухие глаза. - Ночью. Сердце не выдержало. Протянул дрожащей рукой книгу, ту самую – с золотистыми нерусскими буквами, трудно, со всхлипом вздохнул. - Она ещё долго жила – часа три, всё мучилась, и вот – велела вам передать. - Как же? – прошептала Верка, - она же никогда ничем не болела. - Весточку получила... Оттуда. Он погиб в сорок четвёртом, в парижском гестапо... Французское сопротивление. Степаныч помолчал, вынул из кармана сложенный в несколько раз, мохнатый по краям листок, подумал и протянул его Верке. - Это тоже вам. Повернулся и, сильно отталкиваясь, заскрипев тележкой, поспешил прочь. Злилась метель, яростно заметала следы маленьких дребезжащих колёсиков, безжалостно швыряла снег на сгорбленные плечи гвардии старшины Василия Степановича Захарова. Верка смотрела ему вслед, прижав к груди старую книгу в синем потёртом переплёте, и не замечала стужи, не замечала застывающих на щеках солёных льдинок. На пожелтевшем, хрупком от времени листочке, сохранились еле видные, написанные синими чернилами слова: « Душа моя, любовь моя, Анечка…» А на первой странице французского издания «Войны и мира» Верка прочла неровные прыгающие строки: "Милому другу Верочке. С надеждой и любовью. Анна Николаевна Ильина. 23 декабря 1965 года." Любовь Алаферова ✔-Мама, а почему у нас нет ни дедушки, ни бабушки? У всех ребят есть! - спрашивала Наталью, ее пятилетняя дочка, Алиска - рыженькая, похожая на лисичку девочка. Её изумрудно-зеленые глазки пытливо смотрели на мать. -Ага, у Витьки Рычкова аж две бабушки и целых два дедушки: одни здесь живут, другие в городе! - подтвердил слова сестры такой же рыженький лопоухий, весь в золотистых веснушках брат-погодок малышки - Петька. Наталья задумалась: - Ну как детям объяснить, что и она, и отец их Николай, без родителей выросли, под крылом у государства… Вот и ответила, первое, что в голову пришло: - Дорого стоят нынче дедушки и бабушки, денег нет! Дети недоверчиво смотрели на мать… -Ладно, я узнаю, где Витька Рычков своих взял! Может, там подешевле продают! - по деловому засунув руки в карманы своих коротких штанишек, пообещал матери Петька. -Что здесь за собрание? - спросил Николай - отец семейства, вернувшийся с работы, моя руки под руки под рукомойником. -Да вот! Требуют им дедушку и бабушку купить! - смеясь ответила Наталья. Две пары зеленых детских глаз уставились на отца. -Хотя бы кого-то одного, правда, Петька? - сказала в подтверждение слов матери Алиска, призывая брата в свидетели. Николай с Натальей не знали: то ли плакать, то ли смеяться! Хоть бери и пиши объявление: -Срочно нужны бабушка или дедушка в аренду! Выпускники детского дома, Наталья и Николай, работали вместе в поселковой больнице, Коля водителем на скорой помощи, а Наташа медсестрой в стационаре. Работа нелёгкая, сменная, но как-то выкручивались: пошли работать в разные смены. Хоть, считай, почти и не видели друг-друга, так зато дети под присмотром были. Ну а если, вдруг, какой аврал, тут соседи в помощь. Благо, никогда не отказывали. Да и Наталья с Николаем не слишком часто на чужую помощь и рассчитывали. Утром Наташа заступила на дежурство, всё было как всегда: сменщица, Иришка сдавала смену. Уже вторую неделю Наталью волновало состояние одного пациента. -А как там Андрей Павлович? Так и молчит наш дед? - спросила она у Ирины. Ирина вздохнула: - Так и молчит! Лежит, смотрит в стену, глаза грустные! Прямо сердце разрывается на него глядя. -Ясно! Пойду, зайду к нему! Попробую его разговорить! -улыбнулась девушка. Наташа зашла во вторую палату, она всегда начинала своё дежурство именно с этой палаты: -Здравствуйте, мальчики! Как настроение? Как себя чувствуете? Готовьте аэродром для уколов! - весело поздоровалась она со всеми пациентами. . Три "мальчика", самому молодому из которых было шестьдесят два года оживились, заулыбались, и принялись оголять под одеялом свои места под инъекцию. -Вот как видим Вас, Наташенька, так сразу и настроение поднимается! И жизнь не такой серой кажется! Да и рука у Вас лёгкая! Дай Бог Вам здоровья! - сказал один из её подопечных "мальчиков", Арсений Филиппович. Наташа только улыбнулась ему в ответ и повернулась к другому пациенту- старику лет семидесяти. Он лежал одинокий и грустный, безучастный ко всему происходящему, разглядывая одному ему ведомые узоры на стене. -Здравствуйте, Андрей Павлович! Как Ваши дела? Это Вам от меня! - медсестричка достала огромное красное яблоко и положила пациенту на тумбочку. -Спасибо, дочка! - прошептал он одними губами, но Наташа услышала. -Он заговорил, наконец-то заговорил! - думала она - А ведь ранее этот дедушка на все расспросы только закрывал рукой глаза и горько плакал. Андрей Павлович попал к ним при странных обстоятельствах: ему стало плохо с сердцем на местной автобусной остановке. Судя по штампу регистрации в паспорте, Андрей Павлович приехал в посёлок из города. К кому он ехал и зачем, почему оказался один на улице, так далеко от дома в столь поздний час, он объяснить не мог. На все вопросы, он вместо ответа только беззвучно плакал, прикрывая лицо заскорузлыми руками. И эти слезы, катившиеся по его морщинистым щекам, вызывали щемящее сочувствие у всего персонала от нянечки до главврача. Наталья всех "осчастливила" инъекциями, улыбнулась своим подопечным на прощание: - Не скучайте, я ещё зайду. - и скрылась за дверью. Наташа была уверена, что раз Андрей Павлович с ней заговорил, пусть даже и шёпотом, значит, не нужно останавливаться на достигнутом, а попробовать с ним поговорить ещё. Может, удастся узнать у него о его родных, помочь обрести дом. Она едва дождалась вечера, и когда все дела были, наконец, переделаны, вечерние процедуры проведены, Наталья тихонько проскользнула во вторую палату и села на стул возле кровати своего старика. -Андрей Павлович, Вы спите? - тихо, почти шёпотом спросила она. -Нет, дочка, не сплю! - тоже шёпотом ответил дед. -Вот и мне не спится… Пришла с Вами поболтать. - прошептала она, чтобы не мешать всем остальным. -Знаете, Андрей Павлович, я ведь своих родителей совсем не помню, я в детский дом попала совсем малышкой. А вот когда на Вас посмотрела, почему-то подумала: "наверное, мой отец таким же сейчас был бы". Андрей Павлович, вдруг немного оживился: - Мы с моей Машенькой, ныне покойной, тоже нашего Ромочку из детского дома усыновили. Любили его как своего, баловали… как все любящие родители балуют своих детей… -Андрей Павлович, так у Вас сын есть?! - снова зашептала Наталья. Ей показалось, что дед снова заплакал. Он спрятал лицо в ладонях, затряс головой: -Ой, стыд-то какой!!! Был! Был сын! Выгнал он меня из дому. До сих пор от этого позорища жить не хочется! - Андрей Павлович тихо плакал, его тело сотрясали рыдания. Наталья быстро налила в стакан воды, приподняла голову своему пациенту, закинула ему в рот таблетку успокоительного: -Вот, выпейте это, сейчас полегче станет! -и продолжила распрос - Как это выгнал, Андрей Павлович? -А вот так! Подсунул мне какие-то бумажонки: "подписывай, папка, это для дела", ну я и подписал… сын ведь! Как родному человеку не верить? Жить-то тогда как? Я ведь его вот этой вот рукой когда-то за ручку маленькую из дома малютки вёл… А он меня на улицу в спину вытолкал! Вот только и успел, что пожитки свои забрать. Хуже бродячей собаки и я теперь. Наталье было до боли жалко деда, она пыталась его как-то успокоить, но видимо, обида накопилась у него где-то там, в душе. Ему надо было выговориться. -А я шёл, и шел… а куда идти? Нет никого у меня! Хорошо хоть Машенька моя до этого дня не дожила. -Вы не переживайте, Андрей Павлович, у Вас всё хорошо будет! А сейчас, поспите, пожалуйста, Вам нужно отдохнуть! -Спасибо, тебе, дочка, хорошая ты! Утром, когда она вернулась с дежурства, её встретили дети, которые вручили ей рисунки. Обычные, детские рисунки, с нечёткими контурами человеческих фигур. -Как здорово! - похвалила Наталья детей, а кто это? -Вот это бабушка, видишь, у неё на голове платочек! - объяснила маленькая Алиса. -А это дедушка! - похвастался Петя. -Ну что же мне с вами делать! - задумалась Наталья! - А знаете что, давайте, навестим с вами одного больного дедушку. Он совсем один, к нему никто не приходит и ему очень грустно. -А чей это дедушка? - в один голос закричали дети. Наташа развела руками: -Ничей! Петя, как старший насупился: -Ерунда какая-то! Дедушки ничейными не бывают! -Как видишь, бывают! Всё, собираемся! Наталья накормила детей завтраком, празднично нарядила. Они зашли в магазин, чтобы собрать для "ничейного дедушки" небольшую передачу. -Ой, Наташ! Ты чего? Да ещё с детьми? - спросила её одна из медсестёр. -Мы к Андрею Павловичу - пояснила Наталья. Девушка-медсестра понимающе кивнула. Наталья, толкая впереди себя детей вошла в палату. Поздоровалась. Было воскресенье и у всех пациентов были посетители с гостинцами, с последними новостями. Они сидели, улыбались, оживлённо жестикулировали. Им всем было весело. А Андрей Павлович лежал совершенно один, глядя в потолок. Наташа тихонько подтолкнула детей: -Вон, видите, дедушка один лежит, подойдите, поздоровайтесь с ним. Алиска с Петей тихонько подошли к Андрею Павловичу: -Здравствуй, дедушка! Это тебе! - они оба протягивали ему свои рисунки. Лицо Андрея Павловича посветлело, на губах заиграла улыбка, он даже приподнялся, чтобы сесть поудобнее. Наталья аккуратно подложила ему подушку под спину. -Это мне? - удивился он, принимая рисунки из детских ручонок. -Тебе, дедушка! А ты правда ничейный? Мама так сказала! - спросила маленькая Алиса. Сегодня на ее рыжих коротких волосиках красовался огромный белый бант. Наташа хотела одернуть детей, предостерегая от глупых вопросов, но Андрей Павлович остановил её, осторожно взяв за руку. -Правда, я сам по себе! -улыбнулся он. -А у нас нет дедушки, а мама говорит, что все бабушки и дедушки дорого стоят! Можно, мы к тебе будем приходить? - сказал Петька, спрятав от стеснения руки за спину и ковыряя носком ботинка линолеум на полу. Андрей Павлович вдруг расхохотался. Впервые за всё время нахождения его в больнице, он смеялся от всей души. -Конечно, можно, приходите! - сказал он, вытирая слезы от смеха. Всю дорогу домой дети щебетали как расшалившиеся воробьи и придумывали, какой сюрприз они приготовят для дедушки в следующий раз. -Ну и где же вы были, весёлая компания? - поинтересовался Николай, заметив на пороге Наташу с нарядными детьми. -Папа! Папа, мы к дедушке ходили! Он совсем, совсем ничейный! Он сам сказал! - закричали дети в один голос, со всех сторон дергая Колю за штаны. -Пап! Раз он ничейный, пусть он наш будет, а?! - вдруг совсем по-взрослому и серьезно сказал Петька. -Наташ, что там за дедушка? - спросил Николай, вытирающую от избытка чувств нахлынувшие слезы жену. -Дедушка у нас в отделении лежит! Сын его из дома выгнал и он теперь никому не нужен. А сына он когда-то из дома малютки взял, представляешь?! - объяснила супругу Наталья. -Нат, так может, они просто поссорились и его сын теперь ищет везде, а он у вас лежит. Надо съездить в город, найти этого сына, поговорить с ним!... -Давай, съездим, у нас сегодня как раз выходные совпали! - предложила Наталья - Я и адрес его из паспорта выписала! -Ах, ты лиса моя! Всё наперёд знала - Рассмеялся Коля - И дети такие же растут - хитрющие! Отправили Николай и Наталья детей к соседке, бабе Рае, да и поехали в город сына Андрея Павловича искать. Думали, убивается человек, сидит, волосы на голове рвёт и кричит: "что я наделал"?! Ничего подобного! Дверь открыл мутный, небритый мужик, покачивающийся на нетвердых ногах. -Чё надо? - с трудом ворочая языком спросил он под аккомпанемент пьяных воплей, раздающихся из глубины квартиры. Наталью чуть не вывернуло от мерзкого запаха перегара. Она дёрнула мужа за рукав и мотнула головой, дескать - "пойдем отсюда". -Так чё надо? - снова переспросил мужик, оттягивая пальцами проймы грязной майки. -Извините, мы ошиблись! - быстро сказала Наталья и потянула мужа за собой. В машине уже сказала супругу: -Даже если мы заставим этого упыря забрать отца домой, долго Андрей Павлович в такой обстановке не проживёт! Надо же, какой мерзкий тип! Фу! -Наташ, так может, нам дедушку этого к себе забрать? А что… дом у нас большой! Места хватит. Да и дети требуют дедушку им купить! - предложил Николай. Если бы Коля сейчас был не за рулём, Наталья непременно бы кинулась ему на шею. А сейчас только повернулась к нему и сказала: - Знаешь, Коль, а ты у меня самый лучший! Я знала, что ты так скажешь! Три выходных дня пролетели быстро, Наташа собиралась на работу. Дети положили на край стола подарок для дедушки: аппликацию, где на ветке рябины сидел снегирь. Наташа улыбнулась: всё таки хорошие дети у них с Николаем растут, добрые. И снова всё было, как обычно: сменщица, Иришка сдавала ей дежурство. -Ну как Андрей Павлович? - спросила Наталья, как обычно первым делом о своём подопечном. -Выписали вчера Андрея Павловича! Главврач сказал, что не может его здесь больше держать. -тяжело вздохнула Ирина - Все плакали, и сам он плакал. -Как?! - Наталья выронила из рук журнал.- -Как же так? Где его теперь искать? Почему ты мне не позвонила?! - слезы хлынули на приготовленный детский подарок, лежащий на столе. -Наташ, ты не плачь! Его не на улицу выкинули! Наш главный его в дом престарелых определил! - как могла успокаивала её подруга. Всё дежурство Наталья ходила на ватных ногах, даже во вторую палату зашла без улыбки. Еле-еле она дождалась окончания своей смены. Утром, даже не заезжая домой, позвонила мужу, рассказала обо всём и поехала в дом престарелых. -Вы хотите забрать Андрея Павловича? Его же только вчера к нам доставили! А кто Вы ему? - удивилась старшая медсестра. Наталья, после минутного замешательства "а вдруг, не отдадут", заявила - Я дочь! -Хорошо, проходите, сейчас Вас к нему проводят, - буркнула старшая и вызвала другую девушку. -Совсем уже обалдели: то нужен дедушка, то не нужен! - неслись Наталье вслед ядовитые высказывания, пока она шла по длинному коридору. Но ей было всё равно: пусть говорят что хотят… Ведь всем не объяснишь, что одни из дома в спину выталкивают, другие забирают. Андрей Павлович так и лежал на кровати, как в первое время в больнице, прикрыв глаза рукой и тихо плакал. -Андрей Павлович! - шёпотом позвала его Наталья. Старик открыл глаза и встрепенулся: -Наталья, Вы?! -Я за Вами, Андрей Павлович! Собирайтесь! Нам ой как ничейный дедушка нужен! Деди все уши уже про Вас прожужжали! - улыбнулась Наталья. -Наташенька! Да что мне собирать-то! Мне собраться - только подпоясаться! - радостно встрепенулся дедушка. Наталья забрала Андрея Павловича к себе, в большом доме этого дружного семейства ему нашлось место - небольшая, уютная комната с детскими рисунками на стене, где ярким пятном выделяется аппликация "снегирь на рябиновой ветке". Да и Андрей Павлович теперь не похож на немощного старика. Сразу как-то плечи распрямились, и сам он выглядит крепким и здоровым. Дети его любят, а он не чает в них души. Возится с ними. А сам он часто говорит: - Как же все-таки важно чувствовать себя кому-то нужным! Пока я нужен, я живу! ⓒ
Мир
Печка-матушка
(Женщинам деревни посвящается)
– Мария, чивой-то у вас дым коромыслом? – спросила Евдокия вышедшую на улицу соседку.
– Ребята мои приехали, печку ломают. Будем делать отдельную кухню и ванную комнату.
– Пещку ломають! Никак сдурели! Да как ты теперя без пещки-то? Ни сварить, ни посушить, ни хлеб испечь. Кости погреть негде!
– Ой, баба Дуся! Да кто теперь печкой пользуется?! Пеку в духовке, сушу в сушилке, варю в мультиварке, греюсь на электрогрелке. Удобно, и места много не занимает. Вот когда наладим, все приходите посмотреть. Понравится – и у себя так сделаете. У вас вон какие внуки рукастые!
– Пещку сломать? – помрачневшим голосом тихо сказала баба Дуся – Это навряд ли. Во всяком случае, пока я жива.
Она ещё немного посидела на лавочке, стоявшей вдоль палисадника. Сидеть одной было скучно и неуютно. Вспомнила, как раньше, лет тридцать назад, на их лавочку собиралось пол-улицы. Её покойный муж Степан не пожалел известь на неё добротную, широкую доску, сидеть на которой долгими летними вечерами было очень удобно. Бывало, как соберутся её соседки-подружки после нелёгкого трудового дня да под жареные семечки обсудят все деревенские новости: кто женился, кто родился, у кого корова молока больше даёт, у кого муж самый работящий, кто на селе самый богатый, а кто самый ленивый. Наговорившись всласть, затянут песню протяжную, жалостливую. И ведь петь-то никто не учил, а как красиво получалось! Словно река многоструйная плавно текла песня над притихшим селом, а вместе с песней уходили дневная усталость и заботы. Не поют теперь на улицах… и на гулянках редко услышишь красивую старинную песню. Молодёжь если и запоёт, то «ду-ду-у, я тебя найду!». Главным предметом в доме стал телевизор. Вечером глянешь на улицу – света в домах нет, а голубой экран светится.
Евдокия, нечего греха таить, телевизор любила, особенно старинные фильмы, концерты русской песни и романсы. Но именно его она винила в том, что люди стали мало общаться.
Пришло время вечерять. Евдокия достала из печки маленький котелок с пшенной кашей. Натомившаяся каша, сдобрённая сливочным маслищем, была очень вкусной. Попила чаю с преснушками и с душистым земляничным вареньем. Помыла немудрящую посуду. Ложиться спать было вроде ещё рано. Сон у Евдокии был короткий. К четырем часам утра она обычно просыпалась и, проворочавшись ещё час с боку на бок, вставала.
Евдокия решила погреться на печи – старые кости просили тепла. Она, кряхтя, забралась на печь и, удобно устроившись на лежанке, закрыла глаза. От печки шло приятное тепло, спина и ноги согрелись, и тело стало лёгким. На захапке стоял противень, на котором сушились травы: душица, зверобой, богородская трава, листья смородины, малины. От них шёл сладкий дух.
– Как на покосе пахнет – подумала Евдокия. Память услужливо развернула перед ней картину: они с мужем косят траву. Степан впереди – статный, широкоплечий, рубаха на спине тёмная от пота. Сочная зелёная трава с лёгким вздохом «вжик – вжик», покорно ложилась под косой, безоговорочно подчиняясь мужской силе и напору, оставляя за Степаном широкую ровную полосу. Евдокия шла следом, не отставая. И лишь ширина полоски за ней была чуть меньше. Тяжёлая работа – покос, но Евдокия любила это время. Весь день рядом был её Степан. В короткие перерывы они садились на свежескошенную траву, он клал свою голову ей на колени, она перебирала его русые, взмокшие пряди волос. Разговаривая, она склонялась над ним, заглядывала в его бездонные, синие глаза и тонула в них как в колодцах… Среди душистых трав и зародился их первенец – Ванятка. Такой же русоголовый и синеглазый, как отец. В мартовскую пургу появился он на свет и то ли от холода, то ли от страха робко заплакал. Его завернули в овечью шубу и положили на печь погреться.
Евдокия улыбнулась, вспомнив, какой крохотный был её Ванятка. В шесть лет он простудился, напившись холодной колодезной воды. #опусы И она измаялась от его хриплого надсадного кашля. Чего только Евдокия ни делала: заставляла Ванятку сидеть над чугунком сваренной картошки и дышать паром, мазала ему грудь, пятки нутряным свиным салом и грела у жарко пылающей печи, поила чаем с мёдом и малиной – кашель не проходил. И тогда её свекровь, царствие ей небесное, самолично занялась лечением любимого внука. Она истопила печь берёзовыми дровами, чисто вымела «под» метёлкой, дала печке выстояться, и, когда там установилась нужная температура, застелила под свежей ржаной соломой. Намазав грудь и спину Ванятке липовым мёдом, велела ему лезть в печь и лечь на соломе. Неплотно прикрыв за ним заслонку, села рядом. Чтобы внуку было не страшно, не скучно, свекровь затянула старинную песню: «Е-ха-ли-и-и солда-ти-ки, со служ-бы-ы-ы домой». Минут через двадцать Ванятка попросил пить, и свекровь дала ему тепленького костяничного настоя. Хорошо прогревшись и пропотев, Ванятка вылез из печи румяный и розовый как младенец. Через неделю он и думать забыл о кашле.
Здоровый вырос, под два метра ростом. А ласковый, матери – на радость, жене – на счастье. У самого уж дети взрослые – три сына, а Евдокия про себя его всё Ваняткой зовёт. Обещался завтра прийти, пронаведать мать.
А дочка Настя в городе живёт. Ничего живёт, справно. Муж у неё, Виктор, – высокий, красивый, работает врачом. Ночные дежурства, молоденькие медсёстры… Поначалу Настя-то дюже ревновала. Станет его укорять в невнимании, он её – в недоверии. Ну и разругаются в пух-прах. Она вся в слезах к маме, жаловаться. Евдокия её пожалеет, успокоит, да и поучит:
– Доча, нельзя мужика на коротком поводке держать. Собака – и та волю любить. Ежели любишь – терпи и верь.
Потом зять приехал на машине: нервный, сердитый.
– Мать, что она от меня хочет? Зарплату в дом несу, не курю, выпиваю в меру, по праздникам. Работа у меня такая – люди болеют в любое время суток, объясни ты ей!
Евдокия встала, сняла с устья печную заслонку и молча положила её на стол. Отрезала от каравая краюху хлеба и, разломив её пополам, положила на заслонку. Зять с дочкой недоумённо смотрели на её действия.
– А ну, садитесь к столу – тихим, но твёрдым голосом приказала Евдокия.– Хватить Бога гневить да людей дивить. С жиру беситесь! Давно пора ребятёнка родить. Я внучку хочу! Берите хлеб, ешьте, окаянные. Хлеб – всему голова, можеть и вас уму-разуму научить.
Зять и дочка робко взяли по куску, удивлённые металлическими нотками в голосе матери, засопели, сосредоточенно жуя сухой хлеб.
– Мама, а можно немножко ваших замечательных щец? Я два дня на чаю, да и хлеб сухой горло дерёт… – зять умоляюще посмотрел на тещу.
Настя прыснула в кулак, пытаясь сдержать смех, поперхнулась и закашляла. Виктор постучал ей по спине и тоже засмеялся. Евдокия ласково шлёпнула их полотенцем.
– Вот ироды проклятые… ржуть как кони, а матери переживай. Чиво сидишь? – повернулась к Насте, – корми мужа!
Ночью, услышав жаркое сопение, шепот и возню в горнице, облегченно вздохнула: «Господи, вразуми их и даруй им ребёночка!»
То ли молитва Евдокии дошла до Бога, то ли Настя с Виктором сами созрели для материнства и отцовства, но на неописуемую радость Евдокии родилась у них дочка – Валечка, Валюшка, Валентинка…
На печку запрыгнул кот Тишка, потёрся о ногу Евдокии и вопросительно мурлыкнул.
– Ладно, залазь, – не открывая глаз, сказала Евдокия. Тишка забрался ей на живот и лёг в области сердца, методично задвигал передними лапками и громко замурлыкал.
– Полечи, полечи – пробормотала Евдокия – который день сердце штой-то жмёть.
А память всё разворачивала и разворачивала перед Евдокией полотно её жизни, выхватывая из глубин события, лица, голоса…
– Последний нонешний денё-о-че-е-е-к гуляю с вами я, друзья! А завтра рано, чуть светает, заплачет вся моя родня!
Проводы в армию… Ванятка, высокий, стриженый, и от этого кажущийся худым, стоит перед ними. У Степана в руках икона, у Евдокии – каравай хлеба. Благословили, как положено. Изо всех сил сдерживая слезы, Евдокия подвела сына к печке. Ваня упёрся в печь лбом и ладонями, наученный матерью негромко проговорил:
– Как ты, печка, на месте стоишь не сдвинешься, так и мне в отцовский дом воротиться. Жди меня! Друзья подхватили его под руки и повели из избы задом наперёд по обычаю предков…
И только когда вернулись домой со станции и вошли в опустевшую избу, Евдокия дала волю слезам. Она вдруг остро осознала: сын вырос и улетел из отцовского гнезда, от тёплого материнского крыла. Сколько слез она пролила, сколько горячих молитв прошептала Богу, пока сын наконец не вернулся домой, только ей известно.
– Бабушка, смотри – у меня зубик выпал. Валюшка держит в крохотной ладошке выпавший зуб и растерянно смотрит на Евдокию.
– Не бойси, солнышко, – ласково сказала Евдокия, – у тибе новый вырастить, ишшо лучше.#опусы А этот давай под пещку бросим, да скажем: «Мышка, мышка, возьми зуб костяной, а мне дай коренной».
Валюшка присела перед печкой на корточки и, заглядывая под печь, с беспокойством спросила:
– Бабушка, а как мышка мой зубик найдёт, там же темно?
– Не бойси, найдёть, – улыбнувшись, сказала Евдокия и ласково погладила внучку по голове.
Её рука непроизвольно повторила движение и она погладила тёплые кирпичи печки.
– Пещку ломають… – вдруг снова вспомнились соседкины слова. Как же можно, без пещки-то?! Не зря вить старики говорили: «Пещка – матушка, самовар – батюшка». Веками служила она людям, и вот на тебе – заслужила… Евдокия тяжело вздохнула…
На печи умирал её Стёпушка… Жарким июльским днём пошёл он в баню, где в прохладной тишине ремонтировал и подшивал валенки, неспешно готовился к зиме. Евдокия стала собирать на стол – время обеднее. Вдруг торопливо, тяжело дыша, в избу зашёл Степан и молча полез на печь.
– Степан, куды ты полез? Я на стол собрала, обедать будем. Шти нынче варила, твои любимые, с рёбрышками.
Степан молчал. Евдокия встревоженно заглянула на печь.
– Что с тобой, Стёпушка? Али заболел? Степан, помолчав, глухим голосом сказал:
– Хозяин в бане стонал…
– Что же ты не спросил – к худу али к добру?
– Испужалси я, Дунюшка, аж мороз по коже прошёл.
Два дня Степан не слезал с печи. На третий велел топить баню.
Евдокия пошла вместе с мужем, помочь враз ослабевшему и сгорбившемуся Степану вымыться. Намылив душистую липовую мочалку, она взглянула на раздевшегося мужа, и сердце её больно сжалось от недоброго предчувствия. Глаза у Степана впали, нос заострился, руки стали тонкими и прозрачными. Изо всех сил гнала от себя Евдокия дурные мысли: поживёт ещё её Стёпушка! И, словно поддерживая её надежду, Степан вдруг спросил:
– Дуняш, а помнишь, как нас у бане подпёрли, када после свадьбы первый раз мылись?
– А как-жа, помню, – встрепенулась Евдокия, обрадовавшись, что муж заговорил о живом. Я тада бутылку самогонки да носовой платок брату твоему Ваське отдала.
– Хорошо мы тада помылись! Два раза! Можеть, и ишшо бы раз помылись, да нелёгкая Ваську принесла…
– Евдокия шутливо шлёпнула мужа мыльной мочалкой.
– Ишь, чего вспомнил! Поворачивайся, старая коряга, я спину тебе помою.
Переодевшись во всё чистое после бани, лёг Степан спать на кровать. Немного полежав, молча, он сказал:
– Дуняш, ты прости мине, ежели што не так. Можеть, обидел тибе када… А мне с тобой хорошо было! Жись как один день пролетела, не надоели друг другу… За детей спасибо, за всё…
– Да ты што, Стёпушка, кроно прощаисси со мной. Ишь, чиво удумал… Поживёшь ишшо! Я без тибе не останусь!
Степан грустно усмехнулся.
– Куды ты денисси… Ладно, спи. Мине после бани вроде на сон потянуло.
Всю ночь Евдокия чутко стерегла сон мужа. Прислушиваясь к его тяжелому дыханию, решила…
– Повезу Стёпушку к фершалу. Пусть посмотрить. Можеть, лекарства какие пропишеть.
И только перед петухами сморил Евдокию сон. Когда первые лучи солнца заиграли на вышитом полотенце, что висело в углу над кроватью, Евдокию словно кто в бок толкнул. Она резко повернулась к мужу и, увидев его острый, побелевший нос, всё поняла…
В день, когда хоронили Степана, она, широко раскинув руки, обняла его в гробу и завыла, запела свою последнюю бабью песню:
О-ох, да вы не дуйте, ветры буйные, ох!
О-ох, да не свети ты солнце ясное, ох!
О-ох, да ты проснись, открой-ка глазыньки, ох!
О-ох, да ты услышь-ка мине, Стёпушка!
Боль и печаль переполняли её сердце, поднимались к горлу, и лились наружу горьким плачем-песней. Завыли, заголосили её соседки-подружки, громко, навзрыд заплакала Настя. Ваня крепился изо всех сил, но слёзы текли и текли у него по щекам.
Ооо-х, да ты устань, устань-ка, милай друг, ох!
Ооо-х, да не бросай-ка ты мине одну, ох!
С годами боль не прошла, затаилась глубоко в сердце. Вот и сейчас острым когтём больно ковырнула в груди. Евдокия прижала руку к сердцу, от боли задержав дыхание.
– Стёпушка, Стёпушка, – прошептала она укоризненно, – што ж ты так рано мине одну-то оставил… Плохо как без тибе…
– Здесь я, Дунюшка! Всегда рядом был, звал тибе, да вить ты не слышала…
Евдокия резко открыла глаза. Возле печки стоял её Стёпушка – высокий, красивый как в молодости.
– Стёпушка, как же ты?.. Я щас, щас, – испугавшись, что он снова уйдет, заторопилась Евдокия.
– Дуняш, глянь, на пещке трешина какая. Надо будить замазать.
Евдокия оглянулась – посередине лежанки прошла большая трещина.
– Ведро с глиной под сенцами стоить, замажу.
Она ласково провела ладонью по шершавым кирпичам, повернулась к Степану и облегченно выдохнула:
– Стёпушка, я тибе никуда больше не отпушшу!
Он, молча улыбнувшись, протянул ей руку, и она изо всех сил ухватилась за нее – такую родную, надежную, теплую…
Утром Иван пришел навестить мать. Еще со двора он услышал, как истошно мяукает в доме Тишка. Безотчетное беспокойство заставило его быстро пройти сени и открыть дверь в избу. Чуть не сбив его, мимо пробежал кот.
– Мам, ты где? – хриплым от волнения голосом спросил Иван. Только муха оглушительно жужжала и билась в окно. Ноги вдруг стали ватными. Иван встал на приступок и заглянул на печь.
Евдокия лежала навзничь. На ее лице застыла легкая улыбка. Широкая, разбитая работой ладонь одной руки лежала на остывающих кирпичах, а другая была крепко сжата в кулак, словно держалась за что-то или пыталась кого-то удержать…
Любовь Засова
С надеждой и любовью
Отца Верка не помнила. Ей и было-то всего два года когда, простудившись ранней весной, он занемог, помаялся с неделю в поселковой больничке, беспрерывно с надрывом кашляя, да и помер в тихий предрассветный час, оставив семье на память прожжённую в нескольких местах солдатскую шинель, медаль «За отвагу» и орден «Красной звезды».
- Осколок стронулся, - виновато развёл руками единственный на весь рабочий посёлок доктор, сердито пофыркал в седые усы и после долго протирал толстые стёкла старомодных очков.
Мать Веркина работала в леспромхозе сучкорубом или, как говорили в посёлке, на сучках - махала и зимой, и летом тяжёлым тупым топором. Рано состарилась, ссутулилась, потухла глазами, завяла душой. Другой работы - полегче, чтоб в тепле и сытости, она себе не представляла, давно и прочно привыкнув к труду тяжкому, порой надрывному, не каждому мужику посильному. Да и грамотёшка – всего пять классов поселковой школы. Куда с ними? Только топором и махать.
- Учись, Верка! – часто говаривала она, - выйдешь в портнихи, али фершалом, в тепле да на почёте будешь!
По вечерам оглохшая от усталости мать равнодушно ковыряла жареную на маргарине картошку, прихлёбывала горячий чай, слушая сквозь дрёму Веркины нехитрые новости.
Верка, не смотря на свои восемь с половиной лет, девица вполне самостоятельная, и хозяйство, хоть и небольшое, а полностью на ней – она и полы подметёт и пыли в доме не допустит, картошки начистит и сварит, в магазине за хлебом да молоком очередь отстоит. #опусы А стоять приходилось иной раз по часу и больше. Тётеньки в очередях вели нескончаемые беседы, жаловались друг другу на здоровье, непослушных детей да на пьющих своих и чужих мужей.
Верка в разговоры не вступала – мала ещё. Стояла в сторонке, помахивая пустой авоськой и синим эмалированным бидоном, поджидала машину с хлебом или цистерну с молоком, наблюдала тёмными мрачноватыми глазами бьющую звонким фонтаном жизнь возле ларька с громким названием « Пиво, воды». Желающих отведать пива или загадочных вод набиралось много и зимой, и летом.
Толпа возле ларька весело гудела, мужики подшучивали друг над другом, трепали зубами сухую рыбёшку, запивали прозрачным, густого коричневого цвета пивом. Иногда, обычно в начале месяца, когда поселковая почтальонша только-только разнесёт пенсию, объявлялся возле ларька гвардии старшина Василий Степанович Захаров. И сразу в очереди становилось шумно и весело, даже как будто тесновато. Издалека нарастал, приближался грохочущий металлический звук, это скрежетала, дребезжала несмазанными подшипниками неуклюжая деревянная тележка.
- О! Степаныч катит, слышите мужики!
- Ну, дак понятно! Нинка-почтальонка сегодня ж пенсию разносила!
- Вырвался бедолага! Жинка-то у него строга-а!
- Дак ить, как с им по другому-то? Сопьётся, вот и вся недолга!
В Веркином посёлке секретов и загадок не любили. Всем давно известно, что Василий Степанович томится большей частью дома, запертый на замок и обуреваемый мечтой как-нибудь, усыпив бдительность супруги, ускользнуть к заветному ларьку, испить пивка, потолковать с мужиками про футбол, про рыбалку, обсудить другие важные, недоступные женскому умишку вопросы.
А вот супруга его, Анна Николаевна, вылазки эти не одобряет, на работу в свою библиотеку уходит - дверь запирает, ключи прячет. Она хоть из бывших графинь и происходит, хоть и чешет по-французски не хуже чистокровных, самых настоящих французов, и книжек прочитала столько, что дивно как до сих пор не рехнулась, а всё равно умишко-то ей отпущен Господом-Богом не больше чем по её бабьему чину полагается. Не дано ей понять, что будь ты с ногами или без, а всё едино - душа мужская простора, свободы просит, плачет душа и тоскует взаперти. Но вот последние годы сдавать стала Анна Николаевна, задумчивой сделалась, несколько даже рассеянной, и всё чаще то ключи дома забудет, а то и вовсе дверь незапертой оставит. Вырвется Василий Степанович на свободу, с великим трудом одолеет ведущие на улицу четыре ступеньки и бодро катит на самодельной тележечке, часто отталкиваясь эдакими хорошо отструганными деревяшками .
- Раззойдись, братва! – весело кричит, вклиниваясь в толпу возле пивного ларька, нарушая и без того не шибко-то стройную очередь.
И никто не ропщет, улыбаются, руку жмут, угощают, и Василий Степанович угощает, торопится, тянет в окошко свой изрядно пожульканный рублишко, подмигивает озорно толстой девахе-продавщице, ещё и шуточку отпустит солёненькую, на солдатский манер.
Девка хохочет, радостно показывая чистые новенькие зубки, медленно заливаясь румянцем.
Мужики смеются, одобрительно хлопают Степаныча по плечу, булькают в пенящееся пиво чего покрепче.
Степаныч хмелеет, тяжелеет взглядом, отчётливо сине проступает старый шрам поперёк щеки, громким неприятным фальцетом выводит:
Аррдина недаром нам страна вручила,
Енто знает каждый наш боец,
Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов,
Мы готовы к бою, Сталин наш отец!
- Степаныч, уймись, порядок обшшественный не нарушай, - пытаются остепенить его мужики, - милиция-то вон она, не дремлет! Загребут в каталажку!
- Срал я на вашу милицию! Я в штыковую ходил, с голыми, почитай, руками на немецкие танки пёр! Чё ты мне свою милицию в нос суёшь, я их всех, знаешь, где видел!
Много чего, совсем уж несуразного, кричит Степаныч, роняя едкие капли-слёзы на грязный заплёванный снег, рвёт на груди пиджачишко, показывая тощую грудь, исполосованную багрово-синими рубцами.
И уже какая-то сердобольная бабёнка стучит в окошко библиотеки:
- Николавна! Твой-то опять бушует! Да где ж! Ясно где – возле пивного ларька…
Анна Николаевна платочек наспех на плечи накинет и бежит в лёгких туфельках, недосуг обуваться-то, скользит, оступается. Снег в туфельки набился, дыхание перехватывает, из волос седых, высоким валиком уложенных, шпильки сыплются. На колени бухнется, прижмёт к груди отчаянного вояку, что-то долго-долго шепчет на ухо, губами снимая со щеки редкие солёные капли, и обмякнет Степаныч, послушным, доверчивым сделается, ровно малое дитя. Анна Николаевна усадит его покрепче, пиджак обдёрнет, на все пуговки застегнёт и за верёвочку прикомандирует к месту проживания.
- Ишь, королевна, и не поздоровкалась ни с кем, - примутся судачить бабы в молочной очереди.
- Из бывших - княгиня или, поди-ка, графиня.
- Да бросьте вы, бабоньки! Из Москвы она, до войны ишшо высланная, библиотекой заведует. Детей нет, муж пьяница безногий - вот тебе и графиня!
- Горемычная, - вынесли свой приговор бабы и на том успокоились.
А Верка отчего-то робела, стеснялась под внимательным взглядом немолодой уже худенькой женщины, и при случайных встречах смущённо бормотала:
- Здрасьте.
- Здравствуйте, милая, - неизменно отвечала Анна Николаевна.
«Милая, - думала Верка, - с чего она взяла, что я милая? Странная какая, недаром говорят - графиня».
И однажды, движимая любопытством Верка заявилась в библиотеку. Впрочем, заявиться она конечно не посмела, просто перелезла с крылечка на карниз невысокого окошка, и, поминутно соскальзывая и егозясь, приникла носом к стеклу, проскребла дырочку в толстом слое намёрзшего льда, подышала на неё и разглядела в сером полумраке несколько высоких шкафов, набитых доверху книгами, маленький столик в уголке, слабую фигурку в накинутом на плечи белом пушистом платке.
Замерев, долго разглядывала склонённую седую голову, тонкие пальцы, что-то быстро чиркающие карандашом на полях книги.
"Графиня… красивая, будто фея в кино про «Золушку», - думала Верка.
Женщина неожиданно подняла голову и улыбнулась, заметив любопытный Веркин глаз, одиноко торчавший в замёрзшем окне. Верку словно ветром сдуло, начерпав полные валенки снега, она выбралась из сугроба и, что есть духу, припустила к дому. Но назавтра опять пришла, и уже привычно устроившись на скользком карнизе, прильнув к стеклу, не обнаружила своей графини на законном месте.
- Куда она подевалась? - за размышлениями Верка не расслышала скрип снега под лёгкими шагами, пропустила тот единственный момент, когда ещё можно было, кубарем скатившись с крыльца, задать стрекача и спастись бегством.
Опомнилась за уютным маленьким столом. Чуть осмелев, пила чай, вкусный, запашистый из невиданной красоты синей чашки с золотым ободком, даже конфетку-подушечку, хоть и не сразу, но всё же решилась засунуть за щёку, на распросы не отвечала, хмурилась и только к вечеру осторожно буркнула:
- Веркой меня зовут.
- Верочка, я вас завтра жду, - сказала Анна Николаевна, - вы нанесёте мне визит часиков в десять утра, или, если вам удобнее, в одиннадцать? Не забудете?
- Не забуду. Нанесу, - пробурчала Верка.
Нанесла. Не забыла. Да так и повелось: ребятишки с горки катаются, в снегу барахтаются, летом на реке да в лесу пропадают, а Верка после уроков справит свои дела по хозяйству и бегом несётся в библиотеку.
Анна Николаевна уж поджидает, чайник кипятит, печку подтапливает. Верка ввалится, принесёт с собой морозный свежий воздух, кучу новостей школьных одним махом вывалит, да между разговорами успеет пыль со шкафов обтереть, пол влажной тряпкой обмахнуть, снег от крыльца отгрести.
Анна Николаевна поначалу смущалась:
- Ну, что вы, Верочка, я и сама как-нибудь управлюсь.
Но Верка возражений не любила. И, намурлыкивая, « ардина не даром нам страна вручила» – у Василия Степановича переняла ненароком, быстро и весело расправлялась с делами, а там уж и чайник подоспел. Сидят обе довольные, чаёк из синих чашек попивают, беседуют не спеша, книжки прочитанные обсуждают.
Читать Верка пристрастилась с лёгкой руки Анны Николаевны. Прежде не усадить было упрямую девчонку за книжку. А нынче мать не знает радоваться или всё же выдрать Верку как ту самую, «сидорову козу», ведь день напролёт читает и ночь, бывает, прихватит. Да что ночь, и в школе на задней парте, прикроет учебником толстенький, аккуратно подклеенный ловкими руками Анны Николаевны, томик сказок Андерсена или приключений Жюль Верна, и унесётся прочь из душного класса, подальше от сопящих бестолковых одноклассников, надоедливых крикливых учителей. Не слышит Верка и не видит ничего вокруг себя. До того ли? Когда огромная страшная птица – кондор - унесла сына капитана Гранта, Герда почти добралась до Кая, и Дюймовочка, наконец, нашла своё счастье.
Тройки прочно прописались в Веркином дневнике. Анна Николаевна только головой качала, пробовала влиять на Веркину успеваемость:
- Верочка, вы уроки сделали?
Верка только отмахнётся. Какие уроки! Потом, успеется!
И подруги как-то не заводились в Веркиной жизни. Девчонки-ровесницы уже и перед зеркалом в школе вьются, шушукаются, чёлки на карандаш накручивают, а она хлопает мохнатыми ресницами, кончик густой тёмной косы перебирает тонкими длинными пальцами, думает неизвестно о чём, слова от неё не добьёшься. Потому и сидела из года в год одна на последней парте, этакая тихоня с книжкой, твёрдая троечница, ничем особым неприметная. Вот так однажды и не заметили и не учли, что есть такая ученица девятого класса, Завьялова Вера, и ей уже исполнилось шестнадцать, и она, может быть, тоже хотела бы послужить партии и народу и для начала вступить, как и положено, в комсомол.
Анна Николаевна, дознавшись тогда до причины Веркиной особенной хмурости, долго молчала, и лишь поздно вечером, закрывая на ключ вверенное ей учреждение, грустно обронила:
- У каждого своя дорога, Верочка, и та, по которой идут толпой и с песнями, далеко не всегда самая верная.
- А какая верная, Анна Николаевна? Неужели та, по которой бредёшь одна и со слезами на глазах?
- Может быть и так, Верочка.
Возможно, Верка и забыла бы об этом разговоре, но назавтра Анна Николаевна достала из стола толстую книгу в синем кожаном переплёте, на котором тускло золотились незнакомые нерусские буквы.
- «Война и мир», французское издание 1909 года. Память. Всё что и осталось, Верочка.
Анна Николаевна вынула из глубины страниц старую, давно потускневшую фотографию.
- Мой жених, князь Пётр Афанасьевич Сокольский.
Верка долго разглядывала чуть надменное, совсем ещё мальчишеское лицо – тонкий с еле приметной горбинкой нос, насмешливый взгляд, малюсенькие усики над верхней губой.
- Князь Пётр Афанасьевич Сокольский, - тихо повторила Верка, встревожено посмотрела на Анну Николаевну и шёпотом спросила, - эполеты, ремни, он что, служил не в нашей Красной армии?
- Князь Сокольский - человек чести, Верочка, он пошёл той дорогой, которую считал единственно верной и правильной.
- А… он где? Погиб? Да?
- Нет, нет, что вы, Верочка, мы просто потеряли друг друга, это было так легко в девятнадцатом году.
- И вы ничего о нём не знаете? Совсем?
- Но ведь жизнь не окончена, всё ещё может случиться.
- А как же Василий Степанович? Вы любили его?
- Видите ли, Верочка, Василий Степанович был несчастен, одинок и болен. Ему нужна была поддержка и защита, вот и пришлось выйти за него замуж.
- Значит вы... Из жалости с ним?
Анна Николаевна помолчала, грустно улыбнулась и, не глядя на Верку, тихо сказала:
- Жалость и сострадание вполне плодородная почва, Верочка, на ней можно вырастить тёплое чувство нежной взаимной привязанности.
Зимние ночи длинные, стылые. Слышно, как сочно, капустным листом, хрустит снег под шагами запоздавшего прохожего, изредка горестно взлаивает собака, да где-то далеко бегут и шумят поезда. Одинокая звезда, пробравшись сквозь серые глыбы снежных туч, с любопытством заглядывает в Веркино окошко, слабо мерцая за подёрнутым тонкой наледью стеклом. Верке не спится.
- Странно, – думает она, - чувство нежной взаимной привязанности... Безногий, вечно пьяный Василий Степанович... И князь Сокольский. Человек чести! Ничего не понять...
Незадолго до Нового года разыгрались, разбуянились метели. Калёный колючий ветер злобно трудился, завывая в бешеном танце, заметал поселковые дорожки и тропинки, закидывал пригоршни снега в тепло освещённые окна школы, пробирал насквозь старенькую шубейку, коварно хватал за щёки, толкал в спину, норовя спихнуть Верку в сугроб. Озябшая Верка с трудом протиснулась сквозь гомонящую на школьном крыльце толпу ребятни, потопала валенками, стараясь стряхнуть снег, обмела их для верности веничком-голичком и, радостно переводя дух, побежала в класс.
Постреливали, потрескивали, соря искорками, дрова в утробе круглозадой печки-голландки, чуть приметно доносился из школьного буфета нежный аромат свежеиспечённых ватрушек, и суровые классики в тяжёлых рамах снисходительно взирали со стен на отогревшихся, разомлевших в тепле учеников. Верка рассеянно рисовала на промокашке замысловатые узоры, невнимательно слушала молоденькую, старательную учительницу, изредка задумчиво поглядывая в окно, где в рассветных серых сумерках по-прежнему глухо и безнадёжно бесилась метель.
Неожиданно, с резким стуком распахнулась дверь, и в класс быстрыми решительными шагами вошла пожилая, тучная, вечно сердитая директриса, строго оглядела из-под очков нестройные ребячьи ряды и остановила взгляд на Верке:
- Завьялова, выйди во двор. К тебе пришли.
Верка от удивления даже не сразу сообразила, что это она – Завьялова, и кто-то требует с ней - ученицей 9- го «Б» класса - немедленной встречи.
Она сбежала по ступенькам, потянула на себя тяжёлую школьную дверь и остановилась. В бережно залатанной военной гимнастёрке, сияя в два ряда начищенными медалями и орденами, тяжело сгорбив спину, по расчищенной недавно тропинке к ней катил Василий Степанович Захаров.
Верка прошла несколько шагов ему навстречу и замерла, почувствовав, как гулко и больно стукнуло в груди.
Степаныч стянул с головы старую, с еле видной вмятиной от звезды, шапку, поднял на Верку строгие, сухие глаза.
- Ночью. Сердце не выдержало.
Протянул дрожащей рукой книгу, ту самую – с золотистыми нерусскими буквами, трудно, со всхлипом вздохнул.
- Она ещё долго жила – часа три, всё мучилась, и вот – велела вам передать.
- Как же? – прошептала Верка, - она же никогда ничем не болела.
- Весточку получила... Оттуда. Он погиб в сорок четвёртом, в парижском гестапо... Французское сопротивление.
Степаныч помолчал, вынул из кармана сложенный в несколько раз, мохнатый по краям листок, подумал и протянул его Верке.
- Это тоже вам.
Повернулся и, сильно отталкиваясь, заскрипев тележкой, поспешил прочь.
Злилась метель, яростно заметала следы маленьких дребезжащих колёсиков, безжалостно швыряла снег на сгорбленные плечи гвардии старшины Василия Степановича Захарова.
Верка смотрела ему вслед, прижав к груди старую книгу в синем потёртом переплёте, и не замечала стужи, не замечала застывающих на щеках солёных льдинок.
На пожелтевшем, хрупком от времени листочке, сохранились еле видные, написанные синими чернилами слова:
« Душа моя, любовь моя, Анечка…»
А на первой странице французского издания «Войны и мира» Верка прочла неровные прыгающие строки:
"Милому другу Верочке.
С надеждой и любовью.
Анна Николаевна Ильина. 23 декабря 1965 года."
Любовь Алаферова
✔-Мама, а почему у нас нет ни дедушки, ни бабушки? У всех ребят есть! - спрашивала Наталью, ее пятилетняя дочка, Алиска - рыженькая, похожая на лисичку девочка. Её изумрудно-зеленые глазки пытливо смотрели на мать.
-Ага, у Витьки Рычкова аж две бабушки и целых два дедушки: одни здесь живут, другие в городе! - подтвердил слова сестры такой же рыженький лопоухий, весь в золотистых веснушках брат-погодок малышки - Петька.
Наталья задумалась: - Ну как детям объяснить, что и она, и отец их Николай, без родителей выросли, под крылом у государства… Вот и ответила, первое, что в голову пришло:
- Дорого стоят нынче дедушки и бабушки, денег нет!
Дети недоверчиво смотрели на мать…
-Ладно, я узнаю, где Витька Рычков своих взял! Может, там подешевле продают! - по деловому засунув руки в карманы своих коротких штанишек, пообещал матери Петька.
-Что здесь за собрание? - спросил Николай - отец семейства, вернувшийся с работы, моя руки под руки под рукомойником.
-Да вот! Требуют им дедушку и бабушку купить! - смеясь ответила Наталья.
Две пары зеленых детских глаз уставились на отца.
-Хотя бы кого-то одного, правда, Петька? - сказала в подтверждение слов матери Алиска, призывая брата в свидетели.
Николай с Натальей не знали: то ли плакать, то ли смеяться! Хоть бери и пиши объявление:
-Срочно нужны бабушка или дедушка в аренду!
Выпускники детского дома, Наталья и Николай, работали вместе в поселковой больнице, Коля водителем на скорой помощи, а Наташа медсестрой в стационаре. Работа нелёгкая, сменная, но как-то выкручивались: пошли работать в разные смены. Хоть, считай, почти и не видели друг-друга, так зато дети под присмотром были.
Ну а если, вдруг, какой аврал, тут соседи в помощь. Благо, никогда не отказывали. Да и Наталья с Николаем не слишком часто на чужую помощь и рассчитывали.
Утром Наташа заступила на дежурство, всё было как всегда: сменщица, Иришка сдавала смену. Уже вторую неделю Наталью волновало состояние одного пациента.
-А как там Андрей Павлович? Так и молчит наш дед? - спросила она у Ирины.
Ирина вздохнула: - Так и молчит! Лежит, смотрит в стену, глаза грустные! Прямо сердце разрывается на него глядя.
-Ясно! Пойду, зайду к нему! Попробую его разговорить! -улыбнулась девушка.
Наташа зашла во вторую палату, она всегда начинала своё дежурство именно с этой палаты: -Здравствуйте, мальчики! Как настроение? Как себя чувствуете? Готовьте аэродром для уколов! - весело поздоровалась она со всеми пациентами. . Три "мальчика", самому молодому из которых было шестьдесят два года оживились, заулыбались, и принялись оголять под одеялом свои места под инъекцию.
-Вот как видим Вас, Наташенька, так сразу и настроение поднимается! И жизнь не такой серой кажется! Да и рука у Вас лёгкая! Дай Бог Вам здоровья! - сказал один из её подопечных "мальчиков", Арсений Филиппович. Наташа только улыбнулась ему в ответ и повернулась к другому пациенту- старику лет семидесяти. Он лежал одинокий и грустный, безучастный ко всему происходящему, разглядывая одному ему ведомые узоры на стене.
-Здравствуйте, Андрей Павлович! Как Ваши дела? Это Вам от меня! - медсестричка достала огромное красное яблоко и положила пациенту на тумбочку.
-Спасибо, дочка! - прошептал он одними губами, но Наташа услышала.
-Он заговорил, наконец-то заговорил! - думала она - А ведь ранее этот дедушка на все расспросы только закрывал рукой глаза и горько плакал.
Андрей Павлович попал к ним при странных обстоятельствах: ему стало плохо с сердцем на местной автобусной остановке. Судя по штампу регистрации в паспорте, Андрей Павлович приехал в посёлок из города. К кому он ехал и зачем, почему оказался один на улице, так далеко от дома в столь поздний час, он объяснить не мог. На все вопросы, он вместо ответа только беззвучно плакал, прикрывая лицо заскорузлыми руками. И эти слезы, катившиеся по его морщинистым щекам, вызывали щемящее сочувствие у всего персонала от нянечки до главврача.
Наталья всех "осчастливила" инъекциями, улыбнулась своим подопечным на прощание: - Не скучайте, я ещё зайду. - и скрылась за дверью.
Наташа была уверена, что раз Андрей Павлович с ней заговорил, пусть даже и шёпотом, значит, не нужно останавливаться на достигнутом, а попробовать с ним поговорить ещё. Может, удастся узнать у него о его родных, помочь обрести дом.
Она едва дождалась вечера, и когда все дела были, наконец, переделаны, вечерние процедуры проведены, Наталья тихонько проскользнула во вторую палату и села на стул возле кровати своего старика.
-Андрей Павлович, Вы спите? - тихо, почти шёпотом спросила она.
-Нет, дочка, не сплю! - тоже шёпотом ответил дед.
-Вот и мне не спится… Пришла с Вами поболтать. - прошептала она, чтобы не мешать всем остальным. -Знаете, Андрей Павлович, я ведь своих родителей совсем не помню, я в детский дом попала совсем малышкой. А вот когда на Вас посмотрела, почему-то подумала: "наверное, мой отец таким же сейчас был бы".
Андрей Павлович, вдруг немного оживился: - Мы с моей Машенькой, ныне покойной, тоже нашего Ромочку из детского дома усыновили. Любили его как своего, баловали… как все любящие родители балуют своих детей…
-Андрей Павлович, так у Вас сын есть?! - снова зашептала Наталья.
Ей показалось, что дед снова заплакал. Он спрятал лицо в ладонях, затряс головой:
-Ой, стыд-то какой!!! Был! Был сын! Выгнал он меня из дому. До сих пор от этого позорища жить не хочется! - Андрей Павлович тихо плакал, его тело сотрясали рыдания.
Наталья быстро налила в стакан воды, приподняла голову своему пациенту, закинула ему в рот таблетку успокоительного:
-Вот, выпейте это, сейчас полегче станет! -и продолжила распрос - Как это выгнал, Андрей Павлович?
-А вот так! Подсунул мне какие-то бумажонки: "подписывай, папка, это для дела", ну я и подписал… сын ведь! Как родному человеку не верить? Жить-то тогда как? Я ведь его вот этой вот рукой когда-то за ручку маленькую из дома малютки вёл… А он меня на улицу в спину вытолкал! Вот только и успел, что пожитки свои забрать. Хуже бродячей собаки и я теперь.
Наталье было до боли жалко деда, она пыталась его как-то успокоить, но видимо, обида накопилась у него где-то там, в душе. Ему надо было выговориться.
-А я шёл, и шел… а куда идти? Нет никого у меня! Хорошо хоть Машенька моя до этого дня не дожила.
-Вы не переживайте, Андрей Павлович, у Вас всё хорошо будет! А сейчас, поспите, пожалуйста, Вам нужно отдохнуть!
-Спасибо, тебе, дочка, хорошая ты!
Утром, когда она вернулась с дежурства, её встретили дети, которые вручили ей рисунки. Обычные, детские рисунки, с нечёткими контурами человеческих фигур.
-Как здорово! - похвалила Наталья детей, а кто это?
-Вот это бабушка, видишь, у неё на голове платочек! - объяснила маленькая Алиса.
-А это дедушка! - похвастался Петя.
-Ну что же мне с вами делать! - задумалась Наталья! - А знаете что, давайте, навестим с вами одного больного дедушку. Он совсем один, к нему никто не приходит и ему очень грустно.
-А чей это дедушка? - в один голос закричали дети.
Наташа развела руками: -Ничей!
Петя, как старший насупился: -Ерунда какая-то! Дедушки ничейными не бывают!
-Как видишь, бывают! Всё, собираемся!
Наталья накормила детей завтраком, празднично нарядила. Они зашли в магазин, чтобы собрать для "ничейного дедушки" небольшую передачу.
-Ой, Наташ! Ты чего? Да ещё с детьми? - спросила её одна из медсестёр.
-Мы к Андрею Павловичу - пояснила Наталья.
Девушка-медсестра понимающе кивнула.
Наталья, толкая впереди себя детей вошла в палату. Поздоровалась.
Было воскресенье и у всех пациентов были посетители с гостинцами, с последними новостями. Они сидели, улыбались, оживлённо жестикулировали. Им всем было весело. А Андрей Павлович лежал совершенно один, глядя в потолок.
Наташа тихонько подтолкнула детей: -Вон, видите, дедушка один лежит, подойдите, поздоровайтесь с ним.
Алиска с Петей тихонько подошли к Андрею Павловичу:
-Здравствуй, дедушка! Это тебе! - они оба протягивали ему свои рисунки.
Лицо Андрея Павловича посветлело, на губах заиграла улыбка, он даже приподнялся, чтобы сесть поудобнее. Наталья аккуратно подложила ему подушку под спину.
-Это мне? - удивился он, принимая рисунки из детских ручонок.
-Тебе, дедушка! А ты правда ничейный? Мама так сказала! - спросила маленькая Алиса. Сегодня на ее рыжих коротких волосиках красовался огромный белый бант.
Наташа хотела одернуть детей, предостерегая от глупых вопросов, но Андрей Павлович остановил её, осторожно взяв за руку.
-Правда, я сам по себе! -улыбнулся он.
-А у нас нет дедушки, а мама говорит, что все бабушки и дедушки дорого стоят! Можно, мы к тебе будем приходить? - сказал Петька, спрятав от стеснения руки за спину и ковыряя носком ботинка линолеум на полу.
Андрей Павлович вдруг расхохотался. Впервые за всё время нахождения его в больнице, он смеялся от всей души.
-Конечно, можно, приходите! - сказал он, вытирая слезы от смеха.
Всю дорогу домой дети щебетали как расшалившиеся воробьи и придумывали, какой сюрприз они приготовят для дедушки в следующий раз.
-Ну и где же вы были, весёлая компания? - поинтересовался Николай, заметив на пороге Наташу с нарядными детьми.
-Папа! Папа, мы к дедушке ходили! Он совсем, совсем ничейный! Он сам сказал! - закричали дети в один голос, со всех сторон дергая Колю за штаны.
-Пап! Раз он ничейный, пусть он наш будет, а?! - вдруг совсем по-взрослому и серьезно сказал Петька.
-Наташ, что там за дедушка? - спросил Николай, вытирающую от избытка чувств нахлынувшие слезы жену.
-Дедушка у нас в отделении лежит! Сын его из дома выгнал и он теперь никому не нужен. А сына он когда-то из дома малютки взял, представляешь?! - объяснила супругу Наталья.
-Нат, так может, они просто поссорились и его сын теперь ищет везде, а он у вас лежит. Надо съездить в город, найти этого сына, поговорить с ним!...
-Давай, съездим, у нас сегодня как раз выходные совпали! - предложила Наталья - Я и адрес его из паспорта выписала!
-Ах, ты лиса моя! Всё наперёд знала - Рассмеялся Коля - И дети такие же растут - хитрющие!
Отправили Николай и Наталья детей к соседке, бабе Рае, да и поехали в город сына Андрея Павловича искать. Думали, убивается человек, сидит, волосы на голове рвёт и кричит: "что я наделал"?!
Ничего подобного! Дверь открыл мутный, небритый мужик, покачивающийся на нетвердых ногах.
-Чё надо? - с трудом ворочая языком спросил он под аккомпанемент пьяных воплей, раздающихся из глубины квартиры. Наталью чуть не вывернуло от мерзкого запаха перегара. Она дёрнула мужа за рукав и мотнула головой, дескать - "пойдем отсюда".
-Так чё надо? - снова переспросил мужик, оттягивая пальцами проймы грязной майки.
-Извините, мы ошиблись! - быстро сказала Наталья и потянула мужа за собой.
В машине уже сказала супругу: -Даже если мы заставим этого упыря забрать отца домой, долго Андрей Павлович в такой обстановке не проживёт! Надо же, какой мерзкий тип! Фу!
-Наташ, так может, нам дедушку этого к себе забрать? А что… дом у нас большой! Места хватит. Да и дети требуют дедушку им купить! - предложил Николай.
Если бы Коля сейчас был не за рулём, Наталья непременно бы кинулась ему на шею. А сейчас только повернулась к нему и сказала: - Знаешь, Коль, а ты у меня самый лучший! Я знала, что ты так скажешь!
Три выходных дня пролетели быстро, Наташа собиралась на работу. Дети положили на край стола подарок для дедушки: аппликацию, где на ветке рябины сидел снегирь.
Наташа улыбнулась: всё таки хорошие дети у них с Николаем растут, добрые.
И снова всё было, как обычно: сменщица, Иришка сдавала ей дежурство.
-Ну как Андрей Павлович? - спросила Наталья, как обычно первым делом о своём подопечном.
-Выписали вчера Андрея Павловича! Главврач сказал, что не может его здесь больше держать. -тяжело вздохнула Ирина - Все плакали, и сам он плакал.
-Как?! - Наталья выронила из рук журнал.- -Как же так? Где его теперь искать? Почему ты мне не позвонила?! - слезы хлынули на приготовленный детский подарок, лежащий на столе.
-Наташ, ты не плачь! Его не на улицу выкинули! Наш главный его в дом престарелых определил! - как могла успокаивала её подруга.
Всё дежурство Наталья ходила на ватных ногах, даже во вторую палату зашла без улыбки. Еле-еле она дождалась окончания своей смены.
Утром, даже не заезжая домой, позвонила мужу, рассказала обо всём и поехала в дом престарелых.
-Вы хотите забрать Андрея Павловича? Его же только вчера к нам доставили! А кто Вы ему? - удивилась старшая медсестра.
Наталья, после минутного замешательства "а вдруг, не отдадут", заявила - Я дочь!
-Хорошо, проходите, сейчас Вас к нему проводят, - буркнула старшая и вызвала другую девушку.
-Совсем уже обалдели: то нужен дедушка, то не нужен! - неслись Наталье вслед ядовитые высказывания, пока она шла по длинному коридору. Но ей было всё равно: пусть говорят что хотят… Ведь всем не объяснишь, что одни из дома в спину выталкивают, другие забирают.
Андрей Павлович так и лежал на кровати, как в первое время в больнице, прикрыв глаза рукой и тихо плакал.
-Андрей Павлович! - шёпотом позвала его Наталья.
Старик открыл глаза и встрепенулся: -Наталья, Вы?!
-Я за Вами, Андрей Павлович! Собирайтесь! Нам ой как ничейный дедушка нужен! Деди все уши уже про Вас прожужжали! - улыбнулась Наталья.
-Наташенька! Да что мне собирать-то! Мне собраться - только подпоясаться! - радостно встрепенулся дедушка.
Наталья забрала Андрея Павловича к себе, в большом доме этого дружного семейства ему нашлось место - небольшая, уютная комната с детскими рисунками на стене, где ярким пятном выделяется аппликация "снегирь на рябиновой ветке".
Да и Андрей Павлович теперь не похож на немощного старика. Сразу как-то плечи распрямились, и сам он выглядит крепким и здоровым. Дети его любят, а он не чает в них души. Возится с ними.
А сам он часто говорит: - Как же все-таки важно чувствовать себя кому-то нужным! Пока я нужен, я живу!
ⓒ