Молодая, худенькая женщина плакала, держа на руках младенца.

Это было много лет назад, но я ее запомнила. Я тогда только начинала работать и, конечно, каждый яркий случай запоминался много лучше, чем сейчас.
Смешно прозвучит из уст психолога, но я как-то не очень умею утешать. Да и ее слезы не были похожи на истероидный запрос: ну вы же видите, как я несчастна, утешьте меня скорее!
«Может быть, ей просто негде поплакать?» — думала я и по привычке, оставшейся от научной работы, строила гипотезы:
— ребенок на ее руках неизлечимо болен,
— семейная ссора, особенно тяжело переживаемая кормящей матерью,
— послеродовая депрессия…
История Ларисы оказалась простой и щемящей.
Вышла замуж по молодой и задорной любви, на третьем курсе технического института, сразу легко родила сына Ваню, радостно играла в него, как в куклу, сама в охотку шила младенческие обновки (перестройка, в магазинах ничего не было), мать и муж помогали, но она и сама справлялась. Когда почти сразу после родов забеременела еще раз («А как же говорят, что, пока кормят, не беременеют?» — несколько растерянно спросил муж), вопросов не возникало — все равно она изначально хотела не одного ребенка. Родила второго мальчика, назвала Семеном. Стало еще веселее: малютки строили невероятно забавные отношения между собой, наблюдать за этим можно было бесконечно. Они много смеялись, гуляли, ходили в походы — муж подхватывал одного ребенка, она — другого, друзья помогали управляться с вещами. Да и много ли в перестройку было вещей? Переноски для малышей она сшила из старых своих и мужниных джинсов, пристрочив к ним ремни из корсажной ленты. Впереди, из задних карманов, торчали бутылочка, соска, самодельная погремушка.
Муж хватался за любые работы. В перестройку встали все основные питерские заводы и найти инженерную работу было практически невозможно. Она раздумывала — закончить институт или, отдав детей в сад, тоже пойти работать, чтобы денег стало хоть чуть-чуть побольше? В это время вдовая мама Ларисы, насмотревшись на семейное счастье дочери, вдруг решила, что и ей еще не поздно ухватить свой кусок, воссоединилась с бывшим одноклассником и уехала с ним фермерствовать в Рязанскую область.
А Лариса опять забеременела. Очень хотелось дочку. Муж сказал: мне кажется, хватит, но вообще — как ты решишь. Она решила рожать. Дети — это так здорово! Но беременность оказалась тяжелой, роды — не очень удачными и закончились срочным кесаревым сечением.
Бабушка забрала к себе на ферму старшего Ваню. Он сразу стал с непривычки тосковать по брату и матери и болеть, один раз даже вызывали скорую. Она ехала по осенним дорогам перестроечной России четыре с половиной часа. После этого случая Лариса попросила привезти Ваню назад. Мать осталась со скотиной, а ее сожитель привез мальчика на машине. Братья обнялись и почти сутки объятий не размыкали.
Много забот свалилось на мужа, он начал сначала ворчать, а потом и возмущаться: мы так не договаривались! Я работаю, мне нужно высыпаться, нормально есть и вообще как-то жить за пределами всех этих горшков и пеленок. Бледная как тень, шатающаяся от слабости Лариса старалась побольше взять на себя, но у нее плохо получалось. Пропало молоко, на дешевых смесях (на дорогие не хватало денег) у дочки Кати стало пучить животик, она вообще перестала спать.
Муж сказал: знаешь, мне это как-то все надоело. Ты стала какая-то неженственная, истеричная, меня вообще не замечаешь. Наверное, ты меня разлюбила. Мне с тобой тяжело и неинтересно. Наверное, я тебя тоже разлюбил.для группы опусы и рассказы А зачем же жить без любви? Пойду-ка я отсюда.
И ушел. И стал жить с какой-то женщиной. Надо думать, опять весело и интересно. И исправно платил алименты со своей небольшой «белой» зарплаты. Иногда заходил «в гости» и приносил мальчикам по шоколадке или по дешевой пластмассовой машинке. А Лариса осталась с детьми в родительской трехкомнатной хрущевке. Ване — 4,5 года, Семену — 3,5, Кате — 8 месяцев.
— …Профессии у меня нет, институт не закончен, да и кому сейчас нужны инженеры?! Просто устроиться на работу в какой-нибудь магазин или ларек? Но куда деть
Катю и кто возьмет на работу женщину с тремя маленькими детьми? Можете меня осуждать, но однажды я даже подумывала о том, чтобы сдать Катю в дом малютки. Потом, правда, поняла, что не смогу.
— Ресурсы, — подумав, сказала я. — Все, что есть. Перечисляйте.
— Ничего нет, — снова заплакала было Лариса, но теперь уже я протестующе махнула рукой:
— Хватит! Не вешайте мне лапшу на уши. Думайте и говорите. В вашей ситуации придется использовать абсолютно все. Без малейших исключений.
Общие друзья все дружно заклеймили ушедшего мужа, но и от многодетной Ларисы шарахнулись: у человека, конечно, горе, жизнь рухнула, но чем тут поможешь? Мужа не вернешь, детей себе не возьмешь. А на стороне Лариса вообще стесняется говорить, что ее муж бросил с тремя детьми: стыдно.
— Люди боятся чужих несчастий не только из собственной недоброты, суеверия и прочего, но и из того, что обычно не знают, как и чем конкретно помочь. А им не говорят — традиций-то считай не осталось. Впрочем, у вас и несчастий-то никаких нет, так — трудности жизни. (Имея дело с родителями в том числе и больных детей, я уже знала: диагнозы, определения часто в корне меняют ситуацию.)
— Трудности? — Лариса подняла опущенную голову.
— Ну разумеется. Все живы-здоровы. Давайте список друзей и хороших приятелей.
Список получился оптимистично длинный.
— У каждого запросите по полдня раз в две недели, — сказала я. — Они согласятся, им даже интересно будет. Потенциальные пары могут приходить и сидеть с детьми вместе — пусть тренируются. Но детей надо будет выдрессировать, чтобы оставались с чужими...
— Они у меня общительные и неизбалованные, если мальчиков не разлучать, они будут…
— Ну вот и славно. Поехали дальше.
Еще из ресурсов нашлись очень старая и почти слепая прабабушка — мама покойного отца Ларисы, некое пособие, которое полумертвое государство все же платило на трех детей, алименты, продукты, которые иногда присылала бабушка-фермерша, какие-то немцы из Гамбурга, приславшие в борющуюся за демократию Россию посылку с колбасой и постельным бельем (посылку притащил Ларисе сосед, сидящий на этой самой немецкой благотворительности), одна комната в трехкомнатной квартире, которую можно сдать чистоплотной студентке за гроши и услуги, и умение самой Ларисы сноровисто шить и вышивать симпатичные вещи для детей.
— За месяц задействовать все перечисленное и прийти ко мне с отчетом, — велела я.
Лариса довольно бодро подхватила сомлевшую Катю и уже почти ушла, но на пороге обернулась:
— А что мне сыновьям-то сказать?
— Да что хотите, лишь бы правду, — отмахнулась я.
* * *
Через месяц Лариса уже не плакала, а улыбалась.
— Самый ценный ресурс оказался знаете какой?
— Какой же?
— Моя бабушка.
— Неужели слепая смогла с детьми сидеть? Не опасно?
— Нет, конечно. Она мне спокойно так рассказала, как после войны у них в деревне каждая вторая женщина осталась в таком же положении, как я. Причем без водопровода, без газа и почти без продуктов в магазине. У нее самой пятеро детей было. Мой папа — младший, ему в июне 1941-го два года исполнилось.
— Угу, это ресурс, причем надолго, — согласилась я.
— Подруги и даже друзья охотно остаются с детьми, — сказала Лариса. — Некоторые даже чаще готовы, но я отказываюсь. У двух родители готовы мальчиков раз в месяц с ночевкой брать — они их любят и типа во внуков поиграть. Это как?
— Раз в месяц? Пока нормально. Вы хоть с Катей спокойно позанимаетесь. Немцам ответное благодарственное письмо написали? Фотку с детьми вложили?
— Конечно! От них уже даже посылка с молочной смесью и детскими вещами пришла. Всё на вырост и такое хорошенькое! И еще одна идет — от их соседей, у которых у самих двое детей. Они, по-моему, очень обрадовались, что им ответил живой настоящий человек. Пишут, что все, кто посылал посылки в Россию, вкладывали свой адрес, и только двое ответили: я и еще старичок-инвалид какой-то, чуть ли не участник войны.
Сшитые Ларисой на пробу вещи согласилась продавать на рынке небольшая артель, у которой там были торговые точки. Деньги небольшие, но сказали, что если
вышивать по их уже готовым вязаным изделиям, то будет больше.
Студентка, которой Лариса сдала маленькую комнатку, мальчиков побаивается, зато хорошо ладит с Катей и иногда сама просит разрешить с ней поиграть, чтобы сделать перерыв в занятиях.
— Вы должны восстановиться и заочно закончить институт, — сказала я.
— Это еще зачем? — вскинулась Лариса. — Кому эти инженеры…
— Это сейчас, — сказала я. — Но не всегда же мы будем сидеть в такой заднице. Понадобятся еще и инженеры. К тому же вам надо куда-то идти. Вы же понимаете зачем?
— Зачем?
— Вам вести за собой троих. Много лет. Как бы ни сложилось.
Лариса довольно долго молчала, потом сказала:
— Об этом я не подумала.
Когда она уходила, я спросила:
— А мальчикам-то вы что сказали?
— Я сказала, как меня бабушка научила: у нас всего мало, зато нас самих много. В этом наша сила.
* *
— Мама сейчас ведущим инженером работает, — улыбнулся Иван. — Живет уже пять лет с хорошим человеком, но замуж чего-то опасается, хотя Семка с Катей ее уговаривают. Я-то считаю, что ей виднее. Три года назад ездил в Гамбург на стажировку и там познакомился с Генрихом и Вальтером, в шикарных вещах которых мы с братом проходили все детство. Я им так благодарен. И не только за фирменную одежку — благодаря этой истории я стал учить немецкий язык, а теперь мне это пригодилось. Английский-то сейчас многие знают, а вот немецкий… И мы с ними так классно за пивом посидели! Отличные ребята, никогда в Питере не были. Я их, конечно, пригласил.
— А ваш отец так больше и не появлялся?
— Почему же. Мы уже подростками были — что-то у него там в жизни не заладилось, явился: я хочу восстановить отношения с детьми. Принес матери цветы, нам по телефону дорогому, Кате Барби какую-то. А она у нас пацанка — с двумя-то старшими братьями, в куклы не играет. Я тоже телефон ему сразу вернул: от предателей ничего не надо. А Семка у нас жук: и телефон взял, и у матери прощения попросил, в общем, весь в шоколаде. Но отца ненадолго хватило, опять куда-то делся. Хотя вот с рождением внучки поздравил — то ли меня, то ли мать, то ли себя, — Иван с любовью взглянул на играющую на ковре толстенькую девочку. — Так что же нам делать-то с ее истериками? Наша мать не знает, говорит, что мы у нее не истерили никогда, а эту, дескать, избаловали.
— Что ж, сейчас будем разбираться, — вздохнула я...
Автор: Катерина Мурашова
Молодая женщина Люба Проскурина лежала в больнице. Сначала ей сделали операцию по удалению аппендицита, потом что-то пошло не так, было и небольшое воспаление, и осложнения в связи с этим. Поэтому ее пока не выписывали.
Ну а куда ей торопиться? Она на больничном, понятное дело, так что работа подождет. А вот в общежитии швейной фабрики, в котором она проживает, ее соседка по комнате Люся будет только рада, что пока одна, и ее ненаглядный Петруша может беспрепятственно посещать ее хоть до утра.
У самой Любы поклонника не было. Красотой, как белокурая Люся, она не блистала, была тихой и скромной, даже слишком для своих двадцати шести. Поэтому и жизнь как-то не складывалась. Люся вот выскочит замуж, а ей опять кого-нибудь подселят. Плохо на фабрике с жильем, не строят они ничего, а работники нужны.
Об этом обо всем и размышляла Люба, глядя на синее небо за окном и поглядывая на свою пожилую соседку по палате Федору Тихоновну. Та все больше спала, но когда просыпалась, они вели неспешные беседы, рассказывали друг дружке о себе.
Люба поведала, как осталась одна. Родители умерли, а старший брат все их имущество пропил, разорил родительское гнездо, и сейчас отбывает срок за кражу.
- Одна я совсем, тетя Федора, - скорбно жаловалась Люба.
- А муженька-то нет? – спрашивала та, внимательно разглядывая собеседницу. – И не было?
- Нет и не было. Говорю же, одна я. Подружка единственная, и то скоро замуж выйдет. А у вас есть семья?
- А как же! – с гордостью ответила Федора Тихоновна. – Родни-то тоже нет, а вот мальчишки мои завсегда рядом. А что случись, и починят, и покрасят, и побелят.
И соседка рассказала историю, от которой Люба пришла в легкое недоумение.
Как оказалось, живет Федора Тихоновна в доме на городской окраине. Дом свой, старый, еще от родителей остался. Муж умер давно, детей им Бог не дал. Но по доброте душевной и потому, что страсть, как деток хотела, стала она привечать дворовых пацанят.
- Напеку блинов, бывало, или пирожков с картошкой. Всех созову. Бегут, сломя голову. Вокруг стола усядутся человек пять-шесть и наворачивают мое угощение. Родители-то целыми днями на работе, завод у нас недалеко. А они одни, сами себе предоставлены.
- А муж ваш как же? Соглашался с таким гостеприимством?
- Да как тебе сказать? Ворчал, конечно. Но ребята-то и воды натаскают полную бочку во дворе, и дрова в поленницы сложат. Вот он и мирился, что тяжелую работу делать не нужно.
- А сейчас где же эти пацанята? Повырастали, поди? Приходят в гости-то помогают?
- Помогают, а то как же! – заявила Федора Тихоновна. – С детьми приходят. А у кого старшенькие, сами прибегают. А мне радость-то какая. Все те же блины всегда наготове. У меня в больнице были, проведывали.
Люба вспомнила, что да, приходили к ней пару раз посетители. Но тогда ей самой до себя было, не разглядывала она их.
- Мне ведь немного осталось, дочка, - вдруг пожаловалась она. – А есть у меня двое беспризорных пацанят, Митька и Василек. Ну как беспризорных? Один с матерью живет, другой с отцом. Те без продыху на заводе пашут по две-три смены порой. А мальчишки сами себе предоставлены.
- И вы их кормите? – удивилась Люба.
- Да не только кормлю. Они и уроки у меня делают, и помощники какие! А так бы улица их утянула. Вот и сердце болит за них.
Дня через два после этого разговора пожилой женщине сообщили, что посетители к ней. В палату буквально вбежали двое ребятишек лет по десять, Митя и Вася, а следом их родители: чуть прихрамывая крепкий мужчина и женщина с измученным от работы и от недосыпа лицом.
Люба уже вставала, поэтому тихонечко вышла из палаты, чтобы дать им пообщаться. Когда она вернулась после их ухода, Федора Тихоновна спала уже, на тумбочке лежали фрукты, пачка печенья и стояла бутылка ряженки.
Она смотрела на спящую женщину и никак не могла понять, откуда у нее силы брались все эти годы подкармливать чужую ребятню. Смогла бы она сама так? И тут вспомнила еще про какого-то Димку-сорванца. У того оба родителя поддавали так, что ему и на улице приходилось ночевать порой. Пожилая женщина забирала его к себе.
А отец приходил за Димой и кричал на Федору Тихоновну, что она своими поблажками им сына портит. И чтобы не смела его к дому приручать.
- А что я могу поделать? Он нет-нет, да и прибежит ко мне, покушает, по дому поможет. Тот раз полку прибил, сорвалась она со стены. Пол подмел, у меня спина не гнулась совсем. Я его в этот день и покормить-то толком не смогла. А он сказал, что не за едой ходит, а чтоб помочь.
Федора Тихоновна помолчала и произнесла:
- Мальчишки гораздо более чуткие, чем некоторые взрослые. Они не алчные, не черствые. Просто одни-одинешеньки, сами себе целыми днями предоставлены.
Люба Проскурина уже готовилась к выписке, а вот ее соседка совсем вставать перестала. И все переживала, как там ребятня без нее. Вскоре снова посетитель к ней пришел: молодой мужчина, симпатичный, подтянутый, с дипломатом кожаным. Люба хотела уйти, а Федора Тихоновна остановила ее.
- Вот, Люба, это Володенька мой, на глазах, считай, вырос. Познакомьтесь.
Люба поздоровалась, назвала свое имя и вышла. Да, симпатичный Володенька. А она бледная, худая после болезни. И так-то не красавица, а сейчас вообще, ноги как спички, волосы не прибраны, серый больничный халат болтается на ней, как на вешалке.
Долго он просидел у Федоры. Люба вернулась и улеглась с книжкой на кровать, а боковым зрением видела, что мужчина нет-нет, да и глянет не нее. Тогда краска приливала к лицу. Уходя, Владимир приобнял Федору Тихоновну, потом подошел к Любиной кровати и приостановился.
- Приятно было познакомиться, - сказал он. – Поправляйтесь, а я еще зайду.
И вышел, Люба и слова в ответ не успела сказать. Пришел через день. Любе на тумбочку сок поставил. А с Федорой Тихоновной ему и поговорить не удалось. Спала она после укола. Так он и ушел, смахнув слезу. Просил привет и гостинца передать.
Проснулась женщина к вечеру, от ужина отказалась. Люба сидела рядом с ней, держала за руку.
- Слушай меня внимательно, дочка, - сказала она тихим голосом. – Володя нотариусом работает, вот в его первый приход я дарственную на тебя оформила. Паспорт твой в тумбочке взяла, ты уж извини. Живи в моем дому, не бог весть, какие хоромы, но и не общежитие, а свое жилье. Об одном прошу: ребятишек не бросай.
Люба не верила своим ушам. Она будто окаменела.
- Ну чего молчишь, Любонька? Их только трое и осталось: Митя, Василек и Дима-сорванец. Пригляд нужен, чтобы улица не затянула, как твоего непутевого брата. Сама же рассказывала. Обещаешь?
Люба не выдержала, заплакала.
- Не брошу я их, Федора Тихоновна. Присмотрю, если что. Только вы поживите еще.
Но та уже спала и тихая улыбка озаряла ее измученное болезнью лицо.
Из больницы Любу забирал Володя. Ее выписали через два дня после того, как она навсегда попрощалась с этой доброй, прекрасной женщиной, проплакав весь день после ее кончины. Мужчина ждал ее у входа расстроенный, с понурым видом. Ей тоже было невесело, несмотря на долгожданную выписку.
Вместе со всеми хорошими знакомыми Федоры Тихоновны они похоронили ее. Затем предстояла процедура оформления перехода права собственности. Владимир помогал. И вскоре Люба въехала в этот дом, чудом доставшийся ей в дар.
Только не приходил к ней никто из ребятишек. Правда время от времени наведывался Владимир. И она попросила его познакомить с мальчишками. Он их привел всех разом в один из вечеров. И с тех пор они стали частыми гостями. Только как выполнить свое обещание, если Люба целый день на работе?
Но вечера они все же часто проводили вместе. Особенно дождливые осенние, когда на улице сыро и неприветливо. Она приносила им блинчики из заводской столовой, то с творогом, то с мясом. Ели с аппетитом, смотрели телевизор, играли в Монопольку, а потом бежали домой, радостные и возбужденные. Жили все рядом.
Иногда заходил Владимир, он же помог Любе с оформлением рассрочки на выплату пошлины за дом. Она оказалась невысокой. И ее благодарность за помощь незаметно переросла в теплые и нежные чувства.
Но он на них пока не ответил. Оставался другом и помощником. Зато отец Димы явился к ней и, как ни странно, не накричал на нее, как на Федору Тихоновну когда-то. Наоборот, стал благодарить за то, что за сыном присматривает.
- Вы уж только не очень его приваживайте. А то сядет на шею, - сказал он строго, но не зло.
***
Вот такая новая жизнь у нее теперь. И дом свой, и окружение другое. Люся вышла замуж за своего Петрушу, они приезжали в гости. Вместе с ними и друг Петра, но Люба никак не отреагировала на этот визит незнакомого мужчины. Сердце было занято другим. Пока безответно, но надежда на счастье не угасала.
А еще она помнила Федору Тихоновну, и каждый уголок ее теплого дома напоминал о ней. Как же Любе хотелось хоть чуть-чуть быть похожей на нее. Поэтому хранила светлую память об этой хорошей и такой простой женщине!
Ведь она оставила ей не только свой дом, но и в наследство свою доброту, которой ей теперь тоже хотелось поделиться с теми, кто в ней нуждался.
Ночная собеседница
Проездом на всю жизнь
Маленькие ручки обнимали за плечи и пытались помочь встать молодой, когда-то красивой, женщине. Сквозь слезы вырывался детский, умоляющий тонкий голосок. Но ни руки сына, ни его голос не помогли встать матери.
Было много попыток сначала встать на колени, потом упереться на руки, но сил не было и мама опять падала на землю.
— Мамочка тебе же холодно, тебе же больно, ты же замерзнешь, постарайся встать, а я тебя возьму за руку и буду помогать идти. Ну пожалуйста.
Видя, что его мольба не услышана, и мама уже заснула на земле, Никита положил свою голову на плечо матери и завыл как волчонок, у которого пристрелили мать.
…Никита боялся всех праздников и гостей, так как после гулянок мама часто не могла дойти до дома. Он винил себя, что не хватает сил помочь самому дорогому человеку подняться с земли. Когда это удавалось, то малыш считал себя самым счастливым человеком.
Приведя маму домой, он укладывал ее на кровать, накрывал одеялом, а на тумбочку ставил кружку холодной воды и присаживался рядом. Убедившись, что мамочка крепко спит, Никита прикладывался рядышком и начинал разговаривать с Богом, вспоминая слова, которые говорила бабушка, стоя на коленях перед иконой.
— Господи, ты мой заступничек, не гневайся ты на мою мамочку, выведи ты её на светлую дорожку, отстрани ты её от зелёного змея, а прислони к своему родному дитенку, прости грехи мои Боженька, вольные и невольные. Сделай так, чтобы у мамки голова не болела, не было рвоты, и мне не надо будет подтирать полы.
А ещё, Боженька, сделай добрее тётю Зину и дядю Витю. А еще я есть хочу...
Но последние слова уставший язык не хотел проговаривать, и глазки тоже устали присматриваться в темноту, ища Божий лик, и Никита, прижавшись к маме, засыпал.
Но это было в счастливые дни, а сегодня их ждала сырая холодная земля и ужасающая темнота. Тени от деревьев создавали видимость протягивающих к ним корявых рук, а шелест деревьев — шепот недовольства.
Никита закрыл глаза, сжал кулачки и сказал:
— Только попробуйте мамку обидеть, мы никого не боимся, сейчас мама отдохнет и мы уйдём домой.
Раньше тоже так было, но тогда на улице было не темно, Никита бежал к бабушке и умолял помочь поднять маму. Но сегодня темень, и Никита не мог оставить её одну.
А вдруг эти лапищи её поднимут и унесут, а как же он потом без мамки, без своей любимой мамулечки?
Никита любил бабушку, но не хотел с ней жить. Баба Лена жила с сыном и невесткой. Зина всегда упрекала свекровь непутной дочерью, брошенным ею сыном и, вообще, начинала кричать, толкать, шлепать под задницу, чтобы не ходил тут грязный, голодный и не мешался под ногами.
Прижавшись одним бочком к маме, Никита думал, что так он хоть чуть-чуть согреет её, а ручкой он гладил её голову и приговаривал:
— Не болей, мамина головушка, завтра, глазки будьте добрыми и ласковыми.
Никита посмотрел на звёздное небо, на Луну и начал искать там Боженьку. Ему показался улыбающийся лик с добрыми глазами, а затем он увидел купола. Никита закрывал глаза и заново открывал и опять после долгого взгляда в небо видел добрые глаза. Хотел поговорить с Боженькой, но как-будто его накрыли тёплым одеялом и Никита со словами: «Боженька миленький», — заснул, крепко обнимая маму.
Очнулся он на сильных руках, и сразу подумал, что Боженька услышал и несёт его домой. Открыв глаза, он увидел чужого дядю, точнее глаза: добрые, с улыбкой. Взгляд дяди успокаивал, он спрашивал, мол, не пугайся, а скажи, где вы живёте.
Никита попытался сойти с рук, но понял, что ему там по нраву: эти сильные руки, эта мощная грудь, запах то ли бензина, то ли мазута. и он оставил попытки освободиться.
Повернув голову назад, малыш увидел плетущуюся следом, медленными шагами, маму. Николай чисто случайно заметил на обочине клубок тел. Ему, много поведавшему на дорогах, объездившему весь мир, стало страшно от увиденного. Сначала подумал, что кто-то их сбил на машине, а потом сюда скинул, потом подумал, что девушку изнасиловали и выкинули, но, поднимая её и учуяв перегар, понял в чем дело.
Никита увидел большую машину и пожалел, что дом находится не так далеко, уж очень ему хотелось прокатиться на машине подольше. Николай сразу заметил в доме пустую бутылку на столе, грязные тарелки, окурки, и понял, что хозяйка начала гулять дома, а закончила где-то, поэтому от без меры выпитого не могла встать с земли.
Никита отрезал хлеба и протянул дяде, угощая его. Николай отлучился на пару минут и принёс большую сумку с термосами. Ух, какой запах раздался по дому от наваристых щей, ну прямо как от бабушкиных!
Только у неё он кушал по-воровски, чтобы Зинка не видела, а здесь не спеша, не боясь. В ход пошли котлеты с гречкой. Никита кушал и смотрел в сторону двери, за которой находилась мама.
Николай понял и успокоил парнишку:
— Не переживай, и мамке оставим, у меня много еды, я ведь мимоходом вашего городка ехал, а так как у меня дальний путь, я всегда еды с запасом беру.
По-хозяйски постелил Никитка кровать чужому, а теперь родному дяде. Николаю спать не хотелось, и он попросил Никиту прилечь рядышком. Ух, как он был рад такому предложению.
Так же, как Николай, он руки положил под голову, почувствовав какую-то защиту, начал отвечать на вопросы:
— Папка-то умер давно, я его плохо помню, а мама красивая и добрая, но только невезучая. Бабушка говорит, что красота и глотка сгубили её, да подруги «ненажорливые», а так мама, когда не пьёт, хорошая, она тогда подруг прогоняет и мужиков не водит. Она у меня швея, говорят какая-то модистка.
Николай вспомнил свое детство, и такая боль резанула душу, что слезы навернулись на глаза. Вспомнил, как отца он с мамой искал в лютые морозы, как плакала мама, не одолевая его тащить. Как есть нечего было, как зимой замерзали, а потом умер отец, и он в душе этому радовался. Вспомнил свою первую получку, на которую купил маме гостинцев и букет цветов. Он тогда не понял, почему мама заплакала. Николай никогда не пил, любил маму, боготворил её. Без отца жили бедно, но мирно, тихо и спокойно, одним словом счастливо.
Заснул с Никитой поздно и рано встал от грохота двери. Ничего не помня о Николае, Дарья проснувшись, стала искать сына.
Николай увидел перед собой молодую женщину с распущенными волосами и в помятом ярком платье. Ее лицо было опухшим, на котором остались размазанные следы от косметики. Красота спряталась на пропитом лице, и чтобы её найти, надо было умыться, расчесаться, переодеться и, как минимум, месяц не брать в рот спиртного. Николай встал с кровати и за плечи вывел Дарью из комнаты:
— А теперь слушай меня внимательно и не вздумай перебивать, перебьешь — могу не выдержать и ударить. А так как разговор будет долгим, давай присаживайся. Вчера я случайно нашёл вас на улице поздно вечером, а в какое время должен быть ребёнок в кровати? Ребёнок был голодным и замерзшим, а почему? А я отвечу почему. Потому, что у него мама выбрала водку, подруг и кобелей. Потому, что у этого малыша нет мамы, а для тебя, когда ты пьяная, не существует сына. Давай я расскажу тебе о своём детстве, о своей маме и о том, что вчера пережил твой сынок.
Дарья смотрела с испугом, выпучив большие глаза на Николая, и не могла возразить. — Запомни, он себя не может защитить, но найдутся люди, которые заходят не только защитить, но и забрать его для воспитания. А сравнив прежнюю жизнь, он выберет жизнь без пьянки, страха и унижения. Есть другая жизнь, и он захочет жить той, счастливой жизнью. Так
что, даю тебе две недели для того, чтобы ты сделала вывод. Я буду возвращаться назад, заеду и посмотрю, как у вас дела, посмотрю на твою совесть, проснётся ли она, или надо будет её разбудить другим способом. И запомни, у меня есть связи, есть деньги, так я думаю, что ты поняла, что я могу с тобой сделать.
Сердце Дарьи ушло в пятки, а Николай, как-будто и не было никакого разговора, сказал:
— Ну раз договорились, давай мне работу, у меня есть ещё три часа, показывай, что надо сделать по хозяйству, дом без мужских рук, видимо, давно, и многое на честном слове держится.
Никита очень обрадовался тому, что Николай не уехал, что сможет с ним попрощаться. Он выбежал из комнаты и повис у него шее, а на маму посмотрел с обидой. Ему было стыдно за нее перед дядей. Никита, как и бабушка, считал позором, что мама пьёт.
Дарья привела себя в порядок и принялась за уборку дома. Постелив чистую скатерть, протерев полы, она помыла грязную посуду и пригласила мужчин за стол.
Подавать на стол особо было нечего, но Николай же обещал Никите угостить своими блюдами маму и сдержал свое слово. Он подкладывал маме еды и приговаривал:
— Кушай, мамочка, очень вкусно, ты давно уже такого не ела, а только пьёшь и пьешь.
Разговора Николая с мамой он не слышал и очень удивился, когда Николай обратился к нему со словами:
— Мама хочет попросить у тебя прощения и даёт честное слово, что больше такого никогда не повторится, правда, Даша?
Вопрос Николая и мольба в глазах сына, поставили её в тупик. Но, собрав всю волю в кулак, Дарья произнесла:
— Прости меня, сынок, я больше пить не буду.
Николай уехал, а прежде прокатил Никиту на своей большой машине. Домой Никита прибежал вприпрыжку, довольный от счастья.
Дарья несколько раз пыталась сбегать к подруге поделиться новостями, но боялась не сдержать своего обещания. Ведь подруга при каждом удобном случае организовывала застолье, она все будни превращала в праздники. Поэтому Дарья осталась дома и затеяла генеральную уборку да стирку.
Вечером пришла бабушка и была удивлена чистотой и приготовленным ужином. Уезжая, Николай оставил денег для закупки продуктов, и Дарья сбегала в магазин с Никитой. Глаза косились на бутылки с вином, но уловив страх и мольбу во взгляде сына, она перевела внимание на полки с продуктами.
Важный и гордый Никита помогал маме нести сумки с продуктами.
Вечерами Даша садилась за просроченные заказы пошива одежды. Тяжко ей было бороться с желанием выпить. Несколько раз хотела хоть один глоточек пропустить, хоть один: но то ли страх, то ли обещание били по рукам с такой силой, что руки от бутылки отпружинивали.
Прошло две недели, а Николай не приезжал. Никита, просидевший около дома весь день, заплакал. Дарья, приготовившая ужин, подумала, что пошутил Николай, ищи его теперь, как ветра в поле.
Жалко ей стало сына, она видела, как он выскакивал на улицу, услышав сигнал любой машины. Но ночью раздался стук в окно. Никита побежал открывать дверь вперёд матери.
На пороге стоял Николай с коробками игрушек и гостинцами. Два дня стоял стук молотка, Николай доделывал начатое, а Дарья постирала и погладила вещи Николая. Никита два дня не чувствовал под собой от счастья земли. Николай настолько полюбил мальчугана, что не мог скрыть своей привязанности к нему. Игры, смех, разговоры заполняли все свободное время. Уезжая, Николай пообещал вернуться. Так и было: раз в месяц он заезжал к ним в гости. Дарье Николай не оказывал знаков внимания, да и у него была любимая женщина. Его притягивал Никита, не по годам умный, за свои годы много переживший и повидавший.
Дарья тоже не влюбилась в Николая, но она была благодарна ему за небезразличие к их судьбе, за то, что открыл ей глаза на беспросветную жизнь и на страдания сына.
Ее жизнь приобрела другой смысл, а подруги нашли себе других подруг.
Дарья, обшивая модниц, зарабатывала неплохие деньги и занималась воспитанием сына. Со временем они с Николаем стали как родственники, как брат и сестра.
Не было у Дарьи от него секретов и тайн. Николай знал, как ей тяжко было изменить свою хмельную жизнь без забот на трудовую, ответственную.
Николай все понимал, а главное, что он знал, что есть в маленьком городке счастливый человечек, который очень ждёт его приезда. И, когда станет взрослым этот счастливчик, так же как он, будет скучать, уважать и ценить свою маму за то, что, когда-то она сдержала свое слово.
Остальные работы автора вы найдете здесь ⬇ #КраснаяБусинка_опусыИрассказы
Наталья Артамонова
"ПРОСТИ МЕНЯ СЫНОК"
Мать растит сына, одна, без мужа, развелась, когда сыну и года не было. И вот сыну уже 14 лет, ей 34, она работает бухгалтером в небольшом учреждении. За последний год жизнь превратилась в ад. Если до пятого класса сын учился хорошо, то потом появились тройки. Дальше хуже, она хотела только одного, чтобы Володя закончил девятилетку, получил хоть какую-то специальность! Постоянные вызовы в школу: в разговоре классная руководительница не церемонилась, выговаривала ей в присутствии множества учителей, которые тоже не упускали рассказать о провинностях Володи и его неуспеваемости. Подавленная, раздражённая, она шла домой, ощущая полное бессилие что-либо изменить. Её упрёки и назидания выслушивал он молча и угрюмо. Уроки по-прежнему не учил, дома не помогал.
Вот и сегодня пришла домой, а в комнате опять не убрано. А ведь утром, уходя на работу, строго-настрого приказала: “Придёшь из школы, прибери в квартире!”
Поставив чайник на плиту, она устало и нехотя стала прибираться. Вытирая пыль, вдруг увидела, что вазы, хрустальной вазы, подаренной её когда-то подругами на день рожденья (самой ведь сроду не купить!), единственной ценности в доме — нет. Она замерла. Унёс? Продал? Мысли одна страшнее другой лезли в голову. Да, совсем недавно она видела его с какими-то подозрительными мальчишками. На вопрос: “Кто это?” сын буркнул в ответ что-то невнятное, а на лице явно читалось: “Не твоё дело!”
“Это наркоманы!” — прорезало её мозг. Что делать? это они заставили его! Он сам не мог! Он не такой! А вдруг и он курит зелье? Или?.. Она бросилась вниз по лестнице. Во дворе было уже темно, по улице спешили редкие прохожие. Медленно вернулась домой. “Сама виновата! Сама! Во всём! Дома ему давно житья не стало! Даже бужу по утрам окриком! А вечерами! Весь вечер ору на него! Сыночек, родненький, да что за мать тебе досталась непутёвая!” она долго плакала. Потом принялась тщательно убирать в квартире — сидеть просто так не было сил.
Протирая за холодильником, она наткнулась на какую-то газету. Потянула. Послышался звон стекла, она вытащила завёрнутые в газету осколки разбитой хрустальной вазы...
“Разбил... Разбил!” — вдруг сообразила она и опять заплакала. Но это уже были слёзы радости. Значит, он разбил вазу и никуда её не уносил, — спрятал. И вот теперь, Дурачок, не идёт домой, боится! И вдруг она опять замерла — нет, никакой он не дурачок! Она представила себе, как увидела бы разбитую вазу, представила и свою ярость... тяжко вздохнула и принялась готовить ужин. Накрыла на стол, расстелила салфетки, расставила тарелки.
Сын пришёл в двенадцатом часу. Вошёл и молча остановился в дверях. Она бросилась к нему: “Володенька! Да где же ты так долго пропадал? Я заждалась совсем, измучилась! Замёрз?” она взяла его холодные руки, погрела в своих, поцеловала в щеку — и сказала: “Иди, мой руки. Я приготовила тебе твоё любимое”. Ничего не понимая, он пошёл мыть руки. Потом направился на кухню, а она сказала: “Я в комнате накрыла”. Он прошёл в комнату, где было как-то особенно чисто, опрятно, красиво, осторожно сел за стол. “Кушай, сыночек!” — услышал он ласковый голос матери. Он уже забыл, когда мама так обращалась к нему. Сел, опустив голову, ни к чему не притрагиваясь.
— Что же ты, сыночек?
Он поднял голову и сказал дрогнувшим голосом:
— Я разбил вазу.
— Я знаю, — ответила она. — Ничего. Всё когда-нибудь бьётся.
Вдруг, склонившись над столом, сын заплакал. Она подошла к нему, обняла за плечи и тоже тихо заплакала. Когда сын успокоился, она сказала:
— Прости меня, сынок. Кричу на тебя, ругаюсь. Трудно мне, сыночек. Думаешь, я не вижу, что ты одет не так, как твои одноклассники. Устала я, работы невпроворот, видишь, даже домой приношу. Прости меня, никогда больше тебя не обижу!
Поужинали молча. Тихо легли спать. Утром его будить не пришлось. Сам встал. А провожая в школу, она впервые произнесла не “смотри у меня...”, а поцеловала в щёку и сказала: “Ну, до вечера!”
Вечером, придя с работы, она увидела, что пол помыт, а сын приготовил ужин — пожарил картошку.
С тех пор она запретила себе вообще говорить с ним о школе, об оценках. Если ей мучительны, даже редкие посещения школы, то каково же ему?
Когда сын вдруг сказал, что после девятого класса пойдёт в десятый, она не показала своих сомнений. Однажды тайком заглянула в его дневник — там не было никаких двоек.
Но самым памятным днём для неё стал день, когда вечером, поужинав, разложила свои счета, он сел слева, сказал, что поможет ей считать. После часовой работы она почувствовала, что он положил голову ей на плечо. Она замерла. Был маленький, сидел часто возле неё и, утомившись, клал голову ей на руку и нередко так засыпал. Она поняла, что вернула себе сына.
Надежда Дайгородова в группе #ОпусыиРассказы
-Всё! Хватит! Мама, я так больше жить не могу! – закричала истошно Маргарита на кухне. Степан почувствовал запах горелой пластмассы. Он кинулся на голос жены и увидел, что на кухне находилось двое - жена, которая держала в руках то, что осталось от электрического чайника, и восьмидесятилетняя теща, смотрящая непонимающими глазами на орущую дочь.
- Что опять случилось? - спокойно спросил Степан, хотя он и сам уже понял, что произошло.
- Вот! Она поставила электрический чайник на газовую плиту и зажгла газ! - воскликнула жена. – Чаю решила попить! Мало того, что она спалили чайник, она могла спокойно устроить пожар! А если бы нас не было дома? Всё, я так больше не могу. Я завтра же начну оформлять её в дом для престарелых.
Теща, услышав такое, посмотрела на дочь странными глазами и молча пошла в свою комнату.
- Ты это серьезно? - спросил Степан у жены.
- Ещё как серьёзно! - Маргарита все ещё продолжала говорить на повышенных тонах. - Сколько можно это терпеть? У меня уже сил никаких нет!
- Сколько нужно терпеть, столько и можно. Это же твоя мать. - Степан аккуратно взял из рук жены обезображенный чайник и усмехнулся - А за чайник не переживай, я тебе новый куплю.
- Не успокаивай меня, - нервно огрызнулась жена. - Мне на работе давно советуют сдать её в приют для стариков. А я всё тебя слушаю. Но теперь я буду действовать. Иначе она спалит нам квартиру, и мы вместе с детьми отправимся на улицу.
- Ну, спалит, так спалит... – Степан пожал плечами. – Значит, такая у нас судьба… Просто, нужно нам теперь перекрывать газ, чтобы она здесь без нас не хозяйничала. И будем терпеть дальше.
- Хватит надо мой издеваться! - Жена заткнула свои уши руками. - Все надо мной издеваются. И мама, и ты… Я так больше не могу...
- А я и не издеваюсь. Она твоя мать, и значит, мы обязаны о ней заботиться. Деменция – это старческое. Это не лечится. Кстати, и мы с тобой когда-нибудь можем этим заболеть.
- Нет, я терпеть такое не обязана… - перебила его Маргарита. - Дома престарелых для того и существуют, чтобы облегчать жизнь здоровым людям. Я хочу жить спокойно. Понимаешь ты это, или нет? Я имею право пожить спокойно?
- Нет, - твердо сказал Степан.
- Что - нет?
- Я не позволю тебе этого сделать. Мы с тобой должны пройти это испытание до конца. Оно дано не просто так.
- Говори что хочешь, но в этот раз я поступлю так, как считаю нужным. Я, как настоящая женщина, должна всеми средствами защищать свой очаг. И я его буду защищать.
- А то, что она твоя мать, тебя это уже не волнует?
- Я стану навещать её. Каждый месяц. Ей там будет лучше, пойми это. За ней будет следить несколько пар глаз, её будут кормить тем, что нужно пожилым людям. Она ещё и спасибо нам скажет. Вот увидишь, скажет. Тут я на неё ору как дурная, а там работают специальные люди, у которых не нервы, а стальные канаты. А мои нервы уже на пределе. Всё! Хватит уговаривать меня. Я не ребёнок.
- Хорошо, - вдруг кивнул он.
- Наконец-то, ты согласился, – вздохнула облегчённо Маргарита. - Я прямо сейчас отправлюсь по одному адресу. Я уже наводила кое-какие справки, и знаю, с чего надо начинать…
- Хорошо… - опять кивнул Степан. – Тогда я тоже уйду. Прямо сегодня.
- Куда уйдёшь? – не поняла она.
- Ещё не знаю. Наверное, пока к брату. У него как раз Танька уехала к дочке в другой город, помогать водиться с внучкой.
- Погоди! К какому ещё брату ты собрался?
- К Володьке…
- Я поняла, что к нему. С чего это ты к нему намылился? – Маргарита не понимала, что задумал муж.
- Если из нашего дома уйдёт тёща, вслед за ней уйду и я. - Спокойно сказал Степан. - Навсегда.
- Ты что, с ума сошёл? – Жена стала медленно оседать на стул. – Ты меня, что ли, бросаешь?
- Нет, я не тебя бросаю.
- А кого?
- Я бросаю незнакомую мне доселе женщину, задумавшую бросить беспомощную мать, которая по воле случая оказалась в страшной беде. – Степан тоже сел на табурет напротив жены. - Понимаешь, Рита, я всё могу тебе простить – слабость, грубость, равнодушие, даже нелюбовь. Но способность совершить предательство по отношению к самому родному человеку… Нет... Простить это - выше моих сил…
- Это же не предательство. - В глазах Маргариты заблестели слёзы. – Это бессилие… Это страшная усталость… Это боязнь сойти с ума…
- И снова - нет. – замотал головой. – Ты врёшь сама себе. Ты просто хочешь облегчить свою жизнь за счёт жизни другого человека. Если ты это сделаешь с собственной матерью, значит, ты это когда-нибудь сможешь сделать и со мной, и даже с любым из наших детей… Зачем мне ждать этого момента? Лучше уйти раньше...
- Ты что говоришь? – Маргарита вдруг потемнела лицом. – Причём здесь ты и наши дети?
- Притом. Если ты устала, возьми отпуск и уезжай на море. Я тебе слова не скажу. Я ведь понимаю, что силы у человека иногда оказываются на пределе. Но эти силы имеют способность восстанавливаться. А человечность в человеке - она или есть - или её нет. Нельзя восстановить то, чего никогда не было. Это я так думаю. И доверять свою мать чужим людям, которые в ней будут видеть только лишь умалишённую… Моё сердце уже сейчас готово разорваться от стыда...
- И что же мне делать? – опустошённым голосом спросила Маргарита. - Опять терпеть?
- Что делать? Достань из своих шкафов обычный чайник, и сделай матери чай… Она, кажется, очень хотела чаю…
/Автор: Алексей Анисимов/
Фашистёнок
– Эту «Красную Звезду» я, сынок, под Киевом заслужил… – Фёдор аккуратно развернул белую тряпочку. – Зажали нашу роту… Что от роты осталось… Но ничего… Отбились… Потом, вишь, её царапнуло пулей… Вот – скол на лучике… А – вторую… Когда Двину форсировали… Ночь… Холод…Аж до кости пробирало… Кто – на плотике, кто – на брёвнышке… Фрицы, гады, учуяли… Да как давай нас минами и пулемётами поливать… Столько утопло… Да и побило… Тоже Бог миловал… Только «сидор» очередью пропороло…
Фёдор помолчал.
– А когда первый раз под снаряды попал… В сорок первом… Совсем молодой был… Юнец… Что – ты нынче… Как стало с неба молотить по окопам нашим – не приведи боже… Я в щель зарылся… Земля на зубах скрипит… Вокруг всё ухает… Охает… Ахает… Земля, как живая, колышется… Люди орут… Я бормочу только: «Господи… Спаси и сохрани…» А что поделаешь?.. Куда побежишь?.. А потом стихло вдруг… И танки их на нас попёрли… Я глянул: мамочки!.. До самого леса – танки, танки, танки… А у меня в руках – трёхлинейка… Патронов – десятка три… И – штык ещё… Коли штыком танки эти… Коли…
Фёдор прикрыл глаза.
– Что смотришь, парень?.. Когда запечёт, и бога, и чёрта помянёшь… Я сам-то ни к каким религиям не относился… До поры до времени… И Клавдия Ильинична, жёнка моя… Тоже скрывала, что – крещёная… Умная была баба… Толковая… Я, когда выпивши приходил… И не поносила… И не хулила всяко… А в постелю уложит… Спи, говорит, Фёдор… Спи, говорит, мой хороший… И утром чарочку ещё поднесёт… Чтоб не мучился с похмелюги…
Фёдор медленно закурил.
– И сынов мне родила… Борьку с Алёшкой… Борька нынче рыбу ловит… Чёрти где… По морям-океанам… Навещал года три назад… Просоленный весь… Чёрный… Денег привёз нам с матерью… Крышу вон новую справили… Холодильник купили… А Алёшка – дурак дураком… Торговать курами подрядился… Оттуда кур тащит… Здесь торгует… А потом надули его крепко… С курами теми… Долгов, пенёк, понаделал… Приехал тоже… Батя, говорит, помоги… Дай денег… Продай, говорит, хату свою… Я, говорит, уже и купца нашёл… Хорошие гроши даст… Я тебя, говорит, с мамкой собой заберу… В город… А то, говорит, квартиру отнимут… Посадят, говорит… Ага, говорю, щас!.. Вспомнил отца с матерью… Когда петух жареный клюнул в задницу… Когда торговал, носу не казал… Обжулили тебя свои же, так садись!.. Посиди годков пять… Может, поумнеешь… Профессию получишь… Нормальную… Мужицкую… Там тебе и квартира будет… И – харчи дармовые… И – наука всякая… Обиделся… Пропал… Ещё во всякие всячины влез… Запил… Короче, ушла от него супружница… И деток с собой забрала… Внучат моих… Дашку и Павлика…
Фёдор помолчал.
– А в по за том году Клава моя курам корм задавала… Нагнулась… И упала… Хорошо – сосед, Колька, увидал… «Скорую» вызвал… Да пока приехали… В нашу-то глухомань… Вокруг озера… В объезд… Лесом… По ухабам… Мост проклятый до сих пор гнилой стоит… Жёнка моя уже хрипеть стала… Ударило её сильно… В голову… Когда в гробу лежала – всё затылье синее было… Я тогда первый раз к попу и пошёл… Свечечку поставил… За упокой души, значит…
Старик гулко высморкался и ткнул мятым платком в угол комнаты, где стоял маленький пыльный телевизор.
– А девок этих… Что храм опоганили… Я бы не судил… Не-е-ет… Уж коли вера у тех, кто был в церкви… И всё это видел, была такова, что не судили их там… На месте… Своим судом… Человеческим… Значит, так им и надо… Верующим этим… Значит, вера их – такова, что духу не хватило им… Бесстыдство это пресечь… Сразу!.. На корню!.. Значит, так им и надо!.. Значит, скоро в храмах совокупляться будут на отпевании!.. И на алтарь мочиться в обедню!.. И нечего сейчас, после драки, кулаками махать!.. Поздно!.. Со мной, сынок, и татары бок о бок воевали… И – хохлы… И – грузины… И – евреи… Зашли бы те девки в мечеть какую… Или – в синагогу… Моргнуть бы не успели… Порвали бы их на части… Да собакам бросили… А что?.. И поделом…
Фёдор аккуратно затушил окурок в глиняном блюдце.
– Да-а-а-а… А ты как думал?.. Все воевали… Рядом… Плечом – к плечу… Кацман Мойша вон… Дружок мой преданный… Отважной души был человек… Героической… Год, поди, мы с ним из одного котелка кашу хлебали… Пока не убило его под Варшавой… И никто ни в кого пальцем не тыкал… Мол, ты – такой… А я – таковский… Все были равные… Все за Родину родную свою бились… И гибли за неё…
Чтобы нынче Родину эту нашу по частям продали… За тряпьё всякое… За кур ихних паршивых… За девок голых… А мы, вроде как, на обочине остались… Кому нужны?.. С войной своей… С подвигами… С жизнями прожитыми… Да никому… Раньше вон… В школу меня звали… Детишкам показать… Кому они «спасибо» сказать должны… За то, что родились… За то, что живут… И не картоху гнилую с корой варёной, а булки сдобные лопают… С голода не пухнут… От бомбёжек под пол не лезут… А потом забыли… К чему мы им, старичьё… Другие герои нынче… Менты… Да бандиты… Да шлюхи всякие…Так и живу… Один, значит… Ничего… Пенсию плотят… На хлеб, кашу и махорку хватает… А больше мне и не надо… Помру – похоронят… Гроб, крест я давно смастерил… В сарае стоят… С Клавдией своей и лягу… Рядышком… Много не много, а пятьдесят семь годков мы ней прожили… Душа – в душу… Ты, парень, чай-то допивай… Новый, может, тебе налить?.. Нет?.. Ну, допивай тогда…
Фёдор указательным, коричневым от табака, пальцем потёр красные глаза.
– А «Орден Славы»… Это уже – под Берлином самым… За… Да ладно… А ещё случай был в сорок пятом, в марте… Чую спиной: сопит кто-то… Оборачиваюсь – фашистёнок лет двенадцати… В очёчках… Со «шмайсером»… Сопли-и-и-ивый весь… Шейка тощенькая из ворота торчит… Одно очко – с трещинкой… И смотрит на меня глазёнками испуганными… Гитлерюгенд… Слыхал, наверно?.. Нет?.. Фрицы… Перед тем, как подохнуть, на нас малолеток бросили… Думали: мы детей пожалеем… Ща-а-а-ас… Наших деток кто жалел?.. Наши хаты кто жёг?.. Да баб – на сносях… Заживо… Ну, я его из пэпэша и положил… Война, брат… Не – ты, так – тебя… А у вас там что – опять?.. Тимуровцы – какие?.. Или как сейчас зовётесь?.. Или военкомат вспомнил?.. Что пришёл-то?.. Запамятовал – как тебя величать-то?..
– Петя, – не громко сказал молодой человек и быстро ударил старика металлическим прутом, выхваченным из рукава куртки.
Фёдор охнул и тяжело повалился на пол.
Петя наклонился над телом.
Посмотрел на окровавленную голову старика.
Замахнулся.
Опустил прут.
Обтёр испачканное железо о стёганый жакет Фёдора и спрятал обратно, в рукав «аляски».
Аккуратно сложил в белую тряпочку все награды, засунул в карман куртки.
Прислушался.
Открыл дверь.
И замер.
На крыльце молча, недвижимо стояла большая чёрная собака.
Молодой человек пошевелился.
Собака глухо зарычала.
Петя медленно скосил глаза.
Осторожно нагнулся.
Протянул руку.
Вытащил из-за стоящих в сенях граблей вилы.
Собака, не мигая, смотрела на человека.
Петя, не дыша, взял вилы двумя руками.
Плавно отвёл назад.
И со всей силы ткнул в собаку.
В это же мгновение громыхнул выстрел.
Заряд картечи густо пропорол синюю «аляску».
Молодой человек выронил вилы, повернул голову назад и, открыв окровавленный рот, рухнул в дверной проём, прямо под лапы собаки.
Старик опустил ружьё.
Собака понюхала волосы лежащего человека и коротко гавкнула.
– Да, Герда… – старик потрогал рукой разбитую голову. – Они думали: мы их пожалеем… Ща-а-а-ас… Война, брат… Не – ты, так – тебя…
Автор: Серёжа Жуковский для группы опусы и рассказы
Ставь чай
Бабушку привезли к нам во вторник, когда я еще был на работе. А вернувшись домой, увидел её, сидящей на диване и смотрящей очередную бразильскую мыльную оперу. Она, как и всегда, держала в морщинистых руках платочек, расшитый полевыми цветами, и с легкой улыбкой следила за бурлящим с экрана водоворотом чувств.
Бабушку привезли из больницы. Она с трудом ходила, с трудом говорила, иногда тихо смеялась, бормоча что-то себе под нос, иногда вздыхала и смотрела в окно, за которым ярко пылало жаркое лето. Так же часто она могла сказать что-нибудь невпопад, а потом смотреть на тебя, как на сумасшедшего, не понимающего простых слов. Либо просто молчала, думая о чем-то своем. Её любимой фразой была – «Ставь чай». Именно её она повторяла чаще всего, когда вся семья собиралась вечером за одним столом и обсуждала произошедшее за день.
- Ужас какой-то, - жаловалась моя мама, наливая в тарелку горячий суп и ставя передо мной. – У нас на работе мымра появилась. Молодая и наглая. Не нравится ей, видишь ли, когда мы медленно работаем, когда с обеда не вовремя приходим, когда отчеты на минуту задерживаем.
- Ставь чай, - сказала ей бабушка и улыбнулась. Мама устало вздохнула и, покачав головой, садилась за стол и придвигала к себе тарелку с супом.
- А сегодня Наташу до слез довела. За ошибку в отчете. И ладно бы цифры неправильные, а тут букву она пропустила.
- Ставь чай, - говорила бабушка, убирая ложку в сторону.
- Потом чай, мам. После ужина, - говорила моя мама, снова возвращаясь к проблемам на работе. Я слушал её невнимательно, стараясь быстрее отужинать и убежать в свою комнату смотреть новую серию любимого сериала. Даже отец что-то невнятно хмыкал, листая газету и не обращая внимания на бурчание мамы. Так продолжалось до тех пор, пока мама не находила благодарного слушателя и не переключалась на отсутствие внимания. – Вить! Ты можешь хоть раз свою газету за столом не читать?
- Ой, - морщился отец и, резко встряхивая газетой, демонстративно её убирал. – Одно и то же постоянно, Валь. Какая разница? Я же слушаю тебя.
- Ставь чай! – серьезно говорила бабушка.
- Сделай уже бабушке чай, - раздраженно говорил отец и, наскоро похлебав суп, уходил в комнату, где ему никто не мешал читать газету.
- Сань, ну хоть ты что скажи, - устало говорила мама, поняв, что домашние уже разошлись.
- Ставь чай.
- Сделай бабуле чай, мам, - говорил я, убирая тарелку в раковину. – Прости, я устал сегодня. Пойду к себе.
Но чай бабушке так никто и не давал. Я замечал, что в такие моменты она смотрит свою мыльную оперу без улыбки. Лишь смотрит на экран пустым взглядом и не теребит платочек в руках.
В пятницу я вернулся домой раньше обычного. Виной всему Оля, моя девушка, с которой мы договорились встретиться в центре и сходить в кино. Но за час до сеанса, когда я уже купил билеты, Оля позвонила мне и сообщила, что не придет. Она часто так делала, а я мирился с этим, обманывая себя мнимой заботой о чувствах Оли. Как итог, я с трудом вернул билеты в кассу, после чего пошел домой в расстроенных чувствах, а когда пришел, то увидел внимательный бабушкин взгляд и услышал её любимую фразу.
- Ставь чай, - сказала она и улыбнулась, когда я улыбнулся в ответ.
- Сейчас сделаю, ба, - вздохнув, сказал я и поплелся на кухню, но бабушка пошла следом за мной, придерживаясь слабой рукой за стену. – Ты куда?
- Буду ждать чай, - ответила она, вызвав у меня еще одну улыбку, и присела на стул с подушкой, которую положили специально для неё.
Я быстро сделал чай, налив в белую кружку кипятка и, выбросив заварку из ситечка, поставил напиток перед бабушкой, которая вдруг покачала головой и отодвинула кружку в сторону. Тут я уже не выдержал и, сев на край табуретки возле окна, потер виски дрожащими пальцами, а потом вздрогнул, когда моей головы коснулась бабушкина рука.
- Чай надо с баранками пить, - сказала она, улыбнувшись. – С печеньем, с пирожками и конфетами. Да.
- Хорошо, ба, - хмыкнул я и, встав с табурета, полез в шкаф за конфетами. Бабушка очень любила обычные леденцы, которые называла «долгоиграйками». Их я и достал, как и пакет с овсяным печеньем и баранками, который положил на стол. Затем, чуть подумав, я налил чай и себе под блестящим и радостным взглядом бабушки.
- Пей, - сказала она, указав пальцем на стакан. – И рассказывай.
Слова посыпались из меня, как из мифического рога изобилия. Но в них не было грусти или разочарования. Только смех. И смех бабушки, которая иногда вставляла свои комментарии, пусть и не совсем подходящие к разговору. Я улыбался, рассказывал ей об Оле и её причудах, делал глоток чая и хрустел сушкой, после чего снова возвращался к волнующей меня теме.
Мы просидели очень долго, выпили несколько кружек и съели почти все баранки. Но я вдруг осознал, что в моей груди больше нет тревог и тугого комка воспаленных нервов, грозящих вырваться наружу. Только спокойствие и легкая усталость.
- Вы чего это чаи гоняете так рано? – удивилась мама, входя в квартиру и неся в руках пакеты с продуктами. – Сейчас кушать будем.
- Я думал, ты с Олькой в кино идешь, - усмехнулся отец, забирая у мамы пакеты и относя их на кухню.
- Не получилось, - улыбнулся я. – Иногда чай попить полезнее.
- Ага, - хмыкнул отец, снова разворачивая газету, но мама была начеку.
- Хоть один ужин без газет! – вспылила она, заставив меня поморщиться от крика. Я грустно посмотрел в кружку с остывшим чаем и понял, что привычная жизнь медленно возвращается, как и мысли, мучавшие меня раньше. Но у бабушки были свои мысли.
- Ставь чай, - велела она, а я удивился, насколько окреп её голос. Удивилась и мама, замерев с половником в руках, и отец, ради этого отложивший газету. Я слабо улыбнулся и кивнул.
- Ставь чай, мам. По-настоящему. С печеньем и пирожными. Пожалуйста.
- Глупость какая-то, - вяло попробовала возмутиться она, но сникла, когда бабушка повторила любимую фразу. – Ладно, ладно. Вить, поможешь?
- Помогу, конечно, - кивнул отец и, встав со стула, прикоснулся к плечу мамы. Та робко улыбнулась и покачала головой. – Что делать?
- Достань торт из пакета и порежь его. Какой чай без тортика-то? – сказала она.
Теперь мы сидели все вместе, пили горячий чай, ели торт и болтали обо всем на свете. Мама рассказала о новенькой, которая не дает жизни всему отделу, а потом посмеялась, когда отец припомнил розыгрыш старосты в институте, которая вела себя похожим образом. Мама обещала его способ взять на заметку. Я рассказал про Олю и посмеялся над отцом, назвавшим меня слезливым романтиком. Но сильнее всех улыбалась бабушка, которая давно выпила свой чай и сейчас смотрела на нас с добрым блеском в глазах.
Когда я покинул родительский дом и обзавелся своей семьей, то в первую очередь установил одно правило. Если кому-то грустно и ему хочется поговорить, то за столом собирается вся семья. Затем заваривается чай, а на стол выкладывается печенье, конфеты, сушки и пирожные. За этим столом нет места для мобильных телефонов, газет и книг. Зато есть место разговорам, сочувствию и поддержке, о чем постоянно пыталась сказать бабушка своей любимой фразой. Важно помнить одну вещь.
Порой то, что кажется нам глупостью и маразмом, может оказаться настоящей мудростью, способной нам помочь.
©️ Гектор Шульц