Тени под лестницей

©️ Михаил Кликин
Я нашел этот текст в кладовке квартиры, купленной не для себя. Тридцать восемь листов, вырванных из разных тетрадей, – в клеточку, в линейку, с перфорацией и без оной, мятые и ровные – всякие. Они были завернуты в "Литературную газету": профиль Пушкина – словно портрет на суперобложке.
Литературка-то меня и привлекла – я люблю читать старые газеты. Я развернул ее – и увидел эту стопку. Начал просматривать – и уже не мог оторваться.
Это был дневник.
Очень странный дневник.
Странный дневник странного человека.
Да и человека ли?..
Вот пишу – и понимаю, что выгляжу сейчас дико неоригинальным. Как можно начинать повествование с такого стандартного хода? Избитый прием, заезженный штамп, пошлятина – где только литераторы не находили чужие рукописи: и в бутылке, и в ванне, и в кармане.
У меня вот – в кладовке, на полке, заваленной старыми ботинками, заставленной пыльными банками и бутылками.
Но что делать, если всё, что я рассказываю – правда?!
Вернее, почти всё.
Что-то - совсем немногое - я домыслил. Многое поправил. Еще больше выкинул.
Но суть не изменилась.
Вот эти листы. Сейчас я смотрю на них, я касаюсь их. Они лежат возле клавиатуры компьютера, и мне хочется отодвинуть их подальше, придавить чем-нибудь тяжелым. А лучше - убрать в ящик стола – на самое дно. И забыть об их существовании.
Я так и сделаю – но лишь после того, как закончу этот рассказ.
Мне жутко. Очень жутко.
Потому, что я верю: в этих бумагах – правда.
↑ Запись первая
Зачем я ее послушал? Почему я всегда ее слушаю, хотя, казалось бы, кто она такая? Бывшая жена, чужая жена – раздраженный голос в телефонной трубке. Я даже не знаю, как она сейчас выглядит.
Она велела разменять трехкомнатную квартиру.
И я был не против – действительно, зачем мне большая квартира?
Мне достаточно и однокомнатной, пусть только будет просторная кухня – такая, чтобы можно было там поставить диван. Кухня с диваном – это больше чем кухня. Это уже настоящая комната.
Я давно хотел кухню с диваном.
А жене нужны были деньги.
"Продай квартиру, - сказала она холодным ровным голосом. – Нам с Машей нужны деньги."
Маша – это моя дочь. Она уже большая. И я не знаю, как она сейчас выглядит.
"Купишь себе что-нибудь поскромней, - сказала жена. – А остаток денег перешли нам."
Я никогда не умел с ней спорить. Даже когда она стала чужой.
Я продал квартиру.
Вернее, лишился ее.
Вот уже вторые сутки я ночую на вокзале.
Дурак! - отчаянно ругаю себя, и морщусь, и трясу головой. - Знал же о риске! Но не захотел лишней беготни, доверился напористому улыбчивому человеку, пришедшему по объявлению. Дурак, дурак, дурак! Что теперь? Куда теперь? В милиции сделать ничего не могут - так они мне объяснили. Все документы чистые - я сам их подписал, безо всякого принуждения. А улыбчивый покупатель больше мне не улыбается. Он страшный человек - как же я сразу этого не заметил?!
Господи, ну что я за дурак!
Завтра опять пойду туда, к нему. И пусть будет, что будет...
↑ Запись вторая
На третий этаж поднимался долго - будто по ступеням эшафота шел. Встретил соседку, перекинулся парой слов, хоть совсем не хотел разговаривать. Какой у нее был взгляд! Видимо, всё уже знает.
Наверное, весь дом уже в курсе случившегося со мной.
Ну и пусть!
Позвонил в квартиру. Кнопка возле двери моя, а голос звонка чужой, переливчатый, насмешливый. Вышел новый хозяин: в шелковом халате, босой, бритый, в зубах спичка. Привалился к косяку, глянул сквозь меня:
- Чё?
- Поймите, - говорю ему жалостливо, забыв поздороваться. - Мне совсем негде жить. Вы обманули меня, совсем обманули. Ну купите мне хоть дом в деревне. Какую-нибудь развалюху с печным отоплением. Я не могу без крыши... - тороплюсь, видя, как мутнеют его глаза. И ненавижу себя за слабину в голосе, за дрожь, за неуверенность. - Пожалуйста! Пока лето, я еще как-нибудь. Но ведь осень, зима - как же я буду?..
- Я те говорил, чтоб ты больше здесь не показывался? - Его пальцы сжимаются. - Говорил. Я тебя предупреждал, что урою, если еще раз увижу? - Он делает шаг вперед, прикрывает дверь. - Предупреждал!
Я отступаю, лепечу что-то. Он сильней меня, моложе, тяжелей. Но это не главное. Я знаю, что он страшный человек, что у него много друзей - они все такие же бритые, молодые, здоровые. Я знаю, что у него есть оружие, знаю, что он уже убивал - он хищник, он людоед. А я? Кто такой я? Слабовольный хилый неудачник.
Удар бросает меня на ступени лестницы.
Я задыхаюсь, в животе горячо - но я еще пытаюсь ему что-то доказать.
Мне дико, мне чудно и обидно - меня бьют в моем доме, меня не пускают в мою квартиру.
Очередной удар отзывается звоном в ушах. Я почти слепну. Во рту - вкус крови. Губы горячие, большие, мягкие. Я уже ничего не понимаю, ничего не вижу, закрываюсь руками, пытаюсь спрятаться от ленивых сильных ударов.
Какое счастье, что не встретил никого знакомого, пока катился с лестницы.
Только в самом низу, в тамбуре подъезда мне почудилось шевеление теней под лестницей, где стояли старые детские коляски.
- Это из двадцать восьмой, - послышался мне сиплый голос.
Кто там был?..
↑ Запись третья
Как пёс зализываю раны, отлеживаюсь. Пробую языком шатающиеся зубы. Нянчу больную руку. Ругаю себя.
Кажется, у меня поднялась температура. То знобит, то в жар бросает. Сознание вялое, растекающееся. Грежу. Запрещаю себе думать о плохом и потому вспоминаю прошлое - всё хорошее теперь только там.
Студенческие годы вспоминаю, поездки в колхоз на картошку, веселую жизнь в общежитии. Стройотряд астраханский, который свёл меня с Верой - моей будущей женой. Свадьба...
Двенадцать лет жили душа в душу. А потом вдруг всё начало рушиться. Страна, работа, семья. Всё, всё развалилось, рассыпалось в прах...
Стоп! Нельзя думать о плохом. Думай о хорошем, вспоминай, мечтай.
Машенька, дочка. Чистый светлый человечек, нуждающийся в заботе. Как смешно она боялась разных пустяков - старинной иконы, стоящей в шкафу, оленьей головы, висящей в прихожей, ночной темноты и кладовки в маленькой комнате.
Она уже в школу ходила, но еще верила в буку, живущего за дверью кладовки. В страхе своем не признавалась, стеснялась его, но иной раз, проснувшись ночью, вскрикивала негромко и звала меня - отца, способного защитить...
Как быстро всё переменилось, как скоро я стал ненужным и жалким. Теперь я пугаю ее больше, чем тот безликий бука.
Самое ужасное в том, что я ее понимаю.
Как же она, наверное, выросла. Совсем взрослая уже, должно быть. Кто теперь ее защищает? Что, если какой-нибудь молодчик вроде того, что занял нашу квартиру? Наглый, бритый, татуированный, с машиной, с пистолетом, с деньгами.
И что теперь я? Пустое место!
↑ Запись четвертая
Днем ходил в свой двор. Надеялся встретить знакомых, чтобы попросить хоть немного денег. Видел соседку - но она сделала вид, что меня не знает. А я не решился к ней подойти. Возле мусорных баков нашел сумку с бутылками. Сдал, купил аспирин и булку. Сходил за водой на соседнюю улицу, там есть колонка. Умылся.
Хочу в ванную! Боже, как же я хочу забраться в ванну или хотя бы встать под горячий душ!
Нашел бритву, кое-как побрился. Рука почти уже не болит, но на ноге вылез огромный чирей - мешает ходить.
Нельзя, нельзя опускаться!
Постирал носки и рубашку.
Ближе к вечеру обнаружил, что сарай, в котором я отлеживался несколько последних дней, облюбовали подозрительные молодые ребята, похоже наркоманы.
Ушел от греха подальше.
Переночую на улице. Ночи стоят на удивление теплые.
↑ Запись пятая
Как же я, оказывается, одинок! Раньше этого не замечал. Но вот случилось несчастье - и кому я нужен, кто мне поможет? Старые соседи ссуживают иногда небольшие деньги - но я стесняюсь их брать, а они стесняются давать. Физически ощущаю, что им неприятно меня видеть, - но нисколько их не осуждаю.
А что стал бы делать я, если бы на улице оказался кто-то из них? Пустил бы жить к себе? Конечно, нет. Смущался бы, при встрече опускал глаза, торопился бы дать мелочь или мятую десятку, откупиться от встречи, от разговора, от совести - точно как они сейчас.
Я уже почти и не хожу к нам. И знакомых стесняюсь, и обманувшего меня человека боюсь. Он ведь не просто квартиры меня лишил. Он документы мои отобрал, все вещи куда-то вывез - уничтожил любое напоминание обо мне. А стану мешаться - так и меня уничтожит.
Решил! - переживу зиму и уеду. В глушь, в деревню. Тихо поселюсь в брошенном доме, расскажу сердобольным бабушкам свою историю, попрошу на развод картошку, лук, цыплят попрошу. За грибами стану ходить, рыбу ловить...
Глупо начинать в таком возрасте новую жизнь! Но что еще остается? Обитать в городе, словно бездомный пёс, питаться с помоек, ночевать на вокзале - и паршиветь, дичать, опускаться?..
Только сейчас понял, что я еще чего-то жду, еще на что-то надеюсь. Потому стараюсь не уходить далеко от знакомых мест.
Как же трудно расстаться с прошлым!
Нашел укромное место в кустах за теплотрассой. Притащил со стройки два листа пенопласта, на помойке нашел лист шифера и много картонных коробок - из всего этого соорудил подобие шалаша. В десяти шагах ходят люди - но им меня не видно. Здесь можно жить, будто в логове - но только до холодов.
Думаю, что делать дальше...
↑ Запись шестая
Не вытерпел - зашел в свой подъезд. Поднялся до своей квартиры. Дверь уже другая, бронированная - чужая. А кнопка звонка всё та же - моя.
Что теперь там внутри? Посмотреть бы. Найти бы своё.
Единственное место, где я был счастлив, - вот что такое моя квартира. Потому так и тянет сюда...
Меня спугнул шум за дверью.
Странно. Я точно знал, что в квартире никого нет. И тем не менее, я отчетливо слышал шум - будто кто-то, особенно не скрываясь, подошел к двери с той стороны, щелкнул крышечкой дорогого глазка и, громко сопя, на меня уставился.
Я испугался.
Внезапно я вспомнил буку, которого так боялась дочка.
Я почти его увидел - стоящего возле дверного глазка, в полушаге от меня.
Глупость, конечно. Нервы. Разыгравшееся воображение.
Или... Нет, нет, нет!
Я сбежал, чудом не упав по дороге, не поломав ноги и не пробив голову.
И снова во мраке под лестницей мне почудилось движение. И опять я услышал голос:
- Скоро будет наш.
“Наш-ш-ш”, - будто змеи клубились там среди ржавых колясок.
Никогда не нравилось мне то темное место. Всегда, войдя в подъезд, я торопился его миновать. Оттуда ощутимо веяло угрозой, там могли прятаться грабители или... Или кто похуже.
Что за чушь лезет мне в голову?! Может, я болен?
Наверное, почти наверняка - я болен, я в расстройстве, у меня расшаталась психика. Мне бы нужно какое-нибудь лекарство - валерьянка? ноотропил? - я не силен в медицине и потому пью настойку боярышника, аптечными дозами пью - алкоголь немного успокаивает, я крепче сплю, меньше тревожусь.
Так легче...
Сбился. Отвлекся. Слегка пьян...
На улице я посмотрел наверх, на окна своей бывшей квартиры. И - клянусь! - увидел, как дрогнула занавеска на окне.
Там кто-то был.
Он стоял за дверью, когда я к ней подошел. Он следил за мной, когда я спустился вниз.
Кто?! Кто?! - это не дает мне покоя.
↑ Запись седьмая
Чувствуется близкая осень. Ночами холодно. Я успел привыкнуть жить на улице - но теперь мерзну. Натаскал в свою берлогу рваных матрасов и прочего тряпья, устраиваюсь на них как в гнезде. Содрал с теплотрассы изоляцию, теперь жду, когда включат отопление. И успокаиваю себя, разговариваю с собой: тебе, говорю, грех жаловаться. Вчера на вокзале видел нищего, он босой сидел на бетонном перроне. Подошел, спросил, где он живет. Оказалось, здесь же - под этой же бетонной плитой, в норе-расщелине, забитой мусором и газетами.
У меня-то лучше. У меня почти дом. Почти лачуга.
Вчера весь день ходил по городу. И поражался, сколько же кругом нищих. Раньше и не видел их, не замечал. Пробегал мимо, отворачиваясь. А теперь - будто глаза открылись. Поговорил еще с двумя - помимо того, что сидел на перроне. Они даже милостыню не клянчат, говорят, бесполезно. Живут как бродячие псы.
Невыносимо смотреть на таких людей.
Когда поеду в деревню, попробую уговорить их отправиться со мной. Хотя вижу, что им это не нужно, они не мыслят уже другой жизни.
Я не такой, нет. Я пишу, связано излагаю свои мысли - я не отупел. Я стараюсь мыться, стараюсь стирать одежду. А еще у меня есть дом - крохотная лачуга из картона и пенопласта. Она куда уютней туристической палатки. А я ничем не хуже отдыхающего в лесу туриста.
↑ Запись восьмая
Схожу с ума?
Происходит что-то невообразимое, что-то невозможное. Я начинаю видеть странные вещи. То, что раньше составляло мою жизнь, теперь ушло на второй план, словно дымкой подернулось, размылось, поблекло. И сквозь этот мутный фон начинает проступать нечто совершенно мне незнакомое, пугающее, страшное.
Не верю своим глазам, свои ушам - всем своим чувствам.
Галлюцинации! Да, галлюцинации!
Я болен, я сильно болен - больше не знаю, чем объяснить происходящее со мной.
↑ Запись девятая
Два дня лежал в берлоге, никуда не ходил, лечился боярышником. Кажется, мне чуть лучше. Но - чёрт возьми! - я начинаю бояться большого мира. С ним определенно что-то происходит.
Сегодня пойду в свой дом клянчить деньги у соседей. Стыдно. А, впрочем, ладно! Не обеднеют. Я же не по сто рублей прошу. Десятка - это максимум, на который я рассчитываю.
Вот только наберусь храбрости - и сразу отправлюсь.
↑ Запись десятая
Это невыносимо! Это невозможно!
Я видел их! Я говорил с ними!
Напьюсь! Сейчас же! Только бы забыть эти лица!
Неужели со мной всё кончено?
Не верю, не верю, не верю...
↑ Запись одиннадцатая
Теперь пьян. Так лучше. Могу рассказать, что произошло. Должен рассказать. А то эти истерики на бумаге мне самому неприятны. Так хоть будет ясно, почему я взвинчен.
Итак: сегодня после полудня я отправился обходить знакомых. Двери открыли только трое. Они смотрели сквозь меня, когда я просил у них денег, - будто не могли сфокусировать на мне плавающий взгляд. Их лица были похожи на обмылки. Кажется, они с трудом меня понимали.
Но дали сорок рублей.
На четвертом этаже на окне лестничной площадки подобрал пять пивных бутылок, сунул в пакет, который теперь всегда ношу с собой.
Постоял у своей квартиры, испытывая жгучее желание позвонить. Знал, что хозяина нет, но предчувствовал, что звонок мой заставит кого-то зашевелиться.
Кого?
Не подобного ли тем, что живут под лестницей?
Стоп! Забегаю вперед...
Постоял у двери и побрел вниз. Наткнулся на соседку с пятого этажа. Поздоровался. Она повела себя странно: вздрогнула, дернулась, и заторопилась - почти побежала по ступенькам.
А потом я услышал песню.
“Вставайте, товарищи, все по местам, последний парад наступает...”
Галлюцинация - решил я. Но, спустившись ниже, вдруг понял, что песня доносится из-под лестницы, где мне уже не раз чудилось движение.
И я заглянул туда - за коляски и ржавые санки.
Там оказалось больше пространства, чем я всегда думал.
Там в глубокой тьме тлел крохотный огонек, а вокруг него сидели люди.
Впрочем, нет, не совсем люди.
Там сидели СУЩЕСТВА, похожие на уродливых людей. Они были невысокого роста, горбатые, колченогие. Их бледные лица были раздуты и напоминали неровные комки теста. Волосы - у некоторых как грязная пакля, у других как звериная шерсть. Одежда - сплошь рваньё.
“... Врагу не сдается наш гордый “Варяг”...
- Привет, - сказало одно из этих существ, поворачиваясь ко мне. - Водка есть?
- Нет, - на автомате ответил я.
- Будет, приходи, - сказало оно.
- А вы кто? - очумело спросил я.
- А то ты не видишь... живем мы тут...
Они действительно там жили - и, кажется, довольно давно. Как же я раньше их не замечал? Почему их не гонят отсюда? Почему им позволяют здесь находиться?
Всё это промелькнуло в моей голове в одно мгновение.
Второе мгновение дало разгадку - никого тут нет. Это лишь моя галлюцинация. И живет она не под лестницей, а в моем больном мозге.
↑ Запись двенадцатая
Я вижу их всё больше, всё чаще. Они всюду. Уродливые и страшные. Отвратительные, отталкивающие. Они сидят на тротуарах, роются в урнах, справляют нужду в кустах, в лифтах, за гаражами. Они ютятся под лестницами, они оккупируют дома-развалюхи, они обитают в подвалах и на чердаках. Они всюду, буквально везде - в парках они ловят собак, на свалках ищут одежду и прочее барахло, с помоек тащат еду, на рынках воруют кошельки. Они паразиты, как клопы, как тараканы. Но клопов и тараканов можно увидеть, включив ночью свет, их можно поймать и раздавить, а эти - совершенно неуловимы, абсолютно невидимы.
Я один их вижу.
Всюду.
Это потому, что я постепенно становлюсь таким же, как они.
↑ Запись тринадцатая
Это не галлюцинации. Теперь я в этом уверен. Эти существа абсолютно реальны. Все они когда-то были обычными людьми, но потом их жизнь сломалась - и они изменились. Они опустились - и оказались на самом дне мира, куда взгляд обычного человека не может проникнуть.
Это словно параллельные пространства. Да, да! Именно так! Мы здесь, рядом, мы живем в одном мире, но в разных его плоскостях.
Когда-то я читал, что пчелы не замечают, не воспринимают людей, не знают об их существовании. Так уж они устроены.
А благополучное человечество не подозревает о существовании другой вселенной - вселенной изгоев.
Вчера я, уже ничего не боясь, ходил к своей квартире - и нос к носу столкнулся с новым ее хозяином. Он не увидел меня. Он прошел рядом - я мог бы его пнуть, мог бы толкнуть, подставить ногу, ударить по голове.
Наверное, он даже ничего не понял бы.
Как же я его ненавижу!
Другие люди тоже не замечают меня. Не все. Но большинство.
Вчера я воспользовался этим и украл бумажник.
Нет, мне не стыдно. Документы я вернул - подбросил к двери. А денег там было сто тридцать рублей. Я никого не разорил.
Нужно бояться собак. Они нас чуют.
Еще я опасаюсь милиционеров. Многие из них меня всё еще замечают. Думаю, это временно.
Дна я пока что не достиг.
Но я туда стремлюсь.
У меня есть план...
↑ Запись четырнадцатая
Наблюдаю. Анализирую.
Они разные. У них существует определенная иерархия (очень долго вспоминал это слово - чувствую, что тупею). Те, что обитают на улице - самые низшие. Они держатся стаями, и воюют с другими подобными стаями. Из-за помоек воюют, из-за еды, из-за пространства. Другие селятся в домах - в подвалах, в подъездах, на чердаках. Их меньше, они образуют подобие семей. Они обычно сильней тех, что живут на улице, хитрей и умней. Но выше их стоят “домовые” - живущие в квартирах бок о бок с обычными людьми. Эти пользуются всеми благами, не знают проблем с едой, и даже с домашними животными находят общий язык.
За последнюю неделю обошел все окрестности. Трижды дрался. Они слабы. В подвале дома номер десять на Минской улице я легко одолел троих мужчин.
В иерархии я стою выше их. Физически я более развит. И мой ум гораздо острей.
Эти, уличные - почти животные.
Мое место не с ними.
Экспериментировал. Подсаживался к обычным людям, придвигался в упор, заглядывал им в лицо. Они меня не замечают, но какое-то чувство заставляет их отодвигаться. Если я их касаюсь, они вздрагивают и либо начинают чесаться, либо ищут на себе насекомых. Одного я сильно ударил в лоб - и тогда он меня увидел.
Делаю вывод: надо вести себя тихо.
Странно: в зеркалах и в витринах я с трудом различаю свое отражение. Приходится напрягать глаза и всматриваться.
Осталось подождать немного.
Нестерпимо хочу домой.
↑ Запись пятнадцатая
Привык к зиме. Морозов почти не ощущаю. Когда очень холодно, иду с водкой в подъезд под лестницу. Разговариваем о разном, много поём. Они глупые, но лучшей компании мне не нужно. Узнаю много нового о жизни.
А пишу всё реже и реже. Заставляю себя, голова должны работать. Но вроде не о чем писать. Зато много читаю, когда светло. Люди теперь выбрасывают много разных книг. Особенно нравится читать цветные журналы.
Когда не очень холодно, живу в своем доме. Как эскимос. Как чукча. Снега навалило много, дом завалило с крышей. Получилась такая снежная избушка. Забыл как называется. Внутри тепло - особенно если прижаться к трубе.
Ем совсем немного. Но всегда сыт. Даже чудно.
Хорошо живу. Жду весну.
↑ Запись шестнадцатая
С крыш капает. Слякоть и неприятно.
Самое время.
Вчера ходил на разведку. Разговаривал с домовым через дверь. Его зовут Саша, он уже старый. Помнит мою дочку. Говорит, она его несколько раз видела. Маленькие дети нас могут увидеть, я знаю.
Меня тоже помнит. И жену.
Я ему угрожал. Велел убираться.
Он просил неделю. Хочет перебраться к соседке. Там пока свободно.
Боится меня.
Еще бы - я хозяин.
Разрешил ему. Вернусь домой через семь дней.
Скорее бы!
↑ Запись семнадцатая
Сегодня!
Собираюсь. Вещей почти нет. Складываю эти записи.
Избушку оставлю Вадику. Он из уличных, но совсем не глуп. Просто слабый. И много пьет.
Даже жалко всё бросать. Уж вроде и привык.
Нет! Хочу домой! Там есть телевизор и ванна и диван.
Там лучше.
Сейчас иду...
Вот сейчас...
↑ Запись восемнадцатая
Как всё просто. Позвонил. Он открыл. Наверно думал мальчишки балуют. Выглянул, посмотрел вниз по лестнице. Никого не увидел.
А я спокойно боком прошел мимо. вошел в квартиру.
В свою квартиру.
В прихожей другие обои и мебель другая. Оленьей головы нет. Зеркало напротив двери, его раньше не было. И тумбочки не было. Ничего моего не осталось. И так везде - во всех комнатах, на кухне и даже на балконе. Но всё равно это моя квартира. Я ее знаю. Я помню, какой она была, когда здесь жила моя семья.
Я вернулся домой.
В кладовке много места. Поселюсь там.
Но не собираюсь торчать в ней всё время.
↑ Запись девятнадцатая
Он чужой!
Не могу жить с ним рядом. Не хочу.
Ненавижу! Ненавижу!
Сегодня ночью я подошел к нему и долго смотрел, как он спит.
Он отвратителен.
Я многое о нем узнал. К нему часто приходят друзья, и они говорят о делах - мне противно их слушать. Еще они говорят о развлечениях. Они мучают молодых девушек, а потом хвастаются этим. Вспоминаю дочку. Может, у нее такой же друг?
Я решусь.
Честное слово, решусь.
Вчера они гуляли втроем. До утра шумели. Приходил милиционер, но сразу ушел. Они грозились узнать, кто его вызвал. Потом опять были женщины.
Как же это всё мерзко...
↑ Запись двадцатая
Я словно в раю. Когда никого нет дома, я смотрю телевизор. Я снова стал читать хорошие книги. Откуда они у этого недочеловека, зачем? Я принимаю душ. В холодильнике всегда есть еда. Впрочем, я не сильно в ней нуждаюсь. Я очень изменился. Боюсь признаться себе в этом - но, кажется, я больше не человек. Я кто-то другой. Вылупившийся из старой оболочки - так бабочка выходит из кокона.
Я - человек-невидимка.
Я могу всё. Мне всё дозволено.
Не боюсь его больше.
Вчера облил его красным вином. Позавчера выкинул в окно бутылку водки. Одному из его дружков отрезал волосы.
Не могу удержаться. Хоть и ругаю себя каждый раз за это.
Он приглашал попа. Тот махал кадилом и кропил святой водой. Обрызгал и меня. Что толку? Я не чёрт. Я - хозяин этой квартиры.
↑ Запись двадцать первая
По ночам наваливаюсь на него сверху и душу. Не даю двинуться. В полночь включаю телевизор на полную громкость. Сбрасываю с полки книги. Рву простыни. Рисую на зеркале разные знаки и буквы.
Он боится, я это вижу.
Когда ложится, оставляет свет в других комнатах. Под подушкой прячет пистолет и фонарик. Всё чаще вызывает себе подружек - при них я веду себя тихо. А сегодня он врезал замок в дверь спальной комнаты. Что ж, даже если он сумеет там без меня запереться, я всё равно смогу стучать и царапать дверь.
Я здесь хозяин!
Я заставлю его отсюда съехать.
Не будет ему никакой жизни!
↑ Запись двадцать вторая
Перестарался.
Но ничуть не жалею.
Только холодок в груди - я убил человека.
Да, он, наверное, заслуживал смерти. Но сейчас мне как-то неуютно, и тошно, и муторно.
Я лишь хотел выгнать его из квартиры, как он сделал это со мной.
Этой ночью он заперся в спальне, но я был уже там. В два часа ночи я сел ему на грудь. Я душил его, и чувствовал, что ему сниться кошмар. Потом он проснулся. Вокруг была непроглядная тьма, хотя вечером он оставлял включенной лампу на тумбочке. Он захрипел, задыхаясь, вырвал правую руку из-под одеяла. Ударил ладонью по невидимой кнопке. Но лампа не зажглась. Я выдернул ее из розетки.
Он задергался, пытаясь меня скинуть. Но я крепко держался.
Он вытащил пистолет из-под подушки. Но я увернулся от выстрела, и выбил оружие из его руки.
И тогда он выхватил фонарь.
Луч света ударил меня в лицо. Я совершенно ослеп, я ослабил хватку. Но он уже не пытался вырваться. Он вдруг весь обмяк, и воздух вышел из него, как из проколотой шины.
У него не выдержало сердце.
Думаю, я знаю, почему. Уверен.
Он увидел меня.
И умер от ужаса.
↑ Запись двадцать третья
Наконец-то всё кончилось: шум, сутолока, милиция, чужие люди.
Теперь я один. В своей квартире.
Теперь у меня всё хорошо.
Жду. Знаю, что рано или поздно у меня появятся новые жильцы. Я не собираюсь им мешать. Опять займу кладовку. Стану жить тихо, ничем себя не выдавая.
Если, конечно, они будут хорошие люди.
Ну, а если нет... Что ж...
Тогда придется напомнить им, кто здесь хозяин.
Разница в возрасте у них с Валей была приличная, почти двадцать лет. Пришла женщина на завод после того, как сократили её с прежнего места работы. Никогда не работала в цеху, ничегошеньки не умела, но людей не хватало, вот и брали людей на производство без опыта, лишь бы желание работать было.
Тихая, виноватая какая-то, она поначалу раздражала мастера своей неторопливостью и осторожностью. Разве с такими работницами план выполнишь? А не выполнишь — всем недоплатят. Другие новенькие оказались пошустрее и вскоре уже почти не отличались от прежних работников. Но Валя боялась. Если не получалось что-то или выходил брак, бледнела, переживала, лоб её покрывался испариной, а глаза смотрели испуганно.
Вскоре Иван понял, что она и вправду боится. Боится неудачи, боится до дрожи, до панических атак. Однажды отвёл её после смены в сторону.
— Вот что, Валентина, ты либо учись и привыкай, либо уходи с этой работы, не выдюжишь ты здесь.
— Не могу я уйти. — Она опустила глаза. — Мне дочку поднимать надо. Я от мужа ушла, пьёт он сильно. И без работы осталась. А здесь оформление официальное, платят хорошо и больничный дают, если что. Леночка болеет часто. В других местах не так. Я научусь, мне бы только страх преодолеть. Не могу пока. Как брак или не успеваю на линии, так руки дрожать начинают.
— Бил муж? — Спросил он неожиданно сам для себя.
Она молча кивнула.
— А дочке сколько?
— Пять.
С тех пор он начал страховать незадачливую ученицу. В нужный момент оказывался рядом. Где поправит, где подбодрит, а то и заменит на несколько минут, чтобы в себя пришла. И Валя, чувствуя такую поддержку, понемногу освоилась, на губах её начала появляться улыбка, а в цеху зашептались.
— Что, Иван Тимофеевич, глаз на новенькую положил? — Шутили рабочие.
— Да какой глаз. — Отмахивался он. — По мне бы брака поменьше было, да зарплата повыше.
Но и сам чувствовал, что поднимается в нём какая-то тёплая волна, когда он видит Валентину. Окорачивал себя, чтобы ни о чём таком не думать. Она по сравнению с ним девчонка совсем. Да и не планировал Иван больше никаких отношений.
Женился поздно, прожили с женой больше десяти лет, детей не нажили. Жена настояла на том, чтобы он к врачам пошёл. Иван сопротивлялся сперва. Никогда не ходил к ним и не собирался. Но уговорила. Там-то и сказали им, что детей у Ивана быть не может. Сцепил зубы, велел жене, чтобы подавала на развод. В глубине души надеялся, что не подаст. Только она заявление написала.
С тех пор и жил один. Много раз женщины ему улыбались, зная, что не женат. Но внутри молчало всё. А тут вдруг Валя. Иван и не заикался ни о чём таком. Ясно же, не пара он ей. Старше вон на сколько, да и характером суров, один жить привык… Но однажды встретил Валю не в цеху, а на улице с маленькой девочкой, которую она за руку вела. Девочка капризничала, а Валя уговаривала её.
— Нельзя тебе, Леночка. Горло заболит. Только ведь болела.
— Что за трагедия? — Как можно ласковее спросил он, чтобы ребёнка не напугать.
Но Леночка характером, видно, не в мать пошла. Подняла на него заплаканные глаза и сообщила смело.
— Я мороженое хочу! А мама не покупает!
— Болела она недавно, Иван Тимофеевич. — Оправдывалась Валентина. — Вы же сами помните, на больничный я уходила.
— Помню, как не помнить. Ты мне, Елена, график в цеху не срывай больше. Не болей.
— Я и не болею уже. — Заявила девочка. — И я не Елена, а Леночка!
— А знаешь, Леночка, что бывает не холодное мороженое?
— А какое? — Малышка смотрела на него с любопытством.
Тогда и пригласил Иван Тимофеевич Валю с дочкой в кафе. Угостил десертом, что подавался в креманке подобно мороженому, но сделан был в виде нежнейшего мусса. Когда-то бывшая жена Ивана любила такое лакомство. Леночка болтала весело, рассказывая ему про садик, про подружек во дворе, про новую куклу, которую купила мама, пока она болела. А он только удивлялся тому, что девочка совсем не боится его.
— Дядя Ваня, а ты к нам с мамой в гости придёшь? — Прощаясь, она ухватила его за руку.
— Вы извините её, Иван Тимофеевич. — Тихо попросила Валентина. — Она от отца только тычки да мат видела, вот и ластится. Обрадовалась, что вы её слушаете.
— Приду. — Глядя Валентине в глаза, ответил он.
Так и стали вместе жить. Да получилось, что душа в душу. Лену Иван дочерью считал, баловал, ни в чём не отказывал. То ли, что называется, перелюбили они с Валей Леночку, то ли гены сыграли свою роль, но в подростковом возрасте девочку словно подменили. Учиться не хотела, убегала из дома, гуляла до утра. Сколько раз Иван Тимофеевич ходил искал её по дворам, сколько бессонных ночей провели они с Валей, сколько Валентина плакала.
Может быть, это и повлияло на без того не слишком крепкое здоровье жены, может быть, сложилось так по судьбе, но когда однажды позвонили из больницы, сообщив, что к ним привезли избитую до полуcмepти Лену и неизвестно, выживет она или нет, Валя тихо охнула, опустилась в кресло и больше уже не встала из него.
Попрощались с ней без дочери. Лена пришла в себя, когда уже все формальности остались позади. А Иван Тимофеевич так и ездил то к простому деревянному кресту на свежем холмике, то в больницу к Лене. Разговаривал с ней, убеждал, плакал даже. Она смотрела пустыми глазами и ни одной слезинки не проронила. А, выйдя из больницы, вернулась к тому человеку, который избил её, и продолжала жить с ним. От него ли, или от кого ещё родила сына, Ивану Тимофеевичу было неизвестно.
В первые годы он вообще ничего не знал о внуке. Лена прекратила с ним всякое общение, а сам он после Валиного ухода здорово сдал. Работу пришлось оставить. Пенсия, несмотря на годы безупречной трудовой деятельности, оказалась обычной, «как у всех», вернее, как у большинства, на которую особо не разгуляешься. Но ему хватало.
От тоски появилось у Ивана Тимофеевича необычное увлечение. Старое поколение уходило, молодёжь продавала и ремонтировала квартиры, и к мусорным ящикам выносили порой необычные вещи. Нет, Иван Тимофеевич не скатился в собирательство, мусор в дом не таскал, брал только то, что казалось ему по-настоящему интересным. Так появился в доме настоящий дубовый стол с гнутыми резными ногами, который хозяин превратил в почти новый, и знаменитая рижская радиола в полированном корпусе на тонких ножках, оказавшаяся, хоть потрёпанной, но рабочей. Он долго возился с ней, и потом так же долго слушал вечерами старые, чудом сохранившиеся грампластинки.
* * * * *
Однажды, подобно тому, как встретил когда-то Валю с маленькой Леночкой, Иван Тимофеевич увидел Лену. Тоже с малышом. Да вот только не вела она мальчика так бережно за руку, как когда-то Валюша её саму, а тащила, почти волокла за собой. Иван Тимофеевич понял, что она пьяна.
— Лена. — Остановил её. Она посмотрела мутным взглядом.
— Дядя Ваня?
— Ты же когда-то папой меня называла.
Пьяная усмешка в ответ.
— Когда это было…
Леночка начала называть его папой быстро. Они с Валей не настаивали. Сама. Ластилась, когда он возвращался с работы.
— Папочка. А что ты принёс?
Знала хитруля, что обязательно в сумке или кармане припрятан для неё какой-нибудь маленький подарочек: конфетка, маленький пупсик, или даже просто красивый камешек. Иван ни разу её не подвёл. А как только начала взрослеть, и пришлось проявить какую-то строгость, снова сразу стал Иван Тимофеевич дядей Ваней. Друзьям своим она подчёркнуто говорила, что он отчим.
— Лена, это кто же? Неужели, твой сын?
— Нет. Чужой. На помойке нашла! — Хохотнула она. — Чего уставился? Обратно отвести?
Это адресовалось уже мальчику, который испуганно смотрел на неё.
— Сколько же ему, Леночка?
— Шесть почти.
— Почти… Почти как тебе тогда.
— Ой, хватит, дядь Вань. Не будем.
Тогда он всё же уговорил её приводить иногда Мишу. А потом Лена вошла во вкус и начала оставлять мальчика у Ивана Тимофеевича всё чаще и чаще. Он был рад этому. У него снова появился смысл жизни.
Мишка жался к деду, словно неоперившийся птенец в гнезде к большой птице в поисках защиты и тепла. Он безоговорочно верил ему и буквально в рот смотрел. Иван Тимофеевич, как мог, старался для мальчика. Покупал, что повкуснее, старался хоть немного откормить мальца. Всё ему казалось, что Миша слишком маленький, слишком худенький для своих лет. Он даже сводил его к доктору Асе из тринадцатой квартиры. Хорошая такая молодая женщина, детский врач. После того, как Иван Тимофеевич рассказал ей всё, посмотрела внука.
— Да, физическое отставание небольшое есть. Но при нормальном питании и небольших физических нагрузках всё быстро выровняется. Гуляйте побольше с ним. Витаминки сейчас выпишу вам хорошие. Иван Тимофеевич, сможете купить?
— Куплю, куплю, Асенька. — Уверил он. — Ты только скажи, какие.
Купит он Мишке и мяса, и йогуртов этих, и витамины. А деньги… Ничего. На еде экономить теперь нельзя, за квартиру не платить тоже не получится, а вот на лекарствах можно. Если принимать не по две таблетки, а по одной, в два раза меньше понадобится. Чувствует он себя сейчас нормально, а, значит, можно обойтись и меньшим.
А Ася погладила Мишку по голове.
— Хороший какой внучок у вас. Послушный, симпатичный.
И мальчик потянулся к ней, разулыбался.
Когда оставался Миша у Ивана Тимофеевича, дед старался. Только вот Лена то и дело забирала его домой. А возвращался оттуда Мишка снова голодный, задёрганный весь.
— Леночка, да пусть хоть всё время живёт здесь. — Робко говорил Иван Тимофеевич. — Тебе хлопот с ним меньше.
— Хочешь, чтобы меня родительских прав лишили? — Зло огрызалась она. — Соседи уже грозились в опеку написать. Как мне объяснять, что Мишка дома не живёт?
— Так и скажи, что он у дедушки.
— Поверят они, как же. Нет уж!
В этот раз забрала надолго, на звонки не отвечала, дома их с Мишей тоже не было, он ездил, проверял. А когда привезла, почти впихнула в квартиру со словами: «Потом заберу!» и исчезла. Внук рассказал потом, что жили они у какого-то дядьки, мама пила, уходила надолго. Был он опять вытянувшийся, бледный, с синими тенями под глазами. И Иван Тимофеевич вновь бросился отмывать, откармливать мальчонку.
Потратил почти все деньги до пенсии. Лена привезла Мишку в этот раз полураздетым, в разбитых тряпочных кроссовках и нелепой синей кофте, а за неделю похолодало так, что на улицу во всём этом было не выйти. Домашняя одежда и нижнее бельё Мишкино у Ивана Тимофеевича в квартире были, а вот одёжки все только летние или на совсем уж тёплую осень.
Ехать за одеждой к Лене, скорее всего, было бесполезно, да и боялся Иван Тимофеевич лишний раз привлекать к ним с внуком её внимание. Ну как опять заберёт и увезёт куда-то. Он и в этот раз от тревоги места не находил себе, а после того, что Миша рассказал, теперь и вовсе страшно.
— Потерпи, Мишаня, придумаем что-нибудь. — Повторил он, гладя мальчика по голове. — Идём-ка лучше, пороемся с тобой в старых вещах. Вдруг найдём что-нибудь интересное.
— В кладовке? — Миша вскочил.
— В кладовке. — Подтвердил Иван Тимофеевич. — Давно я на антресоли не заглядывал. Наверняка там что-нибудь да есть. Тащи табурет с кухни. А я стол подвину…
Деда, что там? — Глаза Мишки блестели от любопытства. Он нетерпеливо подпрыгивал, пытаясь разглядеть, что достаёт с антресолей Иван Тимофеевич. — А в этом ящике что?
— Для Нового года что-то, Мишка. Рано пока распаковывать, далеко ещё до него.
— Ну, деда, пожалуйста. И пусть рано. Давай посмотрим.
— Ну давай, уговорил.
ВСЕ ЧАСТИ РАССКАЗА — ЗДЕСЬ
Иван Тимофеевич, кряхтя, слез с нагороженной им же самим пирамиды. Отряхнул пыль с коробки.
— Дать ножницы, деда?
— Тащи.
В коробке полно было каких-то перепутавшихся длинных серебристых нитей, старых ёлочных шаров, завёрнутых в пожелтевшую газетную бумагу. Какие-то провода.
— Ого! Лампочки! — Воскликнул Мишка. — Какие маленькие! Это для ёлки огоньки?
— Для ёлки, Мишка, для ёлки. Только такими сейчас не пользуется никто. Сейчас других разных полно. Да и у нас, наверное, где-то есть ещё. Поищем потом.
— А эти почему, деда? А ты сам лампочки красил? Вот тут неровно.
— Как память лежат, наверное. Красили сами, лаком таким специальным. А кто делал, не помню уже. Хотя первую свою гирлянду не забуду никогда. Мне тогда было лет десять, и жил я с родителями в небольшом северном городке. Мы с папой спаяли провода, лампочки покрасили точно как эти. Включили, полюбовались, повесили на ёлку, хотя мама и сомневалась. Всё боялась, что мы с отцом пожар устроим. В тот год, перед новогодней ночью случилась метель. Мама, как обычно, суетилась на кухне, а я радовался и готовился отмечать праздник. Включил гирлянду, очень уж хотелось полюбоваться на сияющие огоньки. И вдруг погас свет. Мама жутко рассердилась, подумала, что из-за нашей с папой гирлянды выбило пробки. Но оказалось, что света нет во всём нашем районе. Из-за мокрого снега где-то оборвались провода. Плита у нас была электрическая, готовить оказалось не на чем. Мама придумала позвонить в детский сад, в котором тогда работала, и спросила сторожа, можно ли ей в садике на газовой плите приготовить еду. Собрала продукты, и мы пошли в сад всей семьей. Пришли, а там еще три воспитателя с детьми, заведующая, сторож с женой. У кого-то дома холодно стало, кому-то, как и нам, тоже готовить стало не на чем. Зажгли керосиновые лампы, все вместе накрыли стол. И получился весёлый и необычный праздник, хотя гирлянде нашей в ту ночь так и не довелось засветиться.
Миша слушал внимательно, хотя наверняка не слишком понял про снегопад и керосиновые лампы.
— А конфеты были? — Вдруг спросил он. — Ну там, на празднике?
— Были, Миш, были. А ты чего, проголодался что ли?
— Да нет. — Нерешительно протянул внук.
— Значит, проголодался. Ты вот что, посиди тут, а я в магазин схожу. — Думая о том, что конфет-то он и не купил вовсе, и хлеб почти закончился, наказал Иван Тимофеевич. — Не балуй, слышишь, Мишка.
— Я не буду, деда. А можно я вот здесь ниточки блестящие повешу.
— Дождик это называется, дypашкa. Ниточки… Развешивай. Поиграйся.
Он торопливо спустился по лестнице. Миша — мальчишка послушный. Лена его одного не раз бросала, малец сам рассказывал. Да и у него сколько оставался Мишка, не безобразничает он никогда.
Иван Тимофеевич, занятый собственными мыслями, прошёл мимо мусорных баков. Остановился вдруг. Вернулся. На ящике с внешней стороны аккуратно висела детская куртка, обёрнутая в целлофан. Добротная, тёплая и почти новая. Великовата на Мишку, но велика — не мала, а в такой внук точно не замёрзнет. Только вот… Он покосился на ящики. Место такое. Хотя, постирать, и ничего страшного. Какая разница, что радиола, например, что куртка. Он оглянулся вокруг и торопливо свернул одёжку. Да тут и пакет стоит рядом. В пакете ботинки, тоже, хоть и ношеные, но крепкие. Сунул туда же куртку и счастливый, что всё так устроилось, направился к магазину.
На радостях купил хлеба, конфет, у старушки, торговавшей у ступеней магазина, капусты квашеной. С картошкой поесть можно, да и «щтец», как говорила когда-то бабушка Ивана Тимофеевича, сварить. Мишка он всё ест, не балованный. Оно и хорошо.
Внук сидел понурый, вжав голову в плечи. Иван Тимофеевич бросился к нему.
— Миша, что? Случилось что-то?
— Деда, я лампочки твои сло-о-омал. — Всхлипнул мальчонка и разрыдался. — Хотел посмотреть, а они… Они…
Только сейчас обратил внимание старик, что пахнет будто пластмассой жжёной.. Оглядел внука — цел, невредим. Выдохнул. Оказалось, не утерпел Мишка, сунул вилку старой гирлянды в розетку. Вот и коротнуло там что-то, задымилась гирлянда. Пробки не выбило. Недавно в доме поменяли всю проводку на новую, а вот напугаться мальчишечка успел.
— Не плачь, Мишка. Всё же хорошо.
— А ты меня бить не будешь? — Внук осторожно покосился, зол ли дед.
— Ты чего это удумал такое! — Ахнул Иван Тимофеевич. — Разве же я когда-нибудь бил тебя? Поругать, поругаю, чтоб к розеткам не лез, а бить, это ты, внучок, загнул.
— И мамке не отдашь? — Мишка посмотрел с надеждой и вдруг, обхватив Ивана Тимофеевича руками, быстро заговорил. — Деда, миленький, не отдавай меня мамке! Я с тобой жить хочу! Деда, я слушаться буду, только не отдавай!
В груди старика что-то клокотнуло, сердце пропустило удар, и от острой жалости перехватило горло. Он бы и рад сказать, что никому он Мишку не отдаст, да ведь неправда это. Ленка — мать. Захочет, придёт и заберёт сына. И ничегошеньки он здесь сделать не сможет. А пожалуйся он на неё, никакой суд не присудит мальчишку Ивану Тимофеевичу. Мало того, что Мишанька не родной ему, так и стар он уже для опеки, и к здоровью придраться как нечего делать. Вон сердце стучит с какими перебоями. Мишка, Мишка…
— У меня пока будешь. — Прижимая к себе худенькое тельце и осторожно похлопывая внука по спине, проговорил он, не в силах пообещать невыполнимого. И, желая отвлечь мальчика от горьких мыслей, засуетился. — Гляди, Мишка, чего есть. Конфеты вот. А здесь. Смотри, куртка какая, ботинки. Ну-ка, примерь.
Миша радостно натянул на себя обнову, сунул ноги в ботинки.
— Сильно велики-то? — Иван Тимофеевич щупал носок ботинка. — Ну-ка, где палец? Ничего. Другой носок сверху наденем, да почти впору.
Куртка сидела на худеньком Мишке мешковато, но пошита и вправду была хорошо. Да и чистая на удивление. Видно, тот, кто вынес её к ящикам, позаботился о том, чтобы не коснулась одежды уличная грязь и запах. Можно и не стирать.
— Теперь и гулять можно! — Весело подмигнул он. — Сейчас шапку найдём, и ты, Мишанька, получается, одет у нас.
— Деда! — Мишины слёзы тут же высохли. — А сейчас можно во двор?
— Сейчас? — Иван Тимофеевич поглядел на сумку с покупками. — Так обед приготовить надо. Что есть-то будем с тобой?
И, глядя на поникшего Мишку, решил.
— Ладно, сейчас шапку достану тебе и иди побегай малость. Только, Мишка, со двора, ни-ни. И кофту пододень, а то куртку прям на майку натянул, задует в рукава.
Достал вязаные шапки, выбрал поменьше, вручил внуку. Выпускать Мишку во двор Иван Тимофеевич не боялся. Из окна он как на ладони, да и летом внук не раз гулял один. Ася сказала же, что бегать ему на воздухе надо побольше.
Мишка нетерпеливо топтался у двери. Он уже неделю не выходил на улицу, а погулять хотелось очень. Иван Тимофеевич глянул, как мальчик выбежал из подъезда, удовлетворённо кивнул и взялся за стряпню. Чистил картошку и поглядывал во двор. Вроде как появились там какие-то ещё ребятишки. Вот и хорошо, будет Мишке с кем поиграть.
В этот момент почувствовал, как словно крепким кулаком сжали сердце, стало нечем дышать. Он отложил нож. Погоди, Иван Тимофеевич, а лекарство ты пил нынче? Похоже, запамятовал. Отправился в комнату за тaблетками. Открыл крышку. Как ни тянул, а всего две штуки осталось. Ладно, одну сейчас, другую на завтра. Сердце билось с перебоями. Сейчас, буквально на пять минут надо прилечь. Так бывало уже, отпустит. Он опустил голову на подушку и провалился в небытие…
* * * * *
Мишка погонял палочкой в стылой луже плавающий по поверхности кленовый лист, залез на старенькую, местами поржавевшую лестницу, представляя себе, будто он в самолёте. Но в великоватой не по размеру куртке лазить было не очень удобно, и он спустился. Увидел вылезшую из подвала кошку, долго гладил её. Кошка тёрлась о ноги и мурлыкала.
— Есть хочешь? — Серьёзно спросил Мишка. — Нет у меня ничего. Терпи. Может быть, тебя другая бабушка покормит потом.
Он не раз видел, как какая-то старушка в платочек подкармливала бездомных кошек, высыпая что-то из мешочка у окна подвала. Кошка хотела есть, но не уходила, потому что мальчик продолжал гладить пушистую спинку, а такое внимание доставалось ей, видимо, ещё реже, чем еда. Вдруг она встрепенулась, выгнула спину и, промчавшись через двор, юркнула в подвальное окно. Миша обернулся. Во двор входили мальчишки постарше. Некоторых из них он уже видел летом. Они никогда не обижали его, и поэтому, в отличие от кошки, он ни капельки не испугался.
Но один из мальчиков, совсем незнакомый, отчего-то смотрел на него пристально, и от этого взгляда, Мишка невольно съёжился. На поводке пацан держал средних размеров собаку с зубастой мордой, которая недовольно порыкивала в Мишкину сторону. Понятно, что кошка испугалась.
— Зырьте, пацаны. У этого мелкого моя куртка. И ботинки, прикиньте. Сто процентов, вот тут пятнышко на рукаве.
— Это мне дедушка купил. — Мишка отступил на шаг, отстраняясь от пальцев, которые намеревались схватить его за рукав.
— Купил? — Парнишка присвистнул. — Сейчас. Сказать, где он её взял? На мусорке. Моя мать сегодня выбросила туда мои старые вещи, а он подобрал!
— Нет! — Мишка помотал головой. — Деда ходил в магазин и купил!
— Ты отсталый совсем? — Пацан покрутил пальцем у виска. — Не видишь, что это всё старое?
— Не спорь, мелкий. — Вмешался второй. — Все знают, что твой дед шарит по мусоркам. У вас дома и вещи оттуда, бабка моя говорила. Побирушка он!
— Вы сами побирушки и дypaки! — Мишка сжал кулачки. — А деда хороший!
— Ну ты борзый! — Возмутился прежний хозяин куртки. Собака зарычала громче. — Между прочим, выбрасывают не для того, чтобы ты наглел здесь. Если мать выбросила, то и место ей в мусорке. Снимай быстро!
Они обступили Мишку, глядя, кто с насмешкой, кто с любопытством, радуясь неожиданному развлечению. Тот, который задирал его, явно чувствовал себя главным, и, хотя ему совсем не нужна была старая куртка, ощущение превосходства и власти пьянило и заставляло идти дальше.
— Получить хочешь? Или собаку спустить?
Мишка испугался. Их было много, больших, гораздо сильнее его. Как больно бывает, когда тебя бьют, он уже знал, а собак боялся. И потом, вдруг, это правда его куртка? От страха и обиды он принялся под общий смех расстёгивать куртку. Молнию заело, и Мишка в панике дёргал её своими тонкими пальцами. Наконец расстегнул, снял, путаясь в рукавах. Мальчишка схватил её и, в два прыжка оказавшись у мусорных баков, с каким-то наслаждением закинул туда одежду.
— Смотри, мусорщик! Вот здесь она была! Понял? Оттуда твой дед её вытащил! И ты иди вытаскивай, если достанешь!
Мишка стоял в своей нелепой растянутой синей кофте, не замечая холодного ветра, и плакал. Его не побили, но внутри почему-то всё равно было больно…
— Вы что там творите?! — Звук открываемого окна и гневный женский голос заставил хохочущую компанию дать стрекача. Они побежали к другому дому, но собака так громко лаяла, что Мишке показалось, она вот-вот бросится на него, и он почему-то рванул не в подъезд, а совершенно в противоположную сторону, на улицу. Куда и зачем он побежал, он и сам не понял. Просто бежал и плакал от горя, обиды, страха, запутавшись в собственных ощущениях.
Он испортил дедушкину гирлянду, теперь мальчишки отняли куртку. И хотя дед совсем не рассердился, Мишка не знал, что ему делать. Он едва не сбил с ног, возвращающуюся с работы Асю, которая даже не успела ничего понять, и лишь мельком подумала, что мальчик этот ей знаком. Во дворе наткнулась на выбежавшую из подъезда соседку, которая, захлебываясь от возмущения, поведала ей о произошедшем.
— И, главное, налетели ведь на мальца всей стаей, шакалы малолетние! — Бушевала она. — Раздели и куртку в мусорку выбросили. Ещё и собакой травили. Я, пока спустилась, их след простыл!
— А куда же мальчик побежал? — Встревожилась Ася. — Маленький он. Мимо меня проскочил, я и не поняла ничего. И удержать не успела.
— К матери, поди! Это ж внук старика со второго этажа. Ивана Тимофеевича, кажется. Он-то с ним не живёт, приезжает только. Ася, ты посмотри, что творится! Управы ни на кого нет!
Но Ася уже не слушала. Бегом вернулась на улицу. Но мальчика в синей кофточке нигде не было видно.
— Миша! — Вспомнив имя внука Ивана Тимофеевича, крикнула она. — Миша!
Торопливо пошла по улице, спрашивая прохожих, не видели ли они мальчика в синей кофте. Люди отрицательно качали головами. Кто-то удивлённо переспрашивал. И тут Ася поняла, что самой ей не справиться точно. А следующая страшная мысль почти обожгла сознание: почему Иван Тимофеевич, который так любит внука и заботится о нём, не видел всего этого? Соседка увидела, а он, чьи окна выходят прямо во двор, нет. Что-то здесь не так! Она развернулась и почти побежала обратно к дому.
Часть 3
Ася звонила в дверь и замирала от тревоги. Да, она врач, да, она сталкивалась с разными ситуациями, а сейчас вот растерялась. Где Иван Тимофеевич? Как теперь искать ребёнка? Как он совсем раздетый будет на улице в такой холод? Лишь бы ничего страшного не случилось!
Она уже достала телефон, решая, куда звонить в первую очередь, как вдруг дверь приоткрылась, и Иван Тимофеевич, бледный, с рассеянным взглядом, оперся о дверной косяк.
— Асенька? Я думал, Мишка вернулся. Он гуляет там, во дворе. — Речь его, немного растянутая, с нечёткой артикуляцией, насторожила Асю.
— Иван Тимофеевич, голубчик, что с вами?
— Я сам не понял, Ася. Таблетку выпил, вдруг пелена перед глазами, вот и прилёг на минутку буквально.
— Я вызываю скорую.
— Асенька, милая, не надо, умоляю. Не приведи бог, в больницу заберут, Мишка как же? У меня бывает такое… Я сейчас приду в себя. Мальца вот только позову.
— Я сама позову. — Ася, придерживая старика, отвела его в комнату, усадила на диван. Как же сказать ему? — Только за тонометром схожу, давление померить надо. А вы не вставайте пока.
Она вернулась быстро.
— А Миша? — Тут же спросил Иван Тимофеевич.
— Сначала давление. — Коротко ответила она. — Не надо пугать мальчика.
— Да-да. — Покорно согласился он.
— Опасность в любом случае миновала. — Ася расстегнула липучку манжеты. — Иван Тимофеевич, подозреваю, что у вас случился гипертонический криз. После этого, конечно, лучше в больницу на обследование. Это же опасно очень. Скажите мне адрес дочери, я Мишу отвезу, а вам всё же вызову специалиста.
— Нельзя Мишу к Лене. — Старик устало опустил веки. — Плохо ему там, Асенька, ой, как плохо. Не знаю, с кем живёт она, да только бьют Мишку, не кормят толком. Изувечат пацана, вовек не прощу себе…
— А опека?
— И туда нельзя. Заберут сразу, Ася. Мне не отдадут, старый, больной. Да и Лена мне не родная дочь, Валюшина она.
Ася безумно боялась, но всё же решилась.
— Адрес Лены всё равно нужен. Иван Тимофеевич, Миши во дворе нет. Мальчишки большие обидели его, убежал он. Скорее всего, домой. Я искала, звала, но его нет…
— Нет, нет… — Губы старика посинели, вены под кожей стали заметнее, появилась одышка. — Асенька, не пойдёт он туда. Боится. В полицию придётся идти. Он же маленький, Мишка.
— Спокойно, спокойно, Иван Тимофеевич. Вам волноваться нельзя, а не сказать я не могла. Давайте всё же, я сначала съезжу к вашей дочери. Вдруг Миша там.
— Нам надо вместе. — Иван Тимофеевич с трудом поднялся. — Она не станет даже разговаривать с чужими.
— Но вам нельзя сейчас.
— Без Мишки мне, Ася, всё равно жизни нет. — Иван Тимофеевич пошёл к двери. — Надо искать его.
— Тогда я сейчас вызову такси. — Молодая женщина смотрела на него строго, как умеют смотреть только врачи. — За сумкой схожу только. Иван Тимофеевич, а фотографии Мишиной нет у вас?
— Есть одна. Только помладше он там. Это сосед, Дима, как-то сфотографировал его во дворе. Дочку фотографировал, и Мишку вот. Хотел карточку скинуть, да у меня телефон кнопочный, удобней мне так. Вот напечатал и отдал. В рамочке, на комоде.
— Достаньте пока. Я сейчас.
* * * * *
В квартире у Лены стояла тишина. Иван Тимофеевич давил на кнопку звонка, пока не вышла соседка.
— Чего трезвонишь, алкашня?! Участкового позвать? Иван Тимофеевич, ты что ли?
— Я, Полина. Лена, не знаешь, где?
— Знаю. — Она вздохнула. — Слава богу, сегодня не здесь гуляют. У Серёги, грузчика из магазина, праздник какой-то. Через дом от нас. Квартиру не скажу, не в курсе. Но дойдёшь, услышишь. Их весь район слышит. Скорей бы уже съехать отсюда, Ваня. Дочь обещала с переездом помочь. Только покупатели, как про соседей узнают, сразу отказываются… А ты чего хотел? С Мишкой что?
— Нет, Полин. Поговорить хотел.
— Плохое время выбрал, Иван. Они давно ушли. Там, поди, уже и разговаривать не с кем. Ты не заболел? Бледный какой-то.
— Ничего, ничего… Спасибо тебе.
— Да не за что. Вань, чего Ленка у вас такая выросла, а? Всё думаю, понять не могу. Вы с Валечкой оба золотые люди, а она словно из другой семьи.
— Не будем, Полина. Не до этого сейчас. Пойду.
Иван Тимофеевич спустился во двор.
— Лены дома нет. И Миши тоже. Где она, соседка сказала. Что-то празднует в соседнем доме.
— Она могла взять Мишу с собой?
— Наверное. Внук рассказывал однажды, что они жили у незнакомого мужчины. Тогда взяла, значит, и сейчас могла.
— Идём искать…
— Ты с ума сошёл, дядь Вань?! — Лена, покачиваясь, пыталась сфокусировать взгляд на лице отчима. — Я тебе самое дорогое доверила!
— Самое дорогое? — С горечью произнёс старик. — Вот у тебя самое дорогое, Лена.
Он кивнул на бyтылку в её руках, которую она крепко держала за горлышко.
— Я в полицию пойду. Мишу искать надо!
— Не смей! — Лена словно протрезвела немного.
— А зачем он тебе? — Иван Тимофеевич почувствовал, как гулко стучит в висках. — Ты же не любишь сына. Может быть, и к лучшему, если заберут. Буду навещать его в детском доме. Или пусть усыновят Мишку хорошие люди.
— Хорошие?! Дядь Вань, ты умный мужик был! Ты телик посмотри, как издеваются над приёмышами в таких семьях! Недавно только показывали! Не смотрел? Рассказать? Их из-за денег берут!
— А тебе из-за чего Мишка нужен? Тоже из-за них?
— А если и так? Но только я ему не тётка чужая! Мать.
Она отхлебнула из горлышка, икнула.
— Папашка Мишкин помер. — Лена посмотрела мутно, но пристально. — Пособие за него платят. Он хороший мужик был, работящий. И Мишку без всяких анализов признал. Похож, говорил. А ты, небось, думал, что я от этого родила? — Она мотнула головой в сторону квартиры, из которой раздавались пьяные оры. — Нет, дядь Вань. И Мишка мне нужен, понял? Вали и ищи, раз потерял. Без полиции.
Иван Тимофеевич еле держался на ногах, и Ася испугалась, что старик не выдержит дальнейших поисков. Но он решительно произнёс.
— Ася, надо в полицию. Или домой. Вдруг Миша уже вернулся.
— Я соседку попросила проследить. — С жалостью глядя на него, сообщила Ася. — Она позвонила бы, если бы Миша вернулся. Значит, его не было.
— Тогда в полицию.
Голос старика срывался, когда он описывал приметы мальчика.
— Курточка жёлтая, и чёрная, где карманы и рукава около манжет, шапка серая, вязаная.
— Нет. — Ася перебила старика. — Миша был в синей кофточке. Вы так и запишите.
— Асенька, в куртке. — Возразил Иван Тимофеевич. — Я на прогулку его одел в куртку.
— Он был в ней. — Ася подбирала слова. — Но мальчишки, по словам соседки, раздели его и выбросили куртку в мусорный бак. Миша остался в синей кофточке.
— Я знаю, почему. — Иван Тимофеевич закрыл лицо ладонями. — Из-за меня это всё. Не надо было её брать оттуда…
— В синей кофте, говорите? — Полицейский сделал паузу, посмотрел на старика, на Асю, и поманил женщину в коридор. — Можно вас? Уточнить кое-что надо.
Он налил воды из графина, протянул стакан Ивану Тимофеевичу.
— Вы пока водички выпейте, успокойтесь. Может, вам тaблeточку какую? Выглядите вы неважно.
— Лeкaрство пока не нужно. Спасибо. — Поблагодарила полицейского Ася. — Я врач. Иван Тимофеевич просто устал и переволновался.
— Ну, раз так, тогда водички.
Они вышли из кабинета.
— Тут дело такое. — Мужчина замялся. — Сколько работаю, а привыкнуть не могу. Про синюю кофту. У нас ориентировка пришла. Мальчика нашли в парке, в кустах. Одет был в синюю кофточку. Заявления в базе пропавших нет.
— Он жив? — Ася побледнела так, что полицейский придержал её за локоть.
Мужчина отрицательно покачал головой.
— Я при дедушке говорить не стал. Старик и так еле держится. Вы бы за родителями съездили. Опознать надо.
— Там сейчас опознавать некому. — Ася вздохнула. — Мать не в состоянии. А Ивану Тимофеевичу нельзя. Мы ведь к вам после его приступа приехали.
— Да понял я. Поэтому и вышли. А вы могли бы? Предварительно. Знаете мальчика?
— Я? — Ася запнулась. — Знаю. Я педиатр, осматривала Мишу по просьбе Ивана Тимофеевича. Вещи опознать не смогу, сегодня я видела мальчика мельком. А ребёнка должна узнать.
— Я направлю вас к следователю, который занимается этим делом. Вы старика домой отвезите. Я скажу сейчас, что заявление мы приняли, поиски начали. Справитесь?
— А у меня есть выбор? — Ася нажала на ручку двери и вдруг остановилась. — Подождите! Она вдруг отчётливо вспомнила небольшое родимое пятно под правой лопаткой мальчика. Заметила, когда прикладывала к худенькой Мишкиной спинке головку стетофонендоскопа.
— У Миши родимое пятно… — Произнесла она, поворачиваясь к полицейскому. — На спине. Правая лопатка. Внизу. Позвоните, узнайте.
А потом Ася сидела в узком коридоре, слёзы текли непроизвольно, не желая останавливаться. Это не Миша. Несколько минут назад, услышав отрицательный ответ, она заплакала. Её сразу проводили до скамьи. Усадили заботливо. Полицейский ещё что-то говорил, но она уже не слышала.
С трудом взяв себя в руки, умылась в обшарпанном казённом туалете, вызвала такси и, кое-как успокоив Ивана Тимофеевича, отвезла его домой. Строго велела не вставать пока. Хотела пойти к себе, но поняла, что не сможет сейчас находиться в помещении. Пойти пройтись, что ли…
Долго бродила по улицам, заглядывая на всякий случай в чужие дворы, ища глазами маленькую фигурку в синей кофточке. Устав, купила в ближайшем киоске стаканчик кофе. Он оказался горячим и безвкусным, но, главное, горячим. Потому что Асю знобило, и даже обжигающий напиток не помогал согреться.
— Мишка, найдись, пожалуйста. Только найдись, малыш. — Шептала она.
— Девушка, вы сказали что-то? — Проходящий мимо молодой человек остановился, посмотрел на неё внимательно. — У вас какая-то беда? Я могу помочь?
— Нет-нет. Спасибо вам. — Ася выбросила пустой стаканчик. — Я справлюсь.
Ей надо возвращаться. Иван Тимофеевич там один. Неизвестно ещё, что будет с ним после такого. Надо проконтролировать давление, если что, дать лeкарство. Странно, но сейчас Ася думала о соседе как о близком человеке, об отце, которого у неё никогда не было.
Раньше они жили вдвоём с мамой, и на все вопросы Аси о папе, она говорила приблизительно следующее:
— Асенька, давно прошли те времена, когда женщина зависела от мужчины. Одной жить гораздо удобнее, руководствуешься только собственными интересами, не надо никому угождать, ни под кого подстраиваться.
— А я тогда зачем? — Робко спрашивала Ася. — Со мной же ты не одна?
— Ребёнок — это другое. Это твоё будущее.
Ася не хотела быть будущим. Хотела стать для мамы настоящим, чтобы, как другие девочки, обсуждать вместе первые влюблённости и записки от мальчиков, советоваться, что надеть на школьную вечеринку.
— Ты не о том думаешь. — Говорила мама. — Самое главное для женщины — получить хорошее образование, работу, которая обеспечит её потом. А все эти гулянки и танцульки для будущих содержанок.
Ухаживающих за Асей мальчиков мама незаметно исключала из круга общения дочери. Девочка училась упорно. И готовилась стать врачом по настоянию матери. Врачи вообще долго учатся. По большому счету, всю жизнь.
Когда мать вдруг привела в дом мужчину, и не просто привела, а ещё и вышла за него замуж, у Аси внутри что-то надломилось, стереотипы рухнули, а сама она, и раньше не слишком нужная, почувствовала себя абсолютно лишней. И поставила матери условие: та отпускает её жить к бабушке, или Ася просто уходит из дома в неизвестном направлении.
Мать не возражала. С той же страстью, с которой отстаивала женскую независимость, она бросилась в омут семейной жизни, а Ася… Она так и осталась не слишком нужной кому-то, не научилась общаться с мальчиками, не ропща ухаживала за бабушкой до самой её кончины, пока та болела, и единственное, в чём проявила завидное упрямство, выбрала педиатрию.
Педиатрию, потому что любила детей. Не как будущее, а просто так, потому что они есть, эти маленькие люди, смешные и серьёзные, со своими характерами и привычками. Она старалась, чтобы они без страха заходили к ней в кабинет, шутила, подбадривала, была в меру строгой и часто размышляла о том, выпадет ли ей когда-то радость материнства и сможет ли она быть хорошей матерью, разрешив своему ребёнку оставаться самим собой.
Но сейчас ей тридцать, а она даже толком не встречалась ни с кем. Какая уж тут семья. А сегодня неожиданно, столкнувшись с бедой такого же одинокого человека, Ася вдруг почувствовала свою нужность и тревогу за него, словно за близкого. Иван Тимофеевич и раньше всегда называл её Асенькой, интересовался её самочувствием, уважительно расспрашивал о работе. Он так искренне любит маленького Мишку, который по сути ему не родной, что даже ей, взрослой, независимой, самостоятельной (всё, как хотела мама) женщине, вдруг на минуту захотелось, чтобы её тоже кто-то так же любил.
— Я слушаю. — Ответила она, машинально проведя пальцем по экрану зазвонившего смартфона, даже не взглянув на номер.
— Асенька! — Раздался в трубке срывающийся от счастья голос Ивана Тимофеевича. — Асенька, Мишка нашёлся!