(фентези) Стоять у пропасти — то ещё удовольствие. То ли она глядит в тебя, то ли ты в неё. Глаза слезятся на холоде. Сердце гулко стучит, как степной бубен.Запрокинешь голову — красота! Сизые тучи за провалами окон перетекают в молочно-белый туман, укрывающий горные пики. Далеко, у самого горизонта, полыхают зарницы; над плоскогорьем ярится вьюга. Опустишь взгляд — и внутри оборвётся. Отсюда все пролёты видны, все повороты, которые уже миновал — тысячи ступеней, ведущих к Костяной Башне. Сколько их на самом деле — никто не ответит. Кто пробовал считать, тот сбился, а кто сбился — не дошёл. Я делаю осторожный шаг, не видя, но чувствуя, как мелкое крошево — лёд и камень поровну — летит из-под правого ботинка. Переношу вес на другую ногу. Вдох. Ещё одна попытка. Ветер бойко подталкивает в спину, мол, давай, дружище, чего медлишь? Ещё дюжина шагов — и ты на другой стороне. Там обледеневшие, но крепкие ступени. Не конец, а продолжение пути. Там спасение. Я отталкиваюсь от уступа, вкладываю оставшиеся силы в звериный прыжок. Только бы не оскользнуться!.. Ветер за спиной хохочет, мол, ну даёшь, смельчак! Так и в пропасть угодить недолго. Полпальца не хватит, чтобы на краю удержаться — и всё, снежок засыплет саваном, мороз обгложет кости. И ради чего? А вот ради чего. *** Идущий впереди старик спотыкается. Вскрикивает высоко, по-птичьи, как раненый сокол, припадает на левую ногу, да так и садится на ступеньку, растирая лодыжку. Башмаки у него никудышные, это я сразу приметил. Всё равно что сандалии напялить поверх онучей. Далеко в такой обувке не уйдёшь. Почесав бороду, я опускаюсь рядом. — Саюн айлал, отец, — говорю негромко, протягивая флягу с водой. Дед по виду не из кочевников — откуда-то из восточных земель, лежащих за травяным морем Эн-Хаэр, Матери-степи. Там, говорят, горы упираются пиками в небо, а подножиями — в море. В горах стоят монастыри без стен, с резными крышами. В монастырях поют монахи. Такие вот как дед. Сухонькие, будто щепа для растопки, но крепкие, со смуглой дублёной кожей и открытыми, отчего-то добрыми лицами. — Саюн-ах, — отзывается тот. — Ты не похож на кочевника. На торговом языке степи говорят повсюду, от закатных морей до рассветных. Лёгкий язык, не то что северные. Много ума не надо — даже меня научили, когда служил в наёмном отряде. Был у нас лучник по кличке Три Пальца — Бургэдом звали. Хороший соратник, не из болтливых. Жаль, уже не свидимся. — Так и есть, — киваю, — в Вилете родился, в Иверхайм пришёл умирать. Тяжёлый воинский юмор. Не каждый оценит, не всякий поймёт. Но старик улыбается сквозь боль — не шутке, а мне самому. Вроде тучи никуда не делись, снег по-прежнему сеет, а теплее стало. — Не торопи судьбу. Она сама решит. И то верно. Никто по доброй воле не идёт на заклание: у всякого теплится надежда. Каждый думает, что уж он-то справится, выдюжит, дойдёт до конца. Дотронется до тлеющего уголька древней магии, что заперта в Костяной Башне, и исполнит желание. Сотням избранников не удавалось, а он сможет. На этой вере всё держится. Сказал бы, что глупость, да нет. Я сам такой. И старый Сокол с востока, видать, не нашёл в монастырях что искал: явился за чудом на дальний север, в злой заснеженный Иверхайм, где лестница в тысячи ступеней уходит в небо. Стоящая на вершине пика башня, по легендам, выросла не из камня — из костей последних драконов. Самая высокая из скал — не что иное, как хребет Праматери. Когда-то чародеи, рождённые от драконьей крови, обитали здесь, на краю мира, но после Раскола солнце скрылось за пепельными облаками на много лет и магия иссякла — пропала, как сон поутру. Учёные мужи из западных цитаделей до сих пор спорят: можно ли её вернуть? Да только ни один отряд из ушедших на север не вернулся. Костяная тропа — для одиночек. На ней легко предать, когда цель маячит перед носом. Ведь что важнее: обретённый в пути товарищ или заветное желание? У каждого своё. Просто так сюда не идут и уж точно не распахивают душу первому встречному. — Обопрись, отец, — говорю, когда старый Сокол пытается встать. — До следующего столба дойдём вместе. Даю ему запасные стельки. Тёплые, на меху. Слушаю, как благодарит горячо и долго. Держится за локоть не крепко, как-то бережно, и отпускает на ровном участке тропы. Вскоре узнаю, что старика зовут Салдином. Он родом из Мирры — тёплого края, где живут птицы с ярким оперением и растут фрукты слаще мёда. Мы идём плечом к плечу, а он всё говорит... и я слушаю. Самому рассказывать нечего. Что моя жизнь рядом с такими чудесами?.. Мы шагаем до темноты. Медленно, как два жука-навозника, зато верно. Даже дыхание ни разу не сбивается. Не стучит сердце, как степной бубен. Только когда добираемся до мерного столба, светлеющего драконьим зубом в синих сумерках, я узнаю, что Салдин слеп на один глаз. Да и второй наполовину подёрнут пеленой. Он не видит отметки: очередная сотня ступеней остаётся позади. Я в задумчивости чешу бороду. Тонкая полоска неба на горизонте отливает багрянцем: завтра будет ветер. На мороз пойдёт. Наконец приняв решение, сбрасываю заплечную сумку и развожу огонь. Салдин что-то тихо поёт, рассыпая по кружкам сладко пахнущую пыль. Обещает научить названиям специй, от которых по телу разливается приятный жар. Я только хмыкаю и заворачиваюсь в плащ. Думаю, что всё равно буду звать его Соколом — пускай и не зорким. Засыпая, слышу, как недовольный ропот катится по скалам. Вздрагивают драконьи кости. *** Возле каждого мерного столба есть площадка, укрытая скалистым навесом от ветра и голодной пропасти, которую от тропы отделяют несколько шагов. Что-то вроде гротов с закопчёнными стенами, где сложены очаги. На стенах выбиты слова — или рисунки от тех, кто не обучен грамоте. Ещё одна людская привычка: желание оставить что-то после себя. Впрочем, среди путников бывают сердобольные: предупреждают идущих позади о завалах, о наледи, о переменчивом ветре... Сколько живу — не устаю удивляться. Всегда находятся те, кто читает погоду по сизым облакам, предсказывает судьбу по линиям на ладони или вон, как мой старый Сокол, стоят ни свет ни заря — ещё только сумерки занялись — на одной ноге. Лицом к восходу, руки сложены на груди, глаза закрыты. Будто цапля посреди болота, а не Сокол вовсе. Не шелохнётся!.. Ни один мускул на лице не дрогнет. Грею воду в котелке, а сам наблюдаю за ним, вспоминаю, как нас гоняли в дружине — безусых мальчишек, — покуда воздух в груди не кончался. По тонкой жерди через ручей бегали. С завязанными глазами на кулаках сходились: попробуй угадай, откуда старший кметь вынырнет. Но там другое. Там кураж, река бурливая. А здесь — спокойствие. Безмятежность. Вода подо льдом. Позавтракав лепёшками Салдина — немного сладковатыми на вкус, как вчерашняя пыль, — идём до следующего столба. Уже не как жуки-навозники — скорее, как кузнечики. Тут примеримся — там прыгнем. Прислушаемся, не гудит ли под ногами, и дальше... От низких и широких ступеней — до высоких, изгрызенных ветром. — Подышим? — спрашивает Сокол дважды в день. Я киваю. — Отчего не подышать? Запросто! Он садится на расстеленный плащ, сплетая ноги в причудливый узел — несмотря на больную лодыжку, — и дышит. Хотя со стороны кажется, что нет. Настолько медленно и тихо поднимаются рёбра, что старый Сокол напоминает изваяние. Так и хочется подойти, тронуть за плечо, чтобы убедиться, не окаменел ли часом. Но нет, не настолько мне страшно остаться одному. Тропа — не для тех, кто боится. Просто думаю, разминая ноги на холоде, для кого стараюсь. Слепую птицу на груди пригрел? Или сам под чужим крылом прячусь? *** О причине, что привела его в Иверхайм, Салдин молчит. Вряд ли то была слепота — с ней, судя по всему, старик ужился. Он рассказывает много, но всё о другом: о Миррских красотах, озёрах и храмах, горных долинах, о друзьях и знакомых, встреченных им за долгую жизнь. Некоторые истории напоминают притчи. Я только хмыкаю, но он, кажется, привык и не требует столь же многословных ответов. Что вояка может понимать в красноречии? Мне с детства в голову вбивали: молчи и слушай, за умного сойдёшь. Вот и слушаю. Слышу за час до заката, как впереди, за поворотом, спорят два голоса. Мужские. Потом девичий вспарывает воздух — тревожной горлицей улетает в небо. Не к добру. — Ты обожди, отец. Пойду проверю. — Смыкаю пальцы на рукояти ножа. Такие клинки, заговорённые над огнём, знают только одного хозяина и уходят в могилу вместе с ним, если враг не снимет с убитого. Но так поступают редко: даже лихие разбойники боятся проклятий. Салдин кивает. Тоже чует неладное: слух у старика острее моего. Понимает, что в схватке от него не будет прока, и прислоняется плечом к валуну. — Подышу пока. Настолько доверяет судьбе, что не сомневается, не спорит. Всем бы такую выдержку. Он и меня принимает как посланника свыше. От данного в пути не отворачиваются, о потерях не скорбят. Не потому, что не больно. Просто его бог — который всё, — не отбирает насовсем. Каждая душа — часть единого потока. Удобная вера. Хорошая. Жаль, чужая. Я поднимаюсь на десяток ступеней. Преодолеваю крайний уступ, подтянувшись на руках. За поворотом стоят не трое, как я решил по голосам, а пятеро. На снегу алеет кровь. Пахнет горечью потушенного костра. Что ж, я вовремя. *** — Ты! А ну брось нож! Высокий незнакомец обращается ко мне. Он одет в добротную куртку с меховым воротником. Моложе меня, но далеко не юнец. Гладко выбритый подбородок, рельефные скулы и хищный нос — наверняка выходец из западных княжеств. Но говорит чисто, по-вилетски. И голос на удивление красивый: не просто зычный, как у воеводы или глашатая, а мелодичный, лихо меняющий тембр с угрожающего на вкрадчивый. — Я сказал, брось. Иначе вспорю ему глотку. Он действительно держит стилет с узким лезвием у горла одного из троих молодчиков: таким оружием пользуются женщины или наёмные убийцы. Двое в нерешительности топчутся на краю площадки, у столба. Обычно разбойники не заходят высоко, промышляют у подножия, там, где у путников есть что брать: многие несут с собой золото, оружие, ценности — в надежде предложить щедрую плату. Монеты в обмен на желание. Кому предложить? Справедливый вопрос. Никто не знает, что ждёт в Костяной Башне, но и разум чужой — потёмки. Эти трое — явно братья, и тот, что замер в крепком захвате — старший. Вожак. Будь он неродным, щенки бы сбежали или бросились вдвоём на одного. Шансы неплохие, если бить умеючи. Но вместо этого выжидают. Бросают на меня косые взгляды, решая, на подмогу пришёл или на погибель. Я хмыкаю и развожу руками. В правой по-прежнему зажата рукоять. Девица за спиной певуна охает. Сестра? Или невеста? — Я не расстроюсь, — говорю почти весело. — В чужие дрязги лезть не стану. Их не знаю, — указываю на дрожащих парней, — тебя тоже. Шёл своей дорогой и дальше пойду. Хотя что-то подсказывает мне, что трое на одного — не лестный расклад. Стоит ли оно того? Смотрю на братьев. Средний скалится: половины зубов во рту не хватает. Младший опускает взгляд, а заодно и руку с зажатым в ней чеканом — боевым топориком, украшенным чернью. Наверняка достал оружие нечестным путём: не по статусу оно оборванцу. У обоих клеймо на лице — шрам во всю щёку, как тавро, которым скотину метят. Это что же за семейка? Старший сплёвывает. — Не дёргайся, паскуда. — Кинжал чертит тонкую линию на шее. — Ты его знаешь? Вожак опасливо качает головой. Цепкий взгляд возвращается ко мне. Не верит, значит, певун. Правильно делает. Глядишь, голову на плечах сохранит и девицу заодно. А та знай выглядывает из-за чужого плеча. Чёрные косы растрепались, горят угольками глаза — широко распахнутые, огромные на маленьком лице. Черты тонкие, по-птичьи заострённые. Шея длинная, как у птенца, и пальцы что когти. Цепляются за плечо заступника. — Отпусти его, Надко, — шепчет. — Проучил, и хватит. Пойдём. До темноты успеем... Вспоминаю, что меня Сокол дожидается за поворотом. И впрямь — стемнеет скоро. Вьюга из-за гор идёт. — Ну так что, разойдёмся по добру? Тропа узкая. Делить пока нечего. — Тебе, может, и нечего, а этим!.. — Певун перехватывает старшего лихача за шкирку, как пса, и толкает от себя. Тот пролетает несколько шагов и падает коленями в снег. Братья поднимают под локти. — Пошли прочь. — Устало, но твёрдо, не поднимая голоса. Я сторонюсь, когда трое ковыляют мимо. Только средний оглядывается, щерит зубы. Ох, промолчал бы!.. — Ты, Скоморох, остерегись. Глотку вспороть никогда не поздно. Тебе или твоей... — Последнее слово тонет в хрипе. Изящное лезвие входит среднему в бок. Названный Скоморохом бросает, почти не целясь, иначе бы угодил меж позвонков. А так — грязная работа, поспешная. Если в почку — не жилец. Девица, побледнев ещё сильнее, отворачивается. Я провожаю братьев взглядом — и след из крови, что тянется за ними по снегу. Размышляю, пора ли звать Салдина или обождать немного. Ну, дела творятся!.. *** Скомороха зовут Нада́ном. Про себя я оставляю прозвище. Его спутница — Заряна. Красивое имя. Но для меня становится Плясуньей. Ей бы танцевать на полянах да через костры прыгать: тоненькая, лёгкая, живая, несмотря на бледность и впалые щёки, — но этому не бывать. Левой ноги у Заряны нет. Отнята по колено, ниже только деревяшка. Поразительно, как дошла так высоко, не сдавшись. Храбрая птичка. Она закусывает губу, когда Салдин опускается рядом на колени, но не упрямится, позволяет чутким пальцам старика ощупать культю, а затем и ладный посох с заострённым металлическим концом, на который опирается при ходьбе. Говорит, что не страшно. Привыкла. Я отворачиваюсь, чтобы не смущать. Затем и вовсе отхожу к краю — смотрю наверх, прикидывая, сколько ступеней осталось. Две трети позади, но чем выше, тем круче тропа. — Он добрый человек. — Скоморох подходит сзади беззвучной тенью. — Так и есть. Может, самый добрый из встреченных мной. Мало на свете тех, кто искренне заботится и не ждёт ничего взамен. — Кажется, они поладили, — добавляю негромко. Заряна знает несколько слов на языке Степи, но поначалу мне приходится поработать толмачом. Хорошая работа, не пыльная. После того, как два десятка лет отмахал мечом, можно и языком поболтать. Понятно, о чём Скоморох думает. У него нет повода мне доверять. Зато ждать возвращения братьев после обещания — вполне. На вопрос о том, что не поделили, отвечает коротко: — Стервятники. Им всё равно что жрать, хоть падаль. Киваю. Насмотрелся на таких, пока служил в наёмном отряде. Всякое бывало, но с мертвецов дани не брал: ни колец, ни сапог не снимал без нужды. — Ясно, — говорю. — Можем вместе наверх... Другого пути всё равно не сыщем. Взгляд у Скомороха пронзительный, колючий. Теплеет, только когда к Заряне обращён. — Выходит, что так. Пальцем её тронешь — окажешься внизу. — Указывает на пропасть под ногами. Я хмыкаю. Не каждый осмелится так со мной говорить. Опытный боец всегда оценивает соперника не только по числу шрамов и развороту плеч, прежде чем бросать вызов. А певун на бойца похож мало: худощавый, с узкими ладоням и мягкими, как у девы, русыми кудрями. Но спорить ни к чему. Я видел, на что он способен, и поступил бы так же из стремления защитить дорогого человека. Вот и гадай: друга встретил на тропе или врага. Время рассудит. Чуть помолчав, он возвращается к Плясунье. С добрым Соколом оставляет её без опаски, а со мной — нет. Оно и понятно. *** — Почему Плясунья? — Она подсаживается ко мне во время привала, пока мы с Салдином «дышим». — Из-за ноги звучит как насмешка. Тонкие брови хмурятся. Плечи вздрагивают под порывами ветра. — Вовсе нет, госпожа, — объясняю, чтобы не обиделась. — Напротив. Наш старый Сокол, — киваю на монаха, — видел в жизни много чудес. А я — всего одно. В степных землях есть бабочки. Маленькие, размером с ноготь. Летают не днём, как прочие, а когда восходит луна. И крылья у них... ну, серебрятся. Как звёздная пыль, сказали бы певцы, — усмехаюсь в надежде подобрать другое слово, но куда мне. — Красивые создания. А впрочем... что вояка понимает в красоте? Морщинка меж бровей исчезает. С улыбкой моя Плясунья становится почти хорошенькой. — Тогда буду звать тебя Ворхом. Смеюсь. — Что? Не по нраву? — Напротив, госпожа. Ещё как по нраву. Чёрный медведь, которого в Вилете кличут ворхом, красуется на княжеском гербе. Могущественный зверь, заступник и опора. Мне ли не знать: я сам медвежью морду малевал на щите, пускай служил в Чурнаве, а не в столичной Вилице. Отрадно, когда о тебе так думают. И разом всё становится на место. Плясунья-то моя — не просто степная бабочка с рваным крылом. Княжна. *** Я видел Воимира, князя Вилеты, единожды в жизни — когда попал в дружину. Тогда он был молод: старших сыновей садил на колени. Широкой души человек: никогда не заботился, что о нём другие подумают. Гневался во всю мощь, одаривал щедро. Люблю тех, у кого слова не расходится с делом. Такие бьют в лицо, не в спину. И всё-таки где-то князь сплоховал, не по тому ударил. Все говорят, что в мире не осталось волшебства, а в проклятья верят. То там ворожея порчу нашлёт, то здесь колдуна изловят и к столбу поведут казнить. Не знаю, правда или нет, только двое старших наследников слегли с хворью. Одного похоронили весной, другого осенью. Третий сын Воимира ушёл через год. Осталась одна дочь и младший княжич, от второй жены. Слухи поползли что змеи — по всему княжеству и за пределами. Говорили, что сам князь не встаёт с постели. Поди разбери, от горя или недуг виноват. Знахари отовсюду стекались в Вилицу. Шарлатанов клеймили, а то и вешали: нрав у Воимира мягче не стал. А в прошлом месяце не стало князя. Это была последняя весть, которую я слышал на границе Иверхайма и Вилеты — перед тем, как ступил на тропу. *** Весь следующий день идём вереницей. Четыре жука, будто связанных нитью. Скоморох и Плясунья впереди: он несёт поклажу за двоих, она — ловко помогает себе ивовым посохом. Постукивает деревяшка по наледи. Всё, что подтаяло вчера, за ночь схватило льдом. До сумерек все молчат — каждый о своём. Даже огонь, разведённый в ночи, не будит тягу к беседе. Скоморох по-прежнему ко мне приглядывается. Я невозмутимо чищу котелок. Сокол с Плясуньей говорят без слов — одними глазами. Старик учит княжну складывать пальцы особым образом. Показывает точки, на которые нужно надавить, чтобы боль из натруженной ноги ушла. — Щекотно! — Она устало смеётся, повторяя за учителем. Растирает ладонь, пока та не становится красной. Потом, обжигаясь, пьёт кипяток со сладкой пылью. Засыпает первой. В середине ночи меня сменяет на страже Скоморох. Просыпаюсь под утро: кашляет Салдин. Не в первый раз, но сильнее прежнего. Долго и надрывно, от самой груди. Нехороший кашель. Не помогли мои стельки. — Ав-най, отец. — Протягиваю ему рукавицы, а сам прячу ладони под мышками. Встану — что-нибудь придумаю. — Не спорь. Он не спорит. Только плечи вздрагивают в темноте. Плясунья придвигается с другого бока и обнимает старика. А когда за тучами поднимается солнце, старый Сокол встаёт на одну ногу. Складывает на груди ладони. Дышит. *** — Возьми, пожалуйста. — Она, как и в первый раз, садится рядом. — Боюсь, твои мне будут малы, госпожа, — отшучиваюсь, показывая медвежью лапищу. На ладони бледнеют шрамы. — Они не мои. Брата... были. Не успеваю опомниться, как она берёт меня за руку и натягивает варежки — из серой шерсти, большие, видно, что с любовью связаны. Кто знает, может быть, княгиней. Я никогда вещей, оставшихся от мёртвых, не носил, а тут... Как отказаться? Оскорбить доброту легко. — У меня другие есть, — поспешно говорит она. — Эти просто... на удачу. — Спасибо, госпожа. Она отходит к Салдину — вести немые разговоры, — а я стою, как верстовой столб, к земле приросший. Что-то ворочается в груди: не то горько, не то радостно. *** После этого Плясунья говорит со мной чаще. Охотнее. Скоморох бросает хмурые взгляды. Я только хмыкаю. Ему тревожиться не о чем: ту нить, что протянута между ними и видна даже мне, ни нож не разрежет, ни ветер не порвёт. Здесь, на вершине пика, мы с Салдином для княжны — просто попутчики, а он — целый мир, на котором всё держится. Мне это чувство знакомо. Я свой мир однажды потерял. Упустил, как воду сквозь пальцы. Горюй, не горюй — не воротишь. *** Когда из-за очередного выступа показывается Башня, все замирают. Плясунья запрокидывает голову. Сокол что-то шепчет: если молитву, то пускай она поможет. С виду крепость кажется руинами, наполовину вросшими в тело горы. Не белая, скорее желтовато-серая, сложенная из плит известняка. В проклятия я верю, как ни странно, а в сказку про драконий хребет — не очень. Останавливаемся в небольшой пещерке: ещё не стемнело, но силы лучше поберечь. Пока вскипает вода, мы со Скоморохом обмениваемся взглядами. Припасов хватит на несколько дней. Назад пойдём впроголодь — не обязательно быстрее, чем вверх. Плясунья вскрикивает в темноте. Когда подносим лучину, становится ясно, отчего: в глубине пещеры, привалившись плечом к валуну, сидит женщина. Не скелет даже: обглоданная морозом плоть держится на костях. К груди прижат свёрток: что-то увесистое завёрнуто в тряпицу. Никто из нас не тревожит покой. Похоронить бы, как положено, да негде. Вокруг только лёд и камень. Княжна больше не дрожит. Уходит к очагу, поближе к Салдину. Стыдится того, что испугалась мёртвой. Зря. Я бы тоже испугался. *** Из-за снега тропу почти не видно. Ползём еле-еле, «дышим» всё чаще. Проклятая башня приближается нехотя, будто и впрямь бережёт что-то от чужаков. Интересно, многие ли попадали внутрь?.. Стоит об этом подумать, как нога ухает вниз. Отступаю в сторону на шаг, а мимо со свистом летит камень. — Берегись! — Ветер заглушает крик. Я успеваю оттолкнуть идущего впереди Салдина. Скоморох оборачивается. Ладонь тянется к поясу, но не успевает. Второй камень, пущенный из самодельной пращи, ударяет его в висок. Певун взмахивает рукой, пытаясь удержать равновесие, но оскальзывается. Два шага назад — медленных, как сквозь студёную воду, — и он падает в пропасть спиной вперёд. Истошный вопль проносится над скалами. Никакой ветер ему не помеха. Я всякое видал в боях, но от крика княжны леденеет сердце. Расстояние, что отделяет меня от братьев, беру двумя прыжками. Думать становится некогда. Нож по рукоять входит в глазницу старшего. Средний оттаскивает меня, перехватывая за горло. Бью под колено и скидываю со спины. Не была, значит, смертельной рана от броска кинжала. Следующая — будет. Камень бьёт по уху. Мир на короткий мир темнеет, теряется в звоне. Смаргиваю. Ловлю среднего за кожух, падаем вместе на ступени. Чужая рука давит на лицо, зажимая нос и рот, дышать становится нечем. Лезвие ножа рвёт сухожилие — до паха не достать. Зубами впиваюсь в руку и перекатываюсь на бок. Нож вылетает из пальцев. Пытаюсь краем глаза увидеть младшего, но куда там!.. У него, поганца, праща, больше некому стрелять. Зря в первый раз отпустили. Все добрые, глядите-ка! Но я больше других виноват. Отбивая чужой кулак, хватаю среднего за голову. Удар. Ещё один. О край ступени бить легко. Она всё делает за меня. Встаю, пошатываясь, вытирая кровь, бегущую за воротник. Боли нет, только звон в ушах... Младший наверху. Когда успел подняться? Нас с ним разделяет дюжина ступеней. И Салдин. Мой старый Сокол стоит на коленях. Не дышит. Овчинный полушубок потемнел от крови. Левый полузрячий глаз стекленеет. Гэрэлд ирээй, отец. Оставь рукавицы себе. Подбираю нож и бросаю с места. Он только чиркает ублюдка по плечу. Вижу, что княжна на земле, слишком близко к краю — тянется за посохом, но младший выбивает его пинком. Таких не клеймить надо — сразу вешать. Последний рывок. Он встречает меня не камнем — свистом топорика. Того самого чекана, чернённого вязью. Ныряю под локоть, дело нехитрое. Моя рука сильнее и, перехватывая древко, рубит без жалости. «Клюв» пробивает впалую грудь. Неужели оно того стоило?.. Бесцветно-голубые глаза смотрят на меня — без ненависти или раскаяния, — а потом последний из братьев летит в пропасть. Я опускаюсь на снег рядом с княжной. *** Она цела, ничего не сломано. Только деревяшки, заменявшей ногу, больше нет: треснула пополам, угодив между камнями. Всё время, пока я вожусь с её ногой, Плясунья смотрит мимо. Глаза стеклянные. Её бы сутки не трогать, а лучше двое. Укрыть одеялом, спрятать от ветра и не прикасаться. — Надо идти, — говорю, с трудом себя слыша. — Нельзя тут ночевать. Она молчит. Плясунье всё равно, что можно, а чего нельзя. Кажется, будто душа её ринулась в пропасть. Собираю в потёмках то, что осталось. Перебрасываю дорожную сумку на живот и сгибаю колени. — Пора, княжна. Только за плечи держись, я понесу. Приходится повторить дважды, чтобы она поняла. Моя Плясунья смотрит так, будто видит впервые. Наконец, несмело поднимает руку. Вторую. Обхватывает меня за шею. Терпит, пока я пытаюсь устроить её на спине. Лёгкая, как пёрышко. Тяжёлая от горя. *** Не знаю, как я шагал в ночи. Не помню. Ничего не видел, кроме ступеней под ногами. И не слышал. Только чувствовал, как билось чужое сердце. Один бы не дошёл. Узкий мост, венчающий тропу, чуть не стал последним отрезком на пути. Живо вспомнил, как ходил по узким брёвнам, неся в каждой руке по ведру... А больше ничего не приходит: ни мыслей, ни снов наяву. Звенящая пустота. Ворота башни щерятся «калиткой» — провалом, куда мы с княжной ныряем на ощупь. Она помогает как может, а затем, когда ссаживаю её наземь, зажигает лучину. Поперёк горла встаёт ком. В свете огонька моя Плясунья выглядит немногим лучше той бедняги, замёрзшей в пещере. Устраиваю её поудобнее в нише между каменных колонн, чтобы не дуло. Укрываю двумя плащами, не слушая возражений. Кто знает, что там впереди? Кроме лестниц и зияющих в полу провалов, сквозь которые рвётся ветер. Дальше — только в одиночку. — Ворх?.. Оборачиваюсь через плечо. Медлю, зашнуровывая меховые ботинки. — Как давно ты понял? — Почти сразу. Она прикрывает глаза. — Я не для себя пошла... для Радко. Он один из нас остался... после того, как отец... Я сжимаю в пальцах её ладонь — холодную, как кусочек льда. — Спасибо. Я бы не смогла одна. — Она плачет, уже не стыдясь. — Надан из-за меня... Когда рушится мир, гаснет и надежда. — А ты, Ворх?.. Для кого сюда шёл? Чуть подумав, отнимаю руку. — Я вернусь, — обещаю зачем-то. А для кого — уже неважно. *** ...Нога всё-таки оскальзывается. Выручает варежка, оставшаяся одна из пары. Цепляюсь левой рукой за выступ, правой, качнувшись, хватаю гобелен. Истлевшее от времени полотно трещит, но я успеваю перепрыгнуть на ту сторону. Степной бубен в груди рвётся. Нет, показалось. Вдыхаю через боль. Когда сердце успокаивается, нахожу очередную лестницу. И снова наверх, теперь при свете утра — серого и зыбкого, как сам Иверхайм. Мне вдруг становится смешно. Наверное, не только силы уходят, но и разум. Я не знаю, что ищу. Духов-чародеев, рождённых от драконьей крови? Жертвенный алтарь? Волшебный артефакт? У каждой легенды — своя правда. Все они сходятся в одном — в исполнении желаний. Но откуда тянутся корни — кто первым рассказал эту байку, да так, что несколько поколений глупцов сбивают ноги о ступени, — поди разбери. Я бесцельно брожу по залам, этажи сменяют друг друга. В южных княжествах, не говоря уж о степи, никто не строил из камня — и уж подавно не видывал таких громадин. Эта крепость уместила бы в себе полдюжины вилетских храмов. Целый город, выросший в скале, как гриб на стволе дерева. Интересно, если пойду вниз по лестнице вместо того, чтобы карабкаться наверх, отыщу обратный путь? Второй раз через разлом не прыгну. Ноги, недавно горевшие огнём, наливаются тяжестью, будто к каждой привязана пудовая колода. Спустившись на этаж, попадаю в хранилище, которому не видно конца и края. От пола до потолка тянутся ряды сундуков и полок, заваленных свитками. Впереди что-то поблёскивает, будто огни зажжённых свечей, но холодного, серебристого оттенка... *** Я трогаю княжну за плечо. Она дышит прерывисто, на бледном лице лежат глубокие тени. Открывает глаза. — Ты пришёл, — беззвучно шепчет, одними губами. — Или снишься? — Нет, не снюсь. Погляди. Сажусь рядом, опираясь спиной на колонну. Достаю из внутреннего кармана сосуд, похожий на бутыль из синеватого стекла. Вытаскиваю пробку и тихонько стучу ногтем по стенке. Наружу выпархивает бабочка с прозрачными крыльями. Даже в свете хмурого дня, что льётся через провалы окон, они мерцают серебром. — Звёздная плясунья, — выдыхает княжна. Боль в её глазах на миг сменяется восторгом. — Это и есть... волшебство? — Наверное, госпожа. Я не знаю. — Не госпожа... Вилена. Вот как. Не Заряна и не Плясунья. Тайное имя, которое ведают только родные. — Вилена, — повторяю эхом. Она замёрзла так, что больше не дрожит. Усаживаю к себе на колени и качаю, как ребёнка. Молчу о том, что просить о сокровенном здесь некого. Башня пуста, не считая этих странных, непостижимых созданий. Однако если бы сумел, загадал бы её желание — чтобы маленький княжич избавился от скверны и Вилета не ухнула в междоусобные распри. Чтобы княжна моя встала на ноги и пошла танцевать, прыгать через костёр на изломе весны... Почти провалившись в дрёму, я открываю глаза. Там, где недавно порхала плясунья, загорается ещё одна, и ещё... Сотни насекомых мелькают в стылом воздухе, накрывая нас с Виленой серебристым куполом. Второе чудо в моей жизни, не считая встреченного на пути. Оно и понятно. Если в мире есть проклятия, то должны быть чудеса. Плата за помощь (мистический рассказ) Насте исполнилось тринадцать. Много это или мало - пойди разбери. Вроде ещё и ребёнок, а вроде уже и не совсем. Ей уже казалось, что она всё-всё знает и умеет, что она уже взрослая и самостоятельная. Только она не знала, что этот возраст - переломный момент в её жизни. Именно тогда она краем уха услышала странный разговор, состоявшийся между дедом и матерью. - Если ты боишься, то давай я ей расскажу, что стоит опасаться этой помощницы, - резко, с тревожными нотками в голосе, сказал дед. - Пап, не говори глупости, не пугай девочку, - раздражённо ответила ему мама, - Я помощницу не встречала в своей жизни, а значит и она не встретит. Всё, баста, закончилась вековая история. Если вообще начиналась, а не ты её выдумал! - Ты считаешь, что у меня маразм? - с обидой усмехнулся дед. - Я считаю, что ты сочинил странную историю тогда, в детстве, специально для меня. Не знаю, правда, зачем. Я тогда целый год незнакомых старух пугалась и ходила оглядывалась. Не знаю, что ты хотел мне доказать или донести. Не смей пугать мою дочь, папа. Я тебе не позволяю. Позже приедем! Настя, понимая, что мать сейчас выйдет из комнаты, метнулась в террасу. Девочка не хотела, чтобы мать поняла, что их с дедом разговор был услышан. Тем более, что Настя всё равно не уловила смысла разговора. *** Всё произошло через неделю. Мама с Настей вернулись в город - как раз начался сентябрь, а значит, и школьные будни. У девочки было немного друзей - всё больше она проводила время со своей собакой, лабрадором Джеком. Общение со сверстниками не задалось, скорее всего, потому, что мама с Настей после перевода отца на другую должность переехали в другой район города, а соответственно, сменилась и школа. У одноклассников уже были свои сформированные компании и Настя ни в одну из них так и не вписалась, из-за чего немного переживала. Но не сильно - девочка считала себя выше этого. Однажды, гуляя в парке, Джек погнался за мелким бездомным псом и потерялся. Вот по этому поводу Настя расстроилась невероятно - можно сказать, её мир перевернулся, ведь Джек был самым близким существом для неё. Девочка замкнулась в себе. Вечерами она бесцельно бродила по парку в надежде, что Джек вернётся, найдёт дорогу домой. Прошло уже пять дней, но собака будто в воду канула. Настя, опустив голову и с досадой пиная ещё редкие опавшие листья, брела по дорожке в парке. Внезапно что-то заставило её поднять голову - и в тот же миг она буквально нос к носу столкнулась с незнакомой старухой. - Ой! - отшатнулась девочка. Старуха улыбнулась, обнажая беззубый рот. Выглядела она неприятно: сухая, сгорбленная, в потрёпанной одежде, настолько невзрачной, что даже невозможно было точно определить цвет растянутой кофты и затёртой юбки. - Потеряла чего, милая? - ещё сильнее ощерилась старуха. Её прищуренные глаза, чёрные, словно омут, пристально смотрели на девочку. - Д-д-да... - растерянно ответила Настя, - Собаку... - Я знаю, деточка, - нарочито ласково ответила старуха, - Я тебе помогу. Только за так я ничего не делаю, я плату возьму. - Какую? - совершенно растерялась девочка. - Это уж я сама решу, какую. Так ты хочешь найти своего ДРУГА? - старуха выделила слово друг специально, чтобы Настя и не подумала отказаться. - Конечно хочу! - Это ведь твой самый близкий друг, ближе никого нет? Самое дорогое для тебя? - Да!!! - выпалила Настя. - Ну так иди домой, вечером твой друг вернётся... И старуха пошла дальше. Настя с минуту постояла, затем обернулась и... никого не увидела. Старуха, которая едва прошла мимо неё, шаркая и передвигаясь, будто черепаха, уже пропала из виду! Хотя дорожка прекрасно просматривалась довольно далеко. Настя испугалась и поспешила домой. И ведь на самом деле - вечером девочка выглянула в окно и обнаружила, что Джек сидит во дворе. Завидев хозяйку, собака залаяла, поднялась на лапы и стала радостно пританцовывать, приветствуя Настю. Естественно, никто так и не выяснил, где же все эти дни находился Джек, но ещё через два дня и вовсе стало не до этого: отец Насти попал в ДТП. Он выжил, но к сожалению, остался прикован к инвалидной коляске. *** Тогда Настя не сумела связать этот случай с той странной старухой. Но через три года случился второй эпизод, не менее странный. В классе появился новый мальчик - Вадим. И Настя пропала. Она спать не могла, есть не могла - перед глазами был только он. К тому времени отношения с одноклассниками уже давно наладились, Настя влилась в компанию девушек, живущих неподалёку, да и в целом в коллектив школы. У неё даже появилась лучшая подруга - Вероника. Девушки были как сёстры: с полуслова понимали друг друга, всегда вместе, всегда рядом, доверяли друг другу все самые сокровенные тайны и даже старались носить похожие вещи. И поступать собирались в один и тот же вуз. Вероника видела, что Настя по уши влюбилась, но старалась её немного остудить: - Настюх, не спеши, присмотрись к нему. Мне кажется, он как-то не очень тебе подходит. Шебутной он какой-то, а ты серьёзная девушка, плохо тебе с ним будет... Но Настя не слышала её. Старуха снова выскочила, как чёрт из табакерки, когда Настя была одна - девушка возвращалась от репетитора поздним вечером. На носу были экзамены. - Вижу, страдаешь ты, деточка, - растекалась в любезности старуха, - Я помогу. Он завтра же тебя на свидание пригласит. Но помни, плату свою возьму... Настя вновь не смогла отказать помощнице. И та снова исчезла, не оставив даже следов на снегу... Уже через неделю они стали с Вадимом встречаться, а ещё через неделю внезапно умерла Вероника. Несчастный случай - абсолютно нелепый. На неё упала с крыши сосулька, проломив голову. Настя долго горевала. Мир не то что перевернулся в этот раз - он рухнул. Вадим и впрямь оказался не тем, кого рисовала в своём воображении Настя. Он любил погулять и даже выпить, обращался с ней грубо и флиртовал с другими девушками. И даже не попытался утешить любимую в горе после похорон Вероники. Настя с ним рассталась. Ночью, когда она не могла уснуть, прокручивая в голове всё, что подкидывала ей память, она наконец сообразила, что предупреждения о плате за помощь и серьёзные несчастья после того, как Настя получала желаемое, связаны. Да и разговор тот деда и матери вспомнился... Наутро Настя сразу же выдала маме всё, что думает. Мать вздохнула и уселась за стол. - Значит, правду дед говорил, царствие ему небесное. В общем, слушай. Твой прапрадед ещё всё это начал. Слыл он на селе чёрным колдуном и поговаривали, что силу он получил он нечистого. Мол, сам нечистый ему помогает. Прапрадед в конце концов умер, но вот грязные дела его на род перекинулись. Теперь каждый из первенцев в роду может получить желаемое с помощью помощника, который, собственно, и является нечистым. Начинает проявляться это в тринадцать лет, и чтобы от нечистого отвязаться, надо отказаться от его помощи ровно тринадцать раз. Будет большой соблазн, но поддаваться нельзя, иначе он будет брать всё большую и большую плату. - Мам, а почему к тебе нечистый не приходил? Мама пожала плечами: - Видимо, запутался. Я ж формально не первенец, старший брат мой умер, когда ему ещё и годика не было. Вот и миновала меня эта участь. Кстати, ни один из предыдущих не смог отказаться все тринадцать раз. И плату платили страшную. Сможешь - проклятие снимется. Господи, помоги... *** Настя твёрдо решила, что больше помощи не примет. Третья встреча состоялась, когда поступление висело на волоске. У Насти был спорный балл. Старуха предложила помощь, но девушка отказалась. И к своему удивлению, всё равно поступила! - Значит и Джек тогда тоже пришёл бы, и Вадим тот мне и вправду не нужен был. Только подруге жизнь загубила... - плакала Настя у мамы на плече. Были ещё незначительные эпизоды. Каждый раз Настя отказывалась от помощи, и с каждым разом старуха менялась. Говорила зло, сверкала глазами, вся тряслась от досады. И вот наконец пришла очередь последней встречи. Настя знала, что предложит старуха - к тому времени мама доживала последние дни, так и не сумев побороть онкологию. Нечисть в облике старухи была уверена, что Настя согласится. Но девушка была непреклонна: - Значит, такая судьба, - едва сдерживая слёзы, ответила Настя, - Мама своё отмучилась... - Ну, твой выбор, - прошипела старуха, - Не могу настаивать, как бы не хотелось. Таковы правила. И в тот же миг она попросту прямо на глазах у Насти в буквальном смысле ушла под землю. Мама умерла через три недели. Жалела ли Настя, что отказалась от помощи? Нет, не жалела. Она понимала всё. Теперь, стоя перед могилой мамы и обнимая уже своего ребёнка, сына Димочку, Настя понимала, что плата была бы куда страшнее, чем смерть мамы, что ушла в возрасте шестидесяти шести лет. Много это или мало - только Богу известно. Значит, столько Он ей отмерил. И не надо пытаться с помощью дьявола изменить Его волю. | О дедушке едва ли не легенды слагали, ведь он умел находить такие подходы, которые помогали поймать воров и убийц за считанные дни.Дед много лет работал в милиции. Ему предлагали должности, но он отказывался. Когда дед вышел на пенсию, к нему продолжали идти служивые люди за советом. Я помню эту бесконечную вереницу в квартире. Меня больше удивляло, что приходят совсем молодые, а дед ведь уже старый! Тогда бабушка объяснила. О дедушке едва ли не легенды слагали, ведь он умел находить такие подходы, которые помогали поймать воров и убийц за считанные дни. Мне было ужасно любопытно, что же они там такое обсуждают? Я и пряталась и подслушивала, и подглядывала, но меня всегда шугали. Все было без толку, меня как магнитом тянуло в комнату — деда, которую все называли кабинетом. Моя страсть объяснялась тем, что в нашей семье было не принято обсуждать дедову профессию. Что там, само слово «преступление» было преступлением! Напрямую подойти к деду я боялась. Ведь он был суровым, немногословным человеком. Так я и мучилась. Пока однажды тайком не залезла в комнату деда и не увидела папочку под названием «Дело N». Открыла и тут же в ужасе все отбросила. Там была Фотография с из ур одо ван ным тру пом. И меня как отрезало. Потом мы с мамой переехали. Прошло много лет. Погибла мама, следом умерла бабушка. В опустевшей квартире все было так же, как при жизни стариков. Бабушка ничего не трогала в комнате деда, книги, канцелярия и другие мелочи стояли на месте.Я помнила свой детский ужас и поначалу боялась заходить в «кабинет». Но делать нечего. Я разбирала вещи и вдруг наткнулась на толстую тетрадь. Оказалось, дед вел дневник! В основном там были какие-то житейские истории, но две записи меня просто поразили. Я решила поделиться ими с вами. Приведу рассказы с некоторыми сокращениями, но от первого лица. «Прибежала к нам в отдел Наталья, продавщица из ларька с мороженым, что находился рядом с нашим отделом. Она просила срочно отыскать родственников. Пришла Наталья в гости к брату, он жил с женой, матерью и двумя дочерями. Стол накрыт стояли кружки, тарелки, салат в блюдце, на плите только что сваренный суп и горячий чайник. Вот только хозяев нет. Обувь и одежда на месте, сумки тоже. Казалось, что перед трапезой все вышли на пять минут. Наталья обошла весь Двор, заглянула в сарай, баню, подождала, но никто не возвращался. Час прошел, второй. Женщина заволновалась - и пулей к нам. Пошёл проверять. И точно. Складывалось впечатление, что вся семья куда-то вышла. Вот только куда, если они обедать собирались? И можно ли уйти так надолго? Еще и босиком? Я тоже обошел и двор, и постройки, опросил соседей. Так как это частный сектор, все друг у друга на виду. Люди утверждали, что семья сегодня на улице не была. Вчера - да, в огороде дружно копошились, но больше их никто не видел. Я принял у Натальи заявление и велел ждать три дня. Мало ли, что семейке в голову взбрело. А может, приехал к ним кто и увез их в парк, например. Часа через четыре Наталья снова прилетела. Она кое-как вымолвила, что родственники нашлись. Выяснилось, что, когда я ушел, женщина сходила к себе домой, а потом вернулась, чтобы навести порядок боялась, что продукты пропадут. Вошла в хату и обнаружила брата, его жену, и детей, сидящих за столом неестественны позах. Судя по цвету их тел, они умерли дня-три назад точно. Я глазам своим не поверил, когда увидел эту картинку. Осмотрел тела - ни синяков, ни ссадин, ни следов волочения. Естественно, я предположил, что семью убили, где-то спрятали, а потом вернули на место. Но прибывший судмедэксперт уверял, что следов наси льственной смерти нет, и, скорее всего, умерли они дня четыре назад, вскрытие покажет точнее. Пока тела были на экспертизе, я получал по полной от начальства за халатность и невнимание. Как можно было не найти тру пы?! Меня даже обвинили в сговоре с Натальей, ведь мы были с ней вдвоем. Нашим доводам, конечно, никто не верил, и мне пришлось согласиться, что это я временно ослеп. А как еще это объяснить? Допросы соседей уже в отделении ничего не дали, служебная собака ничего не нашла, эксперты - криминалисты — однозначно заявили, что посторонних в доме не было. Наконец результаты вскрытия подоспели. Семья умерла естественной смертью от... обезвоживания. А как известно, человек может прожить без воды максимум неделю. В доме, полно и еды и воды?! Наталья утверждала, что в семье брата никто не страдал психическими заболеваниями, ни в какие религии они не ударялись, не практиковали экстремальные способы лечения и тому подобное. И врагов не было. Как могла семья столько времени не пить? Как они могли исчезнуть, а потом вернуться? На эти вопросы ответов я не нашел. Не в инопланетян же верить...» Вторая история не менее загадочная. «2003 год. Бандитские разборки постепенно начали стихать, но никуда не делись. Поступил вызов - тр уп с огне стре льным ранением в подъезде жилого дома. Приехали с напарником и судмедом. Опросили очевидцев, соседей, оцепили место преступления. Вышли втроем на улицу. Стоим, курим, ждем тру повозку. Приехали ребята, мы за ними следом. Поднимаемся, а тела нет! Ни тру па, ни крови, ни гильзы, которая рядом валялась. Даже если кто-то украл покойника, так быстро смыть следы нельзя, да и пол был бы мокрый! Ребята из специальной службы начали ругаться, мол, с такими вещами не шутят. А мы стояли как дураки и слова вымолвить не могли. Нам троим, что ли, мертвяк привиделся?! А свидетели? А понятые? Им тоже?! Конечно же, мистические версии сразу отмелись. Побежали по всему дому ‚ опросы и досмотры устраивать. Но ведь понятно, что спрятать тело, перепачканное кровью, и не оставить следов невозможно. Мы в каждый уголок заглянули. Посовещались и решили знакомого кинолога с собакой вызвать. Рассказали ему, как все было. Естественно, он не поверил. Кое-как его убедили дом прочесать, но даже собака на нас смотрела, как на идиотов. С большим трудом это дело замяли. Но как вспомню про него, дрожь пробирает» Можно списать эти истории на что угодно - психические расстройства, невнимательность, временное помутнение разума... Но я уверена, что здесь замешана мистика. Ведь дед был человеком, который до глубокой старости оставался в трезвом уме и памяти, а что-то выдумывать он был не горазд. 🌹🌹🌹Встреча. Необычный случай.. Тетю Нину я знаю почти с самого рождения. Она мамина подруга и часто бывала у нас. Несколько лет назад она вышла замуж и перебралась в соседнюю деревню в дом супруга. Родила ему дочку, завела приличное хозяйство, свинушек, барашек и птицу разную. С мамой они встречались все реже. Разве только когда по делам бывает в нашей деревне, тогда и заходит. Лет семь назад муж у тети Нины ушел в мир иной, и теперь на ее плечи легло все домашнее хозяйство и дочка-подросток с её непростым характером. Так что в последние года три мы не виделись. И вот совсем недавно, для нас неожиданно, тетя Нина со своей дочкой приехала к нам в гости. Специально поиехала, чтобы поделиться своей радостью. За чашечкой чая она и рассказала свою удивительную историю. Нина Михайловна проснулась рано, не было ещё и четырех. Солнце ещё не взошло, но было довольно светло. Она подошла к дочке, поправила одеяло и пошла ставить разогревать чайник. О́на давно уже привыкла вставать затемно. Дел столько накапливается, что хоть совсем не ложись. Раньше то Семён вставал чуть свет, а теперь всё самой. Теперь на ней и мужская работа. Где-то доску прибить, а когда и дров нарубить. Конечно без мужика в деревне трудно, но чтобы завести нового папу дочке, в голове женщины даже мыслей таких не было. Ведь дочка хорошо помнила своего отца, часто его вспоминала. Да и для Нины, новый муж, будет как предательство перед Семёном. Нет уж, пусть не сладко им вдвоем, но лучше уж вдвоем. Не надо им никого. Справятся. Нина Михайловна выпила наспех кружку горячего чая и вышла во двор. Солнышко уже показалось над горизонтом, и птички запели песни нового дня. Нина улыбнулась, и открыла дверь в сарай, где лежала сено. Пусть подышать, пусть проветрится. Сквозь щель досок, пробивался солнечный лучик. Он был какой-то особенный, ярче других лучиков, которых в сарайке было множество. Выделялся он среди себе подобных. Женщина вошла во внутрь сарая. Лучик вспыхивал и дрожжал в воздухе. Вместе с пылинками, как ей показалось, в нем летало какое-то прозрачное существо, похожее на маленького человечка с прозрачными крылышками. Нина протянула руку окунув ее в солнечный луч. Крылатый человечек подлетел и сел на ладошку. Нина Михайловна совсем ничего не почувствовала. Она стала убирать руку из света луча и человечек исчез. Нина снова окунула руку в солнечный луч и человечек появился. - Это что за чудо такое.- шепчет Нина,- Ты кто? - Я присматриваю за душами людей в вашем мире,- прозвучало в голове женщины,-Чтобы с ними ничего плохого не произошло - Значит ты ангел?- теперь уже мысленно спрашивает Нина. - Можно и так сказать,- прозвучали в голове Нины слова человечка, - Людям так привычней меня называть. - Значит ты мой ангел? - Нет, не твой. Но я здесь по просьбе одного человека. Бывшего человека. - Кого? - Твоего Семена Нина вздрогнула, человечек вспорхнул и снова уселся на ладошку женщины. - Может ты знаешь в вашем мире Семена? - Только он не Семён у нас,- продолжил человечек,- В нашем мире нет имен. - Как он там?- покатилась слеза по Нининой щеке - У него всё хорошо. Он просил передать... Солнце скрылось за облаком и лучик исчез вместе с человечком. Нина выбежала из сарая и стала умоляющим взглядом смотреть на облако, которое закрыла солнце. - Ну пожалуйста, милое облачко,- шепчет женщина,- Отпусти солнышко, ну хоть на минуточку. Облако как будто услышало Нину, и нехотя отплыло в сторону, освобождая из своего плена солнце. Нина забежала в сарай и среди множества солнечных лучей сразу увидела тот, который был ей нужен. - Он просил передать,- услышала она вновь голос в голове,- что он вас любит, и часто у вас бывает. Только вы его не видите. Да вам это и не надо. Знайте, что он всегда рядом с вами. Ещё он просил передать, чтобы ты жила своей земной жизнью, не оглядываясь назад. По возможности выходи замуж, вам с дочкой легче будет. Придет Федор, не прогоняй. Береги своё сердце, оно у тебя слабенькое. Снова солнце спряталось за облако и ангелочек исчез...теперь уже навсегда. Нина ещё несколько дней заходила в сарай, выискивая глазами волшебный лучик, но именно того, который был нужен, среди солнечных лучей не было. Через месяц к ней в дом пришел Федор, одноклассник Нины, и смущаясь спросил, может Нине нужна помощь по хозяйству. Столько лет хозяйство без мужских рук. Нина была не против... Да и дочка тоже. Вот такая история прозвучала из уст маминой подруги. Нина потому и приехала, чтобы пригласить нас к себе на торжество. - Сейчас Федор крышу перебирает,- смотрит подруга на свою дочку,- а как закончит, так столы и соберём. Мы с Федей день уточним, и обязательно вам сообщим. Гроза в разрушенной колокольне Говорят, что по ночам в церквях очень страшно. Странно, да? Казалось бы, место, где люди проводят время с молитвой, приходят, чтобы обрести в душе покой, должно всегда быть приветливым и светлым. Но, нет. С наступлением темноты церковные стены становятся враждебными. Может быть, дело в вечном полумраке, царящим в православных храмах. Может, с наступлением темноты энергетика этого места меняет плюс на минус. На этот вопрос я затрудняюсь ответить, поскольку в ночи ни разу в церкви не оставалась. Честно скажу – окаянства не хватает, проделать такой сомнительный эксперимент, явно наказуемый и граничащий с безумием. Но однажды в пустующем храме мне побывать пришлось. Сразу оговорюсь – это было не действующее сооружение культа, а остов разрушенной колокольни. И если вам сразу на ум пришла фраза из знаменитого фильма, то ею и отвечу – это не я. Это еще до меня постарались, в начале прошлого века. История у церкви интересная. В двадцатых годах прошлого столетья, когда не получилось перековать мечи на орала, колокола переплавили на нужды молодой республики, церковную утварь разграбили, а стены использовали в качестве зернохранилища. Церковь ветшала и разрушалась. Осталась одна колокольня. В конце 50-х в этом местечке проходили танковые учения. Ориентиром бравые командиры выбрали часовню. Палили по ней без устали. Но, как рассказывают старожилы, ни один из снарядов не попал в цель. Вот и не верь после этого в то, что кто-то Свыше не распоряжается судьбами людей и архитектурных сооружений. В конце концов, председатель колхоза упросил командующего учениями прекратить пальбу и оставить колокольню в покое. На том и порешили. Колокольня устояла, но с каждым годом все больше ветшала. Восстанавливать разрушенный храм и ныне никто не спешит. Уж больно далеко от проезжих дорог, торговых путей и жилых деревень он находится. Не целесообразно, я так полагаю, с экономической точки зрения. Были б люди, те же дачники или местные, тогда другое дело: посетителей мало будет. Да и расположен остов колокольни территориально очень неудобно: по весне и по осени проехать можно только на внедорожнике. А потом оставляете на бережку машину и пешочком по шаткому подвесному мостику идете на другую сторону реки. Пока муж был занят своими раскопками, я, собрав волю в кулак, отправилась на другую сторону речки. Пройти по шаткому мостку – это для меня подвиг, знаете ли. Вроде и лететь не высоко, а все равно страшно. При каждом шаге хрупкая конструкция, построенная еще во времена танковых учений, угрожающе хрустела и раскачивалась. Где-то на середине я сбилась с шага, потому что в настиле не хватало досок. Но мужество было вознаграждено, я попала внутрь. Колокольня являла собой жалкое зрелище: мало того, что время не пощадило камень, так еще и шаловливые человеческие руки внесли свою лепту в разрушительные процессы. Увлекшись процессом фотографирования «наскальной» живописи нашей эпохи, я не заметила, как на улице резко потемнело. К колокольне приближались раскаты грома. Я выглянула на улицу и замерла – молнии били уже на соседнем берегу, и темная полоса дождя приближалась к моему ненадежному укрытию. Я наивно решила, что переждать грозу в разрушенной церкви будет правильнее, нежели бежать навстречу урагану. Шансов остаться сухой под хоть какой-то крышей больше, да и рассекать с молниями наперегонки не хотелось. Через минуту потемнело уже и в моем укрытии. Электрические разряды с противным свистом рассекали воздух. Я судорожно начала вспоминать физику и прикидывать, каковы шансы, что молния ударит именно сюда. Скромных познаний хватило, чтобы решить – они велики. Часовня – единственное высокое строение на холме. Но не только раскаты грома и молния напугали меня в этот момент. Может быть, виной всему разыгравшееся не в меру воображение и страх, но мне казалось, что воздух в моем убежище сгустился. По стенам заметались странные тени, а сквозь шум ливня и грозы явственно слышались посторонние звуки. Больше всего они напоминали пресловутый «белый шум». Тот самый, который возникает, если сбить приемник с одной волны и не настроить на другую. Стало казаться, что в потоке «белого шума» я различаю отдельные слова и фразы, словно кто-то молился рядом со мной. Холодное дуновение пронеслось сверху вниз и вмиг стало холодно, как будто не удушливая летняя гроза бушевала на улице, а ледяной осенний дождь. Это ли стало последней каплей или тот факт, что «радиоволна» прибавила громкости и уже перекрывала шум с улицы, я не знаю. В «белом шуме» мне слышался колокольный звон, и странные шорохи наполнили пространство вокруг. Забыв о молниях, с треском рвавших небесную и земную материю, я вылетела из укрытия. Единственное, на что у меня хватило остатка самообладания, это плотно застегнуть кофр фотокамеры, чтобы не намочить ее. Не оглядываясь, я бросилась к шаткому мостику. И если дорога до колокольни заняла у меня много времени, то обратно я добралась быстрее. Рискуя поскользнуться и свалиться в реку, я бежала, не смотря под ноги. Когда я ворвалась в машину, клацая зубами от страха и мокрая до нитки, муж удивился. Он спросил, почему я не стала пережидать грозу, а рванула в самый эпицентр стихии. Что я могла ответить? Что я слышала колокольный звон, молитвы и «белый шум»? Нет, в глазах своего рационального и рассудительного супруга я не хотела показаться истеричкой. Гроза кончилась так же внезапно, как и налетела. Уже через пять минут ярко светило солнце. К колокольне я уже не приближалась. Сделала несколько фотографий издалека и поснимала подвесной мостик. Долгое время я никому не рассказывала о том, что произошло со мной во время грозы в заброшенной церкви. Даже сейчас, сидя в удобной позе за компьютером, я начинаю сомневаться в своих ощущениях. Так устроено человеческое сознание: мы гоним от себя странные мысли и воспоминания о загадочных событиях. Так ведь гораздо проще жить, согласитесь. Но одно я знаю теперь точно – храм, даже заброшенный, не место для праздной прогулки.
Мир
Костяной путь
(фентези)
Стоять у пропасти — то ещё удовольствие. То ли она глядит в тебя, то ли ты в неё. Глаза слезятся на холоде. Сердце гулко стучит, как степной бубен.Запрокинешь голову — красота! Сизые тучи за провалами окон перетекают в молочно-белый туман, укрывающий горные пики. Далеко, у самого горизонта, полыхают зарницы; над плоскогорьем ярится вьюга. Опустишь взгляд — и внутри оборвётся. Отсюда все пролёты видны, все повороты, которые уже миновал — тысячи ступеней, ведущих к Костяной Башне. Сколько их на самом деле — никто не ответит. Кто пробовал считать, тот сбился, а кто сбился — не дошёл.
Я делаю осторожный шаг, не видя, но чувствуя, как мелкое крошево — лёд и камень поровну — летит из-под правого ботинка.
Переношу вес на другую ногу. Вдох. Ещё одна попытка.
Ветер бойко подталкивает в спину, мол, давай, дружище, чего медлишь? Ещё дюжина шагов — и ты на другой стороне. Там обледеневшие, но крепкие ступени. Не конец, а продолжение пути. Там спасение.
Я отталкиваюсь от уступа, вкладываю оставшиеся силы в звериный прыжок. Только бы не оскользнуться!..
Ветер за спиной хохочет, мол, ну даёшь, смельчак! Так и в пропасть угодить недолго. Полпальца не хватит, чтобы на краю удержаться — и всё, снежок засыплет саваном, мороз обгложет кости. И ради чего?
А вот ради чего.
***
Идущий впереди старик спотыкается. Вскрикивает высоко, по-птичьи, как раненый сокол, припадает на левую ногу, да так и садится на ступеньку, растирая лодыжку. Башмаки у него никудышные, это я сразу приметил. Всё равно что сандалии напялить поверх онучей. Далеко в такой обувке не уйдёшь.
Почесав бороду, я опускаюсь рядом.
— Саюн айлал, отец, — говорю негромко, протягивая флягу с водой.
Дед по виду не из кочевников — откуда-то из восточных земель, лежащих за травяным морем Эн-Хаэр, Матери-степи. Там, говорят, горы упираются пиками в небо, а подножиями — в море. В горах стоят монастыри без стен, с резными крышами. В монастырях поют монахи. Такие вот как дед. Сухонькие, будто щепа для растопки, но крепкие, со смуглой дублёной кожей и открытыми, отчего-то добрыми лицами.
— Саюн-ах, — отзывается тот. — Ты не похож на кочевника.
На торговом языке степи говорят повсюду, от закатных морей до рассветных. Лёгкий язык, не то что северные. Много ума не надо — даже меня научили, когда служил в наёмном отряде. Был у нас лучник по кличке Три Пальца — Бургэдом звали. Хороший соратник, не из болтливых. Жаль, уже не свидимся.
— Так и есть, — киваю, — в Вилете родился, в Иверхайм пришёл умирать.
Тяжёлый воинский юмор. Не каждый оценит, не всякий поймёт. Но старик улыбается сквозь боль — не шутке, а мне самому. Вроде тучи никуда не делись, снег по-прежнему сеет, а теплее стало.
— Не торопи судьбу. Она сама решит.
И то верно. Никто по доброй воле не идёт на заклание: у всякого теплится надежда. Каждый думает, что уж он-то справится, выдюжит, дойдёт до конца. Дотронется до тлеющего уголька древней магии, что заперта в Костяной Башне, и исполнит желание. Сотням избранников не удавалось, а он сможет.
На этой вере всё держится.
Сказал бы, что глупость, да нет. Я сам такой. И старый Сокол с востока, видать, не нашёл в монастырях что искал: явился за чудом на дальний север, в злой заснеженный Иверхайм, где лестница в тысячи ступеней уходит в небо.
Стоящая на вершине пика башня, по легендам, выросла не из камня — из костей последних драконов. Самая высокая из скал — не что иное, как хребет Праматери. Когда-то чародеи, рождённые от драконьей крови, обитали здесь, на краю мира, но после Раскола солнце скрылось за пепельными облаками на много лет и магия иссякла — пропала, как сон поутру. Учёные мужи из западных цитаделей до сих пор спорят: можно ли её вернуть? Да только ни один отряд из ушедших на север не вернулся.
Костяная тропа — для одиночек. На ней легко предать, когда цель маячит перед носом. Ведь что важнее: обретённый в пути товарищ или заветное желание?
У каждого своё. Просто так сюда не идут и уж точно не распахивают душу первому встречному.
— Обопрись, отец, — говорю, когда старый Сокол пытается встать. — До следующего столба дойдём вместе.
Даю ему запасные стельки. Тёплые, на меху.
Слушаю, как благодарит горячо и долго. Держится за локоть не крепко, как-то бережно, и отпускает на ровном участке тропы.
Вскоре узнаю, что старика зовут Салдином. Он родом из Мирры — тёплого края, где живут птицы с ярким оперением и растут фрукты слаще мёда. Мы идём плечом к плечу, а он всё говорит... и я слушаю.
Самому рассказывать нечего. Что моя жизнь рядом с такими чудесами?..
Мы шагаем до темноты. Медленно, как два жука-навозника, зато верно. Даже дыхание ни разу не сбивается. Не стучит сердце, как степной бубен.
Только когда добираемся до мерного столба, светлеющего драконьим зубом в синих сумерках, я узнаю, что Салдин слеп на один глаз. Да и второй наполовину подёрнут пеленой. Он не видит отметки: очередная сотня ступеней остаётся позади.
Я в задумчивости чешу бороду. Тонкая полоска неба на горизонте отливает багрянцем: завтра будет ветер. На мороз пойдёт.
Наконец приняв решение, сбрасываю заплечную сумку и развожу огонь. Салдин что-то тихо поёт, рассыпая по кружкам сладко пахнущую пыль. Обещает научить названиям специй, от которых по телу разливается приятный жар. Я только хмыкаю и заворачиваюсь в плащ. Думаю, что всё равно буду звать его Соколом — пускай и не зорким.
Засыпая, слышу, как недовольный ропот катится по скалам. Вздрагивают драконьи кости.
***
Возле каждого мерного столба есть площадка, укрытая скалистым навесом от ветра и голодной пропасти, которую от тропы отделяют несколько шагов. Что-то вроде гротов с закопчёнными стенами, где сложены очаги. На стенах выбиты слова — или рисунки от тех, кто не обучен грамоте. Ещё одна людская привычка: желание оставить что-то после себя.
Впрочем, среди путников бывают сердобольные: предупреждают идущих позади о завалах, о наледи, о переменчивом ветре... Сколько живу — не устаю удивляться. Всегда находятся те, кто читает погоду по сизым облакам, предсказывает судьбу по линиям на ладони или вон, как мой старый Сокол, стоят ни свет ни заря — ещё только сумерки занялись — на одной ноге. Лицом к восходу, руки сложены на груди, глаза закрыты. Будто цапля посреди болота, а не Сокол вовсе. Не шелохнётся!.. Ни один мускул на лице не дрогнет.
Грею воду в котелке, а сам наблюдаю за ним, вспоминаю, как нас гоняли в дружине — безусых мальчишек, — покуда воздух в груди не кончался. По тонкой жерди через ручей бегали. С завязанными глазами на кулаках сходились: попробуй угадай, откуда старший кметь вынырнет. Но там другое. Там кураж, река бурливая. А здесь — спокойствие. Безмятежность. Вода подо льдом.
Позавтракав лепёшками Салдина — немного сладковатыми на вкус, как вчерашняя пыль, — идём до следующего столба. Уже не как жуки-навозники — скорее, как кузнечики. Тут примеримся — там прыгнем. Прислушаемся, не гудит ли под ногами, и дальше... От низких и широких ступеней — до высоких, изгрызенных ветром.
— Подышим? — спрашивает Сокол дважды в день.
Я киваю.
— Отчего не подышать? Запросто!
Он садится на расстеленный плащ, сплетая ноги в причудливый узел — несмотря на больную лодыжку, — и дышит. Хотя со стороны кажется, что нет. Настолько медленно и тихо поднимаются рёбра, что старый Сокол напоминает изваяние. Так и хочется подойти, тронуть за плечо, чтобы убедиться, не окаменел ли часом.
Но нет, не настолько мне страшно остаться одному.
Тропа — не для тех, кто боится.
Просто думаю, разминая ноги на холоде, для кого стараюсь. Слепую птицу на груди пригрел? Или сам под чужим крылом прячусь?
***
О причине, что привела его в Иверхайм, Салдин молчит. Вряд ли то была слепота — с ней, судя по всему, старик ужился. Он рассказывает много, но всё о другом: о Миррских красотах, озёрах и храмах, горных долинах, о друзьях и знакомых, встреченных им за долгую жизнь. Некоторые истории напоминают притчи. Я только хмыкаю, но он, кажется, привык и не требует столь же многословных ответов.
Что вояка может понимать в красноречии?
Мне с детства в голову вбивали: молчи и слушай, за умного сойдёшь.
Вот и слушаю. Слышу за час до заката, как впереди, за поворотом, спорят два голоса. Мужские. Потом девичий вспарывает воздух — тревожной горлицей улетает в небо. Не к добру.
— Ты обожди, отец. Пойду проверю. — Смыкаю пальцы на рукояти ножа. Такие клинки, заговорённые над огнём, знают только одного хозяина и уходят в могилу вместе с ним, если враг не снимет с убитого. Но так поступают редко: даже лихие разбойники боятся проклятий.
Салдин кивает. Тоже чует неладное: слух у старика острее моего. Понимает, что в схватке от него не будет прока, и прислоняется плечом к валуну.
— Подышу пока.
Настолько доверяет судьбе, что не сомневается, не спорит. Всем бы такую выдержку. Он и меня принимает как посланника свыше. От данного в пути не отворачиваются, о потерях не скорбят. Не потому, что не больно. Просто его бог — который всё, — не отбирает насовсем. Каждая душа — часть единого потока.
Удобная вера. Хорошая. Жаль, чужая.
Я поднимаюсь на десяток ступеней. Преодолеваю крайний уступ, подтянувшись на руках. За поворотом стоят не трое, как я решил по голосам, а пятеро. На снегу алеет кровь. Пахнет горечью потушенного костра.
Что ж, я вовремя.
***
— Ты! А ну брось нож!
Высокий незнакомец обращается ко мне. Он одет в добротную куртку с меховым воротником. Моложе меня, но далеко не юнец. Гладко выбритый подбородок, рельефные скулы и хищный нос — наверняка выходец из западных княжеств. Но говорит чисто, по-вилетски. И голос на удивление красивый: не просто зычный, как у воеводы или глашатая, а мелодичный, лихо меняющий тембр с угрожающего на вкрадчивый.
— Я сказал, брось. Иначе вспорю ему глотку.
Он действительно держит стилет с узким лезвием у горла одного из троих молодчиков: таким оружием пользуются женщины или наёмные убийцы. Двое в нерешительности топчутся на краю площадки, у столба. Обычно разбойники не заходят высоко, промышляют у подножия, там, где у путников есть что брать: многие несут с собой золото, оружие, ценности — в надежде предложить щедрую плату. Монеты в обмен на желание.
Кому предложить? Справедливый вопрос. Никто не знает, что ждёт в Костяной Башне, но и разум чужой — потёмки.
Эти трое — явно братья, и тот, что замер в крепком захвате — старший. Вожак. Будь он неродным, щенки бы сбежали или бросились вдвоём на одного. Шансы неплохие, если бить умеючи. Но вместо этого выжидают. Бросают на меня косые взгляды, решая, на подмогу пришёл или на погибель.
Я хмыкаю и развожу руками. В правой по-прежнему зажата рукоять. Девица за спиной певуна охает. Сестра? Или невеста?
— Я не расстроюсь, — говорю почти весело. — В чужие дрязги лезть не стану. Их не знаю, — указываю на дрожащих парней, — тебя тоже. Шёл своей дорогой и дальше пойду. Хотя что-то подсказывает мне, что трое на одного — не лестный расклад. Стоит ли оно того?
Смотрю на братьев. Средний скалится: половины зубов во рту не хватает. Младший опускает взгляд, а заодно и руку с зажатым в ней чеканом — боевым топориком, украшенным чернью. Наверняка достал оружие нечестным путём: не по статусу оно оборванцу. У обоих клеймо на лице — шрам во всю щёку, как тавро, которым скотину метят. Это что же за семейка?
Старший сплёвывает.
— Не дёргайся, паскуда. — Кинжал чертит тонкую линию на шее. — Ты его знаешь?
Вожак опасливо качает головой.
Цепкий взгляд возвращается ко мне. Не верит, значит, певун. Правильно делает. Глядишь, голову на плечах сохранит и девицу заодно.
А та знай выглядывает из-за чужого плеча. Чёрные косы растрепались, горят угольками глаза — широко распахнутые, огромные на маленьком лице. Черты тонкие, по-птичьи заострённые. Шея длинная, как у птенца, и пальцы что когти. Цепляются за плечо заступника.
— Отпусти его, Надко, — шепчет. — Проучил, и хватит. Пойдём. До темноты успеем...
Вспоминаю, что меня Сокол дожидается за поворотом. И впрямь — стемнеет скоро. Вьюга из-за гор идёт.
— Ну так что, разойдёмся по добру? Тропа узкая. Делить пока нечего.
— Тебе, может, и нечего, а этим!.. — Певун перехватывает старшего лихача за шкирку, как пса, и толкает от себя. Тот пролетает несколько шагов и падает коленями в снег. Братья поднимают под локти.
— Пошли прочь. — Устало, но твёрдо, не поднимая голоса.
Я сторонюсь, когда трое ковыляют мимо. Только средний оглядывается, щерит зубы. Ох, промолчал бы!..
— Ты, Скоморох, остерегись. Глотку вспороть никогда не поздно. Тебе или твоей... — Последнее слово тонет в хрипе. Изящное лезвие входит среднему в бок.
Названный Скоморохом бросает, почти не целясь, иначе бы угодил меж позвонков. А так — грязная работа, поспешная. Если в почку — не жилец.
Девица, побледнев ещё сильнее, отворачивается.
Я провожаю братьев взглядом — и след из крови, что тянется за ними по снегу. Размышляю, пора ли звать Салдина или обождать немного.
Ну, дела творятся!..
***
Скомороха зовут Нада́ном. Про себя я оставляю прозвище. Его спутница — Заряна. Красивое имя. Но для меня становится Плясуньей. Ей бы танцевать на полянах да через костры прыгать: тоненькая, лёгкая, живая, несмотря на бледность и впалые щёки, — но этому не бывать. Левой ноги у Заряны нет. Отнята по колено, ниже только деревяшка. Поразительно, как дошла так высоко, не сдавшись. Храбрая птичка.
Она закусывает губу, когда Салдин опускается рядом на колени, но не упрямится, позволяет чутким пальцам старика ощупать культю, а затем и ладный посох с заострённым металлическим концом, на который опирается при ходьбе. Говорит, что не страшно. Привыкла.
Я отворачиваюсь, чтобы не смущать. Затем и вовсе отхожу к краю — смотрю наверх, прикидывая, сколько ступеней осталось. Две трети позади, но чем выше, тем круче тропа.
— Он добрый человек. — Скоморох подходит сзади беззвучной тенью.
— Так и есть.
Может, самый добрый из встреченных мной. Мало на свете тех, кто искренне заботится и не ждёт ничего взамен.
— Кажется, они поладили, — добавляю негромко.
Заряна знает несколько слов на языке Степи, но поначалу мне приходится поработать толмачом. Хорошая работа, не пыльная. После того, как два десятка лет отмахал мечом, можно и языком поболтать.
Понятно, о чём Скоморох думает. У него нет повода мне доверять. Зато ждать возвращения братьев после обещания — вполне. На вопрос о том, что не поделили, отвечает коротко:
— Стервятники. Им всё равно что жрать, хоть падаль.
Киваю. Насмотрелся на таких, пока служил в наёмном отряде. Всякое бывало, но с мертвецов дани не брал: ни колец, ни сапог не снимал без нужды.
— Ясно, — говорю. — Можем вместе наверх... Другого пути всё равно не сыщем.
Взгляд у Скомороха пронзительный, колючий. Теплеет, только когда к Заряне обращён.
— Выходит, что так. Пальцем её тронешь — окажешься внизу. — Указывает на пропасть под ногами.
Я хмыкаю. Не каждый осмелится так со мной говорить. Опытный боец всегда оценивает соперника не только по числу шрамов и развороту плеч, прежде чем бросать вызов. А певун на бойца похож мало: худощавый, с узкими ладоням и мягкими, как у девы, русыми кудрями. Но спорить ни к чему. Я видел, на что он способен, и поступил бы так же из стремления защитить дорогого человека.
Вот и гадай: друга встретил на тропе или врага. Время рассудит.
Чуть помолчав, он возвращается к Плясунье. С добрым Соколом оставляет её без опаски, а со мной — нет. Оно и понятно.
***
— Почему Плясунья? — Она подсаживается ко мне во время привала, пока мы с Салдином «дышим». — Из-за ноги звучит как насмешка.
Тонкие брови хмурятся. Плечи вздрагивают под порывами ветра.
— Вовсе нет, госпожа, — объясняю, чтобы не обиделась. — Напротив. Наш старый Сокол, — киваю на монаха, — видел в жизни много чудес. А я — всего одно. В степных землях есть бабочки. Маленькие, размером с ноготь. Летают не днём, как прочие, а когда восходит луна. И крылья у них... ну, серебрятся. Как звёздная пыль, сказали бы певцы, — усмехаюсь в надежде подобрать другое слово, но куда мне. — Красивые создания.
А впрочем... что вояка понимает в красоте?
Морщинка меж бровей исчезает. С улыбкой моя Плясунья становится почти хорошенькой.
— Тогда буду звать тебя Ворхом.
Смеюсь.
— Что? Не по нраву?
— Напротив, госпожа.
Ещё как по нраву. Чёрный медведь, которого в Вилете кличут ворхом, красуется на княжеском гербе. Могущественный зверь, заступник и опора. Мне ли не знать: я сам медвежью морду малевал на щите, пускай служил в Чурнаве, а не в столичной Вилице.
Отрадно, когда о тебе так думают. И разом всё становится на место.
Плясунья-то моя — не просто степная бабочка с рваным крылом. Княжна.
***
Я видел Воимира, князя Вилеты, единожды в жизни — когда попал в дружину. Тогда он был молод: старших сыновей садил на колени. Широкой души человек: никогда не заботился, что о нём другие подумают. Гневался во всю мощь, одаривал щедро. Люблю тех, у кого слова не расходится с делом. Такие бьют в лицо, не в спину.
И всё-таки где-то князь сплоховал, не по тому ударил. Все говорят, что в мире не осталось волшебства, а в проклятья верят. То там ворожея порчу нашлёт, то здесь колдуна изловят и к столбу поведут казнить.
Не знаю, правда или нет, только двое старших наследников слегли с хворью. Одного похоронили весной, другого осенью. Третий сын Воимира ушёл через год. Осталась одна дочь и младший княжич, от второй жены.
Слухи поползли что змеи — по всему княжеству и за пределами. Говорили, что сам князь не встаёт с постели. Поди разбери, от горя или недуг виноват. Знахари отовсюду стекались в Вилицу. Шарлатанов клеймили, а то и вешали: нрав у Воимира мягче не стал.
А в прошлом месяце не стало князя. Это была последняя весть, которую я слышал на границе Иверхайма и Вилеты — перед тем, как ступил на тропу.
***
Весь следующий день идём вереницей. Четыре жука, будто связанных нитью. Скоморох и Плясунья впереди: он несёт поклажу за двоих, она — ловко помогает себе ивовым посохом. Постукивает деревяшка по наледи. Всё, что подтаяло вчера, за ночь схватило льдом.
До сумерек все молчат — каждый о своём. Даже огонь, разведённый в ночи, не будит тягу к беседе. Скоморох по-прежнему ко мне приглядывается. Я невозмутимо чищу котелок. Сокол с Плясуньей говорят без слов — одними глазами. Старик учит княжну складывать пальцы особым образом. Показывает точки, на которые нужно надавить, чтобы боль из натруженной ноги ушла.
— Щекотно! — Она устало смеётся, повторяя за учителем. Растирает ладонь, пока та не становится красной. Потом, обжигаясь, пьёт кипяток со сладкой пылью. Засыпает первой.
В середине ночи меня сменяет на страже Скоморох.
Просыпаюсь под утро: кашляет Салдин. Не в первый раз, но сильнее прежнего. Долго и надрывно, от самой груди. Нехороший кашель. Не помогли мои стельки.
— Ав-най, отец. — Протягиваю ему рукавицы, а сам прячу ладони под мышками. Встану — что-нибудь придумаю. — Не спорь.
Он не спорит. Только плечи вздрагивают в темноте.
Плясунья придвигается с другого бока и обнимает старика. А когда за тучами поднимается солнце, старый Сокол встаёт на одну ногу. Складывает на груди ладони. Дышит.
***
— Возьми, пожалуйста. — Она, как и в первый раз, садится рядом.
— Боюсь, твои мне будут малы, госпожа, — отшучиваюсь, показывая медвежью лапищу. На ладони бледнеют шрамы.
— Они не мои. Брата... были.
Не успеваю опомниться, как она берёт меня за руку и натягивает варежки — из серой шерсти, большие, видно, что с любовью связаны. Кто знает, может быть, княгиней. Я никогда вещей, оставшихся от мёртвых, не носил, а тут... Как отказаться? Оскорбить доброту легко.
— У меня другие есть, — поспешно говорит она. — Эти просто... на удачу.
— Спасибо, госпожа.
Она отходит к Салдину — вести немые разговоры, — а я стою, как верстовой столб, к земле приросший. Что-то ворочается в груди: не то горько, не то радостно.
***
После этого Плясунья говорит со мной чаще. Охотнее. Скоморох бросает хмурые взгляды. Я только хмыкаю. Ему тревожиться не о чем: ту нить, что протянута между ними и видна даже мне, ни нож не разрежет, ни ветер не порвёт. Здесь, на вершине пика, мы с Салдином для княжны — просто попутчики, а он — целый мир, на котором всё держится.
Мне это чувство знакомо. Я свой мир однажды потерял. Упустил, как воду сквозь пальцы. Горюй, не горюй — не воротишь.
***
Когда из-за очередного выступа показывается Башня, все замирают. Плясунья запрокидывает голову. Сокол что-то шепчет: если молитву, то пускай она поможет.
С виду крепость кажется руинами, наполовину вросшими в тело горы. Не белая, скорее желтовато-серая, сложенная из плит известняка. В проклятия я верю, как ни странно, а в сказку про драконий хребет — не очень.
Останавливаемся в небольшой пещерке: ещё не стемнело, но силы лучше поберечь. Пока вскипает вода, мы со Скоморохом обмениваемся взглядами. Припасов хватит на несколько дней. Назад пойдём впроголодь — не обязательно быстрее, чем вверх.
Плясунья вскрикивает в темноте. Когда подносим лучину, становится ясно, отчего: в глубине пещеры, привалившись плечом к валуну, сидит женщина. Не скелет даже: обглоданная морозом плоть держится на костях. К груди прижат свёрток: что-то увесистое завёрнуто в тряпицу. Никто из нас не тревожит покой. Похоронить бы, как положено, да негде. Вокруг только лёд и камень.
Княжна больше не дрожит. Уходит к очагу, поближе к Салдину. Стыдится того, что испугалась мёртвой.
Зря. Я бы тоже испугался.
***
Из-за снега тропу почти не видно. Ползём еле-еле, «дышим» всё чаще.
Проклятая башня приближается нехотя, будто и впрямь бережёт что-то от чужаков. Интересно, многие ли попадали внутрь?..
Стоит об этом подумать, как нога ухает вниз. Отступаю в сторону на шаг, а мимо со свистом летит камень.
— Берегись! — Ветер заглушает крик. Я успеваю оттолкнуть идущего впереди Салдина.
Скоморох оборачивается. Ладонь тянется к поясу, но не успевает. Второй камень, пущенный из самодельной пращи, ударяет его в висок. Певун взмахивает рукой, пытаясь удержать равновесие, но оскальзывается. Два шага назад — медленных, как сквозь студёную воду, — и он падает в пропасть спиной вперёд.
Истошный вопль проносится над скалами. Никакой ветер ему не помеха.
Я всякое видал в боях, но от крика княжны леденеет сердце.
Расстояние, что отделяет меня от братьев, беру двумя прыжками. Думать становится некогда. Нож по рукоять входит в глазницу старшего. Средний оттаскивает меня, перехватывая за горло. Бью под колено и скидываю со спины.
Не была, значит, смертельной рана от броска кинжала. Следующая — будет.
Камень бьёт по уху. Мир на короткий мир темнеет, теряется в звоне. Смаргиваю. Ловлю среднего за кожух, падаем вместе на ступени. Чужая рука давит на лицо, зажимая нос и рот, дышать становится нечем. Лезвие ножа рвёт сухожилие — до паха не достать. Зубами впиваюсь в руку и перекатываюсь на бок. Нож вылетает из пальцев. Пытаюсь краем глаза увидеть младшего, но куда там!.. У него, поганца, праща, больше некому стрелять.
Зря в первый раз отпустили. Все добрые, глядите-ка! Но я больше других виноват.
Отбивая чужой кулак, хватаю среднего за голову. Удар. Ещё один. О край ступени бить легко. Она всё делает за меня.
Встаю, пошатываясь, вытирая кровь, бегущую за воротник. Боли нет, только звон в ушах...
Младший наверху. Когда успел подняться? Нас с ним разделяет дюжина ступеней.
И Салдин.
Мой старый Сокол стоит на коленях. Не дышит. Овчинный полушубок потемнел от крови. Левый полузрячий глаз стекленеет.
Гэрэлд ирээй, отец. Оставь рукавицы себе.
Подбираю нож и бросаю с места. Он только чиркает ублюдка по плечу. Вижу, что княжна на земле, слишком близко к краю — тянется за посохом, но младший выбивает его пинком. Таких не клеймить надо — сразу вешать.
Последний рывок. Он встречает меня не камнем — свистом топорика. Того самого чекана, чернённого вязью. Ныряю под локоть, дело нехитрое. Моя рука сильнее и, перехватывая древко, рубит без жалости. «Клюв» пробивает впалую грудь. Неужели оно того стоило?..
Бесцветно-голубые глаза смотрят на меня — без ненависти или раскаяния, — а потом последний из братьев летит в пропасть. Я опускаюсь на снег рядом с княжной.
***
Она цела, ничего не сломано. Только деревяшки, заменявшей ногу, больше нет: треснула пополам, угодив между камнями. Всё время, пока я вожусь с её ногой, Плясунья смотрит мимо. Глаза стеклянные.
Её бы сутки не трогать, а лучше двое. Укрыть одеялом, спрятать от ветра и не прикасаться.
— Надо идти, — говорю, с трудом себя слыша. — Нельзя тут ночевать.
Она молчит. Плясунье всё равно, что можно, а чего нельзя. Кажется, будто душа её ринулась в пропасть.
Собираю в потёмках то, что осталось. Перебрасываю дорожную сумку на живот и сгибаю колени.
— Пора, княжна. Только за плечи держись, я понесу.
Приходится повторить дважды, чтобы она поняла. Моя Плясунья смотрит так, будто видит впервые.
Наконец, несмело поднимает руку. Вторую. Обхватывает меня за шею. Терпит, пока я пытаюсь устроить её на спине. Лёгкая, как пёрышко. Тяжёлая от горя.
***
Не знаю, как я шагал в ночи. Не помню.
Ничего не видел, кроме ступеней под ногами. И не слышал. Только чувствовал, как билось чужое сердце. Один бы не дошёл.
Узкий мост, венчающий тропу, чуть не стал последним отрезком на пути. Живо вспомнил, как ходил по узким брёвнам, неся в каждой руке по ведру... А больше ничего не приходит: ни мыслей, ни снов наяву. Звенящая пустота.
Ворота башни щерятся «калиткой» — провалом, куда мы с княжной ныряем на ощупь. Она помогает как может, а затем, когда ссаживаю её наземь, зажигает лучину.
Поперёк горла встаёт ком. В свете огонька моя Плясунья выглядит немногим лучше той бедняги, замёрзшей в пещере.
Устраиваю её поудобнее в нише между каменных колонн, чтобы не дуло. Укрываю двумя плащами, не слушая возражений. Кто знает, что там впереди? Кроме лестниц и зияющих в полу провалов, сквозь которые рвётся ветер. Дальше — только в одиночку.
— Ворх?..
Оборачиваюсь через плечо. Медлю, зашнуровывая меховые ботинки.
— Как давно ты понял?
— Почти сразу.
Она прикрывает глаза.
— Я не для себя пошла... для Радко. Он один из нас остался... после того, как отец...
Я сжимаю в пальцах её ладонь — холодную, как кусочек льда.
— Спасибо. Я бы не смогла одна. — Она плачет, уже не стыдясь. — Надан из-за меня...
Когда рушится мир, гаснет и надежда.
— А ты, Ворх?.. Для кого сюда шёл?
Чуть подумав, отнимаю руку.
— Я вернусь, — обещаю зачем-то.
А для кого — уже неважно.
***
...Нога всё-таки оскальзывается. Выручает варежка, оставшаяся одна из пары. Цепляюсь левой рукой за выступ, правой, качнувшись, хватаю гобелен. Истлевшее от времени полотно трещит, но я успеваю перепрыгнуть на ту сторону.
Степной бубен в груди рвётся. Нет, показалось. Вдыхаю через боль. Когда сердце успокаивается, нахожу очередную лестницу. И снова наверх, теперь при свете утра — серого и зыбкого, как сам Иверхайм.
Мне вдруг становится смешно. Наверное, не только силы уходят, но и разум.
Я не знаю, что ищу. Духов-чародеев, рождённых от драконьей крови? Жертвенный алтарь? Волшебный артефакт? У каждой легенды — своя правда. Все они сходятся в одном — в исполнении желаний. Но откуда тянутся корни — кто первым рассказал эту байку, да так, что несколько поколений глупцов сбивают ноги о ступени, — поди разбери.
Я бесцельно брожу по залам, этажи сменяют друг друга. В южных княжествах, не говоря уж о степи, никто не строил из камня — и уж подавно не видывал таких громадин. Эта крепость уместила бы в себе полдюжины вилетских храмов. Целый город, выросший в скале, как гриб на стволе дерева.
Интересно, если пойду вниз по лестнице вместо того, чтобы карабкаться наверх, отыщу обратный путь? Второй раз через разлом не прыгну. Ноги, недавно горевшие огнём, наливаются тяжестью, будто к каждой привязана пудовая колода.
Спустившись на этаж, попадаю в хранилище, которому не видно конца и края. От пола до потолка тянутся ряды сундуков и полок, заваленных свитками. Впереди что-то поблёскивает, будто огни зажжённых свечей, но холодного, серебристого оттенка...
***
Я трогаю княжну за плечо. Она дышит прерывисто, на бледном лице лежат глубокие тени. Открывает глаза.
— Ты пришёл, — беззвучно шепчет, одними губами. — Или снишься?
— Нет, не снюсь. Погляди.
Сажусь рядом, опираясь спиной на колонну. Достаю из внутреннего кармана сосуд, похожий на бутыль из синеватого стекла. Вытаскиваю пробку и тихонько стучу ногтем по стенке. Наружу выпархивает бабочка с прозрачными крыльями. Даже в свете хмурого дня, что льётся через провалы окон, они мерцают серебром.
— Звёздная плясунья, — выдыхает княжна.
Боль в её глазах на миг сменяется восторгом.
— Это и есть... волшебство?
— Наверное, госпожа. Я не знаю.
— Не госпожа... Вилена.
Вот как. Не Заряна и не Плясунья. Тайное имя, которое ведают только родные.
— Вилена, — повторяю эхом.
Она замёрзла так, что больше не дрожит. Усаживаю к себе на колени и качаю, как ребёнка. Молчу о том, что просить о сокровенном здесь некого. Башня пуста, не считая этих странных, непостижимых созданий.
Однако если бы сумел, загадал бы её желание — чтобы маленький княжич избавился от скверны и Вилета не ухнула в междоусобные распри. Чтобы княжна моя встала на ноги и пошла танцевать, прыгать через костёр на изломе весны...
Почти провалившись в дрёму, я открываю глаза. Там, где недавно порхала плясунья, загорается ещё одна, и ещё... Сотни насекомых мелькают в стылом воздухе, накрывая нас с Виленой серебристым куполом.
Второе чудо в моей жизни, не считая встреченного на пути. Оно и понятно.
Если в мире есть проклятия, то должны быть чудеса.
Плата за помощь
(мистический рассказ)
Насте исполнилось тринадцать. Много это или мало - пойди разбери. Вроде ещё и ребёнок, а вроде уже и не совсем.
Ей уже казалось, что она всё-всё знает и умеет, что она уже взрослая и самостоятельная. Только она не знала, что этот возраст - переломный момент в её жизни. Именно тогда она краем уха услышала странный разговор, состоявшийся между дедом и матерью.
- Если ты боишься, то давай я ей расскажу, что стоит опасаться этой помощницы, - резко, с тревожными нотками в голосе, сказал дед.
- Пап, не говори глупости, не пугай девочку, - раздражённо ответила ему мама, - Я помощницу не встречала в своей жизни, а значит и она не встретит. Всё, баста, закончилась вековая история. Если вообще начиналась, а не ты её выдумал!
- Ты считаешь, что у меня маразм? - с обидой усмехнулся дед.
- Я считаю, что ты сочинил странную историю тогда, в детстве, специально для меня. Не знаю, правда, зачем. Я тогда целый год незнакомых старух пугалась и ходила оглядывалась. Не знаю, что ты хотел мне доказать или донести. Не смей пугать мою дочь, папа. Я тебе не позволяю. Позже приедем!
Настя, понимая, что мать сейчас выйдет из комнаты, метнулась в террасу. Девочка не хотела, чтобы мать поняла, что их с дедом разговор был услышан. Тем более, что Настя всё равно не уловила смысла разговора.
***
Всё произошло через неделю. Мама с Настей вернулись в город - как раз начался сентябрь, а значит, и школьные будни. У девочки было немного друзей - всё больше она проводила время со своей собакой, лабрадором Джеком. Общение со сверстниками не задалось, скорее всего, потому, что мама с Настей после перевода отца на другую должность переехали в другой район города, а соответственно, сменилась и школа. У одноклассников уже были свои сформированные компании и Настя ни в одну из них так и не вписалась, из-за чего немного переживала. Но не сильно - девочка считала себя выше этого.
Однажды, гуляя в парке, Джек погнался за мелким бездомным псом и потерялся. Вот по этому поводу Настя расстроилась невероятно - можно сказать, её мир перевернулся, ведь Джек был самым близким существом для неё. Девочка замкнулась в себе. Вечерами она бесцельно бродила по парку в надежде, что Джек вернётся, найдёт дорогу домой.
Прошло уже пять дней, но собака будто в воду канула. Настя, опустив голову и с досадой пиная ещё редкие опавшие листья, брела по дорожке в парке.
Внезапно что-то заставило её поднять голову - и в тот же миг она буквально нос к носу столкнулась с незнакомой старухой.
- Ой! - отшатнулась девочка.
Старуха улыбнулась, обнажая беззубый рот. Выглядела она неприятно: сухая, сгорбленная, в потрёпанной одежде, настолько невзрачной, что даже невозможно было точно определить цвет растянутой кофты и затёртой юбки.
- Потеряла чего, милая? - ещё сильнее ощерилась старуха. Её прищуренные глаза, чёрные, словно омут, пристально смотрели на девочку.
- Д-д-да... - растерянно ответила Настя, - Собаку...
- Я знаю, деточка, - нарочито ласково ответила старуха, - Я тебе помогу. Только за так я ничего не делаю, я плату возьму.
- Какую? - совершенно растерялась девочка.
- Это уж я сама решу, какую. Так ты хочешь найти своего ДРУГА? - старуха выделила слово друг специально, чтобы Настя и не подумала отказаться.
- Конечно хочу!
- Это ведь твой самый близкий друг, ближе никого нет? Самое дорогое для тебя?
- Да!!! - выпалила Настя.
- Ну так иди домой, вечером твой друг вернётся...
И старуха пошла дальше. Настя с минуту постояла, затем обернулась и... никого не увидела. Старуха, которая едва прошла мимо неё, шаркая и передвигаясь, будто черепаха, уже пропала из виду! Хотя дорожка прекрасно просматривалась довольно далеко.
Настя испугалась и поспешила домой.
И ведь на самом деле - вечером девочка выглянула в окно и обнаружила, что Джек сидит во дворе. Завидев хозяйку, собака залаяла, поднялась на лапы и стала радостно пританцовывать, приветствуя Настю.
Естественно, никто так и не выяснил, где же все эти дни находился Джек, но ещё через два дня и вовсе стало не до этого: отец Насти попал в ДТП. Он выжил, но к сожалению, остался прикован к инвалидной коляске.
***
Тогда Настя не сумела связать этот случай с той странной старухой. Но через три года случился второй эпизод, не менее странный.
В классе появился новый мальчик - Вадим. И Настя пропала. Она спать не могла, есть не могла - перед глазами был только он. К тому времени отношения с одноклассниками уже давно наладились, Настя влилась в компанию девушек, живущих неподалёку, да и в целом в коллектив школы. У неё даже появилась лучшая подруга - Вероника. Девушки были как сёстры: с полуслова понимали друг друга, всегда вместе, всегда рядом, доверяли друг другу все самые сокровенные тайны и даже старались носить похожие вещи. И поступать собирались в один и тот же вуз.
Вероника видела, что Настя по уши влюбилась, но старалась её немного остудить:
- Настюх, не спеши, присмотрись к нему. Мне кажется, он как-то не очень тебе подходит. Шебутной он какой-то, а ты серьёзная девушка, плохо тебе с ним будет...
Но Настя не слышала её.
Старуха снова выскочила, как чёрт из табакерки, когда Настя была одна - девушка возвращалась от репетитора поздним вечером. На носу были экзамены.
- Вижу, страдаешь ты, деточка, - растекалась в любезности старуха, - Я помогу. Он завтра же тебя на свидание пригласит. Но помни, плату свою возьму...
Настя вновь не смогла отказать помощнице. И та снова исчезла, не оставив даже следов на снегу...
Уже через неделю они стали с Вадимом встречаться, а ещё через неделю внезапно умерла Вероника. Несчастный случай - абсолютно нелепый. На неё упала с крыши сосулька, проломив голову.
Настя долго горевала. Мир не то что перевернулся в этот раз - он рухнул. Вадим и впрямь оказался не тем, кого рисовала в своём воображении Настя. Он любил погулять и даже выпить, обращался с ней грубо и флиртовал с другими девушками. И даже не попытался утешить любимую в горе после похорон Вероники. Настя с ним рассталась.
Ночью, когда она не могла уснуть, прокручивая в голове всё, что подкидывала ей память, она наконец сообразила, что предупреждения о плате за помощь и серьёзные несчастья после того, как Настя получала желаемое, связаны. Да и разговор тот деда и матери вспомнился...
Наутро Настя сразу же выдала маме всё, что думает.
Мать вздохнула и уселась за стол.
- Значит, правду дед говорил, царствие ему небесное. В общем, слушай. Твой прапрадед ещё всё это начал. Слыл он на селе чёрным колдуном и поговаривали, что силу он получил он нечистого. Мол, сам нечистый ему помогает. Прапрадед в конце концов умер, но вот грязные дела его на род перекинулись. Теперь каждый из первенцев в роду может получить желаемое с помощью помощника, который, собственно, и является нечистым. Начинает проявляться это в тринадцать лет, и чтобы от нечистого отвязаться, надо отказаться от его помощи ровно тринадцать раз. Будет большой соблазн, но поддаваться нельзя, иначе он будет брать всё большую и большую плату.
- Мам, а почему к тебе нечистый не приходил?
Мама пожала плечами:
- Видимо, запутался. Я ж формально не первенец, старший брат мой умер, когда ему ещё и годика не было. Вот и миновала меня эта участь. Кстати, ни один из предыдущих не смог отказаться все тринадцать раз. И плату платили страшную. Сможешь - проклятие снимется. Господи, помоги...
***
Настя твёрдо решила, что больше помощи не примет. Третья встреча состоялась, когда поступление висело на волоске. У Насти был спорный балл. Старуха предложила помощь, но девушка отказалась. И к своему удивлению, всё равно поступила!
- Значит и Джек тогда тоже пришёл бы, и Вадим тот мне и вправду не нужен был. Только подруге жизнь загубила... - плакала Настя у мамы на плече.
Были ещё незначительные эпизоды. Каждый раз Настя отказывалась от помощи, и с каждым разом старуха менялась. Говорила зло, сверкала глазами, вся тряслась от досады.
И вот наконец пришла очередь последней встречи. Настя знала, что предложит старуха - к тому времени мама доживала последние дни, так и не сумев побороть онкологию.
Нечисть в облике старухи была уверена, что Настя согласится. Но девушка была непреклонна:
- Значит, такая судьба, - едва сдерживая слёзы, ответила Настя, - Мама своё отмучилась...
- Ну, твой выбор, - прошипела старуха, - Не могу настаивать, как бы не хотелось. Таковы правила.
И в тот же миг она попросту прямо на глазах у Насти в буквальном смысле ушла под землю.
Мама умерла через три недели. Жалела ли Настя, что отказалась от помощи? Нет, не жалела. Она понимала всё. Теперь, стоя перед могилой мамы и обнимая уже своего ребёнка, сына Димочку, Настя понимала, что плата была бы куда страшнее, чем смерть мамы, что ушла в возрасте шестидесяти шести лет. Много это или мало - только Богу известно. Значит, столько Он ей отмерил. И не надо пытаться с помощью дьявола изменить Его волю.
| О дедушке едва ли не легенды слагали, ведь он умел находить такие подходы, которые помогали поймать воров и убийц за считанные дни.Дед много лет работал в милиции. Ему предлагали должности, но он отказывался. Когда дед вышел на пенсию, к нему продолжали идти служивые люди за советом. Я помню эту бесконечную вереницу в квартире. Меня больше удивляло, что приходят совсем молодые, а дед ведь уже старый! Тогда бабушка объяснила. О дедушке едва ли не легенды слагали, ведь он умел находить такие подходы, которые помогали поймать воров и убийц за считанные дни. Мне было ужасно любопытно, что же они там такое обсуждают? Я и пряталась и подслушивала, и подглядывала, но меня всегда шугали. Все было без толку, меня как магнитом тянуло в комнату — деда, которую все называли кабинетом. Моя страсть объяснялась тем, что в нашей семье было не принято обсуждать дедову профессию. Что там, само слово «преступление» было преступлением! Напрямую подойти к деду я боялась. Ведь он был суровым, немногословным человеком. Так я и мучилась. Пока однажды тайком не залезла в комнату деда и не увидела папочку под названием «Дело N». Открыла и тут же в ужасе все отбросила. Там была Фотография с из ур одо ван ным тру пом. И меня как отрезало.
Потом мы с мамой переехали.
Прошло много лет. Погибла мама, следом умерла бабушка.
В опустевшей квартире все было так же, как при жизни стариков. Бабушка ничего не трогала в комнате деда, книги, канцелярия и другие мелочи стояли на месте.Я помнила свой детский ужас и поначалу боялась заходить в «кабинет». Но делать нечего. Я разбирала вещи и вдруг наткнулась на толстую тетрадь. Оказалось, дед вел дневник! В основном там были какие-то житейские истории, но две записи меня просто поразили.
Я решила поделиться ими с вами. Приведу рассказы с некоторыми сокращениями, но от первого лица.
«Прибежала к нам в отдел Наталья, продавщица из ларька с мороженым, что находился рядом с нашим отделом. Она просила срочно отыскать родственников. Пришла Наталья в гости к брату, он жил с женой, матерью и двумя дочерями. Стол накрыт стояли кружки, тарелки, салат в блюдце, на плите только что сваренный суп и горячий чайник. Вот только хозяев нет. Обувь и одежда на месте, сумки тоже. Казалось, что перед трапезой все вышли на пять минут. Наталья обошла весь Двор, заглянула в сарай, баню, подождала, но никто не возвращался. Час прошел, второй. Женщина заволновалась - и пулей к нам.
Пошёл проверять. И точно. Складывалось впечатление, что вся семья куда-то вышла. Вот только куда, если они обедать собирались? И можно ли уйти так надолго? Еще и босиком? Я тоже обошел и двор, и постройки, опросил соседей. Так как это частный сектор, все друг у друга на виду. Люди утверждали, что семья сегодня на улице не была. Вчера - да, в огороде дружно копошились, но больше их никто не видел. Я принял у Натальи заявление и велел ждать три дня. Мало ли, что семейке в голову взбрело. А может, приехал к ним кто и увез их в парк, например. Часа через четыре Наталья снова прилетела. Она кое-как вымолвила, что родственники нашлись. Выяснилось, что, когда я ушел, женщина сходила к себе домой, а потом вернулась, чтобы навести порядок боялась, что продукты пропадут. Вошла в хату и обнаружила брата, его жену, и детей, сидящих за столом неестественны позах. Судя по цвету их тел, они умерли дня-три назад точно. Я глазам своим не поверил, когда увидел эту картинку. Осмотрел тела - ни синяков, ни ссадин, ни следов волочения.
Естественно, я предположил, что семью убили, где-то спрятали, а потом вернули на место. Но прибывший судмедэксперт уверял, что следов наси льственной смерти нет, и, скорее всего, умерли они дня четыре назад, вскрытие покажет точнее. Пока тела были на экспертизе, я получал по полной от начальства за халатность и невнимание. Как можно было не найти тру пы?! Меня даже обвинили в сговоре с Натальей, ведь мы были с ней вдвоем. Нашим доводам, конечно, никто не верил, и мне пришлось согласиться, что это я временно ослеп. А как еще это объяснить?
Допросы соседей уже в отделении ничего не дали, служебная собака ничего не нашла, эксперты - криминалисты — однозначно заявили, что посторонних в доме не было. Наконец результаты вскрытия подоспели. Семья умерла естественной смертью от... обезвоживания. А как известно, человек может прожить без воды максимум неделю. В доме, полно и еды и воды?! Наталья утверждала, что в семье брата никто не страдал психическими заболеваниями, ни в какие религии они не ударялись, не практиковали экстремальные способы лечения и тому подобное. И врагов не было. Как могла семья столько времени не пить? Как они могли исчезнуть, а потом вернуться? На эти вопросы ответов я не нашел. Не в инопланетян же верить...»
Вторая история не менее загадочная.
«2003 год. Бандитские разборки постепенно начали стихать, но никуда не делись. Поступил вызов - тр уп с огне стре льным ранением в подъезде жилого дома. Приехали с напарником и судмедом. Опросили очевидцев, соседей, оцепили место преступления. Вышли втроем на улицу. Стоим, курим, ждем тру повозку. Приехали ребята, мы за ними следом. Поднимаемся, а тела нет! Ни тру па, ни крови, ни гильзы, которая рядом валялась. Даже если кто-то украл покойника, так быстро смыть следы нельзя, да и пол был бы мокрый!
Ребята из специальной службы начали ругаться, мол, с такими вещами не шутят. А мы стояли как дураки и слова вымолвить не могли. Нам троим, что ли, мертвяк привиделся?! А свидетели? А понятые? Им тоже?! Конечно же, мистические версии сразу отмелись. Побежали по всему дому ‚ опросы и досмотры устраивать. Но ведь понятно, что спрятать тело, перепачканное кровью, и не оставить следов невозможно. Мы в каждый уголок заглянули. Посовещались и решили знакомого кинолога с собакой вызвать. Рассказали ему, как все было. Естественно, он не поверил. Кое-как его убедили дом прочесать, но даже собака на нас смотрела, как на идиотов. С большим трудом это дело замяли. Но как вспомню про него, дрожь пробирает»
Можно списать эти истории на что угодно - психические расстройства, невнимательность, временное помутнение разума... Но я уверена, что здесь замешана мистика. Ведь дед был человеком, который до глубокой старости оставался в трезвом уме и памяти, а что-то выдумывать он был не горазд.
🌹🌹🌹Встреча. Необычный случай..
Тетю Нину я знаю почти с самого рождения. Она мамина подруга и часто бывала у нас. Несколько лет назад она вышла замуж и перебралась в соседнюю деревню в дом супруга. Родила ему дочку, завела приличное хозяйство, свинушек, барашек и птицу разную. С мамой они встречались все реже. Разве только когда по делам бывает в нашей деревне, тогда и заходит. Лет семь назад муж у тети Нины ушел в мир иной, и теперь на ее плечи легло все домашнее хозяйство и дочка-подросток с её непростым характером. Так что в последние года три мы не виделись. И вот совсем недавно, для нас неожиданно, тетя Нина со своей дочкой приехала к нам в гости. Специально поиехала, чтобы поделиться своей радостью. За чашечкой чая она и рассказала свою удивительную историю.
Нина Михайловна проснулась рано, не было ещё и четырех. Солнце ещё не взошло, но было довольно светло. Она подошла к дочке, поправила одеяло и пошла ставить разогревать чайник. О́на давно уже привыкла вставать затемно. Дел столько накапливается, что хоть совсем не ложись. Раньше то Семён вставал чуть свет, а теперь всё самой. Теперь на ней и мужская работа. Где-то доску прибить, а когда и дров нарубить. Конечно без мужика в деревне трудно, но чтобы завести нового папу дочке, в голове женщины даже мыслей таких не было. Ведь дочка хорошо помнила своего отца, часто его вспоминала. Да и для Нины, новый муж, будет как предательство перед Семёном. Нет уж, пусть не сладко им вдвоем, но лучше уж вдвоем. Не надо им никого. Справятся.
Нина Михайловна выпила наспех кружку горячего чая и вышла во двор. Солнышко уже показалось над горизонтом, и птички запели песни нового дня. Нина улыбнулась, и открыла дверь в сарай, где лежала сено. Пусть подышать, пусть проветрится.
Сквозь щель досок, пробивался солнечный лучик. Он был какой-то особенный, ярче других лучиков, которых в сарайке было множество. Выделялся он среди себе подобных. Женщина вошла во внутрь сарая. Лучик вспыхивал и дрожжал в воздухе. Вместе с пылинками, как ей показалось, в нем летало какое-то прозрачное существо, похожее на маленького человечка с прозрачными крылышками.
Нина протянула руку окунув ее в солнечный луч. Крылатый человечек подлетел и сел на ладошку. Нина Михайловна совсем ничего не почувствовала. Она стала убирать руку из света луча и человечек исчез. Нина снова окунула руку в солнечный луч и человечек появился.
- Это что за чудо такое.- шепчет Нина,- Ты кто?
- Я присматриваю за душами людей в вашем мире,- прозвучало в голове женщины,-Чтобы с ними ничего плохого не произошло
- Значит ты ангел?- теперь уже мысленно спрашивает Нина.
- Можно и так сказать,- прозвучали в голове Нины слова человечка, - Людям так привычней меня называть.
- Значит ты мой ангел?
- Нет, не твой. Но я здесь по просьбе одного человека. Бывшего человека.
- Кого?
- Твоего Семена
Нина вздрогнула, человечек вспорхнул и снова уселся на ладошку женщины.
- Может ты знаешь в вашем мире Семена?
- Только он не Семён у нас,- продолжил человечек,- В нашем мире нет имен.
- Как он там?- покатилась слеза по Нининой щеке
- У него всё хорошо. Он просил передать...
Солнце скрылось за облаком и лучик исчез вместе с человечком. Нина выбежала из сарая и стала умоляющим взглядом смотреть на облако, которое закрыла солнце. - Ну пожалуйста, милое облачко,- шепчет женщина,- Отпусти солнышко, ну хоть на минуточку. Облако как будто услышало Нину, и нехотя отплыло в сторону, освобождая из своего плена солнце. Нина забежала в сарай и среди множества солнечных лучей сразу увидела тот, который был ей нужен.
- Он просил передать,- услышала она вновь голос в голове,- что он вас любит, и часто у вас бывает. Только вы его не видите. Да вам это и не надо. Знайте, что он всегда рядом с вами. Ещё он просил передать, чтобы ты жила своей земной жизнью, не оглядываясь назад. По возможности выходи замуж, вам с дочкой легче будет. Придет Федор, не прогоняй. Береги своё сердце, оно у тебя слабенькое.
Снова солнце спряталось за облако и ангелочек исчез...теперь уже навсегда. Нина ещё несколько дней заходила в сарай, выискивая глазами волшебный лучик, но именно того, который был нужен, среди солнечных лучей не было.
Через месяц к ней в дом пришел Федор, одноклассник Нины, и смущаясь спросил, может Нине нужна помощь по хозяйству. Столько лет хозяйство без мужских рук. Нина была не против... Да и дочка тоже.
Вот такая история прозвучала из уст маминой подруги. Нина потому и приехала, чтобы пригласить нас к себе на торжество. - Сейчас Федор крышу перебирает,- смотрит подруга на свою дочку,- а как закончит, так столы и соберём. Мы с Федей день уточним, и обязательно вам сообщим.
Гроза в разрушенной колокольне
Говорят, что по ночам в церквях очень страшно. Странно, да? Казалось бы, место, где люди проводят время с молитвой, приходят, чтобы обрести в душе покой, должно всегда быть приветливым и светлым. Но, нет. С наступлением темноты церковные стены становятся враждебными. Может быть, дело в вечном полумраке, царящим в православных храмах. Может, с наступлением темноты энергетика этого места меняет плюс на минус. На этот вопрос я затрудняюсь ответить, поскольку в ночи ни разу в церкви не оставалась. Честно скажу – окаянства не хватает, проделать такой сомнительный эксперимент, явно наказуемый и граничащий с безумием.
Но однажды в пустующем храме мне побывать пришлось. Сразу оговорюсь – это было не действующее сооружение культа, а остов разрушенной колокольни. И если вам сразу на ум пришла фраза из знаменитого фильма, то ею и отвечу – это не я. Это еще до меня постарались, в начале прошлого века.
История у церкви интересная. В двадцатых годах прошлого столетья, когда не получилось перековать мечи на орала, колокола переплавили на нужды молодой республики, церковную утварь разграбили, а стены использовали в качестве зернохранилища. Церковь ветшала и разрушалась. Осталась одна колокольня. В конце 50-х в этом местечке проходили танковые учения. Ориентиром бравые командиры выбрали часовню. Палили по ней без устали. Но, как рассказывают старожилы, ни один из снарядов не попал в цель. Вот и не верь после этого в то, что кто-то Свыше не распоряжается судьбами людей и архитектурных сооружений.
В конце концов, председатель колхоза упросил командующего учениями прекратить пальбу и оставить колокольню в покое. На том и порешили. Колокольня устояла, но с каждым годом все больше ветшала. Восстанавливать разрушенный храм и ныне никто не спешит. Уж больно далеко от проезжих дорог, торговых путей и жилых деревень он находится. Не целесообразно, я так полагаю, с экономической точки зрения. Были б люди, те же дачники или местные, тогда другое дело: посетителей мало будет. Да и расположен остов колокольни территориально очень неудобно: по весне и по осени проехать можно только на внедорожнике. А потом оставляете на бережку машину и пешочком по шаткому подвесному мостику идете на другую сторону реки.
Пока муж был занят своими раскопками, я, собрав волю в кулак, отправилась на другую сторону речки. Пройти по шаткому мостку – это для меня подвиг, знаете ли. Вроде и лететь не высоко, а все равно страшно. При каждом шаге хрупкая конструкция, построенная еще во времена танковых учений, угрожающе хрустела и раскачивалась. Где-то на середине я сбилась с шага, потому что в настиле не хватало досок.
Но мужество было вознаграждено, я попала внутрь. Колокольня являла собой жалкое зрелище: мало того, что время не пощадило камень, так еще и шаловливые человеческие руки внесли свою лепту в разрушительные процессы.
Увлекшись процессом фотографирования «наскальной» живописи нашей эпохи, я не заметила, как на улице резко потемнело. К колокольне приближались раскаты грома. Я выглянула на улицу и замерла – молнии били уже на соседнем берегу, и темная полоса дождя приближалась к моему ненадежному укрытию. Я наивно решила, что переждать грозу в разрушенной церкви будет правильнее, нежели бежать навстречу урагану. Шансов остаться сухой под хоть какой-то крышей больше, да и рассекать с молниями наперегонки не хотелось.
Через минуту потемнело уже и в моем укрытии. Электрические разряды с противным свистом рассекали воздух. Я судорожно начала вспоминать физику и прикидывать, каковы шансы, что молния ударит именно сюда. Скромных познаний хватило, чтобы решить – они велики. Часовня – единственное высокое строение на холме. Но не только раскаты грома и молния напугали меня в этот момент. Может быть, виной всему разыгравшееся не в меру воображение и страх, но мне казалось, что воздух в моем убежище сгустился. По стенам заметались странные тени, а сквозь шум ливня и грозы явственно слышались посторонние звуки. Больше всего они напоминали пресловутый «белый шум». Тот самый, который возникает, если сбить приемник с одной волны и не настроить на другую. Стало казаться, что в потоке «белого шума» я различаю отдельные слова и фразы, словно кто-то молился рядом со мной. Холодное дуновение пронеслось сверху вниз и вмиг стало холодно, как будто не удушливая летняя гроза бушевала на улице, а ледяной осенний дождь.
Это ли стало последней каплей или тот факт, что «радиоволна» прибавила громкости и уже перекрывала шум с улицы, я не знаю. В «белом шуме» мне слышался колокольный звон, и странные шорохи наполнили пространство вокруг. Забыв о молниях, с треском рвавших небесную и земную материю, я вылетела из укрытия. Единственное, на что у меня хватило остатка самообладания, это плотно застегнуть кофр фотокамеры, чтобы не намочить ее. Не оглядываясь, я бросилась к шаткому мостику. И если дорога до колокольни заняла у меня много времени, то обратно я добралась быстрее. Рискуя поскользнуться и свалиться в реку, я бежала, не смотря под ноги.
Когда я ворвалась в машину, клацая зубами от страха и мокрая до нитки, муж удивился. Он спросил, почему я не стала пережидать грозу, а рванула в самый эпицентр стихии. Что я могла ответить? Что я слышала колокольный звон, молитвы и «белый шум»? Нет, в глазах своего рационального и рассудительного супруга я не хотела показаться истеричкой.
Гроза кончилась так же внезапно, как и налетела. Уже через пять минут ярко светило солнце. К колокольне я уже не приближалась. Сделала несколько фотографий издалека и поснимала подвесной мостик. Долгое время я никому не рассказывала о том, что произошло со мной во время грозы в заброшенной церкви. Даже сейчас, сидя в удобной позе за компьютером, я начинаю сомневаться в своих ощущениях.
Так устроено человеческое сознание: мы гоним от себя странные мысли и воспоминания о загадочных событиях. Так ведь гораздо проще жить, согласитесь. Но одно я знаю теперь точно – храм, даже заброшенный, не место для праздной прогулки.