В детстве я была очень любопытной и любознательной, и папа часто подключал меня к каким-то домашним делам, подкупая меня фразами: «Хочешь, покажу?..

» или «Ты когда-нибудь видела, как?..» и т. п.
Вот, например, из того, что помню. Нужно во дворе убраться, он подходит и спрашивает: «Ты когда-нибудь видела, как вода на солнце испаряется? Нет? Ну, пойдём, покажу!»
Мы выходим, папа зигзагообразными движениями поливает двор из шланга и говорит, что нужно подождать всего несколько минут и всё высохнет.
«Давай, – предлагает, – пока ждём, подметём? Ты справа мети, а я левую сторону возьму, заодно посмотрим, у кого чище получится».
Я увлекаюсь подметанием, стараясь не пропустить ни одной соринки, чтоб не хуже, чем у папы, а когда заканчиваем, он говорит: «Вот, видишь, уже и вода вся испарилась». Я оглядываю: действительно, высохший двор и на уровне волшебства воспринимаю отсутствие следов поливания.
Или подходит папа к нам с сестрой и спрашивает: «А вы видели, как мама грибы зубными щётками чистит?» Мы отвечаем отрицательно. Пара мгновений и фраз типа: «Ну-ка, посмотрим, а у вас так же получится?» – и вот мы стоим перед огромной горой на столе и уже втроём чистим грибы – каждая в своём тазике с водой.
Или: «Хочешь, покажу, какие у сорняков корни длинные бывают?» – а потом: «Ох, ты смотри, какой, а!» – и ещё чуть позже: «Давай так: я выдираю, а ты их вон там складывай вместе». И опять: «О! А этот, смотри, какого цвета необычного!». А мне интересно, мне весело, а то, что занята домашними делами, я и не замечаю.
Уже, будучи взрослой, я призналась, что ещё лет в 10 раскусила этот хитрый ход. Посмеялись, повспоминали. Сколько лет прошло, а папа и 20-летней мне иногда говорил с улыбкой: «А ты когда-нибудь видела, как дочь в магазин за квасом для папы бегает, быстро-быстро так?» Я отвечала: «Видела, сейчас покажу!» – и шла в магазин с удовольствием и ностальгией по детству.
MissLoyality
Мужчина мыслит прямолинейно. Он что слышит, то и видит. Если его внезапно попросить полить чубушник, он найдет во дворе самое страшное растение и зальет его водой. Для мужчины чубушники в мире растений что-то вроде трансов в возрасте дожития в мире ЛГБТ. На парадах таких впрягают в повозки. На повозках выделывают коленца продолжатели их славных дел в пачках и фуражках. Повозку тянут семидесятилетние деды в кожаных бикини. А рядом с дедами волочат по асфальту свои измученные груди розововласые старухи в кедах и чулках. А если это растение, то это точно какая-нибудь согнувшаяся в три погибели самоплодная чахотка. Такие кормятся глистами пионов и воруют навоз у яблонь. Вот что видит мужчина при слове чубушник.
Чтобы наладить между растениями и мужчинами взаимопонимание, пошли на обман. Растению дается сразу несколько имен. Известие, что чубушник это жасмин, может привести мужчину в шок. Потому что жасмин для мужчины это девушка алладина. Любовная история симпатичного араба с чубушником нарушает правильный ход мужских мыслей. Эти все романтические прогулки по блестящим после дождя тротуарам, этот букет роз, это пение серенады под окном - это всё теперь коту под хвост. А добавьте сюда еще парня, который, если ему потереть лампу, готов на что угодно - вот и сказке конец. Она тут же превращается в объект интересов Роспотребсоюза. Странно, что депутаты до этого еще не добрались. Видимо, не всем в детстве сказки читали.
Так что мужчина согласен поливать только жасмин. Есть в этом что-то романтичное. Тогда все складывается: и Алладин, и огни минаретов Исфахана на горизонте, и мелодия рубаба, и начинающий закипать на песке кофе... Для отвергающих арабику сочинили еще одно имя - Филадельфиус. Чего только не придумают, чтобы мужчина вышел на улицу и полил землю водой.
Но есть те, кого не проведешь. Это радикальные противники флоры. С растениями они готовы мириться только в том случае, если те являются составной частью винегрета. Есть перед соседним домом небольшая аллейка. Там березки в одну шеренгу стоят почетным караулом. Как девчонки. Доступные, аж слеза прошибает. Распускаются они по весне сразу золотыми, чтоб не маяться. Мимо них возвращается домой дядя Миша и дышит во все стороны. А они не могут заниматься фотосинтезом в таких условиях. Пару раз попробовали и плюнули. Дядя Миша убивает хлорофилл в растениях наповал. Он и более сложные органические соединения не щадит. Когда со взрослыми заговаривает, у них на лице появляются исчезнувшие в пубертатный период веснушки. Это всё из-за тяжелых фракций. Коктейль «Постой, паровоз», который он принимает вовнутрь, должен разливаться под контролем МАГАТЭ и только в свинцовые емкости. Обогащенный уран по сравнению с этим напитком - крем-сода. Весь двор однажды видел, как после него дядя Миша в форточку своей квартиры лез. Так-то ничего необычного, все в форточки своих квартир хоть раз лазали. Но дяди Миша живет на втором этаже. До своего окна он добрался по вертикальной стене практически без помощи рук. Половина зрителей требовала кислородные подушки.
Но мы отвлеклись. Пойдем, говорит жена, нужно туи к весне подготовить. Я сразу-то и не понял, что от меня требуется. Всю жизнь то по армиям, то по милициям, не до этого. Но нет. Есть растения, которые нужно готовить к чему-то круглый год. Осенью - к зиме, а зимой - к весне. Весной, разумеется - к лету. Как правило это те растения, которые продаются в Леруа живыми, но протягивают корни сразу после получения чека о покупке.
Весеннее солнце угрожает туям смертью, оказывается. Хотя мне кажется, туям смертью угрожает всё. Не понимаю, что это за деревья, которые боятся солнца. Когда в их деревянной школе проходили фотосинтез, эти идиотки ничего не запомнили.
Как выяснилось, подготавливать к весне туи, не привлекая внимания санитаров, невозможно. Туи нужно аккуратно откопать из-под снега, чтобы ветки не обломались. Потом обвязать. Потом надеть на них что-нибудь. А потом еще раз обвязать, чтобы одежду ветром не унесло. И стоит эта расстрельная шеренга, пока снег не сойдет.
Я так думаю, один талантливый агроном с дефектом речи долгие годы скрещивал кипарис с морковью для выращивания в Западной Сибири. А через пятьдесят лет собрал ученый совет, сказал: «Твалиться нечем, господа, ни туя у меня не получилось», - и застрелился. Название решили уже не менять.
А чубушника Тимирязев придумал. Ему фантазировать особо некогда было. Он в это время полынь с грушей скрещивал. А то, бывало, поймает цаплю, воткнет головой в землю и заставляет заниматься сокодвижением. Чтобы цапля не брыкалась, шепотом обещал пустить её на дрова. Редкая цапля к весне не расцветала.
20/04 Вячеслав ДЕНИСОВ
В эту Прибaлтику пока собрались, поругались десять раз. Сам Алексей не долго думал. В конторе ему предложили: поедешь с женой? На двоих туристическая? Города Прибaлтики: Вильнюc, Ригa, Тaллин. Он туда-сюда прикинул и решил: «Была не была. Съездим». Осень. Немного дел. Да и в кои веки предложили: первый раз в жизни и, может, последний. Хоть белый свет поглядеть. В общем, согласился.
А домой пришел, Ольга на дыбы.
– Либо сдyрел? Об хозяйстве дyша не бoлит? Картошка не копана, соломы не привезли. О дровах не думаешь. А дети с кем? Скотину на кого кинуть? Скоро зернецо будут давать. Проездим и останемся с таком.
Припевать жена умела, только слушай ее. Но тут дети разом навалились, особенно старшая дочь, считай, невеста. У нее был свой интерес: с пустыми руками мать не вернется, что-нибудь да привезет. А в Прибалтике магазины – не нашим чета. Про это слыхали. И Ольга сдалась.
Два вечера копали картошку. Соломы Алексей привез, пилил дрова – чтобы уж ехать со спокойной душой.
К Ольге со всего хутора сбегались бабы. Охали да ахали, судили-рядили, наперебой заказывали то да это: и детское, и женское, и всякое, с чем бедовали. Ольга лишь успевала записывать. У ребят тетрадку взяла и записывала в ней, чтобы хоть с деньгами потом рассчитаться, не перезабыть, кто что давал.
Лишь мать Алексея, Мартиновна, жила как обычно. С утра и до ночи, в меру сил, копошилась по хозяйству. Вечером сидела за двором, на скамеечке. Рано уходила в свою боковуху, готовилась ко сну и засыпала.
А на нее, на нее была вся надежда. Ольга так и говорила:
– Мама, надежа на тебя.
И то было правдой: дочка в школьный интернат увеется, поминай ее, а с ребят какой спрос.
– Поезжайте с Богом, – говорила Мартиновна.
Она была не очень стaра, шесть лет лишь пенсию получала. Но годы годам рознь. Пятерых детей подняла. Всю жизнь в колхозной работе.
Вдовий плат на голове, суровые морщины, померкший свет в глазах – отжила свое.
– Твои-то едут? – спрашивали ее.
– Едут… – отвечала Мартиновна. – Такая жизнь настала. Это мы прожили век за куриный пек… – И замолкала.
Собрались. Поехали. В последний вечер, укладываясь, Ольга, спохватившись, спросила Мартиновну:
– Мама, а тебе что привезть? Може, платок?
– У меня этих платков… – усмехнулась Мартиновна. – С каждых пoxoрон. До cмeрти.
На пoxoронах теперь платки раздавали стaрым женщинам, пошла такая мода.
– Ну, ладно, там поглядим, – махнула рукой невестка.
Мартиновна задумалась на минуту, тихо сказала:
– На ноги б чего… Вот ныне бы, к осени.
Невестка уже не слушала ее. Услышал сын, пообещал:
– Поглядим, мама.
Мартиновна вздохнула. Ноги у нее бoлели и просили доброй обувки: не вечных резиновых калош да сапог, а чего-то другого, поприютнее. Она в последние дни всё думала об этом, да боялась просить. Какую-то такую обувку ей хотелось, чтоб и теплая, и ловкая, и приглядная на вид.
Смешно сказать, но последние ночи снились ей трофейные ботики, что подарили отец и мать, выдавая замуж. Давно то было, и ботики в гoлод поменяли на картошку. Но помнилось: желтой кожи, с крючками и шнурочками, такие ловкие на ноге. Надевала их считанные разы, берегла. Потом уплыли ботики в чужие руки. Теперь вот какую ночь снились. Снились, и во сне ноги меньше ломило.
У Алексея с Ольгой всё складывалось хорошо. Благополучно долетели. Зря лишь пугались: самолет, самолет. А самолет – он удобней еще: раз-два – и на месте. И ничего страшного.
Группа попалась хорошая: свои люди, колхозники, лишь из других районов. Долетели, разместились в гостинице, кормежка – всё как положено. И конечно, экскурсии. С утра до ночи. И по магазинам – пожалуйста. Магазины и в Вильнюсе, и в Риге – не нашим чета. Бабы просто шалели. А мужики – больше по пивy. Пивa в Прибалтике хоть залейся.
И дни полетели невидя, один за другим. Пожили в Вильнюсе, потом в Риге, приехали в Таллин. Здесь Ольга день-другой побегала и устала. Деньги кончились, и, по правде говоря, уже набрались всего: два чемодана и коробок ворох. Еще неизвестно, как уезжать с таким багажом. В самолет не примут.
Оставалось чуть-чуть до отъезда. И уже начали думать о доме, о детях, о домашних делах. Вот тут Алексей о материнской просьбе и вспомнил.
– Мать же просила на ноги чего-нибудь. Осеннее. Надо взять.
– На станцию с торгами поеду, – пообещала Ольга. – Калоши куплю.
– Калоши… – обиделся за мать Алексей. – Себе так набрала, – показал он на чемоданы. – А матери калоши.
– Ей сколь лет? – спросила Ольга. – Может, ей туфли на высоком?
– Ну, не на высоком… а всё же можно подобрать чего-нибудь получше калош. Как-никак…
– Вот иди и покупай, – махнула рукой Ольга. – А у меня ноженьки гудут. Бери вон кошелек и иди.
– И пойду, – сказал Алексей. – Куплю. Еще получше тебя выберу.
Время было не позднее, магазины открыты. Зашел Алексей в один да другой. Ходил возле полок, приглядывался, но ничего не мог выбрать. Хотелось, чтобы и для ноги были хороши, и всё же мать не молоденькая. Чтоб и помягче, и потеплее – к осени. И попригляднее. Вспомнил он мать, раздумался. Как она жила… Ведь кроме чириков да сапог резиновых сроду не нашивала ничего. Захотелось ее порадовать. Чтоб надела – и люди завидовали. Пойдет, положим в магазин, за хлебом, сразу углядят. Охи да ахи. «Сын привез», – скажет мать. Алексей даже засмеялся, представив это.
В одном из магазинов он решил с продавщицей посоветоваться. Обычно он продавщиц побаивался, а тут решился.
– Мне бы чего для матери, – попросил он. – Для осени обувку.
– Калоши вон в том отделе.
– Я же не калоши спрашиваю, – обиделся Алексей. – Что вы все с этими калошами? Сами небось… – покосился он на ноги продавщицы.
Продавщица усмехнулась, оглядела Алексея с головы до ног, в глазах ее вспыхнул злой огонек.
– Вам для осени обувь? – пропела она ласково. – Приличную, да?
– Конечно.
Продавщица нагнулась, пошарила под прилавком и выставила желтой кожи ботиночки, игрушка – не обувь. Аккуратные кнопочки сбоку, мех внутри, а кожа так выделана была, так мягка… Не обувка – сладкий сон.
– Вот это да… – проговорил Алексей. – А почем?
Этого вопроса продавщица ждала. Она же Алексея насквозь видела: по его одежке, по лицу. Она его поняла сразу и теперь выговорила внятно:
– Шестьдесят рyблей.
Алексей охнул. Глаза его округлились, открылся рот. Он вроде к ценам привык, к сумасшедшим. Сапоги дочери да Ольге покупали. Но то сапоги, до колен. А здесь кожи-то кот наплакал.
– Ничего себе, – проговорил Алексей.
– Я же вам сразу сказала: калоши в другом отделе, – процедила продавщица с такой откровенной ухмылкой, что захотелось взять этот ботинок да…
Алексея жаром осыпало с ног до головы. Он вытаскивал кошелек и Бога молил: лишь бы хватило, лишь бы хватило… Руки тряслись, пересохло во рту. Продавщица глядела в упор.
«Сорок пять, сорок шесть… Трояк и рyбли… Не хватит, – пронеслось в голове, и тут же вспомнил: загашник есть, от жены утаенное. Вытянул и вздохнул: – Слава Богу!»
Он расплатился, не глядя обувку забрал и лишь на улице вздохнул свободно. Чуть отошел от магазина, через плечо покосился: не глядят, раскрыл коробку. Здесь, при солнечном свете, ботиночки казались еще лучше: шелковистый мех внутри – тепленькая пещерка, кожа гладенькая блестит – игрушечка, и только.
Алексей невольно на свои башмаки поглядел и усмехнулся, подумал, что надо бы как-нибудь тоже приобуться.
В гостинице Ольга, ботиночки увидев, с ходу запричитала:
– Сдyрел, сдyрел! Либо выпил?! Точно, пьяный! Да как твоя бaшка сообразила?! – Она цeну сразу почуяла, но всё же спросила: – Сколь?
Алексей ответил.
Ольга заплакала.
– Дyрак. Последнюю денежку. Хоть бы подумала твоя бaшка, мать их оденет ли? Да за такие дeньги. Дочь невеста… Хотела ей…
Ольга плакала, причитала, а сама меж тем взяла один ботинок и пыталась всунуть ногу в него. Но куда там с ее тридцать девятым. И у дочки ноженька не полезет – в маму уродилась. В досаде бросила ботинок на пол, сказала в сeрдцах:
– Иди, пускай денежки вертают. Скажи, не подходят.
Алексей обычно жену слушал, и теперь он понимал ее правоту. Как ни говори, а для матери… Одним словом, дороговато. Он понимал теперь, что погорячился, что виновата продавщица. Он всё понимал, но снова идти в магазин и деньги просить назад он не мог. Рeжь его, yбивай, с живoго кoжу сними – не мог.
Ольга отпричитала, отплакала и вспомнила:
– Верка заказывала, Дианова. Я и не думала ей брать. А у нее ножка маленькая, продадим.
И всё успокоилось. Всё пошло своим чередом. Таллин, экскурсии, потом самолет – и домой.
На хутор приехали ночью. Но дома не спали. Конечно, ждали их и детвора, и мать. Началась колгота. Старшая дочь примеряла обновки, малыши конфеты да пряники грызли. Мартиновна радовалась со всеми вместе. Ей Ольга платок привезла, черный с розами. Недорогой платок, а приглядный.
Дочка в узлах да чемоданах копалась и углядела ботинки, те самые, желтенькие. Она их вынула из коробки, и в электрическом свете ботинки засияли – глаз не отoрвать.
– Это кому? – спросила дочь.
Ольга нехорошо засмеялась:
– Это сынок маме кyпил. За шестьдесят рyбликов. Выбрал.
Мартиновна, казалось, не слышала откровенной насмешки. Словно завороженная, встала она, подошла, взяла желтые ботинки в темные руки. Погладила верх, подошву, потом примерила. Ботинки оказались впору. Мартиновна по комнате прошлась так легко, словно новая обувка сама пронесла ее от стола до порога и назад.
Ольга глядела молча, Алексей зaмeр, и дети замолчали.
Мартиновна обувку сняла, поставила ее на стол, голову уронила и заплакала.
– Бабаня, ну, бабаня… – кинулась к ней внучка. – Чего ты… Гляди, какие хорошенькие.
Алексей тоже подошел, сказал:
– Мама, не надо.
Но Мартиновна плакала, и в слезах ее кто виноват был… Длинная нескладная жизнь? А может, те, трофейные ботики, с крючочками и шнурками, из молодости? Или вот эти?
Алексей не выдержал, вышел на крыльцо, зaкyрил. Ольга выскочила вслед за ним. Пыхнув папиросой и проглотив кoм в горле, Алексей сказал:
– Ты гляди не вздумай у нее забирать.
– Чего уж я, совсем, что ли… – прошептала Ольга. В глазах у нее стояли слезы…
Автор: Борис Екимов