«Высоцкий пришел в первый год, как возник театр.

Он же окончил Школу-студию МХАТ, но его отовсюду выгоняли. Его привели друзья его или дамы. И видимо, сказали, что шеф любит, когда поют.
Вошел. Кепарь, серенький пиджачишко из букле. Сигареточку, конечно, погасил. Прочитал что-то маловразумительное, бравадное, раннего Маяковского, кажется.
Я говорю:
– А гитарка чего там скромно стоит? Кореша вам уже сообщили, что шеф любит, когда играют на гитаре?
– Нет, я хотел бы спеть, если вы не возражаете.
Когда он стал петь, я его слушал сорок пять минут, несмотря на дела. Потом спросил:
– Чьи это тексты?
– Мои.
– Приходите, будем работать.
Потом стал наводить справки. Мне говорят: «Знаете, лучше не брать. Он пьющий человек». Ну, подумаешь, говорю, еще один в России пьющий, тоже невидаль. «Баньки» еще не было, «Охоты на волков» не было, «Куполов» не было. Но уже, кажется, была «На нейтральной полосе». И я его взял в театр.
Сперва он играл в «Добром человеке…» небольшую роль – хозяина лавки, а не летчика. Он был молодым, но при этом выглядел, как человек без возраста. Ему можно было и сорок дать, и двадцать. Он выходил в «Галилее» и убеждал, что да, может быть такой Галилей.
У него была редкая способность владеть толпой, чувствовалась энергия, сила. Такой талант дается только от природы. Конечно, я с ним намучился. Но все равно у меня никакого зла нет. Он и умница был, и интересовался всем чрезвычайно. И потом, что немаловажно, жизнь очень любил.
Любил шататься везде. Был сильный, крепкий. И всегда истории придумывал. Убежит куда-то – скандал. Зато потом прибежит, начнет рассказывать, и все ему прощаешь.
Володя обладал удивительным даром – умел всегда найти подход к людям. Он имел обаяние, шарм огромный. И не только женщины это ценили, но у него было много друзей-мужчин, очень интересных, самобытных.
И он имел, конечно, уникальную аудиторию, как Чаплин, – от великого ученого до любого мастерового, солдата, колхозника, ворюги…
Я считаю, даже при его огромной популярности, еще Россия не поняла его значения. Видно, время какое-то должно пройти.
Что о нем самое существенное хотелось бы сказать? Что это явление, конечно, удивительное. И при жизни многими, к сожалению, не понятое – многими его товарищами, коллегами и поэтами.
Это был замечательный русский поэт, он был рожден поэтом. И это было в Володе самое ценное.
Володя был очень добрый человек. Если он знал, что человеку плохо, он обязательно находил возможность помочь.
Был такой случай. Я заболел, а жена с сыном Петей были в Будапеште. У меня была температура: сорок и пять десятых, я в полусознательном состоянии. И кто-то назойливо звонит в дверь. А я уже медленно соображаю. И долго шел до двери. Открываю – Володя:
– Что с вами? Вы что, один, и никого нет?
Я говорю:
– Да, Володь, ничего страшного. Я просто заболел.
– Как? Что вы!
Он довел меня до постели:
– Надо же что-то предпринимать. Вы только дверь не захлопывайте… – и исчез.
И он въехал в американское посольство сходу, на своем «мерседесе». Там милиция:
«А-а-а!» – а он уже проскочил! Пошел к советнику знакомому своему и сказал, что очень плохо с Любимовым. Дайте сильнейший антибиотик, у него страшная температура.
И они дали какой-то антибиотик. И обратно он тоже выбрался на скорости сквозь кордон милиционеров. Потом, конечно, был жуткий скандал – еще бы! Он мне привез антибиотик. И через два дня я встал, хотя мог бы загнуться. Володя меня спас.
Я думаю, что сейчас он бы остался тем, кем был тогда. Он сам это сказал: «Пусть впереди большие перемены – я это никогда не полюблю!»
Как всякий порядочный человек, занимающийся искусством, он бы продолжал смотреть на то, что творится с людьми, а не восхвалять действия властей, какими бы те себя ни выставляли».
Юрий Любимов