Николай Александрович БЕРДЯЕВ — великий русский религиозный и политический философ и социолог. Автор оригинальной концепции философии свободы и (после Первой мировой и Гражданской войн) концепции нового средневековья. Из русских философов конца XIX первой половины ХХ века, да, пожалуй, и из русских философов вообще, он - самый известный в мире. Его книги изданы на многих языках. Николай Бердяев родился 18 (6) марта 1874 года в имении Обухово, Киевской губернии, Российской империи. Принадлежал к дворянской семье Бердяевых, известной своими традициями офицерской службы. Бердяев воспитывался дома, затем в Киевском кадетском корпусе. В шестом классе оставил корпус и начал готовиться к экзаменам на аттестат зрелости для поступления в университет. «Тогда же у меня явилось желание сделаться профессором философии». Поступил на естественный факультет Киевского университета, через год — на юридический. Николай Александрович Бердяев прославился во многих отраслях сочинительства. Среди наиболее авангардных достижений его творчества — первые сочинения по русской социологии, в то время, когда, как академическая дисциплина, социология еще не существовала. Известность принесли Николаю Александровичу его работы по религиозной философии. В ней он опирался на самобытные, особые методы исследования, основанные на глубоко личном познании бытия и самого себя, путем изучения их взаимных отношений. Внимание и интерес к личности, как концентрированному воплощению идеалистической картины мира, позволили Бердяеву стать основоположником русских экзистенциализма и персонализма. За свои труды, Николай Александрович семь раз номинировался на Нобелевскую премию по литературе. Непременным объектом исследовательского интереса философа была Россия, ее душа, и историческая судьба. Этому посвящены работы «Судьба России», «Душа России», «Русская идея», в значительной степени — автобиографический опыт «Самопознание». Занимался он и духовным наследием христианства. Рассматривая веру как акт личный, ведущий к росту и углублению души в саму себя, философ пытался дать для себя ответы, в чем роль человека и человечества в Божественном замысле. Не навязывая своей философии, он сумел дать ответы на духовные искания в таких работах, как «Экзистенциальная диалектика Божественного и человеческого», «Философия свободного духа». В 1904 году Н.Бердяев стал жить с будущей женой, поэтессой Лидией Рапп, расставшейся с её первым мужем. Детей у них не было. После отъезда из Советского Союза 29 сентября 1922 года — на так называемом «философском пароходе» — Бердяев жил сначала в Берлине. В 1922 году создал и возглавил Религиозно - философскую академию. В 1924 году переехал в Париж. Там, а в последние годы в Кламаре под Парижем, Бердяев и жил до конца своих дней. В 1946 году получил советское гражданство. Умер Н.А. Бердяев 24 марта 1948 года за письменным столом в своём рабочем кабинете в доме, от разрыва сердца на 75 году жизни. Похоронен в Кламаре, на городском кладбище Буа-Тардьё. Н.А.Бердяев — философ русский, и именно в этом сила его произведений. Он писал о России, для нее, и ради нее. *** Из мест лишения свободы Николай Бердяев и его «Самопознание»: как остаться свободным от мира К 150-летнему юбилею были сказаны все положенные слова о его всемирно-исторической роли — но, кажется, сам он хотел видеть себя как фигуру, сознательно идущую наперекор всему «всемирному» и «историческому». Юрий Сапрыкин рассказывает о философе и литераторе, который всегда был против. «Мне пришлось жить в эпоху катастрофическую и для России, и для всего мира,— пишет Николай Бердяев в предисловии к своей философской автобиографии "Самопознание".— Для философа было слишком много событий: я сидел четыре раза в тюрьме, два раза в старом режиме и два раза в новом, был на три года сослан на север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением в Сибири, был выслан из своей родины и, вероятно, закончу свою жизнь в изгнании». Автор не упоминает еще жизнь во Франции при гитлеровской оккупации, разрыв с другими крупными русскими философами, оказавшимися в эмиграции, обвинения в симпатиях к советской власти и так далее. Жизнь на разрыве эпох — и просто жизнь на разрыв. Все это плохо вяжется с расхожим образом Бердяева — старичок с благообразной бородкой, писал о чем-то возвышенно-религиозном, в нынешнем медийном поле присутствует, как правило, в виде заголовков «Президент РФ назвал Бердяева в числе своих любимых философов». Это сто лет назад рассуждения о русской идее и царстве духа обеспечивали билет на «философский пароход», но теперь традиции восстановлены, а ошибки преодолены — и Бердяев заслуженно считается одним из светочей и столпов, внесших вклад в «культурный код». Эта линия преемственности не лишена оснований, но все же в роли провозвестника всего державно-традиционного Бердяев выглядит странно. В своем самоописании он выводит на первый план совершенно другие черты: «я всегда был "анархистом" на духовной почве и "индивидуалистом"», «в моей натуре всегда был бунтарский и протестующий элемент». Это самоощущение плохо вяжется с его биографической канвой, но Бердяев в «Самопознании» снова и снова настаивает: мне неуютно и в профессорской шапочке, и в мантии почетного доктора Кембриджского университета, мне всегда претила необходимость подчиняться высшим и общим интересам, я никогда не мог вполне примкнуть ни к одному течению, я здесь чужой, я там чужой. Против революции Бердяев — один из тех, кто пришел в религиозную философию из марксистского кружка. Его первые аресты — типичные для того времени участие в студенческих волнениях и распространение нелегальной литературы; уже после университета и вологодской ссылки он переписывался с Каутским, вел диспуты с Луначарским, во время поездки в Швейцарию мог бы пересечься и с Лениным — но теперь тот был в ссылке. Марксизм для поколения Бердяева — интеллектуальная мода, мимо которой невозможно было пройти: он давал новую оптику («по сравнению с марксизмом старый русский социализм мне представлялся явлением провинциальным»), включал русскую интеллигенцию в общеевропейскую повестку, в конце концов, марксистов любили девушки: «Эротика всегда у нас окрашивалась в идеалистический цвет. В 30 годы она носила шеллингианский характер, в 60 годы нигилистический, в 70 годы народнический, в 90 годы марксистский». Необходимость пострадать за свои идеалы лишь укрепляла ощущение правоты. Бердяев легко перенес ссылку в Вологде — но проведенные там два года развернули его в другую сторону. Он читал Ницше и Ибсена — в сравнении с открываемыми ими мирами учение, которое сводит всю историю к конфликту производственных сил и производительных отношений, начало казаться несколько ограниченным. «Меня все более отталкивало миросозерцание, довольствующееся посюсторонним, замкнутым кругом земного мира». Истина где-то там — не в подъеме рабочего движения и тем более не в бесконечном выяснении догматических тонкостей, которое происходит в любом закрытом кружке. Бердяев стал замечать у коллег-товарищей стремление «подчинить личную совесть совести групповой», «тенденцию к подавлению личности». Когда в Вологду приехала очередная группа ссыльных, они поставили на голосование вопрос, нужно ли подавать руку полицмейстеру; Бердяев заметил, что разберется сам. Впоследствии он напишет: «Ошибочно было бы думать, что я когда-нибудь вращался исключительно в этой среде "товарищей"». Уже после 1917-го Бердяев много будет писать о неизбежности русской революции — «ответственны за революцию все, и более всего ответственны реакционные силы старого режима». И о том, что у революции есть своя правда — «раскрытие возможности братства людей и народов, преодоление классов». И о том, как революция оказалась естественным следствием всей русской истории — петровский радикализм, мистические настроения русских сектантов, вообще эсхатологизм русской культуры: нам хочется сжечь старый мир дотла, чтобы на освободившемся месте появился идеальный новый (этой преемственности он посвятит целую книгу — «Истоки и смысл русского коммунизма»). В декабре 1918-го большевики введут всеобщую трудовую повинность, и Бердяева отправят чистить снег; и в этом, по его словам, он видел «правду, хотя и дурно осуществляемую». Но это он напишет потом: «в моменте» он воспринял октябрь 1917-го как национальную катастрофу, пробуждение и подъем всего самого темного, что таилось в России. «С Россией произошла страшная катастрофа. Она ниспала в темную бездну. И многим начинает казаться, что единая и великая Россия была лишь призраком, что не было в ней подлинной реальности». «Я давно предвидел, что в революции будет истреблена свобода и что победят в ней экстремистские и враждебные культуре и духу элементы». Революция вышла из войны, стала следствием произошедшего в те годы всеобщего упрощения и ожесточения — и сохранила в себе этот дух. Как часто бывает, сильнее всего пострадали от революции те, кто больше всего ее приближал: русская интеллигенция, сочувствующая народным страданиям; та самая «интеллигентщина», о которой Бердяев писал когда-то в статье для сборника «Вехи». Ее сменил новый антропологический тип, лишенный прежней доброты и расплывчатости,— «лица гладко выбритые, жесткие по своему выражению, наступательные и активные». Даже прежние знакомые Бердяева, мечтательные идеалисты из марксистских кружков, под воздействием неведомых сил превратились в безжалостных «железных феликсов» (Дзержинский, кстати, лично допрашивал Бердяева в 1920-м). Усадьба Браницких в Белой Церкви, куда Бердяев приезжал ребенком («у меня был кабриолет с двумя пони, я сам правил и ездил в лес за грибами, сзади сидел кучер в польской ливрее»), во время революционных волнений была разгромлена и сожжена. «Когда я, будучи марксистом, сидел в салоне Браницкой, то не предполагал, что из марксизма могут произойти такие плоды». Против современности «Нашу эпоху разъедает болезненная рефлексия,— пишет Бердяев в книге "Философия свободы" (1911),— вечное сомнение в себе, в своих правах на обладание истиной, принижает нашу эпоху дряблость веры, слабость избрания, не осмеливаются слишком страстно и непоколебимо объясняться в любви к чему-то и к кому-то, мямлят, колеблются, боятся, оглядываются на себя и на соседей». В этом слышна тоска по золотому веку — обычная не только для кризисных эпох, но вообще для натур, которые не в ладу c «духом времени». Вокруг пигмеи, а раньше были титаны; богатыри, не вы. Платон и Августин хотели сказать «что-то», творили миры из ничего — а мы способны лишь говорить «о чем-то», о Платоне и Августине, например. Бердяев видел в современной ему эпохе оскудение творческих сил, всепроникающую робость и безволие, «волю к бездарности, волевое отвращение от гениальности и даровитости». Эти упреки он сформулировал в то самое время, когда встречался на собраниях Религиозно-философского общества с Розановым и Шестовым, где-то рядом работали Блок и Андрей Белый, только-только опубликованы первые стихи Ахматовой; если это оскудение, то что будет после? После была революция и война, и уже пережив все мировые потрясения и оказавшись в эмиграции, Бердяев присоединился к критике эпохи — уже с позиций, свойственных самой эпохе. В книге «Новое средневековье» (1924) он провозглашает закат старого мира с его плоским гуманизмом, верой во всесилие человеческого разума и преклонением перед всеобщим избирательным правом: «Демократия не знает истины». Ни в окопах Первой мировой, ни на баррикадах в 1917-м гуманизм действительно никого не спас — и на таком переломе всегда есть искушение заявить, что уходящая эпоха была кругом не права (так сегодня в русскоязычных соцсетях говорят об урбанизме или теории малых дел). В начале XX века этой «слишком человеческой», плоскобуржуазной неправоте часто противопоставлялся жизненный порыв, сверхчеловеческая воля, способная совершить прорыв в великое будущее,— и Бердяев смотрел на этот оформляющийся культ силы не без интереса, объявляя, например, итальянский фашизм «единственным творческим явлением в политической жизни современной Европы»; впрочем, очарование скоро пройдет. Позже Бердяев сможет во всех деталях разглядеть новый мир, приходящий на смену старой Европе,— и дух нового века окажется для него лишь искаженно-опошленным продолжением века ушедшего: «Этатизм, коммунизм, расизм, воля к могуществу, естественный подбор видов, антииндивидуализм, иерархическая организация общества — все это идеи, высказанные и развитые мыслителями XIX века. XX век исказил и вульгаризировал эти мысли, как, впрочем, всегда и бывает». В победившей антибуржуазности, наступающей с правого и левого фланга, он видел общие черты: «Я принужден жить в эпоху, в которой торжествует сила, враждебная пафосу личности, ненавидящая индивидуальность, желающая подчинить человека безраздельной власти общего, коллективной реальности, государству, нации». Дух времени требует подчинить индивидуальность власти общего — но, по Бердяеву, индивидуальность и есть единственная реальность, только она имеет ценность и смысл. Не самодовольный и уверенный в своей самодостаточности буржуа — но микрокосм, способный вместить в себя весь мир, находящийся на расстоянии вытянутой руки от божественного. Современность, какой бы гуманной она ни была, всегда обманет, в ней нет того, к чему по-настоящему стремится душа, чье утешение и исцеление — за пределами этого мира. «Я не хочу быть своевременным, считаю постыдным быть своевременным. Дух времени, обоготворенный Гегелем, в сущности, всегда заключает в себе обманное и злое начало, потому что время есть в известном смысле обман и зло». Против Канта Пытаясь проследить свою философскую родословную, Бердяев неизменно упирается в одно и то же имя. «Я очень люблю и ценю Канта, считаю его величайшим из философов». Или: «В философии я все-таки более всего прошел школу Канта». Для Бердяева безусловно важно кантовское разделение мира явлений и мира вещей в себе: в первом царит необходимость, во втором — свобода; первое лишь механическая (и познаваемая рационально) оболочка, за которой скрывается непостижимое. Но чем больше Бердяев расписывается в уважении, тем больше кажется, что эти ритуальные поклоны лишь маскируют фундаментальное несходство — и глубокое неприятие. Бердяев вообще стилистический антипод Канта: он не пытается выстроить строгую, последовательную систему (как его современники Сергей Булгаков или Семен Франк), перескакивает с одной темы на другую, повторяется, разгоняется и застревает. Он часто напоминает разгоряченного собеседника, который хватает тебя за пуговицу и не дает уйти, пока не договорит. Его тексты предельно далеки от сухой кантовской строгости — иногда это совсем публицистика, часто недоказуемые мистические прозрения, порой рискованные историософские конструкции, которые тут же опровергает сама история. Его мемуарная проза парадоксальным образом напоминает Лимонова — тот же эгоцентризм на грани самолюбования, тот же бурный словесный поток, в котором вспыхивают отточенные афористичные кристаллы: «У Бога меньше власти, чем у полицейского» — каково? То, что его семь лет подряд номинировали на Нобелевскую премию по литературе,— и нонсенс, и закономерность. Но разногласия с Кантом — не только стилистические: пытаясь обосновать свое отношение к предшественнику, Бердяев тут же обнаруживает, что несовпадений у них гораздо больше, чем сходств. «Многое в Канте мне было изначально чуждо. Я совершенно отрицательно всегда относился к этическому формализму Канта, к категорическому императиву, к закрытию вещей в себе и невозможности, по Канту, духовного опыта, к крайнему преувеличению значения математического естествознания... Формалистический материализм с категорическим императивом меня особенно отталкивал». Для Бердяева познание — это страсть, пламенный порыв к тайне, почти эротическое проникновение в суть вещей, но никак не строгая процедура в раз и навсегда расчисленных категориях. Что уж говорить о сфере этического, которая вся — от прикосновения к высшей правде, но не для следования формальным правилам. Русская философия начала прошлого века вообще пытается слить все со всем, разрушить границы между объектом и субъектом, между истиной, красотой и справедливостью, расплавить эти категории во всеобъемлющем всеединстве. Кант для этого пламени слишком холоден, он — воплощение всего рационального, то есть холодного и бездушного, то есть европейского, без пяти минут чёрт, почти антихрист, «столп злобы богопротивныя», как назвал его однажды Павел Флоренский. «Кант оставил познающего с самим собой,— пишет Бердяев,— гениально формулировал его оторванность от бытия, от действительности, от реальности». Кант отрывает субъект от объекта, человека от Бога, человека от самого себя — все это заключено в отсеки формально-логических категорий, а над ними двери с замками. «Гениальный образец полицейской философии», предъявляющий «отвлеченно-интеллектуальную истину» — каковая есть фикция. Это пренебрежительное отношение переносится у Бердяева и на всю современную ему европейскую культуру — он не замечает модернизма, проскакивает мимо Кафки и Джойса, называя себя философом-экзистенциалистом (и живя во Франции), игнорирует первые книги Камю и Сартра. Дескать, в этой стране не философствуют, а только болтают о философии — и вообще все это сухо, отвлеченно и не то. А «мир не есть мысль, как думают философы, посвятившие свою жизнь мысли. Мир есть страсть». Против необходимости Главная тема Бердяева — это свобода, так сказано в любой энциклопедии и в каждом учебнике; но это не та свобода, что реализуется на выборах или в газете,— это непостижимая и страшная свобода, которая была в начале всего, в которую вброшено все сущее. Она первичнее, чем бытие, изначальнее, чем Бог,— для Бердяева это первоэлемент, из которого происходит все, как у древних людей воздух или огонь. Но в эту свободу мы погружены лишь той своей невидимой частью, которую Бердяев называет «духом»; другая составляющая принадлежит царству необходимости. Необходимость — это материальный мир, подчиняющийся законам причинности. Это физика и химия, математические пропорции, логические заключения и вещественные доказательства. Все, что подчиняется неумолимым закономерностям, что предсказуемо и постижимо. Таблица умножения, против которой бунтует подпольный человек у Достоевского, общество с его общеобязательными требованиями и государство («довольно низменное явление мировой действительности») с его аппаратом подавления, тяжесть всякой вещественности, неминуемая смерть. Для Бердяева все это — тюрьма. *** ПЕВЕЦ СВОБОДЫ Памяти философа Николая Бердяева 23 марта 1948 года (по другим данным, 24 марта 1948) в Кламаре под Парижем скончался Николай Александрович Бердяев — русский религиозный и политический философ, социолог; представитель русского экзистенциализмa и персонализма, один из пассажиров печально знаменитого «философского парохода», увозившего из России неугодных советской власти ученых с мировыми именами, которых большевикам «расстрелять было не за что, а терпеть невозможно». Автор оригинальной концепции философии свободы и (после Первой мировой и Гражданской войн) концепции нового средневековья. Младший брат поэта Сергея Бердяева. Был семь раз номинирован на Нобелевскую премию по литературе (1942—1948). - Верующий вольнодумец - так любил называть себя сам Бердяев. - Белибердяев – так его называл Ленин; - Иеромонах Серафим (Роуз) считал, что Бердяев странно совмещает Христианство и язычество. - Бердяев любимец всех вольнодумцев, модернистов и религизно мыслящих либералов. Не прекращаются споры вокруг его имени, вокруг его огромного творческого наследия. Николай Бердяев родился 6 (18) марта 1874 г. в имении Обухово, Киевская губерния. Принадлежал к дворянской семье Бердяевых, известной своими традициями офицерской службы. Отец, офицер-кавалергард Александр Михайлович Бердяев (1837—1916), сын генерал-лейтенанта М. Н. Бердяева, был киевским уездным предводителем дворянства, позже председателем правления Киевского земельного банка. Мать Алина Сергеевна, урождённая княжна Кудашева (1838—1912), была внучкой графини Виктории Потоцкой и графа Антония Людвига Октавия Шуазёль-Гуфье. Бердяев воспитывался дома, затем в Киевском кадетском корпусе. Николай по сути был самоучкой, предпочитая свои размышления и чтение общению с друзьями (общества и дружбы со сверстниками он с пренебрежением сторонился). Бердяев в детские и юношеские свои годы был лишен православной религиозной среды. «Я не отпадал от традиционной веры и не возвращался к ней, — писал Бердяев. — У меня нет религиозных воспоминаний, остающихся на всю жизнь». В юности ему подарили книгу с подписью: «дорогому протесташе», потому что он сочувствовал всем бунтарям В шестом классе оставил корпус и начал готовиться к экзаменам на аттестат зрелости для поступления в университет. «Тогда же у меня явилось желание сделаться профессором философии». Поступил на естественный факультет Киевского университета, через год — на юридический. В 1897 году за участие в студенческих беспорядках был арестован, отчислен из университета и сослан в Вологду. В 1899 году в марксистском журнале «Die Neue Zeit» напечатана его первая статья «Ф. А. Ланге и критическая философия в их отношении к социализму». Примыкал к легальному марксизму, но впоследствии отошел от него. Во время ссылки Бердяев, пообщавшись с ссыльными марксистами, «вернулся от социальных учений, которыми одно время увлекался, на свою духовную родину, к философии, религии, искусству». Попытавшись соединить марксистскую критику современного общества с идеализмом, но поняв, что это невозможно, он дал беспощадную оценку марксистскому учению: «Интеллектуально марксизм совсем не имеет творческого характера. Марксистская мысль очень убогая и создает серую скуку». Порвав с марксизмом, Бердяев ненадолго сошелся с кадетами, но и в них скоро разочаровался. Чуждый политике, он целиком посвятил себя философии, главным образом — богоискательству. В 1901 году вышла его статья «Борьба за идеализм», закрепившая переход от позитивизма к метафизическому идеализму. Наряду с С. Н. Булгаковым, П. Б. Струве, С. Л. Франком Бердяев стал одной из ведущих фигур движения, выступившего с критикой мировоззрения российской революционной интеллигенции. Это направление впервые заявило о себе сборником статей «Проблемы идеализма» (1902), затем сборниками «Вехи» (1909) и «Из глубины» (1918), в которых резко отрицательно характеризовалась роль радикалов в российских революциях 1905 и 1917 годов. «Догматическое богословие должно уступить место религиозной философии», — утверждал он в своей работе «Философия свободы» (1911) и вопреки учению Церкви о полноте Божественного Откровения пытался доказать в духе «нового религиозного сознания» его неполноту; он даже соединил с этой кажущейся ему неполнотой трагизм всей христианской истории. В 1913 году написал антиклерикальную статью «Гасители духа», в защиту афонских монахов и имяславия. За публикацию приговорён к ссылке в Сибирь, но Первая мировая война и революция помешали приведению приговора в исполнение, в результате чего три года провёл в ссылке в Вологодской губернии. За последующие годы до своей высылки из СССР в 1922 году Бердяев написал множество статей и несколько книг, из которых впоследствии, по его словам, по-настоящему ценил лишь две — «Смысл творчества» и «Смысл истории». Участвовал во многих начинаниях культурной жизни Серебряного века, вначале вращаясь в литературных кругах Петербурга, потом принимая участие в деятельности Религиозно-философского общества в Москве. Февральскую революцию Бердяев, «певец свободы», встретил сначала с энтузиазмом. Но очень скоро он осознал порочность новой власти. 29 сентября 1917 года он писал давнему знакомому М.О.Гершензону: «Если ты считаешь возможным нравственно одобрять действия революционной демократии и защищать большевиков, социал-демократов и социалистов-революционеров, то между нами существует нравственная пропасть, мы молимся разным богам». И уж совсем не мог принять Бердяев большевицкий Октябрьский переворот. После революции 1917 года Бердяев основал «Вольную академию духовной культуры», просуществовавшую три года (1919—1922): «Я был её председателем, и с моим отъездом она закрылась. Это своеобразное начинание возникло из собеседований в нашем доме. Значение Вольной академии духовной культуры было в том, что в эти тяжёлые годы она была, кажется, единственным местом, в котором мысль протекала свободно и ставились проблемы, стоявшие на высоте качественной культуры. Мы устраивали курсы лекций, семинары, публичные собрания с прениями». В 1920 году историко-филологический факультет Московского университета избрал Бердяева профессором. Порвав с марксизмом, Бердяев не помышлял ни о какой политической борьбе. С коммунизмом он вел «не политическую, а духовную борьбу, борьбу против его духа, против его вражды к духу». Тем не менее, он дважды подвергался аресту. «Первый раз я был арестован в 1920 году в связи с делом так называемого Тактического центра, к которому никакого прямого отношения не имел. Но было арестовано много моих хороших знакомых. В результате был большой процесс, но я к нему привлечён не был». Во время этого ареста, как рассказывает Бердяев в мемуарах, его допрашивали лично Ф. Дзержинский и В. Менжинский. Бердяев в тот раз был отпущен при условии, правда, невыезда из Москвы. Но в августе 1922 года последовал второй арест. «Я просидел около недели. Меня пригласили к следователю и заявили, что я высылаюсь из советской России за границу. С меня взяли подписку, что в случае моего появления на границе СССР я буду расстрелян. После этого я был освобождён. Но прошло около двух месяцев, прежде чем удалось выехать за границу». 29 сентября 1922 года Бердяев в группе таких же «инакомыслящих профессоров» на так называемом «философском пароходе» отбыл в Германию. В группу входили философы С.Л.Франк, Ф.А.Степун, священник Сергий Булгаков, И.А.Ильин, Л.П.Карсавин, Б.П.Вышеславцев, Г.В.Флоровский, Н.О.Лосский, ректор МГУ зоолог М.М.Новиков, историки А.А.Кизиветтер, В.А.Мякотин, А.А.Боголепов и др. Бердяев жил сначала в Берлине, где познакомился с несколькими немецкими философами: Максом Шелером (1874—1928), Кайзерлингом (1880—1946) и Шпенглером (1880—1936). Сочинения немецкого философа Франца фон Баадера (1765—1841) — по словам Бердяева «величайшего и замечательнейшего из бёмеанцев» — привели русского эмигранта к трудам религиозного мистика, так называемого «тевтонского философа», Якоба Бёме (1575—1624). Стал редактором журнала «Путь» и руководителем религиозно-философского издательства «ИМКА-ПРЕСС». В 1924 году переехал в Париж. Там, а в последние годы в Кламаре под Парижем, Бердяев и жил до самой смерти. Принимал самое активное участие в работе Русского студенческого христианского движения (РСХД), являлся одним из его главных идеологов. Он много писал и печатался; с 1925 по 1940 год был редактором журнала русской религиозной мысли «Путь», активно участвовал в европейском философском процессе, поддерживая отношения с такими философами, как Э. Мунье, Г. Марсель, К. Барт и другими. «В последние годы произошло небольшое изменение в нашем материальном положении, я получил наследство, хотя и скромное, и стал владельцем павильона с садом в Кламаре. В первый раз в жизни, уже в изгнании, я имел собственность и жил в собственном доме, хотя и продолжал нуждаться, всегда не хватало». В Кламаре раз в неделю устраивались «воскресенья» с чаепитиями, на которые собирались друзья и почитатели Бердяева, происходили беседы и обсуждения разнообразных вопросов и где «можно было говорить обо всём, высказывать мнения самые противоположные». Среди опубликованных в эмиграции книг Н. А. Бердяева следует назвать «Новое средневековье» (1924), «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики» (1931), «О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии» (1939), «Русская идея» (1946), «Опыт эсхатологической метафизики. Творчество и объективация» (1947). Посмертно были опубликованы книги «Самопознание. Опыт философской автобиографии» (1949), «Царство Духа и царство Кесаря» (1951) и другие. В 1942—1948 годах был семь раз номинирован на Нобелевскую премию по литературе. «Мне пришлось жить в эпоху катастрофическую и для моей Родины, и для всего мира. На моих глазах рушились целые миры и возникали новые. Я мог наблюдать необычайную превратность человеческих судеб. Я видел трансформации, приспособления и измены людей, и это, может быть, было самое тяжёлое в жизни. Из испытаний, которые мне пришлось пережить, я вынес веру, что меня хранила Высшая Сила и не допускала погибнуть. Эпохи, столь наполненные событиями и изменениями, принято считать интересными и значительными, но это же эпохи несчастные и страдальческие для отдельных людей, для целых поколений. История не щадит человеческой личности и даже не замечает её. Я пережил три войны, из которых две могут быть названы мировыми, две революции в России, малую и большую, пережил духовный ренессанс начала XX века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот в Германии, крах Франции и оккупацию её победителями, я пережил изгнание, и изгнанничество моё не кончено. Я мучительно переживал страшную войну против России. И я ещё не знаю, чем окончатся мировые потрясения. Для философа было слишком много событий: я сидел четыре раза в тюрьме, два раза в старом режиме и два раза в новом, был на три года сослан на север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением в Сибири, был выслан из своей Родины и, вероятно, закончу свою жизнь в изгнании». Бердяев был противоречивым мыслителем. Он писал: «Революции... предшествует процесс разложения... В результате, люди... становятся одержимы дьяволом». И он же утверждал: «В коммунизме есть здоровое, верное и вполне согласное с христианством понимание жизни каждого русского человека». Советская власть не оценила этаких духовных потуг философа и выслала за границу. Относясь отрицательно к большевикам, Бердяев в то же время приветствовал победы Красной армии в годы Второй мировой войны. В 1946 году получил советское гражданство. К счастью для философа, он не смог вернуться в СССР. Умер Бердяев в 1948 году за письменным столом в своём рабочем кабинете в доме в Кламаре от разрыва сердца. За две недели до смерти он завершил книгу «Царство Духа и Царство Кесаря», и у него уже созрел план новой книги, написать которую он не успел. Почти все им написанное (а это сорок книг и четыреста пятьдесят статей) было переведено на основные европейские языки, по книгам Бердяева судили о русской душе, русском народе, истокам русской революции. Человеком и философом Бердяев был сложным. Кошек любил больше людей. И где-то в этом его можно понять... Бердяев начал свою философскую деятельность как марксист, но потом он все более склонялся к философии экзистенциализма и персонализма. От марксизма он брал пафос революции, а также критику буржуазности. Иногда у Бердяева причудливо сочетается христианская и марксистская лексика: «Грех этот в оппортунистической приспособленности к „буржуазному“ миру». В изложении своей философии он придерживался эссеистической манеры, критикуя отождествление философии с наукой. Саму научность он именовал «рабством духа у низших сфер бытия». Философия им отождествляется с искусством, в котором важную роль играет творчество, личность и призвание. В социальных вопросах Бердяев выступал как идеолог персонализма. Он верил в исключительность каждой личности и её силу. Философ полагал, что внутренняя жизнь каждого отдельного человека отчуждена от внешнего мира. Он видел глубокий конфликт, в котором находился современный ему человек с внешним миром и обществом, стремившимся подавить его внутреннюю духовную жизнь. Все духовные поиски и метания Бердяева по сторонам философ Иван Ильин окрестил «белибердяевщиной». И с этим трудно поспорить. Однако, в наследии Бердяева имеется целый ряд важных идей. Некоторые из них отражены в труде «Новое средневековье» (1924). Собственно, именно она и позволила европейским мыслителям считать Бердяева одним из первостепенных философов российской эмиграции. Бердяев в своих размышлениях использовал идеи О.Шпенглера, Н.Данилевского, Ф.Ницше, Я.Бёме и в какой-то степени − К.Леонтьева. Бердяев занимался вопросами философии истории, писал о сущности исторической памяти. Для него она имеет два уровня: на первом, фундаментальном уровне историческая память связана с самой категорией времени, а также с Богом. На втором уровне она связана уже с непосредственно конкретными историческими событиями из жизни народа. Таким образом, религия лежит в основе исторической памяти. Кроме того, благодаря ней преодолевается время, человек соприкасается с вечностью. Бердяев писал: «День истории перед сменой ночью всегда кончается великими потрясениями и катастрофами, он не уходит мирно. Закат исторического дня античного мира сопровождался и большими потрясениями, и катастрофами, он давал чувство безвозвратной гибели». «Для средних веков насущным, жизненным было то, что представляется ненужной роскошью новому времени. И возврат к средневековью есть возврат к более высокому религиозному типу. Нам далеко еще до вершин средневековой духовной культуры. Мы живем в эпоху упадка. Мы, скорее, приближаемся к началам средневековья, когда отрицательные процессы распада преобладали над положительными процессами сложения и творчества». «Капитализм и социализм одинаково сопровождаются упадком и угасанием духовного творчества, убылью духа в человеческом обществе. Они возникают не почве убыли духа как результат долгого исторического пути отпадения от духовного центра жизни, от Бога. Вся энергия направилась во вне. Это и есть переход культуры в цивилизацию». Еще несколько цитат из Бердяева: «Государство существует не для того, чтобы превращать земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад». «Народу кажется, что он свободен в революциях, это страшный самообман. Он — раб темных стихий… В революции не бывает и не может быть свободы, революция всегда враждебна духу свободы… Революция… случается с человеком, как случается болезнь, несчастье, стихийное бедствие, пожар или наводнение». «Не может быть классовой истины, но может быть классовая ложь». «Основная мысль человека есть мысль о Боге. Основная мысль Бога есть мысль о человеке». «Ревность не соединена со свободой человека. В ревности есть инстинкт собственности и господства, но в состоянии унижения». «Угнетенные никогда не могут господствовать, ибо в момент господства они становятся угнетателями».
ЛЮБОПЫТНО УЗНАТЬ
:СЕРГЕЙ СУРАГО
🇷🇺 📚 💼 ГЕНИЙ ФИЛОСОФИИ
Николай Александрович БЕРДЯЕВ — великий русский религиозный и политический философ и социолог.
Автор оригинальной концепции философии свободы и (после Первой мировой и Гражданской войн) концепции нового средневековья.
Из русских философов конца XIX первой половины ХХ века, да, пожалуй, и из русских философов вообще, он - самый известный в мире. Его книги изданы на многих языках.
Николай Бердяев родился 18 (6) марта 1874 года в имении Обухово, Киевской губернии, Российской империи.
Принадлежал к дворянской семье Бердяевых, известной своими традициями офицерской службы.
Бердяев воспитывался дома, затем в Киевском кадетском корпусе. В шестом классе оставил корпус и начал готовиться к экзаменам на аттестат зрелости для поступления в университет. «Тогда же у меня явилось желание сделаться профессором философии». Поступил на естественный факультет Киевского университета, через год — на юридический.
Николай Александрович Бердяев прославился во многих отраслях сочинительства. Среди наиболее авангардных достижений его творчества — первые сочинения по русской социологии, в то время, когда, как академическая дисциплина, социология еще не существовала.
Известность принесли Николаю Александровичу его работы по религиозной философии. В ней он опирался на самобытные, особые методы исследования, основанные на глубоко личном познании бытия и самого себя, путем изучения их взаимных отношений. Внимание и интерес к личности, как концентрированному воплощению идеалистической картины мира, позволили Бердяеву стать основоположником русских экзистенциализма и персонализма.
За свои труды, Николай Александрович семь раз номинировался на Нобелевскую премию по литературе. Непременным объектом исследовательского интереса философа была Россия, ее душа, и историческая судьба. Этому посвящены работы «Судьба России», «Душа России», «Русская идея», в значительной степени — автобиографический опыт «Самопознание».
Занимался он и духовным наследием христианства. Рассматривая веру как акт личный, ведущий к росту и углублению души в саму себя, философ пытался дать для себя ответы, в чем роль человека и человечества в Божественном замысле. Не навязывая своей философии, он сумел дать ответы на духовные искания в таких работах, как «Экзистенциальная диалектика Божественного и человеческого», «Философия свободного духа».
В 1904 году Н.Бердяев стал жить с будущей женой, поэтессой Лидией Рапп, расставшейся с её первым мужем. Детей у них не было.
После отъезда из Советского Союза 29 сентября 1922 года — на так называемом «философском пароходе» — Бердяев жил сначала в Берлине. В 1922 году создал и возглавил Религиозно -
философскую академию.
В 1924 году переехал в Париж. Там, а в последние годы в Кламаре под Парижем, Бердяев и жил до конца своих дней.
В 1946 году получил советское гражданство. Умер Н.А. Бердяев 24 марта 1948 года за письменным столом в своём рабочем кабинете в доме, от разрыва сердца на 75 году жизни.
Похоронен в Кламаре, на городском кладбище Буа-Тардьё.
Н.А.Бердяев — философ русский, и именно в этом сила его произведений. Он писал о России, для нее, и ради нее.
***
Из мест лишения свободы
Николай Бердяев и его «Самопознание»: как остаться свободным от мира
К 150-летнему юбилею были сказаны все положенные слова о его всемирно-исторической роли — но, кажется, сам он хотел видеть себя как фигуру, сознательно идущую наперекор всему «всемирному» и «историческому». Юрий Сапрыкин рассказывает о философе и литераторе, который всегда был против.
«Мне пришлось жить в эпоху катастрофическую и для России, и для всего мира,— пишет Николай Бердяев в предисловии к своей философской автобиографии "Самопознание".— Для философа было слишком много событий: я сидел четыре раза в тюрьме, два раза в старом режиме и два раза в новом, был на три года сослан на север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением в Сибири, был выслан из своей родины и, вероятно, закончу свою жизнь в изгнании». Автор не упоминает еще жизнь во Франции при гитлеровской оккупации, разрыв с другими крупными русскими философами, оказавшимися в эмиграции, обвинения в симпатиях к советской власти и так далее. Жизнь на разрыве эпох — и просто жизнь на разрыв.
Все это плохо вяжется с расхожим образом Бердяева — старичок с благообразной бородкой, писал о чем-то возвышенно-религиозном, в нынешнем медийном поле присутствует, как правило, в виде заголовков «Президент РФ назвал Бердяева в числе своих любимых философов». Это сто лет назад рассуждения о русской идее и царстве духа обеспечивали билет на «философский пароход», но теперь традиции восстановлены, а ошибки преодолены — и Бердяев заслуженно считается одним из светочей и столпов, внесших вклад в «культурный код». Эта линия преемственности не лишена оснований, но все же в роли провозвестника всего державно-традиционного Бердяев выглядит странно. В своем самоописании он выводит на первый план совершенно другие черты: «я всегда был "анархистом" на духовной почве и "индивидуалистом"», «в моей натуре всегда был бунтарский и протестующий элемент». Это самоощущение плохо вяжется с его биографической канвой, но Бердяев в «Самопознании» снова и снова настаивает: мне неуютно и в профессорской шапочке, и в мантии почетного доктора Кембриджского университета, мне всегда претила необходимость подчиняться высшим и общим интересам, я никогда не мог вполне примкнуть ни к одному течению, я здесь чужой, я там чужой.
Против революции
Бердяев — один из тех, кто пришел в религиозную философию из марксистского кружка. Его первые аресты — типичные для того времени участие в студенческих волнениях и распространение нелегальной литературы; уже после университета и вологодской ссылки он переписывался с Каутским, вел диспуты с Луначарским, во время поездки в Швейцарию мог бы пересечься и с Лениным — но теперь тот был в ссылке. Марксизм для поколения Бердяева — интеллектуальная мода, мимо которой невозможно было пройти: он давал новую оптику («по сравнению с марксизмом старый русский социализм мне представлялся явлением провинциальным»), включал русскую интеллигенцию в общеевропейскую повестку, в конце концов, марксистов любили девушки: «Эротика всегда у нас окрашивалась в идеалистический цвет. В 30 годы она носила шеллингианский характер, в 60 годы нигилистический, в 70 годы народнический, в 90 годы марксистский». Необходимость пострадать за свои идеалы лишь укрепляла ощущение правоты.
Бердяев легко перенес ссылку в Вологде — но проведенные там два года развернули его в другую сторону. Он читал Ницше и Ибсена — в сравнении с открываемыми ими мирами учение, которое сводит всю историю к конфликту производственных сил и производительных отношений, начало казаться несколько ограниченным. «Меня все более отталкивало миросозерцание, довольствующееся посюсторонним, замкнутым кругом земного мира». Истина где-то там — не в подъеме рабочего движения и тем более не в бесконечном выяснении догматических тонкостей, которое происходит в любом закрытом кружке. Бердяев стал замечать у коллег-товарищей стремление «подчинить личную совесть совести групповой», «тенденцию к подавлению личности». Когда в Вологду приехала очередная группа ссыльных, они поставили на голосование вопрос, нужно ли подавать руку полицмейстеру; Бердяев заметил, что разберется сам. Впоследствии он напишет: «Ошибочно было бы думать, что я когда-нибудь вращался исключительно в этой среде "товарищей"».
Уже после 1917-го Бердяев много будет писать о неизбежности русской революции — «ответственны за революцию все, и более всего ответственны реакционные силы старого режима». И о том, что у революции есть своя правда — «раскрытие возможности братства людей и народов, преодоление классов». И о том, как революция оказалась естественным следствием всей русской истории — петровский радикализм, мистические настроения русских сектантов, вообще эсхатологизм русской культуры: нам хочется сжечь старый мир дотла, чтобы на освободившемся месте появился идеальный новый (этой преемственности он посвятит целую книгу — «Истоки и смысл русского коммунизма»). В декабре 1918-го большевики введут всеобщую трудовую повинность, и Бердяева отправят чистить снег; и в этом, по его словам, он видел «правду, хотя и дурно осуществляемую». Но это он напишет потом: «в моменте» он воспринял октябрь 1917-го как национальную катастрофу, пробуждение и подъем всего самого темного, что таилось в России. «С Россией произошла страшная катастрофа. Она ниспала в темную бездну. И многим начинает казаться, что единая и великая Россия была лишь призраком, что не было в ней подлинной реальности».
«Я давно предвидел, что в революции будет истреблена свобода и что победят в ней экстремистские и враждебные культуре и духу элементы». Революция вышла из войны, стала следствием произошедшего в те годы всеобщего упрощения и ожесточения — и сохранила в себе этот дух. Как часто бывает, сильнее всего пострадали от революции те, кто больше всего ее приближал: русская интеллигенция, сочувствующая народным страданиям; та самая «интеллигентщина», о которой Бердяев писал когда-то в статье для сборника «Вехи». Ее сменил новый антропологический тип, лишенный прежней доброты и расплывчатости,— «лица гладко выбритые, жесткие по своему выражению, наступательные и активные». Даже прежние знакомые Бердяева, мечтательные идеалисты из марксистских кружков, под воздействием неведомых сил превратились в безжалостных «железных феликсов» (Дзержинский, кстати, лично допрашивал Бердяева в 1920-м). Усадьба Браницких в Белой Церкви, куда Бердяев приезжал ребенком («у меня был кабриолет с двумя пони, я сам правил и ездил в лес за грибами, сзади сидел кучер в польской ливрее»), во время революционных волнений была разгромлена и сожжена. «Когда я, будучи марксистом, сидел в салоне Браницкой, то не предполагал, что из марксизма могут произойти такие плоды».
Против современности
«Нашу эпоху разъедает болезненная рефлексия,— пишет Бердяев в книге "Философия свободы" (1911),— вечное сомнение в себе, в своих правах на обладание истиной, принижает нашу эпоху дряблость веры, слабость избрания, не осмеливаются слишком страстно и непоколебимо объясняться в любви к чему-то и к кому-то, мямлят, колеблются, боятся, оглядываются на себя и на соседей». В этом слышна тоска по золотому веку — обычная не только для кризисных эпох, но вообще для натур, которые не в ладу c «духом времени». Вокруг пигмеи, а раньше были титаны; богатыри, не вы. Платон и Августин хотели сказать «что-то», творили миры из ничего — а мы способны лишь говорить «о чем-то», о Платоне и Августине, например. Бердяев видел в современной ему эпохе оскудение творческих сил, всепроникающую робость и безволие, «волю к бездарности, волевое отвращение от гениальности и даровитости». Эти упреки он сформулировал в то самое время, когда встречался на собраниях Религиозно-философского общества с Розановым и Шестовым, где-то рядом работали Блок и Андрей Белый, только-только опубликованы первые стихи Ахматовой; если это оскудение, то что будет после?
После была революция и война, и уже пережив все мировые потрясения и оказавшись в эмиграции, Бердяев присоединился к критике эпохи — уже с позиций, свойственных самой эпохе. В книге «Новое средневековье» (1924) он провозглашает закат старого мира с его плоским гуманизмом, верой во всесилие человеческого разума и преклонением перед всеобщим избирательным правом: «Демократия не знает истины». Ни в окопах Первой мировой, ни на баррикадах в 1917-м гуманизм действительно никого не спас — и на таком переломе всегда есть искушение заявить, что уходящая эпоха была кругом не права (так сегодня в русскоязычных соцсетях говорят об урбанизме или теории малых дел). В начале XX века этой «слишком человеческой», плоскобуржуазной неправоте часто противопоставлялся жизненный порыв, сверхчеловеческая воля, способная совершить прорыв в великое будущее,— и Бердяев смотрел на этот оформляющийся культ силы не без интереса, объявляя, например, итальянский фашизм «единственным творческим явлением в политической жизни современной Европы»; впрочем, очарование скоро пройдет.
Позже Бердяев сможет во всех деталях разглядеть новый мир, приходящий на смену старой Европе,— и дух нового века окажется для него лишь искаженно-опошленным продолжением века ушедшего: «Этатизм, коммунизм, расизм, воля к могуществу, естественный подбор видов, антииндивидуализм, иерархическая организация общества — все это идеи, высказанные и развитые мыслителями XIX века. XX век исказил и вульгаризировал эти мысли, как, впрочем, всегда и бывает». В победившей антибуржуазности, наступающей с правого и левого фланга, он видел общие черты: «Я принужден жить в эпоху, в которой торжествует сила, враждебная пафосу личности, ненавидящая индивидуальность, желающая подчинить человека безраздельной власти общего, коллективной реальности, государству, нации».
Дух времени требует подчинить индивидуальность власти общего — но, по Бердяеву, индивидуальность и есть единственная реальность, только она имеет ценность и смысл. Не самодовольный и уверенный в своей самодостаточности буржуа — но микрокосм, способный вместить в себя весь мир, находящийся на расстоянии вытянутой руки от божественного. Современность, какой бы гуманной она ни была, всегда обманет, в ней нет того, к чему по-настоящему стремится душа, чье утешение и исцеление — за пределами этого мира. «Я не хочу быть своевременным, считаю постыдным быть своевременным. Дух времени, обоготворенный Гегелем, в сущности, всегда заключает в себе обманное и злое начало, потому что время есть в известном смысле обман и зло».
Против Канта
Пытаясь проследить свою философскую родословную, Бердяев неизменно упирается в одно и то же имя. «Я очень люблю и ценю Канта, считаю его величайшим из философов». Или: «В философии я все-таки более всего прошел школу Канта». Для Бердяева безусловно важно кантовское разделение мира явлений и мира вещей в себе: в первом царит необходимость, во втором — свобода; первое лишь механическая (и познаваемая рационально) оболочка, за которой скрывается непостижимое. Но чем больше Бердяев расписывается в уважении, тем больше кажется, что эти ритуальные поклоны лишь маскируют фундаментальное несходство — и глубокое неприятие.
Бердяев вообще стилистический антипод Канта: он не пытается выстроить строгую, последовательную систему (как его современники Сергей Булгаков или Семен Франк), перескакивает с одной темы на другую, повторяется, разгоняется и застревает. Он часто напоминает разгоряченного собеседника, который хватает тебя за пуговицу и не дает уйти, пока не договорит. Его тексты предельно далеки от сухой кантовской строгости — иногда это совсем публицистика, часто недоказуемые мистические прозрения, порой рискованные историософские конструкции, которые тут же опровергает сама история. Его мемуарная проза парадоксальным образом напоминает Лимонова — тот же эгоцентризм на грани самолюбования, тот же бурный словесный поток, в котором вспыхивают отточенные афористичные кристаллы: «У Бога меньше власти, чем у полицейского» — каково? То, что его семь лет подряд номинировали на Нобелевскую премию по литературе,— и нонсенс, и закономерность.
Но разногласия с Кантом — не только стилистические: пытаясь обосновать свое отношение к предшественнику, Бердяев тут же обнаруживает, что несовпадений у них гораздо больше, чем сходств. «Многое в Канте мне было изначально чуждо. Я совершенно отрицательно всегда относился к этическому формализму Канта, к категорическому императиву, к закрытию вещей в себе и невозможности, по Канту, духовного опыта, к крайнему преувеличению значения математического естествознания... Формалистический материализм с категорическим императивом меня особенно отталкивал». Для Бердяева познание — это страсть, пламенный порыв к тайне, почти эротическое проникновение в суть вещей, но никак не строгая процедура в раз и навсегда расчисленных категориях. Что уж говорить о сфере этического, которая вся — от прикосновения к высшей правде, но не для следования формальным правилам. Русская философия начала прошлого века вообще пытается слить все со всем, разрушить границы между объектом и субъектом, между истиной, красотой и справедливостью, расплавить эти категории во всеобъемлющем всеединстве. Кант для этого пламени слишком холоден, он — воплощение всего рационального, то есть холодного и бездушного, то есть европейского, без пяти минут чёрт, почти антихрист, «столп злобы богопротивныя», как назвал его однажды Павел Флоренский.
«Кант оставил познающего с самим собой,— пишет Бердяев,— гениально формулировал его оторванность от бытия, от действительности, от реальности». Кант отрывает субъект от объекта, человека от Бога, человека от самого себя — все это заключено в отсеки формально-логических категорий, а над ними двери с замками. «Гениальный образец полицейской философии», предъявляющий «отвлеченно-интеллектуальную истину» — каковая есть фикция. Это пренебрежительное отношение переносится у Бердяева и на всю современную ему европейскую культуру — он не замечает модернизма, проскакивает мимо Кафки и Джойса, называя себя философом-экзистенциалистом (и живя во Франции), игнорирует первые книги Камю и Сартра. Дескать, в этой стране не философствуют, а только болтают о философии — и вообще все это сухо, отвлеченно и не то. А «мир не есть мысль, как думают философы, посвятившие свою жизнь мысли. Мир есть страсть».
Против необходимости
Главная тема Бердяева — это свобода, так сказано в любой энциклопедии и в каждом учебнике; но это не та свобода, что реализуется на выборах или в газете,— это непостижимая и страшная свобода, которая была в начале всего, в которую вброшено все сущее. Она первичнее, чем бытие, изначальнее, чем Бог,— для Бердяева это первоэлемент, из которого происходит все, как у древних людей воздух или огонь. Но в эту свободу мы погружены лишь той своей невидимой частью, которую Бердяев называет «духом»; другая составляющая принадлежит царству необходимости.
Необходимость — это материальный мир, подчиняющийся законам причинности. Это физика и химия, математические пропорции, логические заключения и вещественные доказательства. Все, что подчиняется неумолимым закономерностям, что предсказуемо и постижимо. Таблица умножения, против которой бунтует подпольный человек у Достоевского, общество с его общеобязательными требованиями и государство («довольно низменное явление мировой действительности») с его аппаратом подавления, тяжесть всякой вещественности, неминуемая смерть. Для Бердяева все это — тюрьма.
***
ПЕВЕЦ СВОБОДЫ
Памяти философа Николая Бердяева
23 марта 1948 года (по другим данным, 24 марта 1948) в Кламаре под Парижем скончался Николай Александрович Бердяев — русский религиозный и политический философ, социолог; представитель русского экзистенциализмa и персонализма, один из пассажиров печально знаменитого «философского парохода», увозившего из России неугодных советской власти ученых с мировыми именами, которых большевикам «расстрелять было не за что, а терпеть невозможно».
Автор оригинальной концепции философии свободы и (после Первой мировой и Гражданской войн) концепции нового средневековья. Младший брат поэта Сергея Бердяева. Был семь раз номинирован на Нобелевскую премию по литературе (1942—1948).
- Верующий вольнодумец - так любил называть себя сам Бердяев.
- Белибердяев – так его называл Ленин;
- Иеромонах Серафим (Роуз) считал, что Бердяев странно совмещает Христианство и язычество.
- Бердяев любимец всех вольнодумцев, модернистов и религизно мыслящих либералов.
Не прекращаются споры вокруг его имени, вокруг его огромного творческого наследия.
Николай Бердяев родился 6 (18) марта 1874 г. в имении Обухово, Киевская губерния. Принадлежал к дворянской семье Бердяевых, известной своими традициями офицерской службы.
Отец, офицер-кавалергард Александр Михайлович Бердяев (1837—1916), сын генерал-лейтенанта М. Н. Бердяева, был киевским уездным предводителем дворянства, позже председателем правления Киевского земельного банка.
Мать Алина Сергеевна, урождённая княжна Кудашева (1838—1912), была внучкой графини Виктории Потоцкой и графа Антония Людвига Октавия Шуазёль-Гуфье.
Бердяев воспитывался дома, затем в Киевском кадетском корпусе. Николай по сути был самоучкой, предпочитая свои размышления и чтение общению с друзьями (общества и дружбы со сверстниками он с пренебрежением сторонился). Бердяев в детские и юношеские свои годы был лишен православной религиозной среды. «Я не отпадал от традиционной веры и не возвращался к ней, — писал Бердяев. — У меня нет религиозных воспоминаний, остающихся на всю жизнь».
В юности ему подарили книгу с подписью: «дорогому протесташе», потому что он сочувствовал всем бунтарям
В шестом классе оставил корпус и начал готовиться к экзаменам на аттестат зрелости для поступления в университет. «Тогда же у меня явилось желание сделаться профессором философии».
Поступил на естественный факультет Киевского университета, через год — на юридический. В 1897 году за участие в студенческих беспорядках был арестован, отчислен из университета и сослан в Вологду. В 1899 году в марксистском журнале «Die Neue Zeit» напечатана его первая статья «Ф. А. Ланге и критическая философия в их отношении к социализму».
Примыкал к легальному марксизму, но впоследствии отошел от него. Во время ссылки Бердяев, пообщавшись с ссыльными марксистами, «вернулся от социальных учений, которыми одно время увлекался, на свою духовную родину, к философии, религии, искусству». Попытавшись соединить марксистскую критику современного общества с идеализмом, но поняв, что это невозможно, он дал беспощадную оценку марксистскому учению: «Интеллектуально марксизм совсем не имеет творческого характера. Марксистская мысль очень убогая и создает серую скуку».
Порвав с марксизмом, Бердяев ненадолго сошелся с кадетами, но и в них скоро разочаровался. Чуждый политике, он целиком посвятил себя философии, главным образом — богоискательству.
В 1901 году вышла его статья «Борьба за идеализм», закрепившая переход от позитивизма к метафизическому идеализму. Наряду с С. Н. Булгаковым, П. Б. Струве, С. Л. Франком Бердяев стал одной из ведущих фигур движения, выступившего с критикой мировоззрения российской революционной интеллигенции. Это направление впервые заявило о себе сборником статей «Проблемы идеализма» (1902), затем сборниками «Вехи» (1909) и «Из глубины» (1918), в которых резко отрицательно характеризовалась роль радикалов в российских революциях 1905 и 1917 годов.
«Догматическое богословие должно уступить место религиозной философии», — утверждал он в своей работе «Философия свободы» (1911) и вопреки учению Церкви о полноте Божественного Откровения пытался доказать в духе «нового религиозного сознания» его неполноту; он даже соединил с этой кажущейся ему неполнотой трагизм всей христианской истории.
В 1913 году написал антиклерикальную статью «Гасители духа», в защиту афонских монахов и имяславия. За публикацию приговорён к ссылке в Сибирь, но Первая мировая война и революция помешали приведению приговора в исполнение, в результате чего три года провёл в ссылке в Вологодской губернии.
За последующие годы до своей высылки из СССР в 1922 году Бердяев написал множество статей и несколько книг, из которых впоследствии, по его словам, по-настоящему ценил лишь две — «Смысл творчества» и «Смысл истории».
Участвовал во многих начинаниях культурной жизни Серебряного века, вначале вращаясь в литературных кругах Петербурга, потом принимая участие в деятельности Религиозно-философского общества в Москве.
Февральскую революцию Бердяев, «певец свободы», встретил сначала с энтузиазмом. Но очень скоро он осознал порочность новой власти. 29 сентября 1917 года он писал давнему знакомому М.О.Гершензону: «Если ты считаешь возможным нравственно одобрять действия революционной демократии и защищать большевиков, социал-демократов и социалистов-революционеров, то между нами существует нравственная пропасть, мы молимся разным богам».
И уж совсем не мог принять Бердяев большевицкий Октябрьский переворот.
После революции 1917 года Бердяев основал «Вольную академию духовной культуры», просуществовавшую три года (1919—1922):
«Я был её председателем, и с моим отъездом она закрылась. Это своеобразное начинание возникло из собеседований в нашем доме. Значение Вольной академии духовной культуры было в том, что в эти тяжёлые годы она была, кажется, единственным местом, в котором мысль протекала свободно и ставились проблемы, стоявшие на высоте качественной культуры. Мы устраивали курсы лекций, семинары, публичные собрания с прениями».
В 1920 году историко-филологический факультет Московского университета избрал Бердяева профессором.
Порвав с марксизмом, Бердяев не помышлял ни о какой политической борьбе. С коммунизмом он вел «не политическую, а духовную борьбу, борьбу против его духа, против его вражды к духу». Тем не менее, он дважды подвергался аресту.
«Первый раз я был арестован в 1920 году в связи с делом так называемого Тактического центра, к которому никакого прямого отношения не имел. Но было арестовано много моих хороших знакомых. В результате был большой процесс, но я к нему привлечён не был».
Во время этого ареста, как рассказывает Бердяев в мемуарах, его допрашивали лично Ф. Дзержинский и В. Менжинский. Бердяев в тот раз был отпущен при условии, правда, невыезда из Москвы.
Но в августе 1922 года последовал второй арест.
«Я просидел около недели. Меня пригласили к следователю и заявили, что я высылаюсь из советской России за границу. С меня взяли подписку, что в случае моего появления на границе СССР я буду расстрелян. После этого я был освобождён. Но прошло около двух месяцев, прежде чем удалось выехать за границу».
29 сентября 1922 года Бердяев в группе таких же «инакомыслящих профессоров» на так называемом «философском пароходе» отбыл в Германию. В группу входили философы С.Л.Франк, Ф.А.Степун, священник Сергий Булгаков, И.А.Ильин, Л.П.Карсавин, Б.П.Вышеславцев, Г.В.Флоровский, Н.О.Лосский, ректор МГУ зоолог М.М.Новиков, историки А.А.Кизиветтер, В.А.Мякотин, А.А.Боголепов и др.
Бердяев жил сначала в Берлине, где познакомился с несколькими немецкими философами: Максом Шелером (1874—1928), Кайзерлингом (1880—1946) и Шпенглером (1880—1936). Сочинения немецкого философа Франца фон Баадера (1765—1841) — по словам Бердяева «величайшего и замечательнейшего из бёмеанцев» — привели русского эмигранта к трудам религиозного мистика, так называемого «тевтонского философа», Якоба Бёме (1575—1624).
Стал редактором журнала «Путь» и руководителем религиозно-философского издательства «ИМКА-ПРЕСС».
В 1924 году переехал в Париж. Там, а в последние годы в Кламаре под Парижем, Бердяев и жил до самой смерти. Принимал самое активное участие в работе Русского студенческого христианского движения (РСХД), являлся одним из его главных идеологов. Он много писал и печатался; с 1925 по 1940 год был редактором журнала русской религиозной мысли «Путь», активно участвовал в европейском философском процессе, поддерживая отношения с такими философами, как Э. Мунье, Г. Марсель, К. Барт и другими.
«В последние годы произошло небольшое изменение в нашем материальном положении, я получил наследство, хотя и скромное, и стал владельцем павильона с садом в Кламаре. В первый раз в жизни, уже в изгнании, я имел собственность и жил в собственном доме, хотя и продолжал нуждаться, всегда не хватало».
В Кламаре раз в неделю устраивались «воскресенья» с чаепитиями, на которые собирались друзья и почитатели Бердяева, происходили беседы и обсуждения разнообразных вопросов и где «можно было говорить обо всём, высказывать мнения самые противоположные».
Среди опубликованных в эмиграции книг Н. А. Бердяева следует назвать «Новое средневековье» (1924), «О назначении человека. Опыт парадоксальной этики» (1931), «О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии» (1939), «Русская идея» (1946), «Опыт эсхатологической метафизики. Творчество и объективация» (1947). Посмертно были опубликованы книги «Самопознание. Опыт философской автобиографии» (1949), «Царство Духа и царство Кесаря» (1951) и другие.
В 1942—1948 годах был семь раз номинирован на Нобелевскую премию по литературе.
«Мне пришлось жить в эпоху катастрофическую и для моей Родины, и для всего мира. На моих глазах рушились целые миры и возникали новые. Я мог наблюдать необычайную превратность человеческих судеб. Я видел трансформации, приспособления и измены людей, и это, может быть, было самое тяжёлое в жизни. Из испытаний, которые мне пришлось пережить, я вынес веру, что меня хранила Высшая Сила и не допускала погибнуть. Эпохи, столь наполненные событиями и изменениями, принято считать интересными и значительными, но это же эпохи несчастные и страдальческие для отдельных людей, для целых поколений. История не щадит человеческой личности и даже не замечает её. Я пережил три войны, из которых две могут быть названы мировыми, две революции в России, малую и большую, пережил духовный ренессанс начала XX века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот в Германии, крах Франции и оккупацию её победителями, я пережил изгнание, и изгнанничество моё не кончено. Я мучительно переживал страшную войну против России. И я ещё не знаю, чем окончатся мировые потрясения. Для философа было слишком много событий: я сидел четыре раза в тюрьме, два раза в старом режиме и два раза в новом, был на три года сослан на север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением в Сибири, был выслан из своей Родины и, вероятно, закончу свою жизнь в изгнании».
Бердяев был противоречивым мыслителем. Он писал: «Революции... предшествует процесс разложения... В результате, люди... становятся одержимы дьяволом».
И он же утверждал: «В коммунизме есть здоровое, верное и вполне согласное с христианством понимание жизни каждого русского человека».
Советская власть не оценила этаких духовных потуг философа и выслала за границу. Относясь отрицательно к большевикам, Бердяев в то же время приветствовал победы Красной армии в годы Второй мировой войны.
В 1946 году получил советское гражданство. К счастью для философа, он не смог вернуться в СССР.
Умер Бердяев в 1948 году за письменным столом в своём рабочем кабинете в доме в Кламаре от разрыва сердца.
За две недели до смерти он завершил книгу «Царство Духа и Царство Кесаря», и у него уже созрел план новой книги, написать которую он не успел.
Почти все им написанное (а это сорок книг и четыреста пятьдесят статей) было переведено на основные европейские языки, по книгам Бердяева судили о русской душе, русском народе, истокам русской революции.
Человеком и философом Бердяев был сложным. Кошек любил больше людей. И где-то в этом его можно понять...
Бердяев начал свою философскую деятельность как марксист, но потом он все более склонялся к философии экзистенциализма и персонализма. От марксизма он брал пафос революции, а также критику буржуазности. Иногда у Бердяева причудливо сочетается христианская и марксистская лексика: «Грех этот в оппортунистической приспособленности к „буржуазному“ миру». В изложении своей философии он придерживался эссеистической манеры, критикуя отождествление философии с наукой. Саму научность он именовал «рабством духа у низших сфер бытия». Философия им отождествляется с искусством, в котором важную роль играет творчество, личность и призвание.
В социальных вопросах Бердяев выступал как идеолог персонализма. Он верил в исключительность каждой личности и её силу. Философ полагал, что внутренняя жизнь каждого отдельного человека отчуждена от внешнего мира. Он видел глубокий конфликт, в котором находился современный ему человек с внешним миром и обществом, стремившимся подавить его внутреннюю духовную жизнь.
Все духовные поиски и метания Бердяева по сторонам философ Иван Ильин окрестил «белибердяевщиной». И с этим трудно поспорить.
Однако, в наследии Бердяева имеется целый ряд важных идей. Некоторые из них отражены в труде «Новое средневековье» (1924). Собственно, именно она и позволила европейским мыслителям считать Бердяева одним из первостепенных философов российской эмиграции. Бердяев в своих размышлениях использовал идеи О.Шпенглера, Н.Данилевского, Ф.Ницше, Я.Бёме и в какой-то степени − К.Леонтьева.
Бердяев занимался вопросами философии истории, писал о сущности исторической памяти. Для него она имеет два уровня: на первом, фундаментальном уровне историческая память связана с самой категорией времени, а также с Богом. На втором уровне она связана уже с непосредственно конкретными историческими событиями из жизни народа. Таким образом, религия лежит в основе исторической памяти. Кроме того, благодаря ней преодолевается время, человек соприкасается с вечностью.
Бердяев писал: «День истории перед сменой ночью всегда кончается великими потрясениями и катастрофами, он не уходит мирно. Закат исторического дня античного мира сопровождался и большими потрясениями, и катастрофами, он давал чувство безвозвратной гибели».
«Для средних веков насущным, жизненным было то, что представляется ненужной роскошью новому времени. И возврат к средневековью есть возврат к более высокому религиозному типу. Нам далеко еще до вершин средневековой духовной культуры. Мы живем в эпоху упадка. Мы, скорее, приближаемся к началам средневековья, когда отрицательные процессы распада преобладали над положительными процессами сложения и творчества».
«Капитализм и социализм одинаково сопровождаются упадком и угасанием духовного творчества, убылью духа в человеческом обществе. Они возникают не почве убыли духа как результат долгого исторического пути отпадения от духовного центра жизни, от Бога. Вся энергия направилась во вне. Это и есть переход культуры в цивилизацию».
Еще несколько цитат из Бердяева:
«Государство существует не для того, чтобы превращать земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад».
«Народу кажется, что он свободен в революциях, это страшный самообман. Он — раб темных стихий… В революции не бывает и не может быть свободы, революция всегда враждебна духу свободы… Революция… случается с человеком, как случается болезнь, несчастье, стихийное бедствие, пожар или наводнение».
«Не может быть классовой истины, но может быть классовая ложь».
«Основная мысль человека есть мысль о Боге. Основная мысль Бога есть мысль о человеке».
«Ревность не соединена со свободой человека. В ревности есть инстинкт собственности и господства, но в состоянии унижения».
«Угнетенные никогда не могут господствовать, ибо в момент господства они становятся угнетателями».