Мастерская Михаила оказалась маленькой квартирой на первом этаже старого дома.
Окна в пол, заваленные книгами полки, свет, много света. Он подвел её к мольберту, накрытому тканью. — Я готовлю выставку. "Вторая жизнь" — так она называется. Истории людей, которые начали заново. Он сдернул ткань. На холсте была женщина — сломанная, с острыми плечами, с лицом, на которое больно смотреть. Но её руки тянулись вверх, как побеги, прорастающие сквозь бетон.
— Это моя бывшая жена, — сказал он тихо. — Она была балериной. Авария, позвоночник. Врачи сказали — никогда не будет ходить. Сейчас у неё школа танцев для детей с особенностями развития.
Он показал ей другие картины — мужчину без ноги, который стал марафонцем. Старика, потерявшего дом в пожаре, который построил новый — своими руками. Женщину, бежавшую из страны, где её преследовали.
— Почему вы мне это показываете? — спросила Олеся.
— Потому что у вас был талант. И он никуда не делся. Он просто... спит. И пока вы боитесь, он будет спать.
— Вы не понимаете, — она покачала головой. — Это не страх. Это... пустота. Я была кем-то. А потом перестала. И теперь я никто. Половина человека.
— Нет такого понятия — половина человека, — Михаил был спокоен и серьезен. — Есть люди, которые отказались от части себя. Но эта часть всё равно существует.
После этого разговора что-то изменилось. Олеся стала рисовать — не на занятиях, а дома, по ночам. Сначала это были просто линии. Потом — лица, места, воспоминания. Она рисовала отца — таким, каким помнила его. Она рисовала себя — маленькую, с книгой. Рисовала мать — с этой вечной тревожной складкой между бровей.
А потом она нарисовала то, что снилось ей годами: дверь. Обычную дверь в детскую комнату с мольбертом. И себя — перед этой дверью. Рука на ручке двери — но неясно, открывает она её или закрывает.
Она принесла этот рисунок Михаилу.
— Вот, — сказала она просто. — Это я.
На первой своей выставке Олеся стояла у стены, сжимая в руках стакан с минералкой, и наблюдала, как люди — совершенно чужие люди — смотрят на её работы. Серия называлась "Украденное". Семь картин — семь возрастов от двух до двадцати семи. То, какой она могла бы быть, и какой стала.
Михаил подошел, встал рядом. Теперь она знала его привычку молчать, когда все ждут слов, и говорить, когда все замолкают.
— Она пришла, — сказал он тихо.
Олеся не сразу поняла. А потом увидела — в углу зала, у последней картины, стояла мать. Постаревшая, седая, с тем же испуганным лицом. Олеся видела её впервые за девять лет.
Мать смотрела на картину — ту самую, с дверью и девочкой. Олеся подошла, встала рядом. Плечом чувствовала знакомое напряжение — как натянутая струна или провод под током.
— Ты нашла меня, — сказала Олеся.
— Соседка прислала статью о выставке, — голос матери звучал старше, чем в её памяти. — Там была твоя фамилия и фотография. Я сразу узнала.
Они молчали, разглядывая картину. Девочка у двери. Рука на ручке.
— Прости меня, — сказала мать. — Я думала, что защищаю тебя.
— От чего? — Олеся не хотела, чтобы это звучало резко, но вышло именно так.
— От того, что случилось с твоим отцом. От того, что люди не могут быть счастливы, если они... другие. — Мать говорила медленно, как будто читала по слогам. — Я боялась, что ты будешь одинока. Всегда одинока.
«Какая ирония», — подумала Олеся. Защита от одиночества создала его.
— Я стала преподавать, — сказала она вместо ответа. — В той же школе, где учусь. У меня будет детская группа.
Мать кивнула. В этом жесте было что-то беспомощное, и Олеся вдруг поняла — она состарилась. Состарилась и осталась одна, как и боялась.
— Михаил сказал, что у меня особый подход к детям. Чувствую их. — Она смотрела на картину, а не на мать. Так было легче. — Возможно, потому что помню, каково это — быть одарённым ребёнком среди людей, которые этого не понимают.
Мать вздрогнула. Олеся знала, что эти слова причинят боль. И хотела этого. И одновременно — нет.
— Я не могу всё простить, — сказала Олеся. — Но я хочу, чтобы ты знала — я справилась. И я рисую.
Мать посмотрела на неё — впервые с начала разговора. В её глазах Олеся увидела то, чего раньше никогда не замечала — уважение.
— Ты похожа на отца, — сказала мать. — Он бы тобой гордился.
Той ночью, вернувшись домой, Олеся достала новый холст. Она не знала, что будет рисовать. Просто позволила руке вести себя.
На картине появилась женщина, смотрящая в окно. За окном — весна, яркая зелень, солнце. Она смотрела на это с выражением, которое Олеся не могла точно определить, но назвала для себя "надежда с памятью о боли". А от женщины в небо поднималась стая птиц — свободных, живых. И каждая была маленькой частью её самой.
Она назвала эту картину "Невозможное возвращение". Но знала, что на самом деле оно возможно.
Шестакова Галина • Писатель
Мастерская Михаила оказалась маленькой квартирой на первом этаже старого дома.
Окна в пол, заваленные книгами полки, свет, много света. Он подвел её к мольберту, накрытому тканью.
— Я готовлю выставку. "Вторая жизнь" — так она называется. Истории людей, которые начали заново.
Он сдернул ткань. На холсте была женщина — сломанная, с острыми плечами, с лицом, на которое больно смотреть. Но её руки тянулись вверх, как побеги, прорастающие сквозь бетон.
— Это моя бывшая жена, — сказал он тихо. — Она была балериной. Авария, позвоночник. Врачи сказали — никогда не будет ходить. Сейчас у неё школа танцев для детей с особенностями развития.
Он показал ей другие картины — мужчину без ноги, который стал марафонцем. Старика, потерявшего дом в пожаре, который построил новый — своими руками. Женщину, бежавшую из страны, где её преследовали.
— Почему вы мне это показываете? — спросила Олеся.
— Потому что у вас был талант. И он никуда не делся. Он просто... спит. И пока вы боитесь, он будет спать.
— Вы не понимаете, — она покачала головой. — Это не страх. Это... пустота. Я была кем-то. А потом перестала. И теперь я никто. Половина человека.
— Нет такого понятия — половина человека, — Михаил был спокоен и серьезен. — Есть люди, которые отказались от части себя. Но эта часть всё равно существует.
После этого разговора что-то изменилось. Олеся стала рисовать — не на занятиях, а дома, по ночам. Сначала это были просто линии. Потом — лица, места, воспоминания. Она рисовала отца — таким, каким помнила его. Она рисовала себя — маленькую, с книгой. Рисовала мать — с этой вечной тревожной складкой между бровей.
А потом она нарисовала то, что снилось ей годами: дверь. Обычную дверь в детскую комнату с мольбертом. И себя — перед этой дверью. Рука на ручке двери — но неясно, открывает она её или закрывает.
Она принесла этот рисунок Михаилу.
— Вот, — сказала она просто. — Это я.
На первой своей выставке Олеся стояла у стены, сжимая в руках стакан с минералкой, и наблюдала, как люди — совершенно чужие люди — смотрят на её работы. Серия называлась "Украденное". Семь картин — семь возрастов от двух до двадцати семи. То, какой она могла бы быть, и какой стала.
Михаил подошел, встал рядом. Теперь она знала его привычку молчать, когда все ждут слов, и говорить, когда все замолкают.
— Она пришла, — сказал он тихо.
Олеся не сразу поняла. А потом увидела — в углу зала, у последней картины, стояла мать. Постаревшая, седая, с тем же испуганным лицом. Олеся видела её впервые за девять лет.
Мать смотрела на картину — ту самую, с дверью и девочкой. Олеся подошла, встала рядом. Плечом чувствовала знакомое напряжение — как натянутая струна или провод под током.
— Ты нашла меня, — сказала Олеся.
— Соседка прислала статью о выставке, — голос матери звучал старше, чем в её памяти. — Там была твоя фамилия и фотография. Я сразу узнала.
Они молчали, разглядывая картину. Девочка у двери. Рука на ручке.
— Прости меня, — сказала мать. — Я думала, что защищаю тебя.
— От чего? — Олеся не хотела, чтобы это звучало резко, но вышло именно так.
— От того, что случилось с твоим отцом. От того, что люди не могут быть счастливы, если они... другие. — Мать говорила медленно, как будто читала по слогам. — Я боялась, что ты будешь одинока. Всегда одинока.
«Какая ирония», — подумала Олеся. Защита от одиночества создала его.
— Я стала преподавать, — сказала она вместо ответа. — В той же школе, где учусь. У меня будет детская группа.
Мать кивнула. В этом жесте было что-то беспомощное, и Олеся вдруг поняла — она состарилась. Состарилась и осталась одна, как и боялась.
— Михаил сказал, что у меня особый подход к детям. Чувствую их. — Она смотрела на картину, а не на мать. Так было легче. — Возможно, потому что помню, каково это — быть одарённым ребёнком среди людей, которые этого не понимают.
Мать вздрогнула. Олеся знала, что эти слова причинят боль. И хотела этого. И одновременно — нет.
— Я не могу всё простить, — сказала Олеся. — Но я хочу, чтобы ты знала — я справилась. И я рисую.
Мать посмотрела на неё — впервые с начала разговора. В её глазах Олеся увидела то, чего раньше никогда не замечала — уважение.
— Ты похожа на отца, — сказала мать. — Он бы тобой гордился.
Той ночью, вернувшись домой, Олеся достала новый холст. Она не знала, что будет рисовать. Просто позволила руке вести себя.
На картине появилась женщина, смотрящая в окно. За окном — весна, яркая зелень, солнце. Она смотрела на это с выражением, которое Олеся не могла точно определить, но назвала для себя "надежда с памятью о боли". А от женщины в небо поднималась стая птиц — свободных, живых. И каждая была маленькой частью её самой.
Она назвала эту картину "Невозможное возвращение". Но знала, что на самом деле оно возможно.
История Марии