Это Рождество Христово в приходе Свято-Троицкого храма планировалось как триумф благочестия и вкуса. Анна Ильинична, бессменная староста и гроза всех подсвечников, лично полировала фамильное серебро, принесенное из дома. Скатерти хрустели, как первый снег. В центре стола, лоснясь румяным боком, возлежал гусь, а аромат мандаринов и хвои смешивался с тонким запахом дорогих духов прихожанок. Все ждали настоятеля, отца Петра, чтобы начать этот идеально срежиссированный праздник.Дверь приходского дома распахнулась не торжественно, а как-то жалко, с натужным скрипом. Вместе с клубами морозного пара в натопленную, сияющую залу ввалилось нечто бесформенное, серое и остро пахнущее чем-то кислым — смесью подвала, немытого тела и застарелого перегара.Это был Юшка. Городской дурачок, вечный странник по мусорным бакам, человек без возраста и, казалось, без лица — оно всё заросло спутанной, грязной бородой. Он стоял на пороге, щурясь от яркого света люстр, и с его стоптанных ботинок на паркет уже натекала грязная лужа.За столом повисла неловкая тишина. Дамы в бархатных платьях замерли с вилками в руках. Кто-то брезгливо сморщил нос.— Господи помилуй, — прошипела Анна Ильинична, вскакивая со своего места. Она двинулась к двери грудью, как ледокол. —Юрочка, милый, ты куда? Тут закрытое мероприятие. Тебе сюда нельзя. Иди, иди на кухню, тебе там повариха нальет супа в банку.Она говорила ласково, но глаза её метали молнии. Ей было физически больно от того, что эта грязная клякса портит её белоснежную картину праздника.Юшка переминался с ноги на ногу, комкая в руках засаленную шапку.— А я… это… звезда ведь, — пробормотал он, указывая грязным пальцем на елку. — Рождество… Все радуются.— Радуются, радуются, — поддакнула подоспевшая помощница, мягко, но настойчиво выталкивая его в спину. — Вот и иди радуйся на улицу. Не порти людям праздник, голубчик. Тут дышать нечем стало.Они почти вытолкали его. Дверь уже начала закрываться, отрезая смрад от аромата гуся.— Оставьте его.Голос был тихим, но он перекрыл и шум отодвигаемых стульев, и шёпот возмущения. В дверях стоял отец Петр. Он только что вошёл, ещё не снял рясу, припорошенную снегом. Он смотрел не на дам, а на Юшку.— Батюшка, да вы поглядите! — всплеснула руками Анна Ильинична. — Он же заразный! Вшей принесет! Мы ему соберем пакет, пусть идёт…Отец Петр молча прошел мимо неё. Он подошел к съёжившемуся, испуганному Юшке, который уже привычно втянул голову в плечи, ожидая тычка. Священник взял его за руку. Не за рукав, а прямо за грязную, огрубевшую ладонь.— С Рождеством Христовым тебя, брат Юрий, — сказал он.А затем случилось немыслимое. Настоятель повёл его к столу. Прямо в центр. Туда, где стояло высокое резное кресло, предназначенное для него самого.— Садись, — сказал отец Петр.Прихожане замерли. Кто-то в ужасе прикрыл рот салфеткой. Юшка сел, опасливо косясь на хрустальные бокалы. На фоне белоснежной скатерти и праздничного великолепия он выглядел как открытая рана. Грязь с его одежды сыпалась на бархат обивки.Отец Петр сел рядом, на простой приставной стул.— Ну, давайте праздновать, — спокойно сказал он, обводя взглядом онемевшую паству. — Гость почетный у нас есть.Юшка сидел, боясь шелохнуться. Ему было страшно от этого блеска, от этих взглядов, от обилия еды, которую он видел только на картинках. Он чувствовал, что должен что-то сделать. Отплатить за это невероятное, пугающее гостеприимство.Он засуетился, полез в глубокий, бездонный карман своего пальто. Дамы напряглись. Что он достанет? Дохлую крысу? Окурок?Юшка вытащил сухарь. Черствый, серый кусок хлеба, с налипшими на него ворсинками и крошками табака. Он дрожащими руками разломил этот каменный хлеб пополам.— На, батя, — прохрипел он, протягивая половинку настоятелю. — С праздником. Вкусный. С чесночком.За столом кто-то ахнул. Это было оскорбление. Глумление. Предложить священнику объедки, когда перед ним стоит гусь!Отец Петр протянул руку. Он принял этот грязный сухарь так, как принимают Святые Дары у Чаши — подставив ладонь крестообразно. Он посмотрел на Юшку, и глаза священника блестели от влаги.— Спаси тебя Христос, брат, — сказал он.И на глазах у всех, в этой звенящей, натянутой тишине, настоятель поднес сухарь к губам и откусил. Он жевал этот черствый хлеб, и лицо его было таким светлым и серьезным, какого прихожане не видели даже на Пасху.В этот момент что-то треснуло в самом воздухе трапезной.Анна Ильинична, всё ещё стоявшая с салфеткой, вдруг почувствовала, как жар стыда заливает её лицо, шею, грудь. Она смотрела на жующего священника и на улыбающегося щербатым ртом безумца, и вдруг поняла, что весь её хрусталь, всё её серебро, весь этот гусь — всё это сейчас не стоит и одной крошки этого грязного сухаря.Она увидела себя со стороны — напомаженную, нарядную, «благочестивую» христианку, которая пять минут назад выталкивала Христа за дверь, потому что Он плохо пах.— Простите… — вырвалось у неё. Не громко, почти шёпотом.Она подошла к столу, взяла свою тарелку с самым лучшим куском мяса и поставила перед Юшкой.— Поешь, Юра. Поешь горячего.Словно плотину прорвало. Искусственная чопорность, страх испачкаться, брезгливость — всё это слетело с людей, как шелуха. Мужчины стали передавать Юшке хлеб, женщины накладывали салаты. Кто-то налил ему морса. Люди перестали быть «прихожанами» и «благотворителями». Они стали просто людьми, у которых оттаяли сердца.Юшка ел, роняя крошки на скатерть, и счастливо мычал. А отец Петр, доев сухарь, тихо сказал, обращаясь ко всем и ни к кому:— Вот мы и встретили Рождество Христово. А то ведь, и правда, чуть не выгнали Того, Кто Родился.В тот вечер гуся почти не ели. Он остыл. Но никто не ушел голодным. Все насытились чем-то другим — тем, что принес в своем дырявом кармане городской сумасшедший.Неизвестно, в каком обличье Бог посетит наш праздник. Мы накрываем столы для друзей и «нужных» людей, составляем списки достойных, но иногда Самый Главный Гость стоит у порога в грязном пальто, и всё, что у Него есть для нас, — это черствый сухарь любви, которым Он хочет проверить, живо ли ещё наше сердце под слоями благочестия.Автор рассказа: © Сергий Вестник
В ДУХЕ И ИСТИНЕ
МЫ НАКРЫЛИ СТОЛ ДЛЯ БОГА, А ЧУТЬ НЕ ВЫГНАЛИ ЕГО В ШЕЮ
Это Рождество Христово в приходе Свято-Троицкого храма планировалось как триумф благочестия и вкуса. Анна Ильинична, бессменная староста и гроза всех подсвечников, лично полировала фамильное серебро, принесенное из дома. Скатерти хрустели, как первый снег. В центре стола, лоснясь румяным боком, возлежал гусь, а аромат мандаринов и хвои смешивался с тонким запахом дорогих духов прихожанок. Все ждали настоятеля, отца Петра, чтобы начать этот идеально срежиссированный праздник.
Дверь приходского дома распахнулась не торжественно, а как-то жалко, с натужным скрипом. Вместе с клубами морозного пара в натопленную, сияющую залу ввалилось нечто бесформенное, серое и остро пахнущее чем-то кислым — смесью подвала, немытого тела и застарелого перегара.
Это был Юшка. Городской дурачок, вечный странник по мусорным бакам, человек без возраста и, казалось, без лица — оно всё заросло спутанной, грязной бородой. Он стоял на пороге, щурясь от яркого света люстр, и с его стоптанных ботинок на паркет уже натекала грязная лужа.
За столом повисла неловкая тишина. Дамы в бархатных платьях замерли с вилками в руках. Кто-то брезгливо сморщил нос.
— Господи помилуй, — прошипела Анна Ильинична, вскакивая со своего места. Она двинулась к двери грудью, как ледокол. —
Юрочка, милый, ты куда? Тут закрытое мероприятие. Тебе сюда нельзя. Иди, иди на кухню, тебе там повариха нальет супа в банку.
Она говорила ласково, но глаза её метали молнии. Ей было физически больно от того, что эта грязная клякса портит её белоснежную картину праздника.
Юшка переминался с ноги на ногу, комкая в руках засаленную шапку.
— А я… это… звезда ведь, — пробормотал он, указывая грязным пальцем на елку. — Рождество… Все радуются.
— Радуются, радуются, — поддакнула подоспевшая помощница, мягко, но настойчиво выталкивая его в спину. — Вот и иди радуйся на улицу. Не порти людям праздник, голубчик. Тут дышать нечем стало.
Они почти вытолкали его. Дверь уже начала закрываться, отрезая смрад от аромата гуся.
— Оставьте его.
Голос был тихим, но он перекрыл и шум отодвигаемых стульев, и шёпот возмущения. В дверях стоял отец Петр. Он только что вошёл, ещё не снял рясу, припорошенную снегом. Он смотрел не на дам, а на Юшку.
— Батюшка, да вы поглядите! — всплеснула руками Анна Ильинична. — Он же заразный! Вшей принесет! Мы ему соберем пакет, пусть идёт…
Отец Петр молча прошел мимо неё. Он подошел к съёжившемуся, испуганному Юшке, который уже привычно втянул голову в плечи, ожидая тычка. Священник взял его за руку. Не за рукав, а прямо за грязную, огрубевшую ладонь.
— С Рождеством Христовым тебя, брат Юрий, — сказал он.
А затем случилось немыслимое. Настоятель повёл его к столу. Прямо в центр. Туда, где стояло высокое резное кресло, предназначенное для него самого.
— Садись, — сказал отец Петр.
Прихожане замерли. Кто-то в ужасе прикрыл рот салфеткой. Юшка сел, опасливо косясь на хрустальные бокалы. На фоне белоснежной скатерти и праздничного великолепия он выглядел как открытая рана. Грязь с его одежды сыпалась на бархат обивки.
Отец Петр сел рядом, на простой приставной стул.
— Ну, давайте праздновать, — спокойно сказал он, обводя взглядом онемевшую паству. — Гость почетный у нас есть.
Юшка сидел, боясь шелохнуться. Ему было страшно от этого блеска, от этих взглядов, от обилия еды, которую он видел только на картинках. Он чувствовал, что должен что-то сделать. Отплатить за это невероятное, пугающее гостеприимство.
Он засуетился, полез в глубокий, бездонный карман своего пальто. Дамы напряглись. Что он достанет? Дохлую крысу? Окурок?
Юшка вытащил сухарь. Черствый, серый кусок хлеба, с налипшими на него ворсинками и крошками табака. Он дрожащими руками разломил этот каменный хлеб пополам.
— На, батя, — прохрипел он, протягивая половинку настоятелю. — С праздником. Вкусный. С чесночком.
За столом кто-то ахнул. Это было оскорбление. Глумление. Предложить священнику объедки, когда перед ним стоит гусь!
Отец Петр протянул руку. Он принял этот грязный сухарь так, как принимают Святые Дары у Чаши — подставив ладонь крестообразно. Он посмотрел на Юшку, и глаза священника блестели от влаги.
— Спаси тебя Христос, брат, — сказал он.
И на глазах у всех, в этой звенящей, натянутой тишине, настоятель поднес сухарь к губам и откусил. Он жевал этот черствый хлеб, и лицо его было таким светлым и серьезным, какого прихожане не видели даже на Пасху.
В этот момент что-то треснуло в самом воздухе трапезной.
Анна Ильинична, всё ещё стоявшая с салфеткой, вдруг почувствовала, как жар стыда заливает её лицо, шею, грудь. Она смотрела на жующего священника и на улыбающегося щербатым ртом безумца, и вдруг поняла, что весь её хрусталь, всё её серебро, весь этот гусь — всё это сейчас не стоит и одной крошки этого грязного сухаря.
Она увидела себя со стороны — напомаженную, нарядную, «благочестивую» христианку, которая пять минут назад выталкивала Христа за дверь, потому что Он плохо пах.
— Простите… — вырвалось у неё. Не громко, почти шёпотом.
Она подошла к столу, взяла свою тарелку с самым лучшим куском мяса и поставила перед Юшкой.
— Поешь, Юра. Поешь горячего.
Словно плотину прорвало. Искусственная чопорность, страх испачкаться, брезгливость — всё это слетело с людей, как шелуха. Мужчины стали передавать Юшке хлеб, женщины накладывали салаты. Кто-то налил ему морса. Люди перестали быть «прихожанами» и «благотворителями». Они стали просто людьми, у которых оттаяли сердца.
Юшка ел, роняя крошки на скатерть, и счастливо мычал. А отец Петр, доев сухарь, тихо сказал, обращаясь ко всем и ни к кому:
— Вот мы и встретили Рождество Христово. А то ведь, и правда, чуть не выгнали Того, Кто Родился.
В тот вечер гуся почти не ели. Он остыл. Но никто не ушел голодным. Все насытились чем-то другим — тем, что принес в своем дырявом кармане городской сумасшедший.
Неизвестно, в каком обличье Бог посетит наш праздник. Мы накрываем столы для друзей и «нужных» людей, составляем списки достойных, но иногда Самый Главный Гость стоит у порога в грязном пальто, и всё, что у Него есть для нас, — это черствый сухарь любви, которым Он хочет проверить, живо ли ещё наше сердце под слоями благочестия.
Автор рассказа: © Сергий Вестник