Туман.

16.
Алена решительно взяла себя в руки с твердым намерением впредь держать себя в руках и не выпускать из рук. Ей это вполне удавалось, пока они с Андреем не вышли из подъезда прямо под дождь — мелкий, осенний, тоскливый. И тут Алене стало невмоготу: «Мало того, что я опять «наедине с любимым», так еще этот дождь, от которого волком выть хочется». Дождь ни в чем не был виноват, и волком выть Алене хотелось по другой причине. Дождик — лишь «предлог душе бесталанной всплакнуть под шумок» (Поль Верлен «И в сердце растрава…» Перевод Б. Пастернака).
«Ну почему я такая бесталанная?! Это же надо — чтобы между нами встала не соперница, а Бог! А если притвориться, что верую? Тогда… Нет, никакого «тогда» не будет. Это несерьезно — притворяться. Да я и не смогу. О как же мне горько и одиноко!
Я словно унесенная ветром — от прежней жизни остались руины и пепелища. Я птица фламинго, отбившаяся от стаи, я сорванный в чаще листок — и меня уносит ветер».
Возможно, Алена еще долго причитала бы на манер хора в античной трагедии, но образ сорванного листка, уносимого ветром,
вызвал смутные ассоциации и переключил ее мысли на прояснение этих ассоциаций — видимо, давал о себе знать разум, еще живой, хотя и погребенный под лавиной чувств. Ну и, само собой, сказывалось недавнее общение с Виктором Сойком.
«Кто писал о сорванном листке?» — И она принялась торопливо рыться в памяти, чтобы найти ответ на «запрос», пока запрос не отпал сам собой вследствие утраты актуальности. Память услужливо предложила:
Издалека льется тоска
Скрипки осенней…
«Нет, не то, — отмахнулась Алена. — Стихи те, перевод не тот.
Есть другой, более подходящий к моим теперешним обстоятельствам. Здесь тоска льется издалека, а у меня она близко, рядом — сидит в машине слева от меня и молчит. Так, а вот этот:
О струнный звон,
Осенний стон…
(Поль Верлен «Осенняя песня».)
Нет, тоже не то, здесь последняя строка — «лист увядший».
Это не про меня сказано. Думай, думай…
Осени стон
Как похорон
Звук монотонный…
(Поль Верлен «Осенняя песня».)
Нет, не подходит. Мне рыдать хочется, а там дальше — «за окном плачется сонно»… Нет, это совсем не в тему. Никак. Но заканчивается этот перевод, насколько я помню, неплохо:
Я — одинок!
Словно листок
Ветер уносит.
Неплохо, но все равно не то, что мне сейчас надо. Есть другой вариант. Вспоминай, вспоминай… Надрывный такой…
Вспомнила! Вот он:
Осень в надрывах
Скрипок тоскливых
Плачет навзрыд,
Так монотонны
Всхлипы и стоны —
Сердце болит.
Горло сдавило,
Пробил уныло
Тягостный час.
Вспомнишь, печалясь,
Дни, что промчались, —
Слезы из глаз.
Нет мне возврата,
Гонит куда-то,
Мчусь без дорог —
С ветром летящий,
Сорванный в чаще
Мертвый листок.
(Поль Верлен «Осенняя песня»)
Удовлетворенная результатами поиска, Алена почувствовала себя лучше — как всегда после хорошо выполненной работы.
«Молодец, Ермилова, когда молодец, тогда молодец», — похвалила себя, зная, что никто другой за нее это не сделает — в смысле, не похвалит. Все приходится самой…
Аленины мысли немного отвлеклись от Андрея и причиняемых им страданий, но тут Андрей, то ли по причине затянувшегося молчания, то ли с некоторым запозданием настроившись на Аленину волну, нажал на клавишу, и зазвучала песня — с того самого места, на котором вчера оборвалась:
Я знаю, что найду Твои следы
Лишь там, где людям тяжко, лишь там, где ищут света,
Где боль людей безмерной глубины.
Веди меня и дальше, Господь из Назарета,
Пусть там, где мне пройти Тобой дано,
Не будет обделенных, не будет несогретых,
Твой свет во мне пусть светит горячо.
«Я не вижу Твоих следов, а мне тяжко и больно, и боль моя
безмерной глубины… Или, может, моя боль для Тебя — не боль?
Любить надо Бога, любить надо людей… А одного человека, одного единственного, можно любить? Молчишь… Наверное,
нельзя…» — Алена спрашивала и сама себе отвечала. А от кого
еще ей было ждать ответа?! Бог молчал…
«А может, Господь из Назарета так же близко ко мне, как и Андрей, — только руку протянуть? — мелькнула вдруг мысль, навеянная, вероятно, песней. — Нет, протяну руку, ухвачу, крепко ухвачу, изо всех сил, а разожму — и в руке ничего не окажется, как у мальчика, что пытался во сне ухватить коня за гриву…»
Приехали. Алена вышла из машины, Андрей, чуть замешкавшись, вышел за ней. Протянул Алене кассету:
— Возьмите, Алена, послушайте…
— Спасибо.
Вошли в подъезд, поднялись лифтом, вышли из него, подошли к двери Алениной квартиры. Алена, наученная горьким опытом последних дней, с облегчением вздохнула, увидев, что дверь на месте и, на первый взгляд, не заколочена. Она достала из сумки пульт, нажала на кнопку и толкнула дверь, готовая ко всему, но дверь, как и положено ей, открылась. Алена не хотела, чтобы Андрей заходил, — а он, похоже, и не собирался.
Она обернулась к нему:
— Все в порядке: дверь не только цела, но даже открывается!
Спасибо, что проводили, — яснее сказать нельзя, она надеялась, что он поймет: его не приглашают войти. А он и не проявлял желания переступать порог:
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Лифт, которым они приехали, остался на этаже, но Андрей к лифту не пошел — стал спускаться по лестнице. Алена вошла в квартиру, закрыла за собой дверь и опустила сумку на пол.
Она привыкла к автоматическому замку, который сам защелкивался и которого сейчас в двери уже не было, и не подумала запереть замок, врезанный Саней, просто притянула дверь и потянулась к выключателю.
В прихожей, под потолком, вспыхнул свет. Алена прошла через прихожую, вошла, не снимая плащ, в кухню, включила бра, налила воды в кофеварку,
сыпанула, не глядя, кофе и пошла в комнату. Как была, в плаще, опустилась в кресло. В комнате было темно и тихо, слышно, как в кофеварке на кухне закипает вода.
Или, может, ей это только кажется? «Как часто мы принимаем желаемое за действительное и идем на поводу у своих иллюзий, пока они не
развеются, как дым, и тогда мы запоздало понимаем, что ничего нет, не было и не будет», — подумала Алена. Свет из кухни в комнату не проникал, и она смотрела перед собой в темную тишину. Наблюдала, как постепенно из глухой тени проступают предметы — знакомая обстановка. Здесь она дома, здесь она у себя:
Так все понятно и знакомо,
Ко всем изгибам глаз привык;
Да, не ошибся я, я — дома:
Цветы обоев, цепи книг…
Я старый пепел не тревожу, —
Здесь был огонь и вот остыл.
Как змей на сброшенную кожу,
Смотрю на то, чем прежде был.
(Валерий Брюсов «У себя»)
Кофе скоро будет готов. Алена представила, как коричневая душистая капля срывается с носика кофеварки и разбивается о прозрачное дно стеклянной колбы. Потом капли зачастят, кофейная капель превратится в дымящуюся струйку, и колба наполнится. О как не хочется вставать и идти на кухню! Хочется сидеть в кресле, в темноте пустой квартиры и слушать тишину — в себе и вокруг себя. И вдыхать запах кофе… «Вставай и иди на кухню, сюда кофе тебе никто принесет», — вмешался здравый
смысл, и Алена вынуждена была с сожалением признать, что он прав. Она пошевелилась, собираясь с духом, чтобы заставить себя пойти на кухню.
— Не вставай, я принесу кофе, — это был Саня.
Алена от испуга вскрикнула, сердце взметнулось и едва не вырвалось из груди, потом заколотилось, отдаваясь пульсом в висках.
— Не пугайся, это я, Саня.
Алена не могла прийти в себя — сердце билось так, словно Алена насильно удерживала его в груди, а оно рвалось на свободу.
«Оно не выдержит и остановится. — Алену охватила паника, но она вспомнила, что паника — нормальное явление при нарушении сердечного ритма, так и должно быть. Надо только не поддаться этому чувству и постараться успокоиться. И она стала повторять про себя: «Дыши ровно, дыши ровно, дыши ровно».
Саня что-то ей говорил, но она не прислушивалась, сосредоточившись на дыхании.
Наконец сердце более или менее успокоилось и согласилось пока не расставаться с Аленой. Оно билось учащенно, но ровно, и к Алене вернулась способность мыслить, а вместе с нею и способность оценивать происходящее.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она, и удивилась ровному и спокойному звучанию своего голоса.
— Тебя дожидаюсь. Долго ты гуляешь как для женщины, которую бандит преследует. Я уже заждался. Вот книгу с полки взял, почитать. Это ничего? Ты не против? А то, знаешь ли, скучно, так я сидел и читал.
— В темноте?
— А зачем свет, если все наизусть знаешь? — удивился Саня и, словно для того, чтобы убедить Алену в правдивости своих слов, стал читать по памяти:
Восточный ветер.
Фонарь и дождь.
И прямо в сердце —
нож.
Улица —
дрожь
натянутого
провода,
дрожь
огромного овода.
Со всех сторон,
куда ни пойдешь,
прямо в сердце —
нож.
(Федерико Гарсиа Лорка «Перекресток»)
— Понимаешь, куда ни пойдешь — везде нож, — пояснил Саня.
«Как я не замечала, что он похож на большого черного овода?! — удивилась Алена. — Залетел в квартиру и жужжит».
Она поняла: не из любви к поэзии прочитал ей Саня этот стих. Он выразился предельно ясно. Ни слова не говоря, она встала и направилась в сторону прихожей. Саня бросился ей наперерез:
— Куда? Назад!
— Сейчас вернусь, кассету возьму, — и Алена, не пытаясь ни вырваться от него, ни обойти, сделала рукой движение, словно просила отойти в сторону, и ждала, чтобы он ее пропустил. Просто стояла перед ним и ждала, абсолютно безучастная и к нему, и ко всему остальному.
Саня посторонился, и она вышла в прихожую. Он пошел за ней.
Сумка стояла у двери, Алена наклонилась, взяла ее, достала кассету и вернулась в комнату, пройдя мимо Сани, стоявшего в дверном проеме между комнатой и прихожей. Она прошла мимо него, как прошла бы мимо шкафа, окажись этот шкаф в узком проеме, — боком, чтобы не задеть. Потом подошла к магнитофону, включила, вставила кассету, немного перемотала назад и нажала на пуск:
Благодарю Тебя, Господь из Назарета…
Внезапно Алену осенила мысль: «А ведь в машине Андрей поставил песню с тех слов, которые я последними слышала.
Он заранее перемотал ее и остановил на нужном месте. И в магнитофон вставил заранее, при мне только на «пуск» нажал».
Алена собралась подумать, что бы это значило, но ей помешал голос Сани:
— Что это за фокусы? — Саня кивнул в сторону магнитофона.
Алена сидела и слушала песню, пока песня не прозвучала до конца. Тогда она встала, снова подошла к магнитофону, достала кассету, положила ее в сумочку, выключила магнитофон и вернулась в кресло.
— Я спрашиваю, что все это значит?
— Долго объяснять.
«Я с самого начала знала, что это Саниных рук дело, знала еще в тот вечер, когда позвала его и Светика. Это было так очевидно! Но я гнала от себя эту мысль, потому что Саня — мой друг, и не хотела, чтобы Андрей его заподозрил. А он не друг, и мне необходимо во что бы то ни стало выбраться из квартиры… если я хочу еще хоть раз увидеть Андрея».
От Андрея мысль плавно перешла к увиденному накануне сну: «А ведь сон в руку!
И Саня «не настоящий», и пропасть совсем рядом… Мне бы серьезнее отнестись к этому сну — может, и не попалась бы в клетку». Слово «клетка» вернуло Аленины мысли к текущему моменту. А момент требовал не медитаций, а решительных действий.
Аленины мозги заработали на полных оборотах: «Так, я не слышала, чтобы кто-то вызывал лифт. Лифт, скорее всего, стоит на моем этаже. Но как добраться до него? В лучшем случае я смогу добежать до входной двери, и он настигнет меня, пока я буду отпирать замок. Замок… А я запирала дверь на замок?
Нет, не запирала! Мне надо только добраться до двери, и если
лифт на этаже… Он ворвется за мною в лифт. Я не успею пустить лифт вниз. Надо сделать так, чтобы он не смог броситься за мной вдогонку сразу же, чтобы он замешкался в комнате…
Но как это сделать?»
Алена поняла, что Саня явился к ней за тем самым «нечто»,
о котором они говорили у Светика. И без этого «нечто» он не
уйдет, иначе не читал бы стихотворение Лорки — очень красноречивое. Однако он не торопится говорить, за чем конкретно пришел, очевидно, полагая, что Алена знает. А она ничего не знает. Сказать об Сане или скрыть от него свое незнание?
— Мне долго еще ждать? — поинтересовался Саня и ответил Алене на ее вопрос: он считает, что ей известно, о чем идет речь. «Но почему он так думает? — недоумевала Алена. —
А, какая разница?! Надо придумать, как его отодвинуть подальше от меня и от входной двери. Как, как это сделать?
Есть! Пусть принесет стремянку». Стремянки у Алены не было, но в данном случае это не имело значения — Алена все равно не знала, что стала бы с ней делать, принеси ее Саня. Но у всех на свете стремянок есть одно большое достоинство, и это Алена знала абсолютно точно, — их хранят не на виду, а в укромных местах: в закутках, в кладовых, на балконах. В одно из таких укромных мест и надо направить Саню — подальше от входной двери.
— Принеси стремянку, — ровно и бесцветно сказала она. —
Иначе мне не достать.
«Эх, знать бы, что именно я собираюсь доставать, где именно «оно» лежит и кто именно его туда положил! Вот смеху будет, если окажется, что Саня знает об этом таинственном «нечто» не больше моего, но стесняется признаться! Похоже на то! Он ведь до сих пор мне не сказал, что ему надо, только требует: «Отдай!»
А что отдать-то, Саня?! Сказал бы, а? Ведь знать хочется! Вдруг отдам — а не то?»
— А где у тебя стремянка?
«Куда его отослать? В спальню или на балкон? Лучше бы на балкон, там его можно запереть. Он, конечно, разобьет стекло и выберется, однако это займет у него время, и я успею добежать до лифта. Но он может догадаться о подвохе и не пойти на балкон. Может, в спальню? Думай, Ермилова, — подстегивала себя Алена. — У тебя в доме может быть только одна стремянка и у тебя есть только одна попытка, чтобы сказать Сане, где она находится». И она решилась:
— На балконе.
— Идем со мной, покажешь.
— Не пойду. Сам найдешь, мой балкон — не лес, не заблудишься.
— А почему не пойдешь?
— Боюсь высоты. А если меня вынуждают выходить на балконы, я кричу. Громко.
— Не закричишь. Ты закомплексована, Алена, и ты не станешь кричать — побоишься показаться смешной. Ты можешь решиться на это только в чистом поле или в густом тумане, где тебя никто не видит и не слышит. А здесь кругом люди. Нет, не закричишь. А попытаешься — сброшу с балкона, — последнюю фразу Саня произнес как бы шутя, так взрослый дядя разговаривал бы с маленькой глупенькой девочкой.
— Я окажу сопротивление. А пока будем бороться, угадай, сколько раз я успею прокричать: «Мой убийца — Александр Бойко»?
— Ну какой же я убийца?! Я просто хочу научить тебя не бояться высоты.
— А еще ты хочешь научить меня летать.
— Сиди здесь — и не двигайся. Поняла? Не то улетишь.
Обещаю.
«Как его запереть? Если увидит, что я встала с кресла, догадается и бросится к балконной двери. Ему с балкона к ней ближе, чем мне отсюда. Мне надо подобраться ближе к ней, но остаться в комнате, не выходить вместе с ним на балкон», — проанализировала ситуацию Алена.
Саня двинулся к балкону. Алена, не спеша, поднялась с кресла и начала спокойно расстегивать пуговицы на плаще, который все еще был на ней. Саня обернулся и прикрикнул:
— Я сказал: «Сидеть!»
— Пожалуйста, говори это своей собаке.
Алена продолжала расстегивать пуговицы, будто на плаще их было несколько десятков. Глянула насмешливо на замершего в нерешительности Саню и, наконец, «сдалась»:
— Хорошо, я пойду с тобой, — и она, все еще пытаясь расстегнуть «непослушную» нижнюю пуговицу, теребя ее обеими руками и глядя только на нее, медленно двинулась за Саней. Саня вышел на балкон, но не спускал глаз с Алены, которая, поглощенная «злополучной» пуговицей, уже «начинала нервничать» и дергала на себе плащ, пытаясь выдернуть «застрявшую» пуговицу из петли.
Алена опустила голову и делала вид, будто ничто, кроме пуговицы, ее в данный момент не интересует. Так она подошла к распахнутой настежь балконной двери. И как только Саня сделал несколько шагов по балкону, она резко толкнула дверь ногой, мгновенно опустила нижний шпингалет и бросилась вон из квартиры. Она услышала за спиной глухие удары, потом
звон разбитого стекла. Алене стало по-настоящему страшно —
Саня уже разбил окно, так быстро! «Господи!» — И нажала кнопку лифта.
Лифт стоял на этаже. Створки дверей разъехались в стороны.
Она впрыгнула внутрь и тут же нажала на кнопку первого этажа.
Только бы лифт успел двинуться вниз прежде, чем покажется
Саня! Лифт закрыл двери и начал спуск. Саню Алена не увидела, но услышала: он опоздал на считанные секунды. «Все, спасена! — ликовала она. — Ай да Ермилова, ай да умница!»
Лифт был старый и не скоростной. Он мог «запоминать» не более одной команды, отменить которую можно было только
изнутри и до того, как лифт начнет ее выполнять. Остановить его на промежуточном этаже, при нажатой кнопке первого этажа, было уже невозможно — ни снаружи, ни изнутри. На это Алена и рассчитывала — Саня не сможет остановить лифт, и она благополучно спустится вниз, выбежит из подъезда и бросится на улицу. Там должны быть люди, там супермаркет, который работает круглосуточно.
О том, что лифт в Аленином подъезде движется очень медленно, знала не только Алена, но и Саня. Он бросился вниз по лестнице, Алена услышала его топот: Саня несся как оглашенный, перепрыгивая через несколько ступеней. И Алена поняла, что попала в ловушку: когда лифт опустится на первый этаж и распахнет двери, прямо перед собой она увидит Саню. Она не все учла — она не предполагала, что Саня может броситься за ней
вниз. А там она окажется с ним один на один. Консьержа нет — уже месяц нет. Кричать и звать соседей бесполезно: никто не выйдет, даже если закричать «пожар» — теперь на эту удочку уже никто не ловится.
Лифт полз как черепаха, а Саня громыхал уже где-то внизу.
«Что делать? Что делать?» — запаниковала Алена. — «Господи,
скажи, что делать!» — «Прыгать!» — блеснуло в голове. Алена
ясно осознала эту мысль, но не могла ее осмыслить. Куда прыгать, ведь она в лифте?! «Не думай, куда прыгать, а делай, что велено, — вмешалось чувство самосохранения. — Прыгай!» Вниз прыгнуть она не могла — некуда, оставалось только вверх. Но так она не выберется из лифта, и после прыжка ее все так же будут окружать панели лифта, испещренные нескромными графити.
«Прыгай! — вопило все внутри. — Не думай, прыгай куда прыгается, только скорее!» И Алена прыгнула — вверх. Едва ее ноги оторвались от платформы, как свет погас и лифт замер между этажами. Это произошло, когда она была еще в воздухе, и, приземлившись, она уже не увидела ни панелей, ни графити на них. Кабинка погрузилась в кромешную тьму. Лифт застрял, и застрял основательно. Теперь можно перевести дух и подумать, что делать дальше. В крайнем случае, можно и покричать:
жильцы не выйдут, однако Саню ее крик испугает. Но не надолго — увидит, что никто не спешит на помощь, и осмелеет. Чтобы добраться до нее, ему требуется только открыть наружные двери лифта. А это несложно, если есть ломик под руками.
«У него машина, и она припаркована где-то неподалеку. Он не поставил ее у подъезда, чтобы я, возвращаясь домой, не увидела ее, — Алена прислушалась: в подъезде было тихо. — Видно, пошел к машине. Если вернется — то с ломиком», — сообразила она. Сколько он будет отсутствовать? Пять минут? Десять?
Сама, без помощи извне, она из лифта не выберется.
Сумка была при ней, и Алена стала на ощупь искать в ней мобильник. Надо позвонить в милицию. Нет, пока там расшевелятся, Саня с ней разделается. Надо звонить Андрею. Но она не помнила его номер, надо искать в записной книжке, а в лифте темно. «Надо звонить Светику, а Светик пусть перезвонит Андрею и все ему расскажет», — здравый смысл вновь обрел себя и пытался руководить ситуацией, но, увы, Алена вспомнила, что в мобильнике сел аккумулятор и она так его и не заменила — открыла ящик стола и… И ей стало не до аккумулятора.
Алена бессильно привалилась к стенке лифта. Внизу послышались шаги: кто-то вошел в подъезд. Позвать на помощь? А вдруг это Саня? Она продолжала прислушиваться. Кто-то подошел к лифту и принялся настырно в него ломиться. За дверью раздавались звуки, однозначно говорившие о том, что с минуты на минуту Саня двери откроет. Алена едва не застонала от бессилия и безысходности: «Что делать?» — «Молись! — взыграл инстинкт самосохранения. — Зови Бога, больше звать некого.
Молись! И молись без всяких там рефлексий и копаний в себе:
веришь или не веришь — с этим потом разберешься! А сейчас молись!»
Алена упала на колени, подняла глаза вверх, туда, где за темной кабинкой лифта должно находиться небо, и обратила к нему свой зов. Она не молилась, как молились при ней Светик и Андрей, — она просто звала Бога и звала так, чтобы Он услышал ее, чтобы Он не мог ее не услышать. Она не думала о том, кто еще, кроме Бога, мог слышать ее отчаянный зов. Она звала Бога, и ничто другое ее не интересовало, потому что все, что не было Богом, для нее перестало существовать, переместилось в другое измерение. Мир сузился до тесной кабинки лифта, застрявшего между этажами, и в этом мире были только она и Бог. Даже те, кого она любила, кто был ей близок и дорог, оказались за гранью ее сжавшейся вселенной. Между ней и ними встал Саня.
И разделил миры. Но она знала, что Саня не сможет встать между ней
и Богом, даже если откроет двери лифта. А он откроет, если не произойдет чуда.
Саня ковырял чем-то металлическим дверь, но Алену это беспокоило все меньше и меньше. На нее снизошло такое спокойствие, что она вообще перестала воспринимать Саню в какой-либо связи с собой. Она уже ни о чем не просила, просто ждала, когда откроются двери лифта, потому что рано или поздно они должны открыться.
Алене нечего было делать. Все, что могла, она сделала, — помолилась. И теперь от нее ничто не зависело. Она прислонилась к стенке и, не желая ни о чем думать, думала обо всем сразу:
«Кто из древних сказал: “Твое дело хорошо сыграть порученную тебе роль, а выбор роли — забота другого”? (Изречение древнегреческого философа Эпиклета.) Интересно, какую роль я сейчас играю и кто ее для меня выбрал? Одно знаю точно: сама я эту роль не выбирала и кого я играю — сие мне тоже неведомо. Какой высший смысл в том, чтобы сидеть в лифте, да еще не “по воле рока”, а исключительно по собственной инициативе? Положим, это может быть ответ Бога на мою мольбу о помощи.
От Сани Он меня защитил. Кстати о Сане. Что-то долго он возится с дверью! Будь у меня ломик или хоть какая-нибудь железяка, я бы уже давно отсюда выбралась. А он столько времени копошится, а толку никакого. Или это Бог ему не позволяет? Удерживает, как грабителя в парке? Скорее всего, так и есть. Сомневаюсь я, что Саня не способен справиться с таким пустяком! А ведь, если разобраться, Бог никак иначе не мог мне помочь. Что бы я сделала, если бы Он в ответ на мою молитву,
скажем, извлек меня из лифта и переместил в мою квартиру?
Я бы, первым делом, бросилась к телефону и позвонила в психушку с просьбой безотлагательно за мной приехать. А так все естественно: я в лифте, Саня за дверью, и дверь стоит как скала. Нет, вот это, как раз, неестественно. Саня уже должен был этот лифт по винтикам разобрать! Выходит, на моих глазах совершается чудо?! Иначе не назовешь! Господи, спасибо! Интересно, Саня удивлен происходящим? Если нет, то сколько времени ему понадобится, чтобы понять, что эту дверь ему не
открыть? Жаль, темно, можно было бы время засечь. Вот Светик
удивится! Нет, вряд ли. Она, должно быть, к таким вещам привыкла. Это мне они в диковинку. А Светик, наверное, и не такое видела! Интересно, а вот если бы я обратилась к Богу не в лифте, а раньше, когда только увидела Саню в своей квартире, тогда мне не пришлось бы сидеть в темноте между небом и землей?
Бог устроил бы все иначе? А как же роль, которую надо сыграть?
Хотя… про роль сказал философ, а не Бог… Нет, сдается мне, что
все было бы так же, и роль осталась бы та же: роль человека, повисшего между небом и землей. Господи, я готова сидеть здесь до утра, если такова Твоя воля. Только, прошу Тебя, если этой двери когда-нибудь суждено открыться, сделай так, чтобы, когда это произойдет, за нею стоял не Саня. И спасибо Тебе». —
«Ермилова! У тебя совесть есть? “Спасибо” ты говоришь, когда тебе талончик в троллейбусе закомпостируют, а тут Бог тебе жизнь спас — и ты Его тоже “спасибом” отблагодарить хочешь?!
Когда о помощи просила, тогда всю душу в мольбу вкладывала, а теперь что? “Спасибо” — и все? Слов не находишь? А для новой просьбы — чтобы Сани за дверью не было — нашла?» — обличила Алену внезапно объявившаяся совесть.
Алена была с ней — с собой — полностью согласна. Только что она, совсем того не желая, сформулировала причину подсознательного недовольства собой, которое пришло вместе с охватившим ее блаженным ощущением покоя. Надо бы поблагодарить Бога, но…
Когда она в ужасе искала выход из безвыходной ситуации, тогда молитва к Богу казалась делом естественным. Да что там говорить, тогда Алена и не раздумывала над тем, что естественно, а что нет. Но теперь, когда напряжение спало, ей было неловко за ту Алену, которая горячо и отчаянно молилась Богу, в Которого при нормальных обстоятельствах не верила. Но Бог ответил на молитву, защитил ее от Сани — и продолжает защищать, Саня до нее добраться не может.
С последним обстоятельством нельзя было не считаться, поскольку ничем иным, кроме чуда, его объяснить невозможно. И оно свидетельствовало в пользу Божьего вмешательства. Кроме того, где-то в глубине души
Алена боялась прямо сейчас открыто усомниться в существовании Бога и гнала эти мысли: что если Он, оскорбленный ее неверием в Него и неблагодарностью за уже соделанное, перестанет удерживать дверь? Поэтому Алена, не вдаваясь глубоко в проблему, говорила: «Спасибо, Господи» — и не шла дальше. Но, в то же время, она понимала: пришла пора раз и навсегда определиться в этом вопросе. Не в той она ситуации,
чтобы отрицать Бога — свою единственную надежду и защитника, однако и душой кривить нельзя, ни к чему хорошему это не приведет.
«Господи, я благодарна Тебе за Твою помощь. Но я не хочу
лгать: есть во мне сомнения, не в Твоей помощи, нет, а в…» —
Алена остановилась, не решаясь произнести: «А в Тебе Самом». Она не знала, насколько откровенной может быть с Богом, в Которого и верила, и не верила. Ощущение Божьей близости ушло, и вселенная, склонная, как известно, к расширению, вырвалась за пределы тесной лифтовой кабинки и обрела свои привычные размеры. Разумом Алена понимала, что лишиться Божьего заступничества в данный конкретный момент — это не
просто глупость, а колоссальная, вселенская глупость. К тому же
эта глупость может оказаться последней в ее жизни. И Алена
пыталась балансировать, чтобы не сказать ни «да», ни «нет», потому что и то, и другое могло оказаться неправдой. Ей требовалось время, чтобы разобраться в своей душе. А времени у нее не было: Саня ломился в дверь… Но дверь держалась…
Продолжение...