ВЛАДИМИР ГИЛЯРОВСКИЙ: ЖИТЬ ЩЕДРО И С АППЕТИТОМ — 2

[ https://vk.com/public155688991 ?w=wall-155688991_195916|часть первая]
Он отправился в Ярославль — без паспорта, назвавшись Алексеем Ивановым, и напросился к бурлакам в ватагу. Шел 1871 год, парню было всего 15, на Волге бушевала холера. Труд был тяжелый, еда скудная, но ему все казалось прекрасно. И работа по силам — бурлаки прозвали Гиляровского Алешей Бешеным: его сил хватало еще и на то, чтобы после тяжелой работы куролесить, прыгать, кувыркаться. И люди интересные, и лапти такие удобные. И главное, бурлаки рассказывают такие удивительные истории про разбойников, про Стеньку Разина, про атамана Репку, который летом бурлачит, а зимой ведет "станицу" свою на разбой и прячется у раскольников. Эта вольная жизнь так прельщала юношу, что он чуть не сорвался в "станицу", да атамана Репку, к которому он собрался, арестовали. Гиляровский стал крючником — грузчиком в порту. Оттуда написал домой, что жив-здоров, работает и к зиме приедет. Отец не стал ждать, приехал забрать блудного сына домой, но по дороге — кисмет! — Гиляровские познакомились с капитаном Егоровым, который предложил юноше поступить в военное училище. "Кисмет" — это капитана Егорова словцо.
Сначала все складывалось хорошо. После первого года обучения и летних лагерей Гиляровского отправили в Московское юнкерское училище. Из него молодой юнкер вылетел по глупой случайности: возвращаясь из увольнения в подпитии, заметил брошеного в парке ребенка и взял его с собой в училище, чтобы успеть к вечерней поверке, а потом сдать его в полицию. Ротный командир заметил, что от юнкера пахнет спиртным. Слух о пьяном юнкере, явившемся на поверку с ребенком, дошел до начальства, и Гиляровского на всякий случай из училища отчислили в полк. Он мог остаться в полку, но взыграло ретивое: хотел сбежать в Астрахань, поступить матросом на корабль, манили дальние страны, хотелось впечатлений — словом, из полка он уволился и только тогда стал думать, как жить дальше. Какое-то время продержался истопником в военной прогимназии, но оттуда бежал, чтобы не попасться на глаза знакомому из прежней жизни. Поступил в пожарные, но бежал и оттуда по той же причине. Наконец, устроился на белильный завод, откуда прямая дорога была в могилу — но выдюжил, работал за себя и за старшего друга Ивана Иваныча, да еще дрова колол... Старик Иван Иваныч скоро умер, и только тогда Гиляровский узнал, что это и был легендарный атаман Репка, это с ним он делил нары.
С завода он тоже скоро ушел. Бродяжничал, мотался по стране, в Казани по ошибке попал под арест, но сбежал, высадив ночью оконную решетку в камере. Затем в Царицыне случайно нанялся вести персидских жеребцов в донские табуны — и там, в степи, казалось, нашел свое счастье, и потом еще много раз возвращался в степь, и писал о степи и конных заводах.
Новый поворот судьбы — и вот он в Ростове и принят в цирк: наездник Алексис, джигитовка и вольтижировка. Новый поворот: теперь он уже в Тамбове; в трактире бьют актеров, Гиляровский вступается, знакомится с актерами, его берут в труппу. Кончается театральный сезон, тянет на простор, тут встречается старый знакомый, казак, и Гиляровский едет с ним покупать лошадей.
Он просто живет, не строя планов, и радуется жизни, и никогда не знает, что будет завтра: кто встретится, куда позовет — он для всего открыт, в любую минуту готов сорваться с места и отправиться куда-то, за новыми впечатлениями и приключениями. Он реагирует на всякий случайный импульс, готов идти за первым, кто позовет, и бежать от первого, кто случайно встретится; он берется за любую работу и справляется с ней, он везде свой — "я всеми принят, изгнан отовсюду"... Он говорил о себе, что у него нет биографии — только отдельные сюжеты.
Он снова поступил в театр, на сей раз в Саратове, и встретил в нем свою первую любовь, актрису Гаевскую; их дружба — не любовь — трогательная дружба — началась с того, что Гиляровский надрал уши актеру, бесцеремонно попытавшемуся обнять Гаевскую.
Новый поворот судьбы — русско-турецкая война. Актер Гиляровский отправляется добровольцем в армию. В регулярной армии тоже не задержался — попал в охотничью команду, к пластунам — лазить по горам и брать в плен турецких часовых. "На эти операции посылали охотников самых ловких, а главное сильных, всегда вдвоем, а иногда и по трое. Надо снять часового без шума. Веселое занятие — та же охота, только пожутче, а вот в этом-то и удовольствие. Здесь некогда было задумываться и скучать, не то, что там, в лагерях, где по неделям, а то и по месяцам не было никаких сражений", — вспоминал писатель.
С войны Гиляровский пришел с Георгиевским крестом, навестил отца — и снова стал служить в театре, на сей раз в Пензе. В 1881 году актер Сологуб явился в Москву искать ангажемента и устроился в первый московский частный театр Анны Бренко.
С этого времени он уже постоянно жил в Москве, хотя и срывался бесконечно куда-то. Писал стихи — искренне считал себя поэтом, и его даже называли поэтом, но стихами его произведения могли считаться только на фоне общего упадка поэзии. Из всех поэтических потуг его в истории русской поэзии остался один экспромт: "В России две напасти: // Внизу — власть тьмы, // А наверху — тьма власти".
Все остальное — очень скучные, очень типичные для 1880-х годов стихи про родину, крестьян, волю вольную и прочее. Его темы — могучий Дон, казаки, Стенька Разин — целая поэма о нем. С первой публикации стихотворения о Волге в "Будильнике" началось сотрудничество Гиляровского с московской мелкой прессой.
Начал работать он в "Русской газете", но очень быстро перешел в "Московский листок" и обнаружил, что оперативная репортерская работа — это его призвание: "Сил, здоровья и выносливости у меня было на семерых. Усталости я не знал. Пешком пробегал иногда от Сокольников до Хамовников, с убийства на разбой, а иногда на пожар, если не успевал попасть на пожарный обоз". Уже в первый год работы в "Московском листке" Гиляровский опубликовал сенсационный репортаж о пожаре на фабрике Морозова в Орехово-Зуеве. Затем были знаменитые репортажи с места крушения поезда под Кукуевкой и с давки на Ходынском поле, репортаж из подземного коллектора реки Неглинки — маршрут этой прогулки у московских диггеров и сейчас называется "тропой Гиляровского". И рассказы о московских трущобах. Свои публикации из трущоб Гиляровский собрал в книгу "Трущобные люди", и с ней произошла та же история, что и некогда с "Записками охотника": опубликованные по отдельности, они спокойно проходили цензуру, но собранные вместе — оказались мощным обличительным документом, который цензура пропускать не решилась. Тираж "Трущобных людей" был сожжен, и это оказалась последняя сожженная книга в России.
Одним из первых московских друзей Гиляровского стал молодой доктор Чехов: "Мы с Антоном работали в те времена почти во всех иллюстрированных изданиях: "Свете и тенях", "Мирском толке", "Развлечении", "Будильнике", "Москве", "Зрителе", "Стрекозе", "Осколках", "Сверчке", — вспоминал Гиляровский. Чехов определил характер своего приятеля так: "Ты — курьерский поезд. Остановка пять минут. Буфет". Чеховские отзывы о Гиляровском встречаются во множестве писем — и везде Гиляровский вбегает, устраивает тарарам и убегает: "По-прежнему он влетает ко мне почти каждый вечер и одолевает меня своими сомнениями, борьбой, вулканами, рваными ноздрями, атаманами, вольной волюшкой и прочей чепухой, которую да простит ему бог"... "Что он выделывал, боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил на деревья, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна. Говорил он не переставая"... "В нем есть кое-что ноздревское, беспокойное, шумливое, но человек это простодушный, чистый сердцем, и в нем совершенно отсутствует элемент предательства, столь присущий господам газетчикам. Анекдоты рассказывает он непрерывно, носит часы с похабной панорамой и, когда бывает в ударе, показывает карточные фокусы..." Может быть, интеллигентская слабость и хрупкость — это только поза, маска, самооборона Чехова от напора дяди Гиляя, которого он, впрочем, искренне любил и ценил. О творчестве Гиляровского Чехов отзывался совершенно справедливо: "Это человечина хороший и не без таланта, но литературно необразованный. Ужасно падок до общих мест, жалких слов и трескучих описаний, веруя, что без этих орнаментов не обойдется дело. Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа — это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: не хватает мужества".
Общие места, жалкие слова и трескучие описания в прозе невыносимы, но в репортерской работе они были неизбежны.
"Люди в страшном испуге бросились к выходу"... "Ужасную картину представляло горящее здание"... "Несчастный задыхается в дыму и падает мертвым"... "Адская катастрофа"... "Ужасная могила"... Впрочем, репортажи Гиляровского точны и достоверны; описания живы и красочны, поговорить он успевает чуть не со всеми очевидцами, всегда лезет в самую гущу событий, на всякое место преступления попадает первым, всегда приносит эксклюзив.
В 1884 году Гиляровский женился на тихой сироте Марии Мурзиной. Писал ей перед свадьбой: "Ты одна для меня всё на свете... Передо мной на столе, заваленном листами исписанной бумаги, стоит дорогая мне карточка с венком из колосьев и цветов на густой русой косе... И работается с удовольствием, с радостью". Эту фотографию он потом всю жизнь держал на рабочем столе. Жена создала для бешеного репортера уютный дом, где его всегда ждали и любили. Через год родился сын Алеша, потом дочь Надежда. Мария Ивановна терпела и долгие отлучки мужа, и его хождения по трущобам, откуда он притаскивал то скарлатину (заразился маленький сын), то тиф (заболела нянька). Алеша умер, не дожив до 2 лет; Надежда стала известной переводчицей.
Гиляровский успел поработать в рекламе (некоторое время возглавлял "Контору объявлений"), спортивным журналистом (издавал "Листок спорта", потом "Журнал спорта"). Дружил с Валерием Брюсовым. Однажды, заболев воспалением легких, решил, что умирает, и просил Брюсова, чтобы тот распорядился его творческим наследием. Брюсов сказал: "Вас придавит рухнувшим домом в городе или в степи грозой убьет". И впрямь — Гиляровский его пережил. Но кстати, когда скульптор Меркуров, ваявший гранитного Толстого, пообещал Гиляровскому памятник из метеорита — тот расхохотался: рано думать про памятник, я еще поживу! Беззлобно издевался над символистами и новым искусством вообще — печатно высмеивал "подбрюсков", перевесил картину на выставке "Ослиный хвост" вверх ногами, да так она там и провисела...
В первом десятилетии ХХ века у него вышло несколько книг: "На родине Гоголя. Исследования", "Были. Рассказы", "Шутки. Рассказы"; он уже не просто репортер — он писатель. И хотя его лучшие книги еще не написаны, Гиляровский совершенно необходим в этой среде — просто потому, что жаден до людей; они все ему интересны, он все про всех знает, ему с каждым есть о чем поговорить. С Толстым у него общие знакомые еще из времен "Казаков", Горькому он обрадовался как родному: "дивился, что нашелся большой художник, затронувший тот мир, в котором я так долго вращался"; "понимали друг друга с одного слова". Бунин считает его отличным знатоком Москвы. Без Гиляровского невообразим кружок "Среды" с его застольями, литературными разговорами и пением гимна "Недурно пущено"; он из тех людей, кто формирует среду — умную, доброжелательную среду, в которой только и возможно появление гениальных писателей.
В 1908 году Гиляровский с помпой отпраздновал 25-летие творческой деятельности; поздравлений ему прислали столько, что ответить всем лично он не мог, отвечал печатно, через "Русское слово", в котором в то время работал. Его все любили — не только за его удалое богатырство, но и за радушие, и за вечное стремление помочь нищей творческой братии — актерам, художникам, музыкантам, писателям. Он без конца посылал кому-то деньги, покупал неудачные картины студентов-художников, чтобы подкормить их, заботился о том, чтобы актеры не голодали — и требовал, чтобы им разрешили играть Великим постом; рассказывают, что мог выскочить на полном ходу из трамвая, заметив нуждающегося знакомого, чтобы дать ему денег. Когда кухарка его плакала, что у матери в деревне отнимут корову за недоимки, — Гиляровский лично приехал в деревню, чтобы расплатиться и сохранить ей корову.
Первую мировую постаревший Гиляровский принял без всякого восторга. Он был еще здоров и силен, но другу своему, актеру, рвавшемуся на фронт санитаром, написал: ну могу я порубать десяток немцев, и что? У нас другие задачи — мы должны быть санитарами духа. "У меня перо и помощь организациям натурой. У тебя — слово со сцены, с эстрады — великое слово, поднимающее дух, а страна побеждает не орудиями только, но и духом".
Февральскую революцию встретил, как и многие другие, восторженно; расхаживал по улицам в кожаной куртке с Георгиевским крестом на груди. Октябрьскую тоже принял — и искренне уверовал в то, что советская власть сможет принести те самые перемены к лучшему, которых он всю жизнь добивался пером. При советской власти он впервые опубликовал полностью свою поэму о Разине. Он приветствовал снос Хитрова рынка, которому посвятил столько времени, сил и печатных строк. Голодные и холодные послереволюционные годы подорвали его богатырские силы; он понимал, что уже стар. Он взялся за воспоминания: может быть, меняющийся облик Москвы подтолкнул его к этому: где тот Английский клуб? Где Охотный ряд? Книга "Москва и москвичи", вышедшая в 1926 году, была моментально раскуплена. И хотя автор искренне радовался тому, как меняется Москва, книга его кричала о любви к старой Москве, которую он знал как никто, и сохраняла эту старую Москву для всех, кто ее помнил и любил.
В том же, 1926 году импульсивно, по обыкновению, увидев, что рабочие поднимают люк на улице — Гиляровский решил повторить свое знаменитое путешествие по руслу Неглинки и полез в коллектор. В этот раз он там сильно простудился, тяжело заболел, начал глохнуть, ослеп на один глаз; глаз пришлось удалить... Былому молодечеству пришел конец.
Писатель Лидин рассказывал: "Трудно и упорно поддавался времени этот человек. Он дрался со старостью. Он отпихивал ее своими все еще крепкими руками бывшего борца. Семидесятилетний, он любил дать пощупать свои мускулы: он был действительно еще очень силен... Весь московский, с московским говорком, с табакеркой, в которой нюхательный табак изготовлен по его рецепту (московские будочники любили нюхать табак), Гиляровский в нашей современности казался выходцем из прошлого, навсегда ушедшего мира".
Сейчас его главным делом стали воспоминания: в конце концов он столько помнил и знал, что рассказывать об этом можно было еще целую жизнь. Он и рассказывал — о своей жизни, о знакомых писателях, о театре, о газетной среде...
Писательский талант Гиляровского не особенно велик, никаких открытий он не сделал ни в поэзии, ни в прозе, но помимо неимоверной памяти у него был счастливый талант жить весело, щедро и с аппетитом. И рассказывать о жизни с такой же любовью и радостью, с такой же щедростью и веселым простодушием.
Умер Гиляровский в 1935 году, так и не успев собрать друзей на прощание и выпить с ними вина из сбереженной с незапамятных времен бутылки "Аи".
Скульптор Меркуров, как и обещал, сделал ему надгробие из огромного куска метеорита.
И. Лукьянова