На батумском рейде парусная яхта борется с волной. Я сюда заехал в новогодье как-то, пил под выходной. В окна морвокзала я глядел угрюмо, дик и одинок ― где моя удача, где моя фортуна, дом и огонёк? Что имел ― развеял, что любил ― профукал, завернул в Батум, будто в биллиардной от борта и в угол, и в затылке шум. Жены позабыли, дети осудили: «Это не отец», только в Ленинграде в маленькой квартире есть один ларец. Там хранятся письма, и мои открытки, и мои стихи. Жизни не поправишь, я один в убытке, небеса глухи. Но подходит яхта к призрачному молу и через туман слышит, как на суше гонит радиолу пьяный ресторан. Доставай-ка фото из того конверта, глянь на оборот. В декабре в Батуме холода и ветра мне невпроворот. Ничего не знаю, никого не помню и себя не жаль. Только эту рюмку я ещё наполню, оболью хрусталь. Е. Рейн. 1989
Подслушано у учителей
НОВОГОДЬЕ
На батумском рейде парусная яхта
борется с волной.
Я сюда заехал в новогодье как-то,
пил под выходной.
В окна морвокзала я глядел угрюмо,
дик и одинок ―
где моя удача, где моя фортуна,
дом и огонёк?
Что имел ― развеял, что любил ― профукал,
завернул в Батум,
будто в биллиардной от борта и в угол,
и в затылке шум.
Жены позабыли, дети осудили:
«Это не отец»,
только в Ленинграде в маленькой квартире
есть один ларец.
Там хранятся письма, и мои открытки,
и мои стихи.
Жизни не поправишь, я один в убытке,
небеса глухи.
Но подходит яхта к призрачному молу
и через туман
слышит, как на суше гонит радиолу
пьяный ресторан.
Доставай-ка фото из того конверта,
глянь на оборот.
В декабре в Батуме холода и ветра
мне невпроворот.
Ничего не знаю, никого не помню
и себя не жаль.
Только эту рюмку я ещё наполню,
оболью хрусталь.
Е. Рейн. 1989