— Да.

Пусть так и останется тайной, - согласилась я. По мере того, как Наташа рассказывала о своём открытии, мне становилось крайне неуютно в этом излюбленном кафетерии, куда я всегда заходила утром после электрички за круассаном и кофе. - Но мне очень обидно за твоего папу, по сути он ни в чём не виноват.
— Зато теперь понятно почему дед никогда не жаловал меня и братьев, - мрачно хмыкнула сестра, глядя в окно на открытый надземный переход, по которому поднималась, борясь с мокрым снегом, толпа людей. - Я всегда поражалась - почему такая несправедливость? Почему вас он тискал и всегда был рад видеть, а на нас смотрел с каким-то укором и ни разу не приласкал?
— Ну... теперь его можно хоть как-то понять.
— Из-за него я полдетства чувствовала себя неполноценной. Старый угорь. И главное - кто ему доктор? Сам сделал выбор!
Наташа допила последний глоток и встала. Она взяла со стола чёрно-белую фотографию, на которой был изображён красивый и статный парень, фотография была армейской, и спрятала её в свой клатч.
— Ладно. Мне домой пора, ещё Мишку везти в секцию.
— Да, я тоже поеду, очень устала сегодня, - согласилась я, хватаясь за сумку.
— Так что? Значит молчок?
— Определённо. Пусть так и живут в неведении, ни к чему это, - подтвердила я, - представь: придут они к бабушке и всё это выложат, каково ей будет? Зачем ей этот позор?
— Да уж, - кивнула сестра.
Мы распрощались и каждый свернул в свою сторону. Наверное, снег таял на моем лице столь стремительно, потому что оно горело, как накалённый на огне кирпич. Я не замечала снег. Преодолевая пешеходный переход перед станцией, я вылезла на дорогу на красный, водители обложили меня нервными гудками.
Я села в электричку. Все сорок минут дороги до нашего городка я была поглощена открывшейся мне тайной. Мне вспоминался дед и то, как он любил нас, и я не придавала особого значения его отношению к внукам от дяди Коли, старшего брата папы. А ведь все они были очень красивыми, с правильными, какими-то арийскими чертами, талантливы и умны. Мы с родной сестрой им во всём уступали, как и отставали от них дети дяди Артёма - младшего брата папы и дяди Коли. Да и в целом дядя Коля очень многого добился в жизни, в отличие от остальных братьев - стал начальником производственного отдела на заводе, открыл ресторан морепродуктов на имя жены, популярное заведение в нашем областном центре.
Я вспоминала как папа говорил о деде с теплом:
— Как же он любил вас, своих внуков!
А потом заканчивал с лёгким недоумением:
— Только детей Коли почему-то не очень... да и его самого. Странно.
***
В детстве они жили в небольшом доме на окраине села. Старший, Коля, был высоким, статным, с ясными голубыми глазами — все соседи говорили, что краше парня в округе нет. Но отцу, казалось, это было неприятно. Он никогда не поднимал на Колю руку, не кричал, но в его взгляде всегда читалось что-то холодное, словно сын был ему в тягость, не мил.
Средний, Вова, не понимал такой несправедливости. Он обожал старшего брата: Коля всегда заступался за него, помогал с уроками, а если Вова простужался — сидел у его кровати и читал вслух книжки. Младший, Тёма, был ещё совсем ребёнком и во всём копировал Вову, так что Коля стал для них обоих защитником и другом, примером.
Он был очень разумным и справедливым - старший Коля. Никогда не перечил родителям, всех жалел, исполнял любые просьбы и приказы. Он был единственным из детей, кто никогда не доставлял проблем. Он обладал каким-то внутренним сиянием и всепрощением, мог понять и утешить любого. Маленький взрослый... Но сколько раз видел Вова то замешательство на его лице, когда отец несправедливо обделял его, ущемлял, и когда Коля, объективно заслужив похвалы, стоял перед отцом, ожидая, надеясь, что может хоть на этот раз... отец только хмыкал безразлично, глядя в сторону:
"У!"
И больше его не видел.
Вова отчётливо помнил некоторые моменты.
— Батя, нам табель успеваемости выдали. Одни пятёрки у меня. Подпишешь?
Коля гордо и смущённо протягивал отцу табельный лист. Отец даже не глянул, не оторвал глаз от досточки, на которой они с Вовой битых два часа выжигали тигра.
— У! Иди к маме, - и говорил уже Вове, - вот здесь добавь, около носа. Молодец, сынок.
— Батя, я олимпиаду выиграл, по алгебре первое место. Всех городских обошёл.
Молоток в руке отца замер лишь на пару секунд, а потом опять заколотил по забору. Вова был рядом, подавал отцу гвозди.
— У!.. Ясно.
А ещё было: Коля заходит домой, лицо счастливое и усталое с дороги, он бросает на пол дорожную сумку, а мама уже бежит к нему с поварёшкой, вымазанной в супе.
— Ну что, сынок, ну как?
Все очень взволнованы: Коля ездил в город, чтобы отыскать себя в списках поступивших. Щёки у него розовые, пшеничные волосы взлохмачены от долгой дороги пешком, и весь он такой красивый, чистый и честный...
— Щас, мам, обожди, дай разуться, - говорит он ей с улыбкой, а потом проходит дальше, к дивану, где сидит отец, а мама с братьями семенят за ним. Ну теперь-то уж отец точно его похвалит!
— Батя, меня в институт зачислили! Я поступил!
Отец опустил газету, взглянул на него, потом на жену, которая умоляла глазами "ну давай же!", задержался на двух младших мальчишках: все они улыбались и готовы были закричать от радости, но последнее слово за папой - он задавал настроение и песню семьи.
— У... - сказал он и тут же вновь погрузился в газету. - Что там с ужином, Люда? Готов?
У Коли побелели губы, он сник и осунулся... Даже Вове стало нехорошо от этой несправедливости, от этой Колиной боли.
— Да брось, пап, ведь Коля будет первым из всей нашей родни, кто получит высшее... - рискнул он оправить отца и тут же пожалел.
Отец резко положил на колени газету, раздался хруст тонкой бумаги. Он закричал:
— И что такого? И ты поступишь! И Артём потом! Вы что - хуже?! Чем он лучше вас? Ничем! Ничем! Где мой ужин, Людмила?!
— Суп разогрела, а плов, думаю, дошёл... - тихо сказала мать. Она взяла старшего сына под руку и повела на кухню, и ворковала ему успокаивающие слова, говорила, что гордится им, так гордится...
— Коля, Коля, - прискакивал около него Вова, - а как думаешь, если и я через два года поступлю, мы сможем жить в одной комнате в общаге?
— Посмотрим, братишка, может меня к тому времени и в армию призовут.
Он никогда не говорил Коле "сынок", никогда не слышал Коля от него "молодец!", "Так держать!" ,"Моя гордость". Все эти слова доставались лишь младшим братьям. Отец словно хотел этой похвалой возвысить их над достижениями Коли, показать, что они лучше, "удачнее", милее сердцу... Но почему?
Однажды, ещё в детстве, когда мальчишкам было восемь лет, шесть и три года, отец вернулся с рынка и, развязав сумку с продуктами, достал два петушка на палочке — ярко-жёлтых, с сахарной корочкой.
— Вот, мальчики, полакомитесь, — сказал он, протягивая сладости Вове и Тёме.
Коля стоял позади братьев и смотрел с надеждой на сумку отца. Вова завертел головой, впервые в жизни ощутив замешательство. Петушок так и норовил запрыгнуть ему в рот, но Вова сдержался.
— А Коле? — спросил он.
Отец хмуро взглянул на Колю. Тот уже выглядел, как собака, которую бьют и заставляют стоять на месте...
— А на тебя не хватило, иди, - сказал отец старшему сыну.
Коля к такому обращению уже привык, но душу всё равно обожгло обидой. Младший брат тут же присосался к головке янтарного петушка на палочке, а средний Вова, опустив леденец, нахмурил белесые брови и замер между Колей и отцом - он уже кое-что осознавал и его задевала отцовская несправедливость. Они стояли в углу двора, под густым навесом винограда. В этом месте Коля вылепил глиняную горку, по которой братья спускали игрушечные машинки. Сквозь плетущуюся крону навеса проскакивали "солнечные зайцы" и так получалось, что луч солнца любил падать на лицо Коли, делая его кожу, нежную, как фарфор, особенно красивой.
Коля поставил на глиняную горку машинку и вышел за двор, на его плечи словно что-то давило, не давая выпрямиться.
— Ну а ты, сынок? - обратился отец ласково к Вове, - почему не ешь? Ты же обожаешь петушков.
Вове стало так горько, что даже во рту пересохло. Он посмотрел на своего петушка, потом на довольного Тёму, который уже вовсю облизывал леденец, и вдруг резко, с остервенением, откусил кусочек, а остальное зажал в кулаке.
— Я потом доем, — пробормотал он и, сделав бессмысленный круг по двору, выскользнул за калитку.
Коля сидел на брёвнышке, глядя куда-то вдаль. Вова подошёл и молча сунул ему в руку почти целого петушка.
— На.
Брат удивлённо поднял глаза.
— Зачем? Тебе же дали...
— А мне некуда столько, — соврал Вова. — Откусил кусок и объелся, больше не влезет.
Коля усмехнулся, но взял. Они сидели плечом к плечу, и Вова чувствовал, как у него на душе становится теплее.
Было много таких случаев непонятной несправедливости, но именно тот петушок сильнее всего отпечатался в памяти Вовы и именно с того момента средний брат стал подмечать папину неприязнь к Николаю.
***
Мы все знали, что бабушка и дедушка были родом из села Поречное. Это было аккуратно вписано в их пожелтевшие свидетельства о рождении и паспорта. Но сразу после свадьбы, в один из осенних дней, они внезапно перебрались в Изюмовку — за двести километров от родных мест.
Это всегда казалось странным. В Поречном остались все: и родители, и сёстры с братьями, и друзья, и вообще куча родни, чьи имена я слышала лишь в обрывках разговоров. А здесь, в Изюмовке, они появились будто из ниоткуда — без связей, с несколькими тюками вещей. И стали жить, рожать детей. Старший Коля родился в первый же год после женитьбы.
— Родители были против брака, — объясняла бабушка, когда мы, внуки, допытывались, почему они оставили село. — Вот мы и уехали. Навсегда.
Но в этом объяснении были дыры и недосказанность.
Во-первых, старый альбом с фотографиями. На одном снимке — молодой дед, обнимающий бабушку, они оба как-то не очень счастливы, напряжены... По обе стороны от них родители: слева бабушкины, на их лицах было написано облегчение, а справа дедушкины - не очень довольные, без улыбок. Позади них дом с резными ставнями...
— Это моих родителей, в этом доме я выросла, - пояснила бабушка.
На обороте было выведено довольно коряво: "Поречное, 1969. Ванечка и Людочка. Счастливой вам жизни..."
— Кто это писал? — спрашивала я у деда.
— Тёща моя, кажется. Уже не помню.
— Но вы же говорили, что они были против, а тут "счастливой жизни".
— Да не помню я уже! Столько лет прошло, может и не она, а из сестёр кто-то, - начинал злится дед, - идите играть! Привязались.
Собравшись вместе, наши отцы вспоминали:
— Вы даже не представляете, дети, как вам повезло - каждое лето у бабы с дедом. А в нашем детстве мы никуда не ездили, бабушки и дедушки сами к нам иногда приезжали в Изюмовку, ненадолго. Хорошие были люди...
— Но постой, папа! Бабуля говорила, что родители были против их брака, потому они и уехали.
— Да, странно это...
Однажды моя сестра Наташа, та самая дочь Коли, только пятнадцатилетняя, проводила лето у бабушки и от скуки долго рылась в бабушкином комоде - она любила копаться в старых документах и письмах, рассматривать фотографии.
Среди пахнувших прошлым листов Наташа наткнулась на конверт без марки, от был тщательно спрятан в папочку. Внутри лежала фотография.
Молодой парень в военной форме. Высокий, статный, с ясными глазами и твердым взглядом. Наташа замерла — перед ней был будто бы её отец, только лет на двадцать моложе. Та же линия подбородка, тот же разлет бровей и тот же взгляд — всё один в один.
"Дальний родственник?" — подумала она, переворачивая снимок. Но на обороте не было ни даты, ни подписи.
— Бабуль, а кто это? — крикнула Наташа, подбегая во дворе к бабушке.
Бабушка, высыпавшая курам зерно, обернулась. Поднеся к глазам фотографию, её лицо вдруг исказилось — Наташа даже испугалась, будто сделала шалость: она никогда не видела бабушку такой.
— Да никто! — резко вырвала она снимок из рук внучки. — Односельчанин. Со службы фотку присылал.
— Но он же вылитый папа! Точно не родственник?
— Не вылитый! — бабушка нервно сунула фото в карман фартука. — И вообще, чего лазишь, где не просят?!
Она круто развернулась и зашагала в дом. Наташа притворилась, что отстала, но краем глаза заметила, как бабушка заперлась в своей комнате, а вышла оттуда уже без фотографии.
Дождавшись, когда все разойдутся по делам, Наташа вернулась к расследованию. Бабушкина комната была неприкосновенна, но она знала — прячет женщина всё в одном и том же месте.
Итак... Пятый том Горького. Между страниц «В людях» лежал тот самый снимок.
Наташа забрала его, но никому не сказала. Первые дни она то и дело доставала фотографию, разглядывала, придумывала истории: может, это пропавший брат деда? Или тайный первый муж бабушки? Потом спрятала в школьную использованную тетрадь по русскому — и постепенно забыла.
Но фотография не забыла её. Она ждала своего часа.
Уже будучи сама мамой, она разбирала в чулане у родителей свои старые тетради - нужно было освободить место, решила оставить всего несколько штук на память. Фотография сама вылетела ей под ноги. Тут же вспомнилась бабушка, её реакция, и собственное удивление от находки.
"Кто ты?" - прошептала она, проводя пальцем по изображению.
В голове всплыло бабушкино лицо, искажённое неожиданным гневом. "Да никто! Односельчанин!" - вот всё, что она тогда услышала. Но теперь-то Наташа понимала - здесь кроется тайна.
Она решила поехать в Поречное.
Связей с теми родственниками не осталось, но Наташа верила - правду можно отыскать. "Язык до Киева доведёт", - повторяла она про себя, ступая по пыльной дороге родного села бабушки.
После долгих расспросов ей удалось найти младшую сестру бабушки - тётю Шуру.
— Здравствуйте, я Наташа, внучка вашей сестры Людмилы, - робко представилась она.
Тётя Шура прищурилась, разглядывая гостью. Признав родство, она пригласила Наташу в дом.
Наташа достала заветную фотографию и выложила на стол перед женщиной:
— Вы не знаете, кто это?
Старушка прищурилась, затем в её взгляде вспыхнуло воспоминание.
— Откуда у тебя... - голос её дрогнул.
Бабушка хранила. Но не хотела говорить о нём. Кто это?
Тётя Шура долго молчала, рассматривая снимок, потом махнула рукой: "Ладно... Всё равно уже все там, кроме неё... Это Володя. Владимир Семёнов. Первая любовь твоей бабушки.
И тогда старая женщина начала рассказ...
— Владимир был настоящим красавцем — высокий, статный, с обаятельной улыбкой. Всё село заглядывалось на него, но больше всех — твоя бабушка, Людмила. Он ухаживал за ней красиво: цветы дарил, стихи читал, под окнами песни пел. А рядом крутился Трофим — будущий твой дед. Скромный, работящий, но... обычный. Рядом с Владимиром он терялся, как серенькая мышка рядом с павлином.
Наташа слушала, затаив дыхание.
— Людмила не смогла устоять перед Владимиром. Они стали встречаться, а вскоре она забеременела. Но как раз тогда его призвали в армию. Он обещал, что вернётся и они распишутся, но...
Тётя Шура замолчала, глядя в окно, будто разглядывая что-то вдали.
— Но вместо этого пришло письмо. Короткое, холодное. Он писал, что не вернётся и жениться на ней не будет. Пусть забывает его. А у Людмилы уже живот рос...
В те времена незамужняя беременная женщина — это позор на всю жизнь. На неё бы пальцем показывали, шептались за спиной. И тогда Трофим... твой дед... сделал то, на что мало кто решился бы. Он предложил ей выйти за него замуж. Хоть и знал, что ребёнок не его. Хоть и знал, что она его не любит.
— И они уехали, — тихо сказала Наташа.
— Да. Подальше от пересудов, подальше от прошлого. В Изюмовке их никто не знал, там они могли начать всё с чистого листа.
Тётя Шура вытерла слезу.
— Твой дед был хорошим человеком, Наташа. Хоть он и не дед тебе по генам. Он дал ей и её ребёнку — твоему отцу — имя, семью, защиту. А Владимир... Владимир так и не вернулся. Говорили, что женился где-то в городе, сделал карьеру. А может, и нет. Кто его знает...
Наташа смотрела на фотографию. Теперь этот красивый молодой человек казался ей совсем другим — не героем, не романтическим идеалом, а просто человеком, который когда-то обманул её бабушку и сбежал.
А её дед... дед, которого она запомнила как скупого на ласки и холодного... Он сделал такой поступок из любви.
***
Рассказав мне эту историю, Наташа перевернула фотографию в руках, будто надеясь найти на обороте ещё какие-то ответы. Но там по-прежнему было пусто.
— Вот тебе и наша святая бабушка, — сказала она наконец, и в её голосе звучала странная смесь разочарования и нежности. — Всю жизнь я думала, что она — эталон праведности. Ни слова грубого, ни поступка неправильного. А оказывается...
Она замолчала, глядя в окно, где закатное солнце золотило перила надземного перехода к станции.
— Кто бы мог подумать, глядя на неё теперь — на эту сухонькую старушку в тёмном платочке, — что и она когда-то теряла голову от любви? Что носила под сердцем ребёнка от человека, который её бросил? Что выходила замуж не по любви, а от отчаяния?
Я молчала. Наташа нервно провела пальцем по краю фотографии.
— Знаешь, что самое странное? — продолжила она. — Я теперь по-другому смотрю на деда. Раньше он для меня был просто старым ворчуном, который выделял внуков по непонятному признаку. А теперь я понимаю: он взял беременную невесту, увез её от сплетен, вырастил чужого сына как своего... Но не смог полюбить. Это можно понять.
В кафетерии запахло ещё более одуряюще, чем прежде - вынесли свежие слойки с яблоками и корицей.
— Мы все совершаем ошибки, — сказала я, — Просто у одних они написаны на лице, а у других — спрятаны в пятом томе у Горького.
Нервно засигналили на дороге машины. История, пролежавшая в забытом конверте полвека, наконец вышла на свет — не для осуждения, а для того, чтобы напомнить: даже у самых "святых" из наших родных когда-то билось горячее сердце. И это, пожалуй, делает их ещё ближе.
Автор: Анна Елизарова.