15 июл 2024
МАРА: Тёмная Владычица (2)
Настойчивое металлическое бряканье глухим эхом разносилось в темноте. Совсем рядом мерно и уныло разбивались о камень крупные капли.— Перун! — громким шепотом позвал Рад, шаря перед собой слепым взглядом. Железное кольцо, вбитое в камень, больно сдавливало шею, не позволяя двигаться. — Финист!
Изловчился и лягнул наугад. Попал.
— Уймись уже! — надсадно рыкнул Перун и, обернув цепи вокруг запястий, снова с силой, так что вены вздулись на руках, рванул вниз. Посыпалась каменная крошка. С грохотом рухнули оковы.
Перекинув цепи через шею, чтобы не мешались, Перун на ощупь двинулся в сторону, с которой пинался Радогост. Пальцы скользили по холодной каменной стене, шершавой, бугристой, напоминающей скалу, а не ровную кладь. Коснулись жгуче холодных оков и горячей кожи с быстро бьющейся по ней жилкой. Наскоро ощупал, где ухватиться сподручнее будет и… зажмурился от света разом вспыхнувших факелов, инстинктивно цепляясь за брата и закрывая его собой.
— Кхе-кхе, — то ли кашель эхом разлетелся под высоким сводом пещеры, то ли смех. Факелы на стенах разгорелись ярче. И из из пляшущих теней поднялся высокий тощий старик. Уродливый и плешивый.
Прищурившись, Перун медленно обернулся, всматриваясь. Не узнавая, но догадываясь, кого видит перед собой. Неспешно перекинул цепь с шеи на руку.
— Не торопись, Сварожич, — зло и опасливо скалясь в улыбке, Кастун попятился, а заклубившийся вокруг него белесый туман сгустился, превращаясь в Пожирателей, державших в своих тоненьких ручках безвольное тело Финиста. — На дружке вашем защиты Свароговой нет, мои прислужники высосут его светич до последнего отблеска. И что с ним потом станется даже я не ведаю. На моей памяти Пожиратели еще живых не… по-жи-ра-ли.
Растягивая последнее слово, Кастун растянул губы в неестественно широкой довольной улыбке.
— Мне страсть как любопытно. Поглядим вместе? — шевельнул длинными узловатыми пальцами и Пожиратель разинул над Финистом свои беззубые пасти. Родович содрогнулся и засветился.
— Нет! — вцепившись в ошейник, Радогост попытался освободиться. — Оставь его, тварь заморская!
— Я — не заморская! — колдун раздраженно передернул плечами и перевел горящий взгляд с родовича на младшего Сварожича. — Я — с Хадана!
И щёлкнул пальцами.
В каменных застенках стояла гнетущая тишина. Каждый вечер, в назначенный час в её покои приходил Кастун. Не говорил с ней. Не уговаривал. Не угрожал. Лишь касался огромного зеркала в небесно-голубой оправе на стене, такой непривычно яркой и светлой для этого проклятого места. Оно мутнело, а затем вместо ковров, сундуков и Мары в нем отражалась то Леля, то Жива. Смотреть на мучения сестёр было не невыносимо. Наблюдать, как всё глубже уходит в себя Леля, превращаясь в собственную тень, — невыносимо. Наблюдать, как плещется ужас и гнев в синих глазах Живы — невыносимо. Сердце сжималось в ноющей тоске. Это лишало Мару покоя. Каждый раз она тайком бросала на колдуна взгляд из-под чёрных ресниц. И ждала. Ждала, когда он заговорит первым. Но старик молчал. Даже не смотрел на неё. Лишь гасил зеркало и уходил, чтобы потом прийти вновь и молчать.
Это было невыносимо!
Но однажды высокие двери ее покоев широко распахнулись и Мара по кипучему торжеством взгляду похитителя поняла, что что-то случилось. Сердце тревожно прыгнуло в груди и замерло в ожидании.
— Я обещал тебе, и это свершилось. Жизни твоих братьев в моих руках, — скрипуче сообщил Кастун и вдруг замер, выжидая. — Или всё же в твоих?
Всё внутри похолодело. Братья?.. Здесь? Мимолётная радость от того, что братья за ней пришли, сменился жгучей болью в сердце. Колдун ликует, значит, теперь они такие же пленники. И никому из тех, кто внутри этой темницы, уже не сбежать.
— Покажи.
Кастун с усмешкой двинулся к зеркалу, решив, что Сварогова дочь требует доказательств. Как же всё… предсказуемо. Но Мара вскинула руку, останавливая его.
— Покажи мне свои владения, — высоко подняв подбородок, она надменно глянула на похитителя. — Я хочу увидеть всё, как есть.
Кастун внимательно посмотрел на девушку и жестом предложил следовать за собой.
У подножья железного замка, башнями уходящего в самое небо, на сколько хватало глаз — только камни. Безжизненная долина, а на размытой линии горизонта угадывались очертания гор.
Щелчок, и Мара с Кастуном оказавшись у их подножия, перед глубокой расщелиной.
— Это — вход.
— Вход куда? — сглотнула Мара, задирая голову вверх, вслушиваясь в заунывный вой ветра.
— Ты всё поймёшь сама, идём.
Войдя в расщелину, они попали в огромную пещеру, под сводчатым потолком которой белели огромные не тающие сосульки. Внутри было душно и влажно. Шли долго. Вдруг сбоку промелькнула почти прозрачная тень и тут же исчезла, но за ней стали появляться другие, более плотные, вырисовывающиеся в силуэты. Они собирались вместе и скользили в ту же сторону, что и путники. Словно сотканные из дыма, они впалыми пустыми глазницами глядели лишь вперёд. Мара молчала, почти не дыша. Ей подумалось, что привлекать их внимание не стоит.
Наконец, вдалеке забрезжил свет, по ногам потянуло холодом. Там, за выходом из пещеры неистовствовала вьюга, тени растворялись в ней, виднелись лишь смутные их очертания. Но Мара уже догадалась, что это не тени. Это души умерших идут рядом с ними. А Кастун вёл девушку за собой дальше, и вьюга послушно затихала перед ними, пропуская вперёд, сквозь души. Они распадались, стелились по ледяной корке позёмкой, покрывавшей мёрзлую землю.
И вот перед Марой выросли костяные заиндевелые врата. У широкого входа толпились души. Путники подошли вплотную, и Кастун провёл сухой рукой по чучелам огромных воронов. Те раскрыли алые глаза и каркнули. Эхо многократно повторило за ними, перекрыв завывания вьюги, и проход открылся.
Разрушенный каменный город, заваленный снегом, встретил их пустотой. Однако стоило ступить на площадь, как воздух огласили стук копыт, человеческие стенания, крики животных, утробные, жуткие. Но никого не было видно. Ни людей, ни коней. Только руины домов и крепостных стен. На глыбах обрушившихся скал виднелись тягучие чёрные подтёки и такими же — камнях мостовых. Девушка нагнулась и прикоснулась пальцами к одной из лужиц. Задумчиво растёрла подушечками пальцев — похожа на дёготь.
— Это скверна, — спокойный, даже с наставническими нотками, голос Кастуна едва пробивался сквозь шум и крики. — Она наполняет тех, кто находится здесь достаточно долго.
— Достаточно долго — сколько это? — Мара почувствовала отвращение, отозвавшееся подступившей к горлу тошнотой.
— Столетия. — Неопределённо пожал плечами Кастун. — Утомлённых ожиданием, огрехи съедают их изнутри.
— И отчего же они вынуждены так долго ждать?
К девушке приблизилась одна их душ с едва заметными светлыми огонёчками вместо глаз. Душа протянула к Маре руку, и та неуверенно коснулась её.
Чистый голубоватый свет ослепил девушку. А затем из него стали вырисовываться картинки. Они мелькали, пульсировали, меняли друг друга. Жар от печи, дым из трубы. Леса Ирия. Пушистая снеговая шапка на покатой крыше деревянной избы. Счастливая пара. Их любовь и трепет в первые дни совместной жизни. Ребёнок на руках у кудрявого широколицего мужчины. Улыбки, смех. А затем летний зной и духота. Нечем дышать. Горло перехватывает от судорог. Девушка тускнеет на глазах. Её пронзительные голубые глаза запали и потускнели. Она смотрит на убитого горем, но улыбающегося мужа, и их дитя. Он уже делал первые шаги. Мальчик… Она понимает, что видит это в последний раз.
Мара отшатнулась, схватилась за грудь. Не понимая, что так сильно давит внутри, опустила взгляд. Под платьем виднелось расползающееся пятно. Оттянув ворот, девушка увидела разливающийся чернильной кляксой по нежной коже синяк.
— Ты не такая стойкая, как я предполагал. Это Неприкаянная. Тронуло, да?
Эта усмешка больно куснула самолюбие девушки. Девушка собрала волю в кулак и подняла на старика холодный взгляд.
— Наличие души не уменьшает стойкости.
Соприкоснувшаяся с Марой душа отступила в страхе. Девушка почувствовала, что со спины надвигается что-то дурное. Тёмный сгусток промчался мимо неё и набросился на душу Неприкаянной. Огромная тень обхватила её расплывшимися лапами. Душа стала тускнеть и таять.
— Что оно делает? Останови это! — воскликнула Мара, делая шаг вперёд.
Кастун жестом остановил девушку, но и сам не вмешался. Чёрный силуэт стал бугриться, перекатываться и утробно гудеть. От этого животного звука у Мары побежали по спине мурашки. А через мгновение нападавший обернулся к девушке и посмотрел на неё своими бездонными впалыми глазницами, — казалось, вся тьма поселилась в них, — и медленно уплыл.
— Он — Пожиратель. Сильные и тёмные души, виновные в огрехах своих при жизни, пожирают тех, кто чист, но слаб. Таков закон. Зло всегда побеждает добродетель. Даже после смерти.
Девушка сглотнула подступивший к горлу ком. Она и сама не могла понять, отчего подступили к глазам непрошеные и ненужные слезы. От испуга или от жалости к погубленной душе?
— Что с ней станет?
— Она исчезла. Расвеялась как сон, — казалось, Кастун смаковал момент, цепко взглядываясь в лицо своей избранницы. — Такие ни во что не превращаются, просто пропадают, ничего не оставляя после себя. Лишь недолгое воспоминание. Таких здесь тысячи, десятки, сотни тысяч. Они приходят сюда после смерти: светлые, тёмные, все. Не только с Мировяза или Хадана. Отовсюду. Навь едина для всех. Как за всеми уследить? Что с ними делать? Да и зачем? Им дана была жизнь и разум, и каждый распорядился этим по-своему. Всё обречено на увядание. А что из этого вышло — уже не моя забота.
«А чья же?» — черный девичий взгляд вернулся к бродящим без цели душам, исчезающим в снежной вьюге. — «Если это место существует, значит оно для чего-то нужно? Если души прибывают сюда после смерти, значит за чем-то?»
Теперь Мара знала этому месту название — Тёмный Дол.
Приосанившись, Кастун повернулся к ней. В нем не было ни капли того величия, что пыжился старик изобразить. Он больше не казался ей всемогущим. И от его вида сердце не сжималось в затаенном страхе. Это был просто старик. Алчный. Хитрый. Опасный, как притаившаяся под корягой змея. Но всего лишь старик. Не сумевший навести порядок в своих владениях.
— Я даю тебе время подумать, — снисходительно проскрипел Кастун.
— Я принимаю твоё предложение, — девушка демонстративно-заинтересованно осмотрелась. — Твоему миру необходимы изменения. И я думаю, что такой сильный колдун, как ты, сможет сделать меня великой владычицей. Столько душ не знают, кому служить.
Кастун в голос рассмеялся.
— Прекрасно! Твои сёстры были мне не так милы, как ты. Я подозревал, что именно ты окажешься самой умной среди них.
— Мои сёстры? — невозмутимо переспросила Мара и склонила голову, словно призадумалась.
— Я сделаю это при двух условиях, — отчеканила она. — Первое: ты отпустишь домой моих сестёр и братьев. Второе: ты никогда не станешь чинить козни и нападать на наш мир. Ты забудешь о нём и их существовании. Судьбы других меня не волнуют.
Похититель благодушно обнял Мару за плечи. Желаемое само шло ему в руки, так от отчего ж не уступить в малости.
— Согласен, невестушка.
Улыбнулся и махнул рукой на дверь замка, перед развалинами которого они стояли.
Тяжёлые засовы с грохотом раздвинулись и дверь медленно отворилась. Подземельем этого замка оказалась огромная пустая пещера. Вдалеке поблёскивало чёрное озеро, во вбитых в каменные стены кандалы и цепи болтались скелеты и человеческие и диковинные звероподобные.
Сбоку, в сумраке будто шевельнулось что-то. Мара обернулась, вглядываясь в полумрак. Кастун услужливо снял со стены факел и подсветил. Порывистый вздох невольно вырвался у девушки при виде подвешенных на цепях братьев и Финиста. Лица в крови, волосы в пепле и скверне. Перун поднял тяжёлый взгляд сестру. Как же ей хотелось разбить эти кандалы, обнять его крепко и заплакать. Но нельзя.
— Мара? — подобный шелесту листвы послышался даже не шепот — вздох.
И в глубокой каменной нише, как в дождевой капле в неверном свете факелов высветилась Леля. В её глазах заплескалось беспокойство: морок или настоящая сестра перед ней?
— Мара! — бросилась к ней Жива, но тут же упёрлась в невидимую стену. Девушка в недоумении вновь толкнулась в незримую преграду — бесполезно.
— Мы, наконец, пришли к соглашению, — сладко пропел Кастун, широким взмахом руки указав на Мару. — Ваша сестра согласилась стать моей женой. А значит, отныне, мы — семья.
Тревога на родных лицах сменилась удивлением и испугом.
— Нет! — в ужасе крикнула Жива. — Не делай этого!
И по щелчку пальцев Кастуна замолчала, схватившись за горло.
Мара так сильно сжала челюсти, что заскрипели зубы. Ни видом, ни словом она не показала своих чувств и лишь Перуну не могла посмотреть в глаза, надеясь, что мудрый и проницательный брат её поймёт.
Кастун покрутил костлявой рукой в воздухе, кандалы скрипнули и раскрылись. С грохотом все трое рухнули на каменный холодный пол. Перун уперся рукой в скалистую стену, сам поднялся, поднял шатающегося Радогоста, подтянул за шиворот Финиста, прижал локтем к стене, не позволяя упасть. Стиснул зубы, злясь на собственную беспомощность: вызволили сестёр — вот уж молодцы. А Мара стояла совсем рядом, только руку протяни — холодная, отстранённая, прямая как осинка.
— Ты… — прошипел Рад. — Ты хоть знаешь, что мы сделаем с тобой?!
Сердце, терзаемое противоречиями, бешено колотилось в груди Перуна. Кулак сжался до хруста. Сварожич пристально вгляделся в лицо сестры, но не смог углядеть и намека на её истинные намерения. Будто чужая девица перед ним. Что ж… Ладно… Обернулся на брата и одновременно незаметно сдернул дрогнувшей рукой со своей шеи кудменьамулет Югки. Кованое деревце мягко скользнуло с разорванной верёвочки в ладонь. А из неё — по ноге, и тихо брякнуло на пол.
Она поймёт, несомненно. Должна понять.
— Будет интересно посмотреть! — хохотнул старик и вдруг оскалился. — Забирайте девиц, выметайтесь из моих владений и забудьте сюда дорогу. Вы никогда больше не увидите Мару, а коли вернётесь — смерть свою найдёте.
Щёлкнул пальцами, и все исчезли. Только Мара осталась в пещере вдвоём со своим похитителем. Ни пошевелиться, ни вдохнуть. Будто приросла ногами к камню.
— Ну что ж! Нам пора!
Кастун весело прихлопнул в ладоши. В груди девушки всё больше разрасталась пустота.
— Куда?
— Есть один мир, который крайне меня интересует. Тамошни правители совсем размякли то долгого мира. Мы с тобой отправимся туда, свергнем их, а золото, каменья, ткани дивные заберём с собой. Может и пару сотен душ в придачу. Нужно же кому-то готовить нас к свадьбе.
— А что потом? Что станет с этим миром?
— Он погибнет, — ухмыльнулся старик, стиснув как в кандалах девичью ладонь. — Как и все другие, которые я одолел. Ничто не важно кроме сокровищ и выгоды, которую ты получаешь. Со временем все миры станут нашими!
— Кроме Мировяза, — отсекла Мара.
— Ах, Ирий, славный город! — прищёлкнул языком Кастун. — Всё обречено на увядание. Не сегодня так завтра, не завтра, так через век. Рано или поздно мы захватим его, но всех, кого ты знаешь, там уже не будет. Они будут давно мертвы. Так что не о чём будет печалиться!
Злость кипучей волной прокатилась по венам и захлестнула мысли. Ничего не изменится. Даже став женой этому чудовищу она не сможет сохранить то, что так дорого сердцу: золотые осенние леса, тёплый очаг в отчем доме, ясный свет в глазах сестёр… Кастун не знает чести! И дня не прошло, как он обещал не трогать Мировяз, но уже открыто думает о его разграблении! Только нажива имеет для него ценность. Только она движет им! Ярость закипала в крови, обращаясь тёмным огнем! Чёрная отметина на груди жгла кожу, расползаясь шире, глубже. Мару знобило, лихорадило. Внутри что-то ширилось, рвалось наружу. Перед глазами, как тогда по осени, мелькали жуткие образы.
Растрескавшаяся земля, красная, высушенная жаркими ветрами. Разлившиеся воды реки Смородины огненными волнами пожирали берега, поджигая сухую осеннюю траву. Полыхающие леса, мечущиеся в поиске спасения животные. Отравленные воды с кричащими в них от боли болотницами и берегинями. Сёстры… Выцветшие, прозрачные глаза Лели, с отчаянием вперившиеся в чёрное грозовое небо. До боли стиснувшая челюсть Жива… Разруха, стенания, боль, жар от сухого ветра… Гаснущее, испитое до дня светило.
Не бывать этому!
Тело наполнилось невероятной силой, сочившейся будто смола из деревьев была отовсюду: из земли; сырого затхлого воздуха; каменных стен, пропитанных болью и отчаянием. Сила эта заструилась по жилам калеными ручьями до самого светича, разожгла внутри огонь такой мощи, что начал плавиться воздух вокруг Мары, а курящаяся тёмным дымом кожа, стремительно покрывалась рунической вязью, полыхающей синим в темноте. Эта сила — боль, страдания и надежды ушедших в Навь. Эта сила — их дар, их мольба о помощи. Каждой частичкой своего тела она чувствовала горе и боль загубленных Кастуном миров. Поганый сосальщикпаразит не знает удержу, не знает жалости! Используя Навь, как заставу в Междумирье, Кастун научился незаметно проникать в дальние миры и безнаказанно грабить и разрушать их. Но хотел большего. Много большего! Однажды эта неумная, ненасытная тварь доберется и до её родных земель! Теперь Мара знала, зачем понадобилась Кастуну. Теперь Мара знала, что должна сделать.
Тьма пробила её тело. Злость, гнев, ярость, что так долго зрели внутри вырвались оглушительным криком.
Если битва неминуема, нужно нанести удар первой!
Самодовольная усмешка медленно сползла с лица кодуна. Кастун в недоумении обернулся на девушку.
Вскинув руку, Мара отбросила «жениха» вглубь пещеры, и тут же оказалась рядом, придавила к камням, до хруста сжала костлявую шею. Руки дрожали, в глазах плясали раскаленные искры. Противник зашипел и попытался щёлкнуть пальцами, но в то же мгновение со сводов сорвались цепи и закрутились вокруг Кастуна, не давая ему шевельнуться.
— Двенадцать цепей прильнут,
Тебя закуют навеки.
Силы твои падут,
Смотрящими станут тени!
Взор девушки заволокло тьмой, а руки источали свечение во время заговора. Бешеная ярость вырывалась клубами чёрного дыма, опустошая изнутри. Пещера громко загудела, затряслась. Закачались, забренчали цепи на стенах, ударяясь и спутываясь друг с другом. Проникая сквозь стены, внутрь стали стягиваться блуждающие души.
Кастун хрипел, сипел, силясь вырваться. Впервые животный страх захлёстывал его и тянул на самое дно, в свою пучину.
— Навь — не твоя вотчина! — с ненавистью прошипела Мара, склонившись над стремительно иссыхающим стариком.
Души шелестели, толкались, грудились вокруг закованного в цепи с головы до ног Кастуна и вдруг, слившись воедино и окутав его подобно кокону, исчезли вместе с ним.
И наступила тишина. Глухая. Непроглядная, как сама Тьма. Подобно утихающему шторму, стихала в ней ярость. Своевольные слезы, как отголоски пережитого ею чужого горя, скатились по бледной, испещрённой узорами щеке. Мара знала, что это последние её слёзы. Грудь высоко вздымалась при каждом вдохе. Оставшись одна, девушка закрыла на мгновение глаза и прислушалась к новым ощущениям. Сила, теперь текущая по жилам вместе с кровью, будоражила светич. Что теперь делать с ней? Ответов не было. Трясущейся рукой Мара подняла брошенный Кастуном факел и, прищурившись, высмотрела, что же такого бросил на землю Перун. Между разбросанных цепей в дрожащем свете пламени поблёскивало маленькое деревце, заключённое в круг. Сварогов оберег казался промёрзшей ладони обжигающе горячим. Перун…
Чуть вскинув брови, девушка повертела казалось бы безделицу в руке. Не понравилось, что дерево корнями вверх перевернуто. Установив факел в крепление, она развернула деревце кроной вверх, как положено, и растворилась в воздухе.
***
Вновь они стояли у избушки на двух высоких пнях. Только уже с двумя сёстрами. Жива щурилась от яркого солнца, глубоко дышала, всё ещё не веря в освобождение. А вокруг сияющие снега и даже у деревьев каждая веточка, каждая хвоинка в искристой бахроме. Девушка запустила руку в сугроб и сжала в кулаке пригоршню. Талая вода закапала холодными крупными каплями с ладони. И только Жива осознала — свободна! Леля же тенью покачивалась, не отрывая от Финиста взгляда. Протянула к нему руки, недоверчиво коснулась светлых кудрей.
— Леля, — Финист мягко перехватил её ладошку и коснулся бьющейся на запястье синей жилки губами. Леля вскрикнула, как испуганная птица, и вдруг прижалась к нему, пряча слёзы в его широкой груди.
— Нет, — заозирался Радогост. — Нет. Нельзя её одну… Мара!
Братья, не сговариваясь, бросились к избушке, но дверь открылась сама.
Ухватившись одной рукой за косяк, а другой — бездумно поправляя растрепанные волосы, им навстречу вышла сестра. Некогда блестящие хитростью и насмешкой глаза теперь были пусты и бездонны и будто глядели сквозь них. На белоснежной коже стремительно гасли диковинные узоры.
— Мара! — эхом ахнули сёстры.
Мара неспешно спустилась по скрипучей хлипкой лесенке и, пошатываясь, прошла мимо.
— Кончено. Домой нам надо.
Выдохнула и рухнула без чувств в руки Перуну, едва успевшему оказаться рядом.
***
Пролетело с той поры немало времени, когда все шестеро вернулись на Мировяз, в родной Ирий. Поначалу долго они не могли забыть увиденное, пережитое. Леля с Живой просыпались посреди ночи с криками, утешали друг друга и старательно вдыхали свежий и пряный запах родных лесов, материнского хлеба, отгоняя затхлую вонь кастуновой темницы, до сих пор им мерещившуюся, что днем, что ночью. Братья с Финистом хранили мир и покой своего народа. А когда наступил следующий Коловрат, в небо поднялись соколы, чтобы зорко следить за теми, кто приходит и уходит по Звездным Мостами. Много народу пришло на Мировяз из погубленных Кастуном земель. Сварог всех принял, как гостей дорогих. Одни заполнили Великую Степь, что широко раскинулась за Зеретарскими горами, другие поселились на жарком берегу Анзалового моря, третьи — на самом севере, где снега и летом на тают.
И жизнь закипела горной речкой. Лишь Мара мрачнела день ото дня. Всё чаще искала уединения. Она стала уходить в леса и предгорья, могла много дней бродить там, не возвращаясь на ночлег. Когда это случилось впервые, Перун по следам отыскал её и вышел на возвышенность на границе Родовых земель. Лес здесь тускнел и редел, а вниз низвергалась река Вышеструйная. Грохот вод и сильный ветер в тот вечер долго отзывался в его воспоминаниях.
— Зачем ты пришёл? — не оборачиваясь спросила Мара.
Она сидела на самом краю, наблюдая синюю дымку далеко растянувшихся гор в закатном зареве. Босые ступни её висели над пропастью. Сварожич присел рядом, стараясь не нарушать покоя здешних мест.
Помолчав немного, Перун заговорил:
— Думаешь, что ты совсем одна? Наедине с этим горем, этими воспоминаниями? Этой болью… Но это не так. Леля и Жива каждую ночь вскакивают в холодном поту, а Финист… Что в его глазах такое плещется? Ты знаешь? — он внимательно посмотрел на сестру, даже не взглянувшую на него. — Но жизнь идёт, сестра, и то, что было — нужно просто отпустить, дальше жить, принять, как познание. Слышишь?..
Лишь только Перун закончил говорить — сразу пришло понимание, что делать этого не следовало. Трава вокруг сестры начала чахнуть, поднялся ветер, небо нахмурилось облаками, закрывшими солнце. Что-то тёмное, грозное и тягостное, будто угарным дымом, наполнило воздух, и тогда Мара подняла на брата взгляд полный усталости и муки. Глаза её постепенно заволокла Тьма.
— Я ничего не чувствую, братец, — еле шевеля губами, промолвила она. — Ни ветра, ни цветения природы, ни лучей солнца. Я слышу и вижу лишь их. Тысячи душ, что выходят из людских домов, бродят вдоль берегов реки или среди сосен в лесу. Они встают подле меня посреди ночи и говорят. Говорят, говорят… Словно всю отзвеневшую жизнь — молчали. И не могу я от них оторваться. Сердце тянется к их бедам. Стонет, ноет, не даёт мне ни спать, ни есть. А поутру из меня выходит скверна, и не могу я ни вымыть её изо рта, ни залечить на груди.
В подтверждение своим словам, девушка оттянула вниз ворот платья. На нежной коже его сестры красовалась глубокая, с рваными, расходящимися лучами краями червоточина. Перун до хруста сжал кулаки. Он бы многое отдал, чтобы не только вернуть свои необдуманно сказанные слова, но и тот день, когда Мара впервые увидела Кастуна. Вот только время не колесо — обратно не повернёшь.
— Если бы я могла жить дальше… О, как я хотела! Я словно застряла там, в своём кошмаре. И этот кошмар не отпускает меня. И я не могу с ним расстаться.
— Почему? Почему?..
Отчаяние и сердечная боль выплеснулись из брата объятиями. Он притянул к себе сестру, желая спрятать у себя внутри, сберечь, сохранить, залечить все её раны. Лишь бы всё стало как раньше. Тоненькая её фигура послушно прильнула к нему, и, дрожа, сестра, наконец, разрыдалась. Долго, безостановочно.
Так они просидели до глубоких сумерек. Ветер стих, облака развеялись. То там, то здесь на чистом небе сверкающими яхонтами вспыхивали яркие звезды. Всё стало как прежде, но только не Мара. Сестра казалось ему речным песком, утекающим меж пальцев. Он ещё крепче обнял её, чувствуя, как сердце сжимает тоска, гнетущее предчувствие разлуки.
В начале осени Леля и Финист, наконец, сыграли свадьбу.
В намеченный день в терем кайсара постучались сваты от Финиста, с пирогом, чопорно кланяясь да расхваливая Финиста. Всё честь по чести. Братья-Сварожичи меж собой переглядывались, с серьезным видом поддакивали: всё так.
День спустя приехали и сами родители жениха, привезли с собой сговорный пряниксвоеобразное напутствие будущей снохе.. Сварог с Ладой встретили и их, и Финиста с распростертыми объятиями, как родных. Не было секретом, что Финисту и мать, и отца заменила бабка по матери, да и та померла уже. Как впрочем, никого не удивило, что посаженным отцом ему стал Борум — местный кузнец, мастер с золотыми руками и широким сердцем и давний друг Сварога, а посаженной матерью — супружница его — Марьяна. И всё же вся округа собралась поглазеть на это. Шутка ли — кайсарову дочку сговаривают.
Смотрины завершились рукобитьем. С доброй улыбкой Сварог вложил руку своей дочери в ладонь Финиста, а Борум ударил по ним рукавицей. Жива локтем толкала Мару в бок локтем и хихикала, мол, гляди, как Леля рдеется, глаз от полу поднять не смеет, пока её платком покрывали. Мара лишь усмехалась по-доброму да покачивалась слегка от тычков сестры.
А вечером, закрывшись в светёлке, под тихую протяжную песню Мары Жива, сама тихонечко подпевая, выплела из сестриной косы голубую ленту, расчесала светлые, словно спелая пшеница, волосы.
— Держи, теперь она твоя, — Леля протянула Маре ленту и тепло улыбнулась.
Но сестра протягивать руку не спешила, застыв в раздумье.
— Ты чего, Мара? — Жива опустила ладонь с гребнем на плечо Лели и обернулась на младшую сестру.
— Призадумалась, — криво и как-то виновато улыбнулась Мара, забрала ленту. Боль вспышкой промелькнула в глазах. Хорошо, что никто не заметил. И повторила: — Призадумалась.
В день свадьбы с самого утра и в тереме, и за его пределом гудел народ. Гости рассаживались за столами двумя рядами. Разносились величальные песни. Гуляние вышло широким и всеобщим. Невеста сияла и цвела, а жених крепко держал её за руку. В этот миг казалось, что краше пары нет на Мировязе. Впервые со дня из возвращения Мара улыбнулась искренне, от всего сердца желая сестре счастья.
А когда на третий день молодых проводили из отчего дома, Мара взглянула на братьев своих, сестру и родителей. Осень тонким ароматом разливалась на небольшой опушке у терема, где все собрались посмотреть на звёздное небо. Красота леса, легонько колющие порывы уже пахнущего грядущими дождями ветра и сладкий запах увядающей природы словно впитывались в память девушки, навсегда оставаясь в ней. Мимолётные взгляды, улыбки родных людей, яркий блеск их глаз… Вздохнув, она заговорила:
— Тяжко мне. Не стану я прежней боле. Чувствую, как сердце стонет и ноет. Туда мне нужно. Столько душ мучается в Нави. А ведь они туда приходят за спасением, очищением. Не так Род всё устраивал. Я чувствую, что должна. Нет мне среди вас больше места. Долгое время я старалась вернуться к прежней жизни, гнала видения и уговаривала себя, что всё наладится. Но для меня не оказалось пути назад. Жить страдая, там, где всё тебе любо, или пойти навстречу своему страху и успокоить совесть — каждую ночь я размышляла над этим. И сегодня всё решила.
Слова её приняли молча, Жива только вздохнула рвано и больно вцепилась в руку Радогосту. Лада же обняла дочь и с любовью, как когда-то в детстве, погладила её по голове.
— Девочка моя… девочка моя…
— Что ж… — вздохнул Сварог. — Если чувствуешь, что сердце за них болит, значит, правда нужно тебе к ним на помощь. Только вот больше не свидимся мы, дочка, с тобой в этой жизни. Устрой всё там так, как считаешь верным, помоги страдающим, наведи порядок. Я знаю, у тебя получится. Дом отчий не забывай. Хоть и далеко мы будем, а сердцем — всегда рядом.
Коротким вышло прощание. Но никто и слова худого не сказал, не пытался отговорить. Только Жива вдруг расплакалась, да так горько, что Дажю пришлось отвести её к бочке с водой и умыть, чтобы успокоить. А потому он даже толком с Марой не сумел попрощаться.
— Как же мне тебя отпустить? — прошептал Перун, крепко обнимая сестру.
— Свидимся ещё. Всё обречено на увядание, и наши жизни кончатся. Там и свидимся.
Улыбнулась и смахнула слезу.
А на следующий день в рассветных сумерках, когда солнце играло на пиках гор, черноокая Югка сама проводила Мару к расщелине. Шли молча и не спеша. Мара последний раз вдыхала воздух этого мира. А в душе царил покой.
— Обратного пути не будет.
— Я знаю, — ответила девушка.
И вошла под гору, ни разу не обернувшись. Только синяя вязь полыхнула по коже и засветилась во тьме.
Конец
Автор: Gall
Это было невыносимо!
Но однажды высокие двери ее покоев широко распахнулись и Мара по кипучему торжеством взгляду похитителя поняла, что что-то случилось. Сердце тревожно прыгнуло в груди и замерло в ожидании.
— Я обещал тебе, и это свершилось. Жизни твоих братьев в моих руках, — скрипуче сообщил Кастун и вдруг замер, выжидая. — Или всё же в твоих?
Всё внутри похолодело. Братья?.. Здесь? Мимолётная радость от того, что братья за ней пришли, сменился жгучей болью в сердце. Колдун ликует, значит, теперь они такие же пленники. И никому из тех, кто внутри этой темницы, уже не сбежать.
— Покажи.
Кастун с усмешкой двинулся к зеркалу, решив, что Сварогова дочь требует доказательств. Как же всё… предсказуемо. Но Мара вскинула руку, останавливая его.
— Покажи мне свои владения, — высоко подняв подбородок, она надменно глянула на похитителя. — Я хочу увидеть всё, как есть.
Кастун внимательно посмотрел на девушку и жестом предложил следовать за собой.
У подножья железного замка, башнями уходящего в самое небо, на сколько хватало глаз — только камни. Безжизненная долина, а на размытой линии горизонта угадывались очертания гор.
Щелчок, и Мара с Кастуном оказавшись у их подножия, перед глубокой расщелиной.
— Это — вход.
— Вход куда? — сглотнула Мара, задирая голову вверх, вслушиваясь в заунывный вой ветра.
— Ты всё поймёшь сама, идём.
Войдя в расщелину, они попали в огромную пещеру, под сводчатым потолком которой белели огромные не тающие сосульки. Внутри было душно и влажно. Шли долго. Вдруг сбоку промелькнула почти прозрачная тень и тут же исчезла, но за ней стали появляться другие, более плотные, вырисовывающиеся в силуэты. Они собирались вместе и скользили в ту же сторону, что и путники. Словно сотканные из дыма, они впалыми пустыми глазницами глядели лишь вперёд. Мара молчала, почти не дыша. Ей подумалось, что привлекать их внимание не стоит.
Наконец, вдалеке забрезжил свет, по ногам потянуло холодом. Там, за выходом из пещеры неистовствовала вьюга, тени растворялись в ней, виднелись лишь смутные их очертания. Но Мара уже догадалась, что это не тени. Это души умерших идут рядом с ними. А Кастун вёл девушку за собой дальше, и вьюга послушно затихала перед ними, пропуская вперёд, сквозь души. Они распадались, стелились по ледяной корке позёмкой, покрывавшей мёрзлую землю.
И вот перед Марой выросли костяные заиндевелые врата. У широкого входа толпились души. Путники подошли вплотную, и Кастун провёл сухой рукой по чучелам огромных воронов. Те раскрыли алые глаза и каркнули. Эхо многократно повторило за ними, перекрыв завывания вьюги, и проход открылся.
Разрушенный каменный город, заваленный снегом, встретил их пустотой. Однако стоило ступить на площадь, как воздух огласили стук копыт, человеческие стенания, крики животных, утробные, жуткие. Но никого не было видно. Ни людей, ни коней. Только руины домов и крепостных стен. На глыбах обрушившихся скал виднелись тягучие чёрные подтёки и такими же — камнях мостовых. Девушка нагнулась и прикоснулась пальцами к одной из лужиц. Задумчиво растёрла подушечками пальцев — похожа на дёготь.
— Это скверна, — спокойный, даже с наставническими нотками, голос Кастуна едва пробивался сквозь шум и крики. — Она наполняет тех, кто находится здесь достаточно долго.
— Достаточно долго — сколько это? — Мара почувствовала отвращение, отозвавшееся подступившей к горлу тошнотой.
— Столетия. — Неопределённо пожал плечами Кастун. — Утомлённых ожиданием, огрехи съедают их изнутри.
— И отчего же они вынуждены так долго ждать?
К девушке приблизилась одна их душ с едва заметными светлыми огонёчками вместо глаз. Душа протянула к Маре руку, и та неуверенно коснулась её.
Чистый голубоватый свет ослепил девушку. А затем из него стали вырисовываться картинки. Они мелькали, пульсировали, меняли друг друга. Жар от печи, дым из трубы. Леса Ирия. Пушистая снеговая шапка на покатой крыше деревянной избы. Счастливая пара. Их любовь и трепет в первые дни совместной жизни. Ребёнок на руках у кудрявого широколицего мужчины. Улыбки, смех. А затем летний зной и духота. Нечем дышать. Горло перехватывает от судорог. Девушка тускнеет на глазах. Её пронзительные голубые глаза запали и потускнели. Она смотрит на убитого горем, но улыбающегося мужа, и их дитя. Он уже делал первые шаги. Мальчик… Она понимает, что видит это в последний раз.
Мара отшатнулась, схватилась за грудь. Не понимая, что так сильно давит внутри, опустила взгляд. Под платьем виднелось расползающееся пятно. Оттянув ворот, девушка увидела разливающийся чернильной кляксой по нежной коже синяк.
— Ты не такая стойкая, как я предполагал. Это Неприкаянная. Тронуло, да?
Эта усмешка больно куснула самолюбие девушки. Девушка собрала волю в кулак и подняла на старика холодный взгляд.
— Наличие души не уменьшает стойкости.
Соприкоснувшаяся с Марой душа отступила в страхе. Девушка почувствовала, что со спины надвигается что-то дурное. Тёмный сгусток промчался мимо неё и набросился на душу Неприкаянной. Огромная тень обхватила её расплывшимися лапами. Душа стала тускнеть и таять.
— Что оно делает? Останови это! — воскликнула Мара, делая шаг вперёд.
Кастун жестом остановил девушку, но и сам не вмешался. Чёрный силуэт стал бугриться, перекатываться и утробно гудеть. От этого животного звука у Мары побежали по спине мурашки. А через мгновение нападавший обернулся к девушке и посмотрел на неё своими бездонными впалыми глазницами, — казалось, вся тьма поселилась в них, — и медленно уплыл.
— Он — Пожиратель. Сильные и тёмные души, виновные в огрехах своих при жизни, пожирают тех, кто чист, но слаб. Таков закон. Зло всегда побеждает добродетель. Даже после смерти.
Девушка сглотнула подступивший к горлу ком. Она и сама не могла понять, отчего подступили к глазам непрошеные и ненужные слезы. От испуга или от жалости к погубленной душе?
— Что с ней станет?
— Она исчезла. Расвеялась как сон, — казалось, Кастун смаковал момент, цепко взглядываясь в лицо своей избранницы. — Такие ни во что не превращаются, просто пропадают, ничего не оставляя после себя. Лишь недолгое воспоминание. Таких здесь тысячи, десятки, сотни тысяч. Они приходят сюда после смерти: светлые, тёмные, все. Не только с Мировяза или Хадана. Отовсюду. Навь едина для всех. Как за всеми уследить? Что с ними делать? Да и зачем? Им дана была жизнь и разум, и каждый распорядился этим по-своему. Всё обречено на увядание. А что из этого вышло — уже не моя забота.
«А чья же?» — черный девичий взгляд вернулся к бродящим без цели душам, исчезающим в снежной вьюге. — «Если это место существует, значит оно для чего-то нужно? Если души прибывают сюда после смерти, значит за чем-то?»
Теперь Мара знала этому месту название — Тёмный Дол.
Приосанившись, Кастун повернулся к ней. В нем не было ни капли того величия, что пыжился старик изобразить. Он больше не казался ей всемогущим. И от его вида сердце не сжималось в затаенном страхе. Это был просто старик. Алчный. Хитрый. Опасный, как притаившаяся под корягой змея. Но всего лишь старик. Не сумевший навести порядок в своих владениях.
— Я даю тебе время подумать, — снисходительно проскрипел Кастун.
— Я принимаю твоё предложение, — девушка демонстративно-заинтересованно осмотрелась. — Твоему миру необходимы изменения. И я думаю, что такой сильный колдун, как ты, сможет сделать меня великой владычицей. Столько душ не знают, кому служить.
Кастун в голос рассмеялся.
— Прекрасно! Твои сёстры были мне не так милы, как ты. Я подозревал, что именно ты окажешься самой умной среди них.
— Мои сёстры? — невозмутимо переспросила Мара и склонила голову, словно призадумалась.
— Я сделаю это при двух условиях, — отчеканила она. — Первое: ты отпустишь домой моих сестёр и братьев. Второе: ты никогда не станешь чинить козни и нападать на наш мир. Ты забудешь о нём и их существовании. Судьбы других меня не волнуют.
Похититель благодушно обнял Мару за плечи. Желаемое само шло ему в руки, так от отчего ж не уступить в малости.
— Согласен, невестушка.
Улыбнулся и махнул рукой на дверь замка, перед развалинами которого они стояли.
Тяжёлые засовы с грохотом раздвинулись и дверь медленно отворилась. Подземельем этого замка оказалась огромная пустая пещера. Вдалеке поблёскивало чёрное озеро, во вбитых в каменные стены кандалы и цепи болтались скелеты и человеческие и диковинные звероподобные.
Сбоку, в сумраке будто шевельнулось что-то. Мара обернулась, вглядываясь в полумрак. Кастун услужливо снял со стены факел и подсветил. Порывистый вздох невольно вырвался у девушки при виде подвешенных на цепях братьев и Финиста. Лица в крови, волосы в пепле и скверне. Перун поднял тяжёлый взгляд сестру. Как же ей хотелось разбить эти кандалы, обнять его крепко и заплакать. Но нельзя.
— Мара? — подобный шелесту листвы послышался даже не шепот — вздох.
И в глубокой каменной нише, как в дождевой капле в неверном свете факелов высветилась Леля. В её глазах заплескалось беспокойство: морок или настоящая сестра перед ней?
— Мара! — бросилась к ней Жива, но тут же упёрлась в невидимую стену. Девушка в недоумении вновь толкнулась в незримую преграду — бесполезно.
— Мы, наконец, пришли к соглашению, — сладко пропел Кастун, широким взмахом руки указав на Мару. — Ваша сестра согласилась стать моей женой. А значит, отныне, мы — семья.
Тревога на родных лицах сменилась удивлением и испугом.
— Нет! — в ужасе крикнула Жива. — Не делай этого!
И по щелчку пальцев Кастуна замолчала, схватившись за горло.
Мара так сильно сжала челюсти, что заскрипели зубы. Ни видом, ни словом она не показала своих чувств и лишь Перуну не могла посмотреть в глаза, надеясь, что мудрый и проницательный брат её поймёт.
Кастун покрутил костлявой рукой в воздухе, кандалы скрипнули и раскрылись. С грохотом все трое рухнули на каменный холодный пол. Перун уперся рукой в скалистую стену, сам поднялся, поднял шатающегося Радогоста, подтянул за шиворот Финиста, прижал локтем к стене, не позволяя упасть. Стиснул зубы, злясь на собственную беспомощность: вызволили сестёр — вот уж молодцы. А Мара стояла совсем рядом, только руку протяни — холодная, отстранённая, прямая как осинка.
— Ты… — прошипел Рад. — Ты хоть знаешь, что мы сделаем с тобой?!
Сердце, терзаемое противоречиями, бешено колотилось в груди Перуна. Кулак сжался до хруста. Сварожич пристально вгляделся в лицо сестры, но не смог углядеть и намека на её истинные намерения. Будто чужая девица перед ним. Что ж… Ладно… Обернулся на брата и одновременно незаметно сдернул дрогнувшей рукой со своей шеи кудменьамулет Югки. Кованое деревце мягко скользнуло с разорванной верёвочки в ладонь. А из неё — по ноге, и тихо брякнуло на пол.
Она поймёт, несомненно. Должна понять.
— Будет интересно посмотреть! — хохотнул старик и вдруг оскалился. — Забирайте девиц, выметайтесь из моих владений и забудьте сюда дорогу. Вы никогда больше не увидите Мару, а коли вернётесь — смерть свою найдёте.
Щёлкнул пальцами, и все исчезли. Только Мара осталась в пещере вдвоём со своим похитителем. Ни пошевелиться, ни вдохнуть. Будто приросла ногами к камню.
— Ну что ж! Нам пора!
Кастун весело прихлопнул в ладоши. В груди девушки всё больше разрасталась пустота.
— Куда?
— Есть один мир, который крайне меня интересует. Тамошни правители совсем размякли то долгого мира. Мы с тобой отправимся туда, свергнем их, а золото, каменья, ткани дивные заберём с собой. Может и пару сотен душ в придачу. Нужно же кому-то готовить нас к свадьбе.
— А что потом? Что станет с этим миром?
— Он погибнет, — ухмыльнулся старик, стиснув как в кандалах девичью ладонь. — Как и все другие, которые я одолел. Ничто не важно кроме сокровищ и выгоды, которую ты получаешь. Со временем все миры станут нашими!
— Кроме Мировяза, — отсекла Мара.
— Ах, Ирий, славный город! — прищёлкнул языком Кастун. — Всё обречено на увядание. Не сегодня так завтра, не завтра, так через век. Рано или поздно мы захватим его, но всех, кого ты знаешь, там уже не будет. Они будут давно мертвы. Так что не о чём будет печалиться!
Злость кипучей волной прокатилась по венам и захлестнула мысли. Ничего не изменится. Даже став женой этому чудовищу она не сможет сохранить то, что так дорого сердцу: золотые осенние леса, тёплый очаг в отчем доме, ясный свет в глазах сестёр… Кастун не знает чести! И дня не прошло, как он обещал не трогать Мировяз, но уже открыто думает о его разграблении! Только нажива имеет для него ценность. Только она движет им! Ярость закипала в крови, обращаясь тёмным огнем! Чёрная отметина на груди жгла кожу, расползаясь шире, глубже. Мару знобило, лихорадило. Внутри что-то ширилось, рвалось наружу. Перед глазами, как тогда по осени, мелькали жуткие образы.
Растрескавшаяся земля, красная, высушенная жаркими ветрами. Разлившиеся воды реки Смородины огненными волнами пожирали берега, поджигая сухую осеннюю траву. Полыхающие леса, мечущиеся в поиске спасения животные. Отравленные воды с кричащими в них от боли болотницами и берегинями. Сёстры… Выцветшие, прозрачные глаза Лели, с отчаянием вперившиеся в чёрное грозовое небо. До боли стиснувшая челюсть Жива… Разруха, стенания, боль, жар от сухого ветра… Гаснущее, испитое до дня светило.
Не бывать этому!
Тело наполнилось невероятной силой, сочившейся будто смола из деревьев была отовсюду: из земли; сырого затхлого воздуха; каменных стен, пропитанных болью и отчаянием. Сила эта заструилась по жилам калеными ручьями до самого светича, разожгла внутри огонь такой мощи, что начал плавиться воздух вокруг Мары, а курящаяся тёмным дымом кожа, стремительно покрывалась рунической вязью, полыхающей синим в темноте. Эта сила — боль, страдания и надежды ушедших в Навь. Эта сила — их дар, их мольба о помощи. Каждой частичкой своего тела она чувствовала горе и боль загубленных Кастуном миров. Поганый сосальщикпаразит не знает удержу, не знает жалости! Используя Навь, как заставу в Междумирье, Кастун научился незаметно проникать в дальние миры и безнаказанно грабить и разрушать их. Но хотел большего. Много большего! Однажды эта неумная, ненасытная тварь доберется и до её родных земель! Теперь Мара знала, зачем понадобилась Кастуну. Теперь Мара знала, что должна сделать.
Тьма пробила её тело. Злость, гнев, ярость, что так долго зрели внутри вырвались оглушительным криком.
Если битва неминуема, нужно нанести удар первой!
Самодовольная усмешка медленно сползла с лица кодуна. Кастун в недоумении обернулся на девушку.
Вскинув руку, Мара отбросила «жениха» вглубь пещеры, и тут же оказалась рядом, придавила к камням, до хруста сжала костлявую шею. Руки дрожали, в глазах плясали раскаленные искры. Противник зашипел и попытался щёлкнуть пальцами, но в то же мгновение со сводов сорвались цепи и закрутились вокруг Кастуна, не давая ему шевельнуться.
— Двенадцать цепей прильнут,
Тебя закуют навеки.
Силы твои падут,
Смотрящими станут тени!
Взор девушки заволокло тьмой, а руки источали свечение во время заговора. Бешеная ярость вырывалась клубами чёрного дыма, опустошая изнутри. Пещера громко загудела, затряслась. Закачались, забренчали цепи на стенах, ударяясь и спутываясь друг с другом. Проникая сквозь стены, внутрь стали стягиваться блуждающие души.
Кастун хрипел, сипел, силясь вырваться. Впервые животный страх захлёстывал его и тянул на самое дно, в свою пучину.
— Навь — не твоя вотчина! — с ненавистью прошипела Мара, склонившись над стремительно иссыхающим стариком.
Души шелестели, толкались, грудились вокруг закованного в цепи с головы до ног Кастуна и вдруг, слившись воедино и окутав его подобно кокону, исчезли вместе с ним.
И наступила тишина. Глухая. Непроглядная, как сама Тьма. Подобно утихающему шторму, стихала в ней ярость. Своевольные слезы, как отголоски пережитого ею чужого горя, скатились по бледной, испещрённой узорами щеке. Мара знала, что это последние её слёзы. Грудь высоко вздымалась при каждом вдохе. Оставшись одна, девушка закрыла на мгновение глаза и прислушалась к новым ощущениям. Сила, теперь текущая по жилам вместе с кровью, будоражила светич. Что теперь делать с ней? Ответов не было. Трясущейся рукой Мара подняла брошенный Кастуном факел и, прищурившись, высмотрела, что же такого бросил на землю Перун. Между разбросанных цепей в дрожащем свете пламени поблёскивало маленькое деревце, заключённое в круг. Сварогов оберег казался промёрзшей ладони обжигающе горячим. Перун…
Чуть вскинув брови, девушка повертела казалось бы безделицу в руке. Не понравилось, что дерево корнями вверх перевернуто. Установив факел в крепление, она развернула деревце кроной вверх, как положено, и растворилась в воздухе.
***
Вновь они стояли у избушки на двух высоких пнях. Только уже с двумя сёстрами. Жива щурилась от яркого солнца, глубоко дышала, всё ещё не веря в освобождение. А вокруг сияющие снега и даже у деревьев каждая веточка, каждая хвоинка в искристой бахроме. Девушка запустила руку в сугроб и сжала в кулаке пригоршню. Талая вода закапала холодными крупными каплями с ладони. И только Жива осознала — свободна! Леля же тенью покачивалась, не отрывая от Финиста взгляда. Протянула к нему руки, недоверчиво коснулась светлых кудрей.
— Леля, — Финист мягко перехватил её ладошку и коснулся бьющейся на запястье синей жилки губами. Леля вскрикнула, как испуганная птица, и вдруг прижалась к нему, пряча слёзы в его широкой груди.
— Нет, — заозирался Радогост. — Нет. Нельзя её одну… Мара!
Братья, не сговариваясь, бросились к избушке, но дверь открылась сама.
Ухватившись одной рукой за косяк, а другой — бездумно поправляя растрепанные волосы, им навстречу вышла сестра. Некогда блестящие хитростью и насмешкой глаза теперь были пусты и бездонны и будто глядели сквозь них. На белоснежной коже стремительно гасли диковинные узоры.
— Мара! — эхом ахнули сёстры.
Мара неспешно спустилась по скрипучей хлипкой лесенке и, пошатываясь, прошла мимо.
— Кончено. Домой нам надо.
Выдохнула и рухнула без чувств в руки Перуну, едва успевшему оказаться рядом.
***
Пролетело с той поры немало времени, когда все шестеро вернулись на Мировяз, в родной Ирий. Поначалу долго они не могли забыть увиденное, пережитое. Леля с Живой просыпались посреди ночи с криками, утешали друг друга и старательно вдыхали свежий и пряный запах родных лесов, материнского хлеба, отгоняя затхлую вонь кастуновой темницы, до сих пор им мерещившуюся, что днем, что ночью. Братья с Финистом хранили мир и покой своего народа. А когда наступил следующий Коловрат, в небо поднялись соколы, чтобы зорко следить за теми, кто приходит и уходит по Звездным Мостами. Много народу пришло на Мировяз из погубленных Кастуном земель. Сварог всех принял, как гостей дорогих. Одни заполнили Великую Степь, что широко раскинулась за Зеретарскими горами, другие поселились на жарком берегу Анзалового моря, третьи — на самом севере, где снега и летом на тают.
И жизнь закипела горной речкой. Лишь Мара мрачнела день ото дня. Всё чаще искала уединения. Она стала уходить в леса и предгорья, могла много дней бродить там, не возвращаясь на ночлег. Когда это случилось впервые, Перун по следам отыскал её и вышел на возвышенность на границе Родовых земель. Лес здесь тускнел и редел, а вниз низвергалась река Вышеструйная. Грохот вод и сильный ветер в тот вечер долго отзывался в его воспоминаниях.
— Зачем ты пришёл? — не оборачиваясь спросила Мара.
Она сидела на самом краю, наблюдая синюю дымку далеко растянувшихся гор в закатном зареве. Босые ступни её висели над пропастью. Сварожич присел рядом, стараясь не нарушать покоя здешних мест.
Помолчав немного, Перун заговорил:
— Думаешь, что ты совсем одна? Наедине с этим горем, этими воспоминаниями? Этой болью… Но это не так. Леля и Жива каждую ночь вскакивают в холодном поту, а Финист… Что в его глазах такое плещется? Ты знаешь? — он внимательно посмотрел на сестру, даже не взглянувшую на него. — Но жизнь идёт, сестра, и то, что было — нужно просто отпустить, дальше жить, принять, как познание. Слышишь?..
Лишь только Перун закончил говорить — сразу пришло понимание, что делать этого не следовало. Трава вокруг сестры начала чахнуть, поднялся ветер, небо нахмурилось облаками, закрывшими солнце. Что-то тёмное, грозное и тягостное, будто угарным дымом, наполнило воздух, и тогда Мара подняла на брата взгляд полный усталости и муки. Глаза её постепенно заволокла Тьма.
— Я ничего не чувствую, братец, — еле шевеля губами, промолвила она. — Ни ветра, ни цветения природы, ни лучей солнца. Я слышу и вижу лишь их. Тысячи душ, что выходят из людских домов, бродят вдоль берегов реки или среди сосен в лесу. Они встают подле меня посреди ночи и говорят. Говорят, говорят… Словно всю отзвеневшую жизнь — молчали. И не могу я от них оторваться. Сердце тянется к их бедам. Стонет, ноет, не даёт мне ни спать, ни есть. А поутру из меня выходит скверна, и не могу я ни вымыть её изо рта, ни залечить на груди.
В подтверждение своим словам, девушка оттянула вниз ворот платья. На нежной коже его сестры красовалась глубокая, с рваными, расходящимися лучами краями червоточина. Перун до хруста сжал кулаки. Он бы многое отдал, чтобы не только вернуть свои необдуманно сказанные слова, но и тот день, когда Мара впервые увидела Кастуна. Вот только время не колесо — обратно не повернёшь.
— Если бы я могла жить дальше… О, как я хотела! Я словно застряла там, в своём кошмаре. И этот кошмар не отпускает меня. И я не могу с ним расстаться.
— Почему? Почему?..
Отчаяние и сердечная боль выплеснулись из брата объятиями. Он притянул к себе сестру, желая спрятать у себя внутри, сберечь, сохранить, залечить все её раны. Лишь бы всё стало как раньше. Тоненькая её фигура послушно прильнула к нему, и, дрожа, сестра, наконец, разрыдалась. Долго, безостановочно.
Так они просидели до глубоких сумерек. Ветер стих, облака развеялись. То там, то здесь на чистом небе сверкающими яхонтами вспыхивали яркие звезды. Всё стало как прежде, но только не Мара. Сестра казалось ему речным песком, утекающим меж пальцев. Он ещё крепче обнял её, чувствуя, как сердце сжимает тоска, гнетущее предчувствие разлуки.
В начале осени Леля и Финист, наконец, сыграли свадьбу.
В намеченный день в терем кайсара постучались сваты от Финиста, с пирогом, чопорно кланяясь да расхваливая Финиста. Всё честь по чести. Братья-Сварожичи меж собой переглядывались, с серьезным видом поддакивали: всё так.
День спустя приехали и сами родители жениха, привезли с собой сговорный пряниксвоеобразное напутствие будущей снохе.. Сварог с Ладой встретили и их, и Финиста с распростертыми объятиями, как родных. Не было секретом, что Финисту и мать, и отца заменила бабка по матери, да и та померла уже. Как впрочем, никого не удивило, что посаженным отцом ему стал Борум — местный кузнец, мастер с золотыми руками и широким сердцем и давний друг Сварога, а посаженной матерью — супружница его — Марьяна. И всё же вся округа собралась поглазеть на это. Шутка ли — кайсарову дочку сговаривают.
Смотрины завершились рукобитьем. С доброй улыбкой Сварог вложил руку своей дочери в ладонь Финиста, а Борум ударил по ним рукавицей. Жива локтем толкала Мару в бок локтем и хихикала, мол, гляди, как Леля рдеется, глаз от полу поднять не смеет, пока её платком покрывали. Мара лишь усмехалась по-доброму да покачивалась слегка от тычков сестры.
А вечером, закрывшись в светёлке, под тихую протяжную песню Мары Жива, сама тихонечко подпевая, выплела из сестриной косы голубую ленту, расчесала светлые, словно спелая пшеница, волосы.
— Держи, теперь она твоя, — Леля протянула Маре ленту и тепло улыбнулась.
Но сестра протягивать руку не спешила, застыв в раздумье.
— Ты чего, Мара? — Жива опустила ладонь с гребнем на плечо Лели и обернулась на младшую сестру.
— Призадумалась, — криво и как-то виновато улыбнулась Мара, забрала ленту. Боль вспышкой промелькнула в глазах. Хорошо, что никто не заметил. И повторила: — Призадумалась.
В день свадьбы с самого утра и в тереме, и за его пределом гудел народ. Гости рассаживались за столами двумя рядами. Разносились величальные песни. Гуляние вышло широким и всеобщим. Невеста сияла и цвела, а жених крепко держал её за руку. В этот миг казалось, что краше пары нет на Мировязе. Впервые со дня из возвращения Мара улыбнулась искренне, от всего сердца желая сестре счастья.
А когда на третий день молодых проводили из отчего дома, Мара взглянула на братьев своих, сестру и родителей. Осень тонким ароматом разливалась на небольшой опушке у терема, где все собрались посмотреть на звёздное небо. Красота леса, легонько колющие порывы уже пахнущего грядущими дождями ветра и сладкий запах увядающей природы словно впитывались в память девушки, навсегда оставаясь в ней. Мимолётные взгляды, улыбки родных людей, яркий блеск их глаз… Вздохнув, она заговорила:
— Тяжко мне. Не стану я прежней боле. Чувствую, как сердце стонет и ноет. Туда мне нужно. Столько душ мучается в Нави. А ведь они туда приходят за спасением, очищением. Не так Род всё устраивал. Я чувствую, что должна. Нет мне среди вас больше места. Долгое время я старалась вернуться к прежней жизни, гнала видения и уговаривала себя, что всё наладится. Но для меня не оказалось пути назад. Жить страдая, там, где всё тебе любо, или пойти навстречу своему страху и успокоить совесть — каждую ночь я размышляла над этим. И сегодня всё решила.
Слова её приняли молча, Жива только вздохнула рвано и больно вцепилась в руку Радогосту. Лада же обняла дочь и с любовью, как когда-то в детстве, погладила её по голове.
— Девочка моя… девочка моя…
— Что ж… — вздохнул Сварог. — Если чувствуешь, что сердце за них болит, значит, правда нужно тебе к ним на помощь. Только вот больше не свидимся мы, дочка, с тобой в этой жизни. Устрой всё там так, как считаешь верным, помоги страдающим, наведи порядок. Я знаю, у тебя получится. Дом отчий не забывай. Хоть и далеко мы будем, а сердцем — всегда рядом.
Коротким вышло прощание. Но никто и слова худого не сказал, не пытался отговорить. Только Жива вдруг расплакалась, да так горько, что Дажю пришлось отвести её к бочке с водой и умыть, чтобы успокоить. А потому он даже толком с Марой не сумел попрощаться.
— Как же мне тебя отпустить? — прошептал Перун, крепко обнимая сестру.
— Свидимся ещё. Всё обречено на увядание, и наши жизни кончатся. Там и свидимся.
Улыбнулась и смахнула слезу.
А на следующий день в рассветных сумерках, когда солнце играло на пиках гор, черноокая Югка сама проводила Мару к расщелине. Шли молча и не спеша. Мара последний раз вдыхала воздух этого мира. А в душе царил покой.
— Обратного пути не будет.
— Я знаю, — ответила девушка.
И вошла под гору, ни разу не обернувшись. Только синяя вязь полыхнула по коже и засветилась во тьме.
Конец
Автор: Gall
https://ok.ru/group/70000001811695/topic/157685208514031