ПОЛУНОЧНИКИ (клуб любителей мистики)

22 сен 2024

ПАСЕЧНИК (3)

Глава 11

Оказывается, Егору можно было даже на прогулку выезжать! Правда, только в сопровождении Черепа. Но Егор был рад и этому. Серега, он и есть Серега: в душу с разговорами не лез. Мозг не выносил. Молчал и улыбался, как и положено уважающему себя братку. Братки обычно не давят лыбу, как Череп. Серьезные пацаны с серьезными заморочками. А Череп – он же стюард при Егоре, ему положено.

Серега возил Егора по музеям и прочим достопримечательностям. Пару раз они заваливались на рынок, где долго бродили. Не покупки ради – любопытства для. Интересно ведь, чем сейчас народ жив. Рынки, огромные, города в городе, кишели людьми разных национальностей. Тут и там сновали смуглые узбеки:

- Плёв горячий! Горячий пле-е-ев.

- Чебуреки свежие, с пылу с жару! – старались переорать конкурентов дородные бабенки, — подходи, кто может, чебурек без кошек!

Егор не выдержал:

- Слышь, Серега, а давай этой зимбуряги попробуем?

Череп подозвал к себе одного из зазывал, и тот, откинув рогожку, отодвинул крышку огромного чана и зачерпнул лопаткой рассыпчатого, ароматного, с вкраплениями моркови и барбариса, плова.

- Слушай, а вкусно ведь!

Тот засунул в огромную пасть пластмассовую ложку, пожевал и зажмурился от удовольствия.

- Вкусно! Я сто лет такой вкусноты не едал. Последний раз таким пловом в Самарканде угощался.

- Служил там, что ли? – Егор быстренько подчистил свою тарелочку.

- Ага. Можно и так сказать. Было дело.

- Да ты, Серега, иногда разговариваешь? Не ожидал, — засмеялся Егор.

А Череп ответил радушной улыбкой.

- Бывает, разговариваю. Не всегда, правда. Не положено болтать попусту. Жизнь, брат, такая. Не очень-то поговоришь... То пост, то обет, то тайна государственная, то страх Божий.

Егор прищурился.

- Ты верующий, что ли?

Черепицин ответил попросту:

- Верующий. Нам без веры нельзя.

- А человеков убивал?

- Так, а как же? Убивал. Разбой, промысел такой. Без греха – никуда. Но я уж давно сей грех отмаливаю. В последние годы – ни разу никого.

- Значит, ты – святой?

- Неа, — Череп сложил тарелочку пополам и запульнул ее в мусорный бак. – Верующий просто... Ты, вот что, Егор, Петровичу не говори.

- Почему? Лехе не все равно, верющий ты или нет?

Немного помолчав, Серега выговорил:

- Не нужны ему всякие верующие. Вдруг меня раскаяние одолеет, и я в милицию пойду сдаваться. Понимать надо, Егор.

- Уволит тебя? Или завалит? – Егор посерел лицом. Аппетит у него пропал.

И тут Серега, выдохнув, будто долго держал в себе что-то, но наконец-то собрался с силами, сказал ему:

- Слушай, парень, я вот что сейчас тебе скажу... Никогда, ни при каких обстоятельствах, не заводи с Татьяной разговоров. Не прикасайся к ней. Не имей с ней дел, понял?

- Да я и...

- Я тебя предупредил. Я видел, как ты на нее смотрел. Никогда – слышишь? Хоть один шаг в ее сторону – хана. Я тебя защитить не смогу.

Домой они возвращались молча. Говорить не хотелось ни о чем.

«Откуда он знает» - спрашивал себя Егор. Неприятно, когда люди могут забираться в голову. «И указывать тебе, что можно, а что нельзя», - думал он. Но шуточки плохие, и мыслишки, действительно, не раз, и не два посещали Егора после встречи с Татьяной. Понятно, что красивая, но волновало другое. Не то, как она выглядела, а то, КАК она смотрела... Будто знала о чем-то таком, о чем ему знать не положено.

- Слушай, а ты знаешь, чем Пчелин занимается?

Серега вел автомобиль аккуратно, без ненужного лихачества.

- Знаю. Потому и здесь.

- Зачем?

- Затем.

Больше от Сереги он не смог выдавить ни слова. Тот будто язык проглотил.

Вечером Егор позвонил жене. Дашутка не шутила, не рассказывала веселых историй.

- Что с тобой, Дашка? – насторожился он.

- Не очень хорошо себя чувствую. Сроки подходят, вот и беспокоюсь.

Егор задергался. Точно ведь, как он мог забыть? Даше рожать пора!

- Ты одна ни в коем случае не оставайся. Мама с тобой?

- Со мной, — голосок Дарьи приобрел детские интонации, — но все равно не по себе. Мне страшно, Егорушка.

Конечно, ей страшно. Это не по базарам с Черепом гулять. И, самое главное, он, Егор, ничем не может помочь жене.

- Дашенька, любимая, не бойся. Не бойся. Хочешь, я приеду?

На том конце телефонного провода вздохнули.

- Егор, не надо. У меня все есть. Мама твоя говорит – кошачьи поиски. Так у женщин случается. Когда все начнется, мы сообщим.

- Я люблю тебя.

- Я тоже тебя люблю, — Егор положил трубку. На душе – никакого покоя.

- Наверное, у меня тоже кошачьи поиски, — сказал он сам себе.

Телефон снова зазвонил.

- Егорушка, зайди ко мне, — сказал Пасечник.

***

Снова лифт. Правда, вместо пляжа мужчин встречала березовая роща. Резные листочки шелестели. Егор потрогал один: клейкий, весенний. Чудеса, да и только. Белые стволы – теплые на ощупь. Пахло весной. Хотелось прилечь на молодую травку. Пчелин равнодушно шел по лесной тропинке и не обращал внимания на пейзаж.

Роща исчезла, они вновь очутились в белой лаборатории. Встретил их Костя в белом халате.

- Привет, Егор, — поздоровался он и пригласил в маленький кабинет.

Обстановка помещения ничем не отличалась от обстановки обычного медицинского кабинета в медпункте. Стеклянный шкафчик с медикаментами, столик под стеклом. Лежанка, прикрытая простыней.

Далее последовали обычные медицинские процедуры. Ничего особенного: рост, вес. Березинский проверил зрение Егора. Взял кровь на анализ.

Совсем другой человек. Как подменили. Тот Костик был таким родным и близким. А этот, словно робот: никаких эмоций. Глаза холодные. Страшно рядом с таким находиться.

Через полчаса Костя с кипой бумажек отправился в лабораторию. Егор пошел следом. Костя присел за один из столиков, и поочередно, бланк за бланком укладывал на блестящую поверхность какого-то агрегата. На экране, висящем в воздухе замелькали цифры и знаки. Изображение сменилось. Егор увидел два мужских силуэта, один из которых был окрашен желтым цветом, а другой – бесцветный. Постепенно бесцветное изображение, с ног до самой головы силуэта наполнялось зеленым цветом. В итоге перед Егором обе фигурки закружились и замигали. «Кино» завершилось вердиктом, загоревшимся на экране словами: «Данные полностью совпадают».

- Я так и знал! Я даже не сомневался! – воскликнул Березинский. Идеальный образец! Идентичный натуральному, как у нас говорят!

- Поздравляю, коллеги! – Леха сиял, как начищенный таз, — господа, по этому поводу нужно выпить шампанского!

- Буду жить вечно? – спросил их Егор.

- Если не простудишься и не забухаешь, — засмеялся Пчелин. Он откупорил бутылку, поставил на стеклянный столик бокалы и начал разливать искристое.

После шампанского пошел коньяк, после коньяка – беленькая. В итоге Константин уснул прямо на полу лаборатории, а Леха с Егором отправились в березовую рощу. Они валялись на зеленой травке, слушали шелест весеннего ветерка и смотрели на бегущие облака.

- А море можно? – мотнул пьяной головой Егор.

- Можно! – согласился с другом Леха.

- А эту... Антар...Антра... У-ф-ф-ф-ф... Северный Полюс хочу! – ерепенился Егор.

- Спицин, ты заколебал! На, не ной только! – Леха нажал на какую-то кнопку на циферблате наручных часов.

Над их головами заиграло всеми цветами северное сияние. Вокруг стояли молчаливые ледяные торосы. Небо вдруг стало лиловым и сказочным. И, несмотря на то, что пять минут назад здесь было тепло, отчего-то лицо и руки онемели. Мороз нешуточный, и Егор начал стремительно трезветь.

- Леха, давай другой пейзаж, — зубы у Егора стучали.

- Какой?

- Тихвин!

Леха с трудом поднялся. Посмотрел на Егора абсолютно трезвыми глазами и ответил:

- Не могу, брат. В программе нет такого города.

Егор тоже встал.

- Почему?

Пчелин молчал. А Егору вдруг стало невыносимо тоскливо.

- А мне что-то не нужны твои миллионы. Мне домой надо. Дашке скоро рожать...

- Какая она? – спросил Леха.

- Лучше твоей Таньки в тысячу раз, — Егор понимал, что «напрашивается», но остановиться не мог, — Танька бессмертного не родит, а Дашка – легко...

- Нет, браток. У вас будет обычный ребенок. Бессмертные рождаются, когда оба родителя такие, как ты.

- А, может быть, моя Дашка – бессмертная.

- Я бы знал тогда, — задумчиво произнес Леха.

Егор запустил руки в карманы. Ноги на ширине плеч – типичная стойка человека, которому море по колено.

- Мне нужно домой!

Пчелин устало вздохнул: ну что поделаешь с этим товарищем. Смелой воды напился...

- Конечно, поезжай. Только Серегу-Черепа возьми с собой, бриллиантовый мой.

На том и порешили.


Глава 12.

Декабрь. 1918 год.

Пути-дорожки были проторены бесконечным людским потоком. Народ вел за собой скотину, а телеги - наполнены дорогим сердцу барахлом: тут и утварь, тут и сундуки с добром, иконы, подушки, на которых восседали в натянутых по самые глаза картузах малые дети. Крестьянский люд спасался в тайге, на Онежском и Белом озерах: не каждой семье пришлись по нраву новые законы и порядки. Это бесштанным голякам новая власть – рай земной, а им, куркулям и кулакам – как лошади свадьба.

Что же это получается: они хрип гнули всю жизнь, копейку в дом несли, целыми поколениями бились на скудных нивах за прибыток в хозяйстве и крепкий уклад, а этим прощелыгам - ухоженную, мужицким потом политую землю – на? И, главное, они, работяги, у которых руки, что лопаты, еще и мироедами названы? За что? Да пропадите вы пропадом с такой властью! В Архангельске теперь оплот Белой Армии, авось, пронесет Господь!

Люди угрюмо посматривали на идущую им навстречу деваху: вот куда ее, дуру, понесло? В голодуху? В коммуну? Нехай, чертей нюхает. Там, говорят, в коммунах ихних, все поровну делят: и хлеб, и баб! Что делается, Господи!

Но деваха, не замечая укора во встречных взглядах, шла и шла, иногда останавливаясь на привалах, притулившись к чьему-нибудь огоньку, цепко присматриваясь сначала к переселенцам: если бабы и детишки при мужиках, то можно смело подходить: ничего они ей не сделают - добрые, богобоязненные люди.

Те места, где останавливались одни мужчины, путница старательно обходила. Среди простых крестьян много таких затесалось: приглядывают и присматривают: не поживиться ли чужим добром, не обмыть ли свои руки в человеческой кровушке.

Добрые люди подсказали, что до Новгородской Губернии сподручнее добираться не через Лодейное поле, а напрямки, через Андрозеро, до Радогощей, а там, пешки, через Кривули, да на Волок. К тому времени санный путь размочалится, и прохода не будет, но волка ноги кормят, а язык до Киева доведет – авось удастся пройти.

Она ни за что бы не согласилась на такое опасное путешествие: гиблые места, глухие. Зима. Время лихое, разбойное. Уж лучше с обозниками через Лодейное Поле или через Шексну отправиться. Крюк – пятьсот верст, зато спокойней.

Но попались ей по пути Божьи люди, бежавшие из Богоявленского монастыря. Страшные дела там творились, и кровь пролилась на святом месте. Вот и решили монахи тайными тропами уходить на Валдайскую землю. За ними и миряне потянулись: Онуфрий, молодой мужик, с Аннушкой, женой, и двумя ребятишками, Николай и Марфа, бездетные и вечно угрюмые. Да еще прибился к честной компании Матвей, вдовец с сыном Митькой, молодым парнягой.

Этот Матвей сразу затаил зло на нечаянную спутницу. Забоялся, что девка до греха Митьку доведет. А Митьке – что? Разулыбался, раскраснелся, рад, что с молодухой такую дорогу ломать будет. Но «молодуха» на озорные взгляды бестолкового Митьки не повелась: закуталась в шальку, и глаз не видать. Строгая.

Отцы Ефрем и Петр приходились друг другу родными братьями. Седые, с кустистыми бровями, с длинными бородами, они были практически неразличимы, и оба беспрекословно подчинялись третьему: Отцу Макарию.

В этой маленькой общине поговаривали, что Макарий в миру был «Чертознаем». По молодости служил при важном барине, имевшем на Урале золотоносные рудники. И рудники эти – заслуга Чертозная. Что-то там стряслось у него с барином: самородок Чертознай припрятал, или самого барина под нож пустил, непонятно. Но отломал мужик на каторге пять годков, откуда сбежал в тайгу, где жил потом двадцать лет. После вышел из урмана, что лешак, и подвизался здесь, при монастыре. Принял постриг, отрекся от мира и стал отцом Макарием, и служил монастырю верой и правдой, пока обитель не сожгли и не разграбили.

Макарий, словно зверь лесной, безошибочно угадывал верное направление: вроде бы раскинулось перед путниками глухое болото на сотни верст, а он ноздрями поведет, и прямо в трясину вступает. Сердце у всех леденеет – утопит! Ан, нет! Идет Макарий по болоту, как Христос, по воде - аки по суху. Аннушка перекреститься не успеет, а народ уже на горбушку, поросшую сосняком и черничником, выкарабкался.

Тайга тайгой, а глухой ее назвать язык не повернется. Тут и там – скиты. Тут и там – молчальники-отшельники. И ко всем Макарий ключик имел. Уйдет в ветхую часовенку и по три часа там о чем-то с отшельником беседует. Мирян с собой не приглашает. Но после бесед безмолвный хозяин здешней обители вынесет путникам лепешек ржаных и ягод сушеных. Суровая Марфа настой сделает, Митька на головешки от костра лапнику накидает: ночуйте, люди добрые, грейтесь на здоровье.

Девке отдельно постелит. С тщанием. Улыбнется зазывно, но Матвей – на страже. Привяжет парня к себе искусным узлом: на-ка, выкуси, паскудник! Будто Митька – девица красная, не дай Бог, в подоле бате подарочек принесет.

Онуфрий ни ребятишкам, Клавке и Алешке, ни общине голодать не давал. Знатный охотник при ружье. Побродит, побродит по тайге и явится с дичиной, а то с рыбой. Зверья в этих местах – не перебрать. И все – смелые. Человека не знают и лезут на рожон, любопытствуя. Петр и Ефрем к мясу не притрагивались – держали себя в строгости, но верующих постом неволить не стали – путники при тяжелой дороге – пусть их…

Она, обгладывая остов острой рябчиковой грудины, посматривала на монахов и удивлялась: в чем только сила держится у стариков. Высохли оба, как лесины в болоте, а шагают быстро, не отстают. Лица светлые, глаза ясные, и настроение всегда мирное.

Клавка с Лешкой постоянно рядом с монахами крутились, а те, ничего, малышей от себя не гнали. На привалах частенько травки, засушенные скитниками, показывали, приметы изучали. Да так складно ученье у них выходило, что Онуфрий, человек бывалый, только крякал от удивления:

- Эвон, каки золоты головы у отцов! Учитесь, детки, в жизни все пригодится!

Все любили Петра и Ефрема, а вот отца Макария сторонились. Что-то не давало подойти к нему, поговорить, задать вопрос. Макарий и сам вел себя отчужденно, будто и не со всеми, а сам по себе. Будто и не монах он вовсе, а так, разбойник, лишь на время облачившийся в рясу.

Зима стояла мягкая, малоснежная, и все беспокоились: а вдруг где шатун разгуливает? Боялись. Боялись и вездесущих рысей, и свирепых росомах, и безжалостных волков, но медведя – больше всего. Поэтому, когда шли, громко пели. Особенно хорошо выводили Марфа с Николаем: голоса протяжные, густые, как вишневый сироп – заслушаешься. Митька посвистывал в такт песне для «блезиру», как он сам шутил. Свистнет, зеленым глазом подмигнет, озорник.

А ей это веселое подмигивание, словно нож Сергия в сердце. Тот, синеглазый, тоже заигрывал перед тем, как ее убить…

Все случилось вечером. Она спустилась к реке с ласковым именем Лидь, тихой, незамерзающей нынче, чтобы простирнуть бельишко. Руки застыли в студеной воде, покраснели и онемели, но она только злее колотила по камням своей рубашкой. Боялась вшей.

И вдруг – горячечный шепот над ухом:

- Эй, милая! Поиграем?

Митька подкрался незаметно. Шальной, смелый, облапил ее, и мягко, но настойчиво привалил к земле, покрытой тонким ледком.

- Ну что ты, что ты, красавица! Царица! – приговаривал он, и лапал, лапал руками едва проклюнувшиеся груди.

Она пробовала закричать, но Митька закрыл ей рот натруженной, в мозолях, лапищей. Она кусалась, била его, колотила. Толку? Где ей справиться с этаким бугаем? В горле застрял дикий крик, и она судорожно искала, шарилась по стылой земле освободившейся рукой в поисках камня. Не успела. Митька вдруг обмяк и неловко ткнулся носом в грудь своей жертвы.

Макарий возвышался над ними с окровавленным посохом.

- Поднимайся. Ишь, разлеглась тут! – и добавил мягче, - застудишься ведь, дочка!

Слез не было. Митька лежал с широко раскрытыми глазами, будто что-то высматривал в небе, закрытом от его зеленых очей переплетенными ветвями таежного бурелома. Она прижала ладони к губам: что теперь будет? Человека уб-и-и-или!

- Матвей берег его. Узнает ведь! – прошептала она.

- А он и так знал. Сон ему был: погибнет Митька от девки. Вот и… Зови Матвея.

Ноги не слушались. Ей было страшно и стыдно. Матвей сидел у костра, тихонько переговариваясь с Онуфрием.

- Дядя Матвей…

Он взглянул на девушку, и… понял все. Посерел лицом, выпрямился, ожег ее ненавидящим взглядом и прошипел:

- Погубила парня, змея подколодная? У-у-у-у! – Поводил белками сумасшедших глаз и наткнулся на топор, воткнутый в поваленный еловый ствол.

- Матвейка, не смей! – тихо сказал Онуфрий. В руках его было ружье. Отца Митьки охотник крепко держал на мушке. Все: и бабы, и монахи – разом охнули.

- Пойдем, пойдем, коли Макарий зовет, - тихо сказал Онуфрий. Не пужай мне детишков.

Они медленно удалились к реке и долго не возвращались. Петр и Ефим сокрушенно качали головами, а во взглядах женщин она прочитала лютую ненависть…

Матвей, Онуфрий и Макарий вернулись, когда сумерки сгустились над лесом. Подмораживало. Где-то далеко выли волки. Костер отплевывался яркими брызгами. Петр и Ефрем читали молитву. Матвей, помертвевший, окостеневший от горя, притулился к сосне и уставился на огонь немигающим взглядом. Все, даже детишки, помалкивали и боялись смотреть друг другу в глаза. Молча улеглись спать, и только она, невольная причина гибели молодого и сильного человека, не могла уснуть, и смотрела, смотрела, как Матвей застыл у сосны, будто статуя.

Не спишь? - Макарий вдруг присел рядом с ней. Она отодвинулась, сжавшись в малый комочек.

- Не бойся. И хлестать, почем зря, себя не надо. Чему суждено случится, того не миновать, - медленно проговорил Макарий.

- Так нельзя, вы же постриг приняли. Нельзя убивать, - зубы стучали, но она должна была это сказать.

- Нельзя. Согласен. И ведь сильничать нельзя. Грех. Сколько раз говорил я, предупреждал Матвея: не ходите со мной, живы останетесь. Так ведь нет же – не послушался упрямый старик. А так бы до самой войны жил бы, не тужил, внуков растил бы.

- Какой войны? – встрепенулась она.

- Большой. Тебе пока об этом рано думать. Тебе свою дорогу торить надобно, - Макарий уставился на костер, - а все равно – смерть нашла бы Митьку. И его, и детей, и батьку. Ох, люта была бы смерть…

- Вы – оракул? – спросила она снова.

- Че-г-о-о? Окакал какой-то… Чудные вещи ты, дочка, говоришь. Небось, с мамашей книжки читали?

- Читала.

- И все не те, поди?

- Нет, отец Макарий, самые, что ни на есть, те. Они мне глаза раскрыли…

- Глаза раскрыли, это правда, а видеть покудова не научили… Нельзя тебе убивать. Один раз убьешь и всю силу свою потеряешь!

Она распахнула глаза. Старик ей ласково улыбнулся.

- Не смотри на меня так, не смотри. Это же простой закон. Нельзя убивать. Тот, кто убивает, не может подарить жизнь.

- А вам разве можно?

-Нам тоже нельзя. Загубишь невинную душу, и все.

- Да кто вы, дедушка?

- Хранитель я. И воин. Раньше тоже бессмертным был, пока лихое время не наступило. Войску участь незавидная дана. Вроде, и за правду жизни свои кладем, а все равно – наказаны. Ну, с нас то какой спрос… Постареем, да помрем, как смертные. А тебе нельзя.

Костер затухал, но угли его, словно редкие самоцветы, переливались яркими красками. Сгустившаяся лиловая мгла надвигалась на чуть живой комочек света, готовая поглотить его вместе со спящими вокруг людьми.

Макарий встал, подошел к костру, придвинул поближе к нему два бревна, уложенные параллельно, подбросил сухих веток в угли. Умирающий огонь несмело занялся и снова загудел ровно и жарко. Старик вернулся к девушке.

- Отец Макарий? – спросила она, - Сергий меня в первый раз убил. Он смертный теперь?

- Нет. Он, да Виринея – ЭТИ ЛЮДИ. Правда, наказали их. Они ведь должны были забрать тебя. А не забрали. Дрогнуло сердце у Виринеюшки. Наверное, есть у нее сердце то… А, может, Пасечнику продались. Наказали Сергия и Виринею. А проводником меня назначили.

Он помолчал немного.

- Создал Господь Адама и Еву для жизни вечной. И были крепки его дети, ни болезням, ни смерти не подвластны. Пока не явился змей-искуситель, и не соблазнил Еву. И стали смертными Адам и Ева, и Господь прогнал их из Райского сада.

Но тысячу поколений жили дети и дети детей Адама, пока не погрязли в грехах своих. Потомство Каиново мучилось немощами и завистью. Потомство Авеля веками поклонялось создателю и чтило его законы. И ангелы охраняли людей. И ЭТИ ЛЮДИ должны остаться на земле после страшного суда.

Но враг в гордыне своей не дремлет и безумствует. И решил он свое царство создать, населенное бессмертными слугами. И началась вечная война между ангелами и слугами вражьими. Лестными посулами и мнимыми благами Врагу рода человеческого удалось переманить на свою сторону многих ангелов. И теперь они – гордые пособники, отвергнувшие законы Божьи.

Пасечник – падший ангел. Он отринул от себя веру и примкнул к черному воинству. Теперь рыщет по миру и неправду вершит… Такая легенда.

Бойся гордыни, дочка. Ничего нет хуже гордыни. Говорят, Виринея и Сергий этой гордыне поддались… А я не верю. Прости меня, Господи, но пусть это будет не так.


Глава 13.

Леха, конечно, все понимал. Он не обиделся на отказ Егора присутствовать свадьбе в качестве свидетеля. Егору хотелось в это верить. Не до свадьбы – собственная жена на сносях дороже.

- Брось ты чушью страдать. Перевози и маму и Дарью в Питер. Я вам пока квартиру отдельную подготовлю. Будешь жить с семьей.

- Больно ты щедрый, Леха! – Егор терпеть не мог таких благотворителей.

- Если бы ты Леха, знал свою истинную ценность, так не говорил бы, дружище!

- Я подумаю. Наверное, так будет лучше…

И, правда, что это за жизнь, семья отдельно, мужик – отдельно. Не дело это. Оставалось только уговорить своих на переезд. Квартиру продавать не стоит. Женщины – такой народ, полгода будут свое барахло собирать. А потом это все перевозить… Егор поморщился. Говорят, один переезд равен двум пожарам. Так оно и есть.

Пчелин настаивал на том, чтобы Егора сопровождал Серега. Это даже не обсуждалось.

- Я ведь бизнесмен. А сейчас такой замес в Питере: разделы, да переделы. Вчера, например, Иваныча прямо на пороге дома застрелили. А он, знаешь, не пальцем деланный. Вся Петроградка под ним ходила. Да и плевать на них – быстрее друг друга уделают, дышать свободнее будет. Но у нас другая проблема. Боюсь, что за тобой хвост пристроится. Заграничные товарищи не дремлют. Теперь в стране такой бардак, как говорится, защищай себя сам.

Ну как с Пчелиным не согласиться? Прав ведь, как не крути. Тем более Серега был Егору симпатичен, нормальный мужик, без выкрутасов.

Пугать таким дядей Дашку Егор не будет, Череп решил снять квартиру в соседнем подъезде, благо, что жилье теперь сдавали постоянно. Завод стоит, денег у народа нет, а жить то надо на что-то? Пенсионеры переезжали на свои дачи за город, кое-как утепляли летние домишки, переделывали печурки и перестраивались на новый лад.

Если в России было тяжело, то в бывших советских республиках, отколовшихся от Советской Родины, дела вообще – швах. Вот и потянулись в страну работяги из ныне свободных государств. Заселив хозяйские квартиры, платили вовремя и аккуратно. Люди и рады. А то, что «гости» горькую не пили, тратя свои деньги на приобретение по бросовым ценам торговых павильонов и складов, никого особо не волновало.

Это потом все удивлялись, почему это у большинства рассадников преступности: борделей, саун и казино – владельцы – выходцы из братских республик, поддерживаемые многочисленными диаспорами. Простенький магазинишко не открыть – все куплено, и за все надо платить. Кто виноват, судить истории.

Выезжали вечером пятнадцатого.

Егор закрыл свои «апартаменты» на ключ и бодро спустился по лестнице в фойе: во дворе его ждал Череп. И вдруг:

- Егор! Подожди.

Татьяна. Прекрасна, как всегда. И опять облегающее платье. Тонкий аромат духов и красивый рот.

Она совсем близко. Взяла руку Егора в свою.

- Не уезжай.

- Надо. Жена родить должна, - Егор аккуратно освободил ладонь.

- Я так тебе завидую.

- Так и сами не отставайте, - он опять покраснел от пяток до ушей. Что за чушь он несет?

- Я его не люблю. Я тебя люблю. Возвращайся поскорей, - губы близко, близко…

Она поцеловала его. Этот нежный поцелуй, словно инъекция сильного яда, мгновенно побежал по венам, отравляя кровь. Да что с ним такое делается, черт побери!

- Я, я… Так нельзя, Таня. Леха – мой друг.

- Леха – твой враг, Егор. Помни об этом! – тихо сказала она и удалилась неслышно.

***

Целый день мотались по магазинам в поисках подарков. Егор хотел купить коляску, но не стал, а то ведь как бывает: купишь голубую – дочка родится. Розовую – парень. Дарья успокоила: до Тихвина «цивилизация» добралась, были бы деньги, а купить все можно, и коляску, в том числе.

Но все-таки Егор не удержался и в Детском Мире набрал всякой ерунды: огромного медведя (зачем, непонятно), штук пять крошечных комбинезончиков, пинеток, распашонок, нарядных пластиковых бутылочек, разноцветных сосок, погремушек, ползунков. Греб все без разбора. Серега диву давался. А продавец, обрадованный щедростью странноватого взъерошенного парня, посоветовал ему новинку – памперсы.

- Ваш малыш будет спать всю ночь и ни о чем не беспокоиться, потому что попка остается сухой. Купите.

Серега, взглянув на красочную упаковку, качал головой, мол, додумались.

- Ты, Серега, чертов ретроград! Ведь это же удобно! Гуляй зато с коляской, сколько хочешь. Не надо домой бегать, пеленки менять.

Череп только рукой махнул. Можно подумать, что-то в воспитании младенцев соображал. Егор, кстати, недалеко ушел от Сереги: сдуру набрал памперсов для шестимесячных детей.

- А какая разница? – спрашивал он у хорошенькой девочки-продавщицы.

Когда она показала ему крошечные памперсы для новорожденных, молодой и неопытный папаша понял – какая разница, и споры свои прекратил.

Потом они искали подарки для женщин, пока Череп не взбунтовался и не зарычал:

- Я на это не подписывался! Мое дело – тебя охранять, а не по бабским магазинам шляться!

- Вот и не шляйся, без тебя как-нибудь, - рыкнул Егор в ответ. Он и без Серегиного нытья уже измучился.

Ничего бедному Черепу не оставалось, кроме как ходить и пугать своим видом впечатлительных и нежных покупателей в модных бутиках. Приказано – охранять. За манкирование прямыми обязанностями Пасечник по головке не погладит.

Набив машину до отказа, наскоро перекусив на дорогу, двинулись наконец-то. С вечера трасса разгружалась от шустрых автолюбителей на подержанных иномарках, медлительных пенсионеров на своих древних отечественных «пепелацах», и наглых водителей шикарных, новехоньких, мерседесов.

Дальнобойщики продолжали гнать свои фуры по бесконечным российским дорогам, но большинство из них все-таки устраивались на придорожных стоянках для отдыха и короткого, часа на три, сна. Ехать ночью легче, если хочется быстрее добраться домой. Тем более, если ехать, всего навсего, двести километров.

На выезде трасса еще была загруженной, приходилось то и дело останавливаться: то авария где-то, то проверка документов, но за Волховом стало потише. Основной поток двинулся на Мурманку, а дорога до Вологды почти опустела.

Частенько навстречу попадались припозднившиеся с ночевкой дальнобои и редкие легковушки. К бамперу БМВ Сереги и Егора прицепилась, было, пара-тройка машин, но вскоре, автомобили, нетерпеливо обогнав никуда не спешившего Черепа, пропали из виду. Только потрепанная замухрышка, копейка, еще долго тащилась позади, но это не беспокоило никого. Время лихое: наверное, в копейке дрожит какой-то пенсионер, каждого куста пугаясь, вот и прилип – все-таки, живые души, не так страшно.

Пролетели Хвалово. Вот и Тихвинский район. Даже ночью сосновый лес, спящий у дороги, был светлым и доброжелательным к путникам. Чем больше наматывались километры дороги к родному городу, тем спокойней становился Егор. Яд украденного поцелуя постепенно покидал его. «Не сейчас, не сейчас, не сейчас» - вертелось в его голове.

Сергей, наоборот, постоянно смотрел в зеркало дальнего вида и хмурился все больше и больше. Копейка не желала ни отставать, ни сворачивать с шоссе.

- Что ты? – встрепенулся Егор.

- Не нравится мне эта колымага. Что ему надо? – Серега прибавил скорости, и «бэха» легкой птицей взметнулась по трассе.

Машина пенсионера, оставленная далеко позади, исчезла из виду. Но через пять минут Егор снова увидел странную копейку.

- Как это возможно? – выдохнул он, - да ну, что это? Она догоняет, Серега! Серега!

Череп жал на газ. Иномарка неслась на немыслимой скорости. Пейзаж, проносившийся за окном, превратился в сплошную серо-зеленую ленту, и, казалось, что время снаружи тоже бежало как сумасшедшее, а внутри, в салоне – остановилось и умерло. Но копейка упорно преследовала их, не желая оставаться в ночном одиночестве.

Что-то кольнуло в мозг Егора.

- Серега, сбавляй скорость! Сбавляй! Скоро Самоле-е-ет!

Перед заездом в Тихвин стоял памятник: настоящий самолет, взмывающий ввысь, среди металлических дуг, стилизованных под воздушные вихри. Крутой поворот кольцевого перекрестка грозил бэхе вылетом с трассы. На такой скорости из машины просто получится мятая консервная банка с двумя мертвецами внутри.

Череп, убрал ногу с педали, и беха постепенно замедлилась. Оба, и Череп, и Егор, старались не смотреть на то, что творилось позади. Машина благополучно заехала на кольцевую и вильнула задом, свернув с объездной. Показались первые частные домики, утонувшие в сонном тумане. Наряду с обычными бараками стояли и старенькие, с нарядными кружевными наличниками, купеческие дома.

Слева от дороги тянулась спящая река с монастырем на противоположном берегу. Казалось, что время и здесь остановилось: где-то могли бушевать войны, расти огромные города, а тут все такие же грустные ивы будут купать свои кудрявые головы в тихой речке, церкви и монастыри – отражаться в ее ленивых водах, и редкие прохожие – никогда и никуда не спешить.

Егор оглянулся – копейки нигде не было. Серега благополучно доехал до шестого микрорайона, совершенно безликого, лишенного прелести старого города. Мельком пролетело в мозгу: « Какой смысл – цепляться за сборище одинаковых коробок?»

Череп припарковался у нужного дома.

- Ты куда? – Егор начал вытаскивать из машины пакеты и свертки. Да еще этот медведь, черт бы его побрал!

- Подожди, я проверю, - сказал Сергей и скрылся за дверью подъезда.

Егор, как осел, нагруженный нерадивым хозяином до предела, бестолково топтался около скамейки. Сереги не было минут десять. Наконец, он вышел на улицу.

- Все чисто. Пойдем, провожу тебя до квартиры.

- Не выеживайся, Серега, пошли ко мне домой.

- Что я буду делать в вашем курятнике? Потолок подпирать? – улыбнулся Череп, до квартиры провожу и уйду. Без меня никуда носа не показывай – мало ли что… Продиктуй-ка мне свой телефон.

- Доставай ручку.

- Так запомню.

Егор продиктовал.

- Устроюсь – позвоню. Надо разнюхать, что за товарищи к нам прицепились. Может, у меня паранойя. А может… Ладно, не грузись. Привет семье.

Около двери мужчины пожали друг другу руки и расстались. Егор нажал на кнопку звонка. Дверь мгновенно открылась: на пороге стояла счастливая, вся в смешных бигуди, кругленькая и неуклюжая Дашка. Она попыталась обнять мужа, но не смогла – как проберешься к Егору через все эти коробки, пакеты и здоровенного розового медведя с придурковатой улыбкой?

Он сбросил с себя груз и облапил жену. Мама прислонилась к косяку двери. Она улыбалась.

- Здравствуй, мамуля. Я приехал.

- Здравствуй, сынок. Мы соскучились по тебе.

***

Сергей завел машину и заехал под арку. Серая бэха, незаметная в тени, застыла в ожидании, как хищник в засаде. Ждать пришлось недолго. Через пару минут к дому Егора подкралась (без слез не взглянешь) копейка. Послышался скрип открываемых дверей машины, и из нее вылезли трое. Тощие, сутулые, с нестриженными головами. Не люди, а натуральные образины. Сергею казалось, что он даже здесь, в салоне ухоженной иномарки, чувствует запах давно не мытых тел и гнилозубых ртов.

Троица потопталась возле подъезда. Один из них, самый длинный, в огромных рукавицах и сапогах с налипшими комьями грязи, вдруг посмотрел прямо на Сергея, будто бы увидел его, и помахал издевательски своей рукавицей, осклабив при этом длинный безгубый рот.

«Я так и знал. И выродки тут» - подумал Череп.


Глава 14.

Егор величал их ряжеными. Но на самом деле это были выродки. И Сергей знал их очень хорошо. Им даже имен с рождения не давали. Зачем бесам имена?

Сергей ехал по главной улице городка. Ему хотелось завыть. Уныние – грех, учили его. Но как не предаться унынию, если вся твоя жизнь в итоге не имела никакого смысла. И это даже не бесконечные падения и взлеты, борьба с искушением, молитвы, радости и слезы раскаяния, служение своему делу… Это - сплошное падение в бездну…

Черепицин припарковался у главного входа в монастырь, вотчину Великой Чудотворной Божьей Матери. Он подошел к парадным дверям и застыл перед ними. Обвалившиеся здание с вырванным сердцем – вот какой была сейчас эта «вотчина». Иконы там не было. Во времена гонений на Православную Церковь она пропала. На территории монастыря – нищета и запустение. Как и в душе Сергея: нищета и запустение.

***

В первый раз его, заблудшего во мраке, разбойника с большой дороги и убийцу, простили четыреста лет назад. Уж куда этим браткам в коже до злодейств Еремки, орудовавшего на большой дороге и не щадившего никого: ни казенных людей, ни купцов, ни крестьян. Удаль, лихая сила и радость переполняли его сердце. Ночами, пересыпая золотишко, заливал глотку винцом, пел песни, баловался с гулящими бабами, и ни о чем не тужил.

Во время очередного налета на господскую карету (какой-то князек держал путь из Петербурга в Смоленск), Еремка «со товарищи» с гиком и свистом, на сытых конягах, перерезав глотки и кучеру, и князьку, выволокли из кареты визжащую барыньку, содрали с мясом с розовых ушей тяжелые серьги, с изящных пальчиков – кольца. Растрепали, расхристали несчастную княгиньку и позабавились вдоволь, поиздевались. Визг барыньки, наверное, всех волков в округе распугал.

И ни один не увидел, что все это время под сиденьем кареты пряталась маленькая девочка, разряженная в пух и прах, как куколка. Еремка случайно заметил эти огромные, без зрачков глаза. Отдавать ее на потеху ребятам? Дрогнуло сердце. Будто насквозь она его прожигала своими глазищами… Еремка проявил милосердие – полоснул по горлу девку. Так лучше. Зачем ей жизнь?

А девка начала ночами приходить. Каждую ночь приходила. Встанет в углу избы и смотрит. И смотрит. И смотрит! Кровь из распоротого горла: кап-кап-кап. А глаза темные, бездонные, вопрошающие…

Еремка тогда Божьего света не взвидел. Под Рождество подпоил ребят сонным зельем, а ночью всех, до одного перерезал, как овец. Золотишко на возок, и в ближайший монастырь – спасаться. Оставил возок под стеной, сам настоятелю в ноги бросился: на каторгу, под рудную горку, в самое пекло, готовый пострадать за свои грехи! Лишь бы девка не ходила. Не смотрела.

Настоятель докладывать про разбойника не стал. Кто его знает, почему… Может, деньгами делиться с казной царской не хотел (царица-то все равно на наряды все спустит), то ли пожалел Еремку, но в монастырь его пустил. Стал Еремка трудником: чистил навозные и выгребные ямы и радовался работе. Молился усердно, денно и нощно, прощение у Господа вымаливая. Плакал и стенал. И опять молился, не щадя себя.

Однажды ночью дитя, им убиенное, не появилось в холодной келье Еремея, и сердце разбойника возрадовалось несказанно. Пулей он к настоятелю бросился.

Так начался путь будущего отца Сергия.

Служил он Господу истово, примером истинной веры был. Так лет сто прошло. Пора бы Сергию в могилу лечь, а он и не постарел нисколько. Было разбойнику Еремке сорок годков, да так и осталось. Жил он одиноко на острове и молился за всех, и плакал ежедневно: тяжкий крест ему даден за грех, коли земля к себе не пускает.

Однажды приплыла к острову лодочка. Три человека ступили на землю, легкой походкой к отцу Сергию подошли. Люди, не люди, а земли не касались, и трава под ними не мялась. Долго не разговаривали – дали крест еще тяжелее – вечную жизнь и вечную работу.

С тех пор их дело с сестрой Виринеей и повелось. Стали они ЭТИМИ ЛЮДЬМИ. Бессмертная ребеночка родит, а они его заберут и в нужную семью отправят. Через шестнадцать лет дитя от приемных родителей забирают.

И каждого юношу, и каждую девицу Сергий помнил в лицо. И слезы их помнил. И слезы матерей, от которых детей забирали – видел. И сердце его рвалось на части. И ничего поделать не мог – таков порядок. Бессмертным надобно рассеиваться по белому свету, в общины не собираться и с родными родителями не расти. Вот оно, тяжкое наказание Виринее и Сергию. Бес-ко-неч-ное…

С сестрой Виринеей они почти не разговаривали: о чем? Видно было, что и ей тяжко. А однажды, уже после революции, пала Виринея. Дрогнула. Пришли на усадьбу за девкой. И… не забрали.

- Погодим маленько… Пусть попрощается, - не сказала, выдохнула она.

И не углядела…

Девка спаслась. Вручили ее Макарию-провидцу. А над Виринеей вершили суд ЭТИ ЛЮДИ, чьи ноги не касаются земли. Положили ее в гроб живую и закопали на пятьдесят лет. К червям, к вечному холоду и ужасу. Вот тогда Сергий не выдержал испытания. За что наказали? За жалость? За сострадание?

Сергий проклял все на свете и ушел. И дорога его вела не куда-нибудь, а к врагу человеческому, чем именем ЭТИ ЛЮДИ пугали бессмертных.

Пасечник встретил его у своих стен, как когда-то – Настоятель. И… впустил. От него Сергий узнал правду и поверил ему, как себе. Он просто глаза ему открыл.

Не был Пасечник никаким бесом - такой же бессмертный, не пожелавший подчиняться злому закону. Звали его Петром. Вырос он, оторванный от родной матери, в чужой семье, в чужой стране, и ни один день его без слез не начинался. Злыми людьми были его приемные родители. Повзрослев, «почувствовал» свою девушку и полюбил.

- Бессмертные друг друга сразу угадывают, и эта связь может длиться веками, - говорил он.

Но их ребенка забрали так же, как и Сергий с Виринеей забирали детей у других родителей. Жена поплакала и смирилась, а Петр – нет. Родился еще один сын, и этого мать не вскормила своим молоком. Вот тогда в сердце Петра загорелась ненависть. Он ушел от покорной жены навсегда.

Виринея рассказывала, что Петр продал свою душу в обмен на силу и власть. Так это или нет, но предатель выкрал у ЭТИХ ЛЮДЕЙ своих сыновей, и поселился на пустынном берегу Невы, огородив свое новое жилище колдовской силой. Ни один из бессмертных не мог перейти волшебную черту.

При новом царе на этом месте начали возводить город, но дворцы и хижины по волшебству огибали проклятое место. Петербург рос, и вместе с ним росли чертоги предателя. Дворец возвышался над многими, но жители его не замечали – для глаз смертных он так и остался невидимым, зато округа славилась живоглотами и душегубами – ни одной ночи не проходило без убийств.

Темные силы дали Петру новую жену. Говорили, что красивей ее не было никого в Петербурге. Звезда маскарадов и балов, она долго блистала на светском небосклоне, сводя с ума мужчин. Из-за нее стрелялись и топились, грабили и убивали. Прекрасная княгиня только смеялась, блестя глазами, и скрывалась за воротами невидимого замка.

Петр называл свой дворец «Справедливым ульем», а себя нарек Пасечником. У Петра рождались дети, и все жили в родительском доме. Те, что много старше самого Сергия, никогда не старели. Армия Пасечника росла и крепла.

Но ведь правильно люди говорят: не садись с шулером за один стол. А Петр людей никогда не слушал. Гордыня в нем говорила. Но за все пришлось платить.

Первенцем Петра был Константин. И вырос он умным и сильным. Второго звали Алексеем. Синеглазый, озорной, в любви рос и отказу ни в чем не знал. А дальше пошли дети похуже. И с каждым разом новый ребенок был уродливее и кровожаднее своих старших братьев. Они никогда не умирали. Их нельзя было убить. А они убивали с удовольствием, но не старели при этом.

Вот тогда и понял Петр, что натворил. Но было поздно. Уроды ему не подчинялись, и многих пришлось запереть в клетки глубоко в подземелье. Алексей и Константин, любимые сыновья Петра, с каждым разом все больше и больше подвергались влиянию младших выродков. Выродки сожрали их сердца.

Выродки убивали, насиловали, плодились и размножались по всему миру. Но они, наделенные силой самого дьявола, не умирали после убийства, как другие бессмертные. И Петр однажды, опустошенный, просто сказал:

- Я хотел создать новый улей с добрыми пчелами, а породил гнездо шершней…

Княгиня злобно хохотала и рожала новых уродов.

Он стал смертным, после того, как решился убить ненавистную жену. Но ничего не получилось. Исчадье восстало и продолжило сеять зло. Пасечник заманил ее в подземелье и запер. Это все, что он мог сделать. Но та улестила пасынков сладкими обещаниями:

- Выпустите меня и получите власть над целым миром!

Петр понял, что натворил. Оставшиеся годы он посвятил науке: ведь можно как-то исправить чудовищную ошибку и закрыть ящик Пандоры. Тысячи исписанных страниц, сотни старинных фолиантов – и все впустую.

Он умирал на руках Сергея и плакал:

- Я постиг небывалые вершины, мною возглавлен научный институт, но ни одно открытие не послужило добру! И умирать тяжело, Сергий, ох, как тяжело. Я убежал от одного хозяина и попал в сети другого…

- Я давно уже не Сергий, Петр, - сказал тогда ему бывший разбойник.

- Я знаю. Я тебя загубил… Не оставляй моих сыновей. Может быть, тебе дано такое испытание? Будь при Лешке и Косте…Они… Они… от светлой бессмертной… От первой жены. Я украл их у ЭТИХ ЛЮДЕЙ. Их заразили выродки, они тоже убивают… Вместе…

Сергей тогда поклялся. А зачем? Наверное, от безысходности…

С тех пор в гнезде Шершней появился новый Пасечник. Он выпустил на свободу княгиню, и именно она теперь властвует над миром. А мир катится в тартары. Леха, дурак, ничего не понимает – играет в игрушки, думая, что имеет силу. А регентша при нем – крутит, вертит Лехой, как хочет.

И вот теперь Пасечнику понадобился Егор. Зачем? Выходки княгини? Вполне возможно. Что задумала эта старая тварь?

И что делают здесь эти выродки?


Глава 15.

Схватки у Дарьи начались на следующий день, ближе к вечеру. Все разом засуетились, забегали. Алла Леонидовна собрала сумку для роженицы. Егор топтался в дверях, как идиот. Да еще и глупо улыбался, сам не зная, почему.

Скорая должна была прибыть с минуты на минуту. Но это время казалось ему вечностью. Дарья, наоборот, была спокойной, как удав, словно хотела сказать:

«Прекратите, у меня роды, а не перелом позвоночника»

Она взошла в машину «Скорой», как королева в карету. Пока ехали, смотрела в глаза Егору. Что-то странное таилось в ее взгляде, что-то обреченное… Егору показалось… нет. Ерунда. Все будет хорошо. Не надо думать об этом.

Ожидание в узеньком коридоре на первом этаже роддома казалось Егору бесконечным. Мама покорно, прижав к груди сумку, приняла эту участь. Она находилась в полудреме, изредка открывая глаза. Егор, наоборот, не мог усидеть на одном месте, и постоянно отмерял шагами длинную полоску коридорного пола, крытого ободранным линолеумом.

- Я на улицу, мама, - бросил матери Егор и выскочил на воздух. Здесь легче дышалось – в нос не бил удушливый запах хлорки. Мысли побежали быстрее. Но думалось почему-то о Татьяне. Зачем она так сделала? Что она себе вообразила – ведь Егор Дашку любит. Очень давно – целую жизнь. Зачем тогда замуж за Пчелина собралась? Что за выкрутасы? Лбами столкнуть хочет? А… может, она тоже пленница? Может, она просила у Егора помощи? А чем он может ей помочь? Да ничем.

К крыльцу то и дело подъезжали машины. Счастливые родственники забирали уставших молодых мамочек с разряженными в пух и прах младенцами. Цветы, поздравления, шампанское!

Леха говорил, что дети рождаются, только если родители – оба бессмертные. Выходит, врет? Дашка не от святого духа рожает. И не от соседа – точно. Ну не могла она ему изменить! Он мысли Дашкины может читать, не то что… А вдруг и Дашка… Да ну – бред. Она бы сказала.

Чем-то вкусно пахло. Ну да, кухней. Молодых мам хорошо кормят. Хоть здесь-то осталось нормальное отношение к человеку. В больнице шлепнут в тарелку слипшиеся макароны – жрите. Котлеты с подливой пускай вам родственники приносят. Нет родственников? Так радуйтесь, что хоть хлеба за бесплатно поедите. А может, сердобольные соседи по палате за общий стол пустят, колбасы дадут.

Из кухни шел восхитительный аромат свежих булочек и манной, на сгущенном молоке, каши. Егору даже есть захотелось. Сгонять в столовку, что ли? Две толстенные тетки с сумками, крадучись, выползли из подсобной двери больничной кухни. Хорошо как, у беременных продукты тырить! Егор хотел подойти к ним и разобраться, усовестить наглых баб, но передумал. Зачем? Им, наверное, зарплату тоже месяцами не платят, а семьи кормить надо. Но, все равно, тетки раздражали. Вон как живенько бегут. Переваливаются. Шапки на глаза надвинули – типа, не узнают, ага.

Теток встречала машина, из салона вылез такой же пузатый дяденька, открыл им дверцы, сел за руль и газанул. Повез свое сокровище домой. Этот паразит от голоду не помрет, точно.

Что-то в лице мужика показалось Егору знакомым. Где он мог его видеть? Где, где… Это Тихвин, а не Москва – здесь все друг друга в лицо знают.

Ну что там Дашка… Ох, как это муторно: ждать и догонять. Лучше бы он с Серегой сидел. И где этот Серега? По тихвинским саунам шляется, что ли?

Тяжелая дверь роддома снова приоткрылась. Показалась бледная и растерянная мать. У Егора все похолодело внутри.

- Даши нет в отделении.

***

С Егором творилось что-то невообразимое. Он влетел в родильное отделение, и акушерки не смогли его остановить.

- Где Спицина Дарья? – закричал Егор, растолкав перепуганных женщин, - Где, я спрашиваю?

Из ординаторской вышел молодой мужчина.

- Чего вы кричите?

- Какого… Я к вам привел жену! Она рожала! Где она? Испарилась? Я тебя затряхну сейчас! – на губах Егора выступила пена.

Одна из врачей мышкой скользнула в кабинет: звонить в милицию. Старенькая нянечка, округлив глаза, шептала:

- Миленький, успокойся, миленький, рожениц нам не пужай, ради Христа.

Доктор вдруг гаркнул командирским голосом:

- А ну вон пошел из отделения! Устроил тут базар! Марш на улицу! Я сейчас выйду!

Егор осекся. Пришел в себя. Опустив плечи, покинул родильное отделение. Из палат выглядывали насмерть перепуганные беременные, совсем еще юные девчонки. Нянечка вела Егора под руку, уговаривала:

- Сынок, ты что? Что ты, сынок? Себя помнить тоже надо, милый. Девки сейчас разволнуются, так тут такое начнется… Что ты, что ты, - причитала она.

Мать сидела, не двигаясь, на скамеечке, укрытой колючим кустом шиповника. В руках она по-прежнему держала сумку с вещами. Егор сел рядом, достал пачку сигарет. Дрожащие руки не справлялись с целлофановой оберткой. Кто-то протянул ему сигарету. Доктор.

- Так. А теперь по порядку. Что случилось?

- Три часа назад мы к вам на скорой приехали. Жена зашла в вот эти двери! Где она? – Егора трясло, - сбежала? Выпрыгнула в окно?

Врач помолчал. Подумал.

- Дарья Спицина. Да. Поступала. Но при осмотре выяснилось, что схватки – ложные. Мы предложили ей лечь на сохранение, но она отказалась, сказала, что родственники ждут, волнуются, и с ней все будет в порядке.

- И куда же это она у вас подевалась? Я вот тут сидел! Прямо здесь! И никого, похожего на жену не видел! Как она могла уйти? Зачем?

- Точно сказать не могу. В этом бардаке ничего не разберешь! Может, дома сидит и вас поджидает. А вы тут концерт устроили! Я вас очень понимаю, но отделение разносить – не позволю.

Егор достал из куртки «трубу» и набрал номер Черепицина.

- Ты где?

- У Таборов.

- Двигай на Карла Маркса. Где больница, знаешь?

- Понял, - коротко ответил Сергей.

БМВ подкатила через несколько минут. Одного взгляда Сереги, брошенного на Егора, было достаточно, чтобы понять: стряслась беда.

- Домой поехали, - коротко приказал Егор. Он был сосредоточен и хмур. Оставалась последняя надежда: мало ли, какой бзик случился у Дашки. Может, и правда, дома сидит. А если – нет? Да что за хрень?

Он совершенно не заметил, как вели себя мать и Сергей. А вели они себя весьма странно. У обоих был такой вид, как будто их пыльным мешком по головам ударили! Егор даже не удосужился этих двоих познакомить друг с другом, не до них, ей-Богу!

Бэха припарковалась у дома. Он выскочил и помчался пешком на свой этаж. Позвонил в дверь. Никто не открывал. Последняя надежда стала стремительно угасать. Открыл ключом: темно, в квартире никого. Сел на маленькую табуретку в прихожей и бессильно опустил руки. Он не знал, что делать, что думать, куда идти и кому звонить. Впал в ступор.

В таком виде его застала мать. Она быстро-быстро защелкнула дверной замок. Глаза Аллы Леонидовны – огромные, наполненные ужасом. Труба в кармане Егора запиликала.

- Алле.

- Егор, открой дверь.

- Не надо, - мать прошептала побелевшими губами.

- Мама, прекрати истерику. Серега – не бандит, а нормальный мужик. Не до истерик твоих сейчас.

- Ты не понимаешь…

- Мама! – Тон Егора не допускал выражений. Он впустил Серегу. И только в последний момент увидел: какие лица у обоих: Черепа и матери.

- Да что с вами, в самом деле?

Алла Леонидовна держалась за сердце.

- Я сейчас все тебе скажу, сынок. Кажется, я знаю, где Дарья, - и вдруг она истошно завизжала:

- Это он! Это он! Это он украл Дашу! Дашу и ее ребенка! А где же твоя подружка Виринея, где? Сволочи, сволочи, сволочи! Как я вас ненавижу!

Сергей процедил Спицину:

- Быстро воду неси!

Разговаривать и ахать было некогда, мать теряла сознание.

***

Все трое долго сидели на кухне. Череп едва поместился, казалось, сделай он лишнее движение, то разнесет тут все к чертям собачьим.

- Я попал в дурдом. Или меня в армии слишком сильно тюкнули по башке, и я медленно схожу с ума, - Егор смотрел в одну точку и монотонно говорил себе под нос, а потом снова оглядел своих собеседников, - Да как так-то? Вы совсем уже сбрендили? Что за «светлые», «темные», какое, нафиг, воинство? Что вы несете?

- Добро пожаловать в ирреальную действительность, сынок. Я всю жизнь тебя прятала от ЭТИХ ЛЮДЕЙ. Но от них не спрячешься, увы. Я совершенно забыла, что бессмертные находят друг друга в любой точке мира. У них притяжение такое. Все, для того, чтобы быть вместе и продолжать род человеческий. А вот этот, - она кивнула в сторону Сергея, - потом забирает наших детей.

- Я никого лет сто не забираю, - возмутился Череп, - и хватит об этом.

- А что же с Лехиной конторкой? Все эти исследования? Пурга?

- Пурга, - вздохнул Сергей, - ты им нужен зачем-то. Так понять не могу до сих пор, зачем.

- Отлично. Превосходно. Едем дальше. Дашки нет. Ребенка не будет. Твоя работа? – Егор изподлобья взглянул на Черепа.

- Не моя. Я по другую сторону лагеря. Наверное, этим сейчас занимаются другие ангелы.

- Ого. Ангелы крадут детей? – Егор был готов врезать Сереге по широкой морде.

- Не крадут, а забирают. Такой порядок. Мироустройство. Иначе… Беда. Как у Пасечника.

Он задумался ненадолго.

- Егор, ты успокойся и подумай хорошенько: не заметил ли ты чего подозрительного сегодня? Не спеши и восстанови в уме картинку.

Спицин закрыл глаза. Так. Роддом. Счастливые мамаши и папаши. Мама с сумкой, прижатой к груди. Запах выпечки и каши. За-пах вы-печ-ки и ка-ши… Толстые бабы с сумками. Толстые… Толстые… Пузатый мужик. Надвинутые на глаза шапки. Мужик… И походка у одной из баб – знакомая до боли. Так семенят не толстые, так переваливаются по-утиному… беременные! Лицо мужика. Где он видел его? На работе? Нет. В Питере? Нет.

Где-то между Питером и Тихвином!

- Вспомнил! Вспомнил! – Егора лихорадило, - Я вспомнил мужика! И бабу! Я ехал с ними в поезде! Точно! Это же ваши «разведчики», Череп!

- Блеф Пасечника! – ответил Череп, - у него другие «разведчики». И ты их видел! Трое ряженых. Помнишь? Выродки!

Егор оторопел. Вот так петрушка! Нормальные у Лешеньки разведчики! И Танька, наверное, из того же теста. Ишь, как ластилась: «Я люблю тебя, Егорушка» Ладно. Не до того сейчас.

- Самое главное, чего я, идиот, никогда себе не прощу: Дашка была с ними! Я просто не узнал ее!

Алла Леонидовна ахнула, прижав руки к щекам.

- Будем искать? Или…

- Будем искать, - твердо сказал Егор.

- Нельзя, парень, нельзя! Таких дел натворим, не расхлебаемся! – предостерег его Сергей.

- Будем искать, - с нажимом повторил Егор. Он начал натягивать на себя куртку. Сергей поднялся тоже. Взглянул еще раз на Аллу:

- Что же ты натворила такого, Алефтинушка?

Алла вздрогнула. Так ее много лет никто не называл.

Мужчины покинули квартиру, оставив женщину наедине со своими мыслями.


Глава 16.

Алла Леонидовна смотрела в окно. Черная, блестящая, базальтовая гладь его отражала лицо совсем не старой еще женщины. А ведь все могло быть совсем иначе, и отражение было бы иным. Вечно молодым и прекрасным. Но она сделала свой выбор. Так же, как сделала свой выбор Дарья.

Как же она не догадалась, не разглядела свою милую и такую родную невестку? Ведь бессмертные чувствуют друг друга… Ха-ха. Бессмертные. Даша – да, а она… нет…

Красивое имя Алла придумала себе сама. А раньше она звалась иначе: Алефтина.

Тогда Макарий привел ее в Радогощь, большое вепсское село. В центре русского Севера жили странные люди, не говорившие по-русски. Язык их, мелодичный, мягкий, певучий и мяукающий, звучал тут и там.

У вепсов не было храмов – лишь низенькие часовеньки, украшенные расшитыми рушниками, от тяжести которых сгибалась длинная жердь, тянувшаяся от одной закопченной стены домика до противоположной. Наряду с православными иконами соседствовали огромные серые камни, и непонятно было – зачем они здесь.

Вместе с Макарием и остальными путниками она прошла по широкой улице, вдоль которой тянулись крепкие дома, крытые железом. Бедных избушек в деревне было мало. Сельчане, низкорослые и широкие в кости, походившие на сказочных гномов, нарядные и чистые, недоверчиво поглядывали на непрошенных гостей. Макарий постучался в крашеную дверь массивных ворот, и ему сразу же открыли.

Хозяин, не отличимый от остальных аборигенов, с аккуратно подстриженной бородкой, проводил людей в «красную половину» дома. Угостил квасом, показал женщинам комнату за перегородкой, где сама хозяйка, угодливо щебеча на своем языке, предложила всем чистую одежду и проводила в курную баню.

Распаренных гостей сытно накормили и уложили ночевать на лавках, сундуках и полатях, накрытых тюфяками, набитыми сеном. Наконец-то удалось поспать по-человечески. Монахи и Макарий, истово помолившись, наконец-то затихли до утра.

На следующий день хозяин запряг сытую, такую же, как и все жители, низкорослую, плотненькую каурку в дрожки, а хозяйка собрала котомку с харчами.

- Поезжай до Заборья. Дрожки оставишь у Микитиных – они в крайней избе живут, сразу на въезде. У них конек на крыше приметный. Отдохни чуток, и с обозом отправляйся в Сомино, а оттуда до Климово. Там тебя будет ждать старуха Марья Кошелева. Она тебя в Веселое проводит, - приказал ей Макарий.

- А вы, отец?

- Мы чутка погодим до Масленицы. Матвей занемог. Здесь умрет – чую. Похороним, да через Тихвин с ярмаркой отправимся.

Они обнялись на прощанье и расстались.

В Веселое она приехала за неделю до Масленицы. Село огромное, больше на городок похожее. Лошадь Марьи, будто знала, куда следует везти сани, уверенно колтыхалась по рыхлому снегу прямо к конюшне. Бабка Кошелева слезла с саней, примотала вожжи к столбу и, кряхтя, двинулась к домине с высокой посадкой, сибирской постройки.

Навстречу ей вышел молодец – косая сажень в плечах. И не парень еще, но и не мужик, с красивым лицом. Он взглянул на старуху, перевел глаз на молодую гостью, сидевшую в санях, и кивнул, улыбаясь. Но с порога шага не ступил. Марья, суетясь, по-птичьи, подскакала к саням.

- Давай, милушка. Вылезай, родная. Жених ждет-пождет, что же ты?

Жених?

Макарий ей рассказывал, что бессмертные «чувствуют друг друга». Что с ней не так?

- Здравствуй, Алефтина! – жених улыбался, а глаза его, цепкие, умные, ощупывали ее лицо, тело, ветхую, износившуюся шубейку. И не было тепла в этих глазах.

- Слушайся Григория, милая, суетилась возле саней бабка Марья. А он ведь даже в дом не пригласил старуху…

***

И не было тепла в их совместной жизни. Не так все это Алефтина представляла. У нее даже свадьбы не было. Григорий, несмотря на богатый дом и крепко налаженное хозяйство, слыл прижимистым и строгим хозяином. В девятнадцатом году его раскулачили и чуть не сослали в Сибирь. Но Григорий имел заветный ключик к председателю, потому и избежал расплаты. Да и конюхом он был знатным, где еще найдешь такого.

По случаю праздника Григорий зарубил курицу, и приказал Алефтине ощипать птицу. И счастье, что в тайге женщины ее научили, как это делается. А вот с печью управляться Алефтина не умела. Не умела доить корову, ставить тесто на пироги, выпекать хлеба на неделю, работать на скотном дворе, косить траву, сеять, жать – ничего не умела девочка, выросшая в барском доме.

Всему этому муж ее учил. И всегда муж был Алефтиной недоволен. Она понимала его обиду: здоровый крестьянский мужик, а подсунули пигалицу какую-то. Может, ошиблись ТАМ. Все ошибаются. Ну как можно свести двух абсолютно разных людей? Где это хваленое притяжение двух душ? Почему не получается из Алефтины и Григория единое целое? И почему у них нет детей?

Вечером она взбивала пуховую перину и подушки, с трепетом глядя на белизну простыней – вдруг что не так? Хозяин строг и взыскателен. Уж она вываривала эти простыни, сдирала кожу на пальцах, выстирывая их, до изнеможения колотила их на речке, выполаскивая белье, и плакала ночами от нудной боли в измученных суставах. Как же так, что же она? Деревенские бабоньки управлялись с работой играючи, а ведь у них еще куча ребятишек, да свекры: одеть, обшить всех надо, дом обиходить… А у Алефтины все из рук падало.

Молодухи смотрели на нее с усмешкой:

- Вот такому мужику справному такая полоротая досталась! Ни украсть, ни посторожить! По Гришке полдеревни сохнет, а он экую дурочку в свой дом привел!

Алефтина не спорила.

- Ох, и бьет тебя мужик, наверное? – спрашивала соседка Глаша, приглашенная Алефтиной – никак не выходили у нее хлеба.

- Пальцем не тронул, - признавалась Алефтина. Это была чистая правда.

- Ой, и счастливая ты. Дом – полная чаша. Муж баской. Да еще и приветит тебя. Меня бы мой Ксенофонт на третий день в реке утопил!

Потихоньку Алефтина привыкала к деревенской жизни, к мужу, к общим порядкам, новой власти – ко всему. В подушку она давно не плакала, недосуг. С утра до вечера бесконечная возня по хозяйству. Ночью Григорий скупо целовал ее и наваливался тяжелым телом. После отворачивался и мгновенно засыпал. А она уже привычно думала: не люблю, не мое. Но спасительный сон, лучший дар человеку, уносил ее далеко от проклятой избы и неласковой деревни. Алефтине снились родители и… тот, синеглазый. Иногда она с криком просыпалась, но дневная усталость брала свое.

В тридцать втором до Григория все-таки добрались: отобрали коровенок, овец, лошадей, дом, все, что было нажито потом и кровью. Мужа и жену посадили в дрожки и отправили в район до выяснения дальнейшей судьбы «мироедов». В районе долго с ними не цацкались, кинули в вагон с такими же крестьянами, как и Григорий, да и отправили далеко в Сибирские земли.

Григорий, в отличие от других раскулаченных, не стенал, не рвал на голове волосы, не жалел об утраченном. Он даже радовался.

- Ну вот и хорошо. Все равно покидать насиженные места надо было. А тут нас за казенный счет, как бар, везут.

Алефтина молчала. В душе она тоже радовалась переменам. Одно было жалко: к домашней скотине уж очень привязалась. Да и животные любили ее, ласково встречая протяжным мычанием, игривым ржанием и блеяньем. Григорий часто говорил на этот счет:

- Так уж повелось. Бессмертные понимают язык Божьих тварей, и Божьи твари их понимают.

Где-то под Красноярском они начали возводить новую жизнь. Было тяжело. Но именно в маленьком таежном поселке Алефтине стало легче дышать. Она не понимала – отчего здешний климат ругали и считали суровым? Наоборот, воздух тут гораздо суше болотной гнили Северозапада, и жара, и морозы переносились хорошо. На щеках Алефтины даже румянец заиграл.

А в августе тридцать третьего она почувствовала, что под сердцем проклюнулся маленький росточек – долгожданная беременность наступила.

Алефтина прислушивалась к себе и подолгу застывала, бросая работу. Григорий недовольно косился в ее сторону и мотал головой неодобрительно.

- Нечего привыкать, нечего. Не дает нам Господь этой радости, - ругался он.

Но Алефтина не слушала мужа. Она все время на что-то надеялась. А вдруг про них забудут? Вон, в какую глушь забрались, авось не найдут. Она тяжело переваливалась по избе и тихо улыбалась, воркуя о чем-то с малышом, пинавшим изнутри живот.

Нашли.

Сразу после родов в дом Григория постучались. Он открыл, и вошли…Онуфрий и жена его Анна. Григорий низехонько поклонился странникам. Алефтина, еще толком не оправилась, как Анна закутала младенца в одеяло и, словечка не сказав, скрылась за дверью. Молодая мать рванулась за той, но Григорий удержал ее. Алефтина билась в его ручищах и страшно выла.

- Нечего здесь слякоть разводить! Богородица наша Христа на смерть отдала, Авраам сына своего Исаака на жертвенный камень возложил, а ты? Мы служим, а не ради услады своей на этом свете живем! Помни об этом! – строго сказал Онуфрий.

Но разве Алефтина его слушала? Плевать ей было на служение, на Авраама с его Исааком – сына, маленького и хрупкого мальчика, уносили в никуда чужие люди!

В поселке узнали: первенец Григория и Алефтины помер сразу, как народился. Одни жалели Алефтину, а другие недоумевали: стоит ли горевать по лишнему рту?

С этой поры она стала избегать мужа. Григорий мрачнел и подолгу пропадал в тайге. Он не корил жену за беспорядок в избе, не просил есть. Не ругал за нетопленную печь. Жили оба как в склепе, не разговаривая, вплоть до сорок первого года.

В конце июля сорок первого Григория вместе с остальными мужиками увез паром. На пристани плакали женщины, играла гармошка, председатель что-то торжественно и нескладно кричал с деревянного, наскоро сколоченного постамента, но его никто не слушал. Алефтина, скособочившись, склонив на бок голову, стояла в сторонке. Мужа она даже не обняла на прощанье. Он как-то пронзительно вгляделся в пустые глаза жены и махнул рукой:

- Живи, как знаешь. Сюда я больше никогда не вернусь…

Не остыл еще след Григория, как Алефтина засобиралась в дорогу. Перед отъездом зашла к соседке и вручила ей ключи.

- Вот. Пользуйся.

- Да ты что, Алефтина, с ума свихнулась? Сейчас народ весь к нам вкуируется, а ты куда намылилась? А Гришка твой куда вернется?

Она не ответила на вопрос любопытной соседки. Ей было все равно, куда вернется Григорий.

Через месяц Алефтина добралась до Ленинграда, непостижимым образом прорвавшись через фронтовую полосу. Она сама не понимала, какие силы потянули ее в этот город. В Ленинграде началась блокада.

Продолжение в следующем посте..
(ссылки на весь рассказ будут в комментариях)

Автор: Анна Лебедева
ПАСЕЧНИК (3) - 980399093487

Комментарии