Она не лечила, а «перекладывала» болезни на других.

Я прочел дневник моей бабушки и моя жизнь рухнула..

Она не лечила, а «перекладывала» болезни на других. - 5388693174255
Лену съедало изнутри что-то, чему не было названия. «Синдром хронической усталости с атипичным течением», «астения неясного генеза», «истощение нервной системы». Диагнозы звучали как заклинания, но не приносили облегчения. Она угасала. Таяла на глазах, как восковая свеча. Врачи прописывали витамины, антидепрессанты, отправляли в санатории. А она просто превращалась в тень, в полупрозрачный силуэт той женщины, которую я любил.

И вот тогда, в самой низкой точке отчаяния, когда боги в белых халатах отвернулись, я вспомнил о другой силе. О той, что жила в старом, вросшем в землю доме на окраине вымирающей деревни Затишье. Я вспомнил о своей бабке, Алевтине.

В детстве я проводил у нее каждое лето. Баба Аня была местной знахаркой. Люди шли к ней со всей округи — с больными суставами, с плачущими по ночам детьми, с непонятными хворями, от которых отмахивались фельдшеры. И она помогала. Ее метод был прост и неизменен: она запиралась с человеком в горнице, долго что-то шептала над ковшом с колодезной водой, а потом давала ее выпить. И люди уходили здоровыми. Я видел это своими глазами. Видел, как скрюченная артритом соседка через неделю плясала на деревенской свадьбе. Видел, как мальчик с жуткими язвами на коже через месяц купался в реке с чистым, гладким телом. Для меня, ребенка, это было чудо. Для взрослых — данность. Баба Аня умеет. Баба Аня поможет.

Я никогда не спрашивал, как она это делает. А она никогда не рассказывала.

И вот теперь, доведенный до последней черты, я решил вернуться в Затишье. Не из ностальгии. Я ехал за лекарством. Я ехал за чудом, в которое отчаянно хотел поверить.

Дом встретил меня запахом сушеных трав, пыли и одиночества. Он казался меньше, чем в детстве. Я провел в нем два дня, разбирая старые вещи, пытаясь найти хоть что-то — записи, книги, намеки на ее секрет. Я перерыл чердак, перетряхнул все сундуки. Ничего. Лишь старая одежда, пожелтевшие фотографии и связки трав, от которых кружилась голова.

Я уже был готов сдаться, когда моя рука, шаря за печкой в поисках мышиного гнезда, наткнулась на шаткий кирпич. Сердце екнуло. За кирпичом была ниша, а в ней, завернутая в пожелтевшую от времени холстину, лежала она. Толстая тетрадь в черном клеенчатом переплете.

Я открыл ее дрожащими руками. Страницы были исписаны мелким, убористым, выцветшим почерком бабки. Это не были рецепты отваров или настоек. Названия глав были странными, пугающими: «Сердечная тоска», «Костяная ломота», «Нутряной жар», «Сухая немочь». Я пролистал тетрадь до середины и нашел то, что искал. Глава называлась «Хворь исходящая».

Описание симптомов совпадало с состоянием Лены один в один. «…человек сохнет без причины, сила уходит, будто вода сквозь пальцы, сон не приносит отдыха, а еда — сытости. Глаза тускнеют, кожа бледнеет, и тень его становится длиннее и темнее его самого…»

Я впился глазами в рецепт. Он был прост до ужаса. «Взять воды из семи колодцев на убывающую луну. Взять вещь малую, что болящий носил у самого сердца. Опустить вещь в воду и трижды прошептать заговор…» Дальше шли слова, от которых по коже бежали мурашки. Древние, неправильные, они, казалось, царапали воздух.

Я уже был готов сорваться и бежать к машине, ехать в город, спасать Лену. Но мой взгляд зацепился за последнюю строчку рецепта. Она была написана с нажимом, каждое слово было выведено отдельно.

«…а после взять бересты кусок, написать на нем имя того, на кого хворь перейдет, и опустить в воду. Воду дать болящему выпить до последней капли. Вещь его сжечь, а бересту с именем под порог врагу подкинуть».

Я перечитал. Снова. И снова. Холод, не имеющий ничего общего с осенней погодой, начал медленно подниматься от моих ног, сковывая тело. Перейдет. Не исчезнет. Не излечится. Перейдет.

Она не лечила. Она перекладывала.

Меня затрясло. Я начал лихорадочно листать тетрадь. И теперь я видел не просто рецепты. Под каждым заговором, в конце, мелким почерком были приписаны даты и имена.

«Костяная ломота». Дата: 12 мая 1987 года. Имя: Степан Крюков. Я помнил его. Веселый, здоровый мужик, тракторист. Он в ту весну помогал бабке огород копать. А через неделю после этой даты его скрутило так, что он больше не встал. Ссохся за месяц. Врачи сказали — рак костей. А в начале той же страницы, другим почерком, было написано: «Приходила Дарья из Починок, ноги отнимаются».

«Нутряной жар». Дата: 3 августа 1991 года. Имя: Ольга Захарова. Молодая, красивая женщина, утонувшая в реке в тот год. Говорили, сердце прихватило от холодной воды. А перед этим вся деревня знала, что у председателя был жар, от которого он чуть не помер, но баба Аня его «отшептала».

Страница за страницей, я читал смертный приговор своей деревне. Все эти «чудесные исцеления», все эти «внезапные» смерти, все они были звеньями одной цепи. Моя бабушка, тихая, добрая баба Аня, которую я так любил, была… кем? Убийцей? Палачом? Или просто весами, которые решали, чья жизнь ценнее?

Я листал дальше, и руки мои похолодели. Я увидел знакомое имя. Свое имя.

«Кирилл. Огненная горячка». Дата: 22 июля 1995 года.

Я помнил это. Мне было десять лет. Я горел. Температура под сорок, бред, врачи разводили руками. Мать привезла меня к бабке. Я помню, как она поила меня холодной, пахнущей травами водой. Через день я был здоров. Это было мое личное, семейное чудо.

Я перевел взгляд на строчку ниже. На имя того, кто заплатил за мое чудо.

«Михаил Воробьев».

Мишка. Мой единственный друг в той деревне. Тихий, веснушчатый мальчик, с которым мы вместе строили шалаши и пускали кораблики. Я помнил, как в конце того лета он вдруг заболел. Врачи сказали — менингит. Сгорел за три дня. Его хоронили в закрытом гробу. Я плакал на его похоронах, а моя бабушка стояла рядом, гладила меня по голове и говорила, что так угодно Богу.

Моя жизнь была куплена. Куплена ценой жизни моего друга.

Я сидел на полу в холодном, пустом доме, и мир вокруг меня рушился. Вся моя память, все мое детство, все оказалось ложью, построенной на костях. Я держал в руках не тетрадь с заговорами. Я держал бухгалтерскую книгу смерти, которую скрупулезно вела моя собственная бабушка.

И на последней странице этой книги был пустой лист. Место для новой записи.

Я вернулся в город другим человеком. Я не сказал Лене ни слова. Я просто сидел у ее кровати, смотрел на ее осунувшееся, любимое лицо и держал в кармане эту проклятую тетрадь. Она была моим искушением и моим проклятием.

Я мог спасти Лену. Прямо сейчас. Мне нужно было лишь выбрать имя. Любое. Имя соседа, с которым мы ругались из-за парковки. Имя начальника, который уволил меня полгода назад. Имя любого из миллионов безликих людей, что окружали меня в этом городе. Кто заметит? Кто узнает? Одна внезапная смерть в мегаполисе — лишь строчка в статистике.

Я несколько дней жил в этом аду. Я открывал тетрадь, брал ручку, смотрел на пустую страницу. Я мог. Я почти сделал это. Я думал о Лене, о ее улыбке, о нашей жизни, которую у нас отбирали. Разве ее жизнь не стоит жизни какого-то ублюдка?

Но потом я вспоминал Мишку. Его веснушчатое лицо, его тихую улыбку. Я вспоминал, как мы лежали на траве и смотрели на облака. И я понимал, что не могу. Я не могу стать таким, как она. Я не могу построить свое счастье на чужом горе.

Я уже был готов сжечь эту тетрадь, похоронить эту тайну навсегда, смириться. Но однажды ночью, перечитывая записи в сотый раз, я заметил то, чего не видел раньше. В самом конце, на внутренней стороне обложки, карандашом, почти стершимся от времени, было написано еще несколько строк. Почерк был другим. Рваным, слабым, словно у человека не было сил держать карандаш.

Заголовок был «Переклад на себя».

Рецепт был коротким. Вода. Вещь болящего. И заговор, совсем другой, тихий, похожий на молитву. И не было строчки про имя на бересте. Вместо нее было написано: «…а после посмотри в воду, назови имя свое и выпей до дна. Ибо нет греха тяжелее, чем судить, кому жить, а кому умирать. И нет искупления, кроме как принять чужую боль на себя».

Под этими словами стояла дата. 25 октября 2003 года. День смерти моей бабушки. Врачи сказали — скоротечный рак. А я теперь знал, что это был не рак. Это был ее последний переклад. Она не была ни святой, ни монстром. Она была человеком, который всю жизнь играл с огнем и в конце концов шагнул в него сам. Может, чтобы искупить свои грехи. А может, просто потому, что устала.

Я сидел над тетрадью до самого утра. И я понял, что у меня есть выбор. Не между жизнью Лены и жизнью незнакомца. А между ее жизнью и моей.

Я не буду описывать, что я сделал. Скажу лишь, что Лена пошла на поправку. Врачи называют это чудом, спонтанной ремиссией. Она снова улыбается. Снова полна сил. Мы гуляем в парке, и она смеется, когда я не могу за ней угнаться.

Она не знает, почему я так быстро устаю. Почему мне все время холодно. Почему еда кажется мне безвкусной, а сны — бесцветными. Она не знает, что ее хворь никуда не ушла. Она просто переехала. Нашла себе новый дом.
Тетрадь я сжег. Я не хотел, чтобы кто-то еще прошел через этот ад. Иногда по ночам я думаю о своей бабке. Я не знаю, в раю она или в аду. Наверное, для таких, как мы, есть какое-то третье место. Место, где нет ни боли, ни радости. Только вечная, серая усталость. И осознание того, что ты заплатил по счетам. До последней капли.
Источник
канал Дмитрий RAY. Страшные истории

Комментарии