Десять лет прошло.

Помню, как звякнул SMS у меня в телефоне: «Умерла Плисецкая. Напишите некролог». Лика Кремер, выпускающий редактор сайта СНОБ, знала, что мы с Майей Михайловной знакомы и что я точно отказываться не стану. Первая мысль: это фейк. Надо позвонить в Мюнхен. Потом я открыл Google и оттуда на меня посыпались ее портреты и скорбные слова о том, что на 90-м году жизни скончалась великая балерина…
Плисецкая никогда не скрывала свой возраст, не темнила, когда и где родилась, не путала дат. Раньше летоисчисление шло у нее по сезонам и премьерам: в том году станцевала Кармен, в этом - Анну, три года спустя - Болеро… Потом отсчет шел по ее юбилейным гала - 50 лет на сцене, семидесятилетие на старой сцене Большого театра, восьмидесятилетие - в Кремлевском дворце. И каждый ее юбилейный концерт - как подготовка к Трафальгарской битве. Дома на Тверской все места для приглашенных расписывались заранее. Кто будет сидеть, с кем и где. Все помнила, держала в голове. ММ любила в своих интервью создавать образ капризной «лентяйки», которая не любит «драить» (ее слово), то есть работать, оттачивать каждое движение.
На самом деле я не знал более точного, внутренне собранного и пунктуального человека, чем ММ. Она ненавидела копуш и халд. Презирала тех, кто позволяет себе опаздывать. Всегда очень быстро ела. Очень быстро красилась. Мгновенно собиралась. Сомнения ей были неведомы. Она всегда знала, как надо. И никакая сила в мире не могла ее сдвинуть с намеченного. Лишь одному Щедрину она могла уступить. Но больше никому и никогда.
В ММ было что-то от ветхозаветной библейской Рахили, которая все помнит и никому ничего прощает. При этом к своим еврейским корням она относилась скорее иронически. Это видно по ее книге. Никакого трепета или поклонения праотцам и святым камням. Не говоря о том, что она была замужем за внуком православного священника. Это обстоятельство тоже не стоит сбрасывать со счетов. Как и государственный антисемитизм, царивший во времена ее юности и немало испортивший жизнь ей и ее ближайшим родственникам. Но при этом она обладала даром счастливых людей - она была легковерна и доверчива. В ней совсем не было советской колючей подозрительности, этого вечного ожидания несчастья или удара в спину.
Я помню первую реакцию ее Кармен, когда Хозе вонзал в нее свой нож. Она… удивлялась. И даже что-то вроде восторга вдруг на мгновенье вспыхивало в ее взгляде. Надо же! Смог! А потом она медленно поводила рукой по его лицу. Ничего, малыш, не бойся. Все хорошо. И снова пыталась принять свою коронную позу - рука в бок, улыбка победительницы - и тут же, как подкошенная падала в его объятия, а потом медленно-медленно, уже неживая, красиво сползала из его рук на пол сцены. Кто это видел хотя бы раз, тот прожил свою жизнь не зря. Во всяком случае, это чувство не покидало меня никогда: ни в юности, когда я прорывался на ее спектакли, ни в поздние годы, когда она уже почти не танцевала. Но это неистовое пламя продолжало бушевать в ее душе, обжигая каждого, кто оказывался рядом, поблизости.
Никогда не забуду нашу совместную поездку в Овьедо на церемонию присуждения Премии принца Астурийского. Испанская Нобелевка. Тогда впервые в историю премию присудили балерине. Майя была убеждена, что присудили ей одной. Но потом выяснилось, что премию поделили с другой балериной, испанкой Тамарой Роха, в том момент примой Ковент Гардена, а потом и художественной руководительницей английского балета. Как нетрудно догадаться, особого восторга это обстоятельство у ММ не вызвало. На пресс-конференции кто-то из испанских журналистов робко спросил ее, как она относится к синьоре Роха, на что ММ только пожала плечами: «Я никогда ее не видела». Дипломатия и Плисецкая - две вещи несовместные. А дальше сама церемония. По этикету, когда принц (тогда принц!) Филиппе обращается к лауреату, тот должен выслушивать его речь стоя. Дальше надо принять грамоту из рук принца, поблагодарить, а потом поклониться публике и вернуться на свое место. Чтобы подстраховать лауреатов, каждому вручили «ухо», маленький наушник, в котором переводчик подсказывал или напоминал, что надо делать. ММ тоже такой выдали. Тамара Роха скромно держалась поблизости. Наконец до них дошла очередь. Принц начал свою речь, обращаясь к обеим балеринам. Тамара встала, Майя… сидит. Принц говорит о великой «Плисецкой» и о ее заслугах перед испанским балетом, Майя сидит… Причем с таким царственным видом, как королева на балу в «Лебедином озере». Потом она лучезарно улыбается принцу, берет из его рук грамоту, вежливо, но совсем не подобострастно ему кивает и идет к авансцене. И начинается Театр… Где-то там у нее за спиной застыл, словно проглотив аршин, Филиппе, семенит и пытается сделать свой ученический книксен бедная Тамара, но кто их видит, кому до них дело, когда сама великая Майя своими неистовыми взмахами рук-крыльев буквально в одно мгновенье разогнала весь скучный королевский официоз и дремоту? Она не просто кланяется публике. Она вершит свой ритуал заклятия и возмездия. Ей одной дано остановить бег времени. Она единственная, кто умеет одним-двумя жестами заговорить судьбу. И в такие моменты ты больше всего боишься только одного, что это сейчас закончится и ты больше никогда, никогда ее не увидишь.
Что делалось со зрителями Королевского театра Кампоамор, словами не описать. Больше всего это было похоже на сеанс гипноза. Столбняк, сменившийся овацией. Люди повскакивали со своих мест и хлопали, как безумные. Даже страшно представить, что было бы с ними, если б они увидели ее «Умирающего лебедя», или Китри, или Кармен… Не думаю, что она хотела как-то специально обидеть принца или Тамару Рахо, но когда речь шла о сцене и публике, в ней вспыхивало и загоралось то , что было всегда сильнее ее - Священный Огонь. Срабатывал инстинкт и реакции Великой Актрисы, которой она оставалась до последнего вздоха.
- Майя, ну почему ты не послушала наушник…, - простонал ее испанский друг и продюсер, когда мы уже встретились после церемонии.
- Прости меня, - Майя сделала страдальческое лицо - но там что-то так противно шуршало. Я бы все равно ничего не поняла.
- А что ты с ним сделала?
- Я его вынула из уха и… выбросила.
В этот момент восьмидесятилетняя Плисецкая была похожа на десятилетнюю девочку, озорницу и хулиганку, которой всегда интересно знать, что ей будет или как ее накажут за ее плохое поведение.
Ей вообще было интересно жить. И ушла она гениально. В полном здравии и ясности ума. Днем они были с Щедриным на футбольном матче. Всю жизнь она обожала футбол. Потом хорошо закусили в любимом боварском ресторанчике с друзьями. И только к вечеру почувствовала себя плохо. Никогда не жаловалась. Даже, когда была уже в реанимации. Последние слова, обращенные к Родиону Константиновичу: «Я тебя обожаю».
… Десять лет назад я вышел к морю. На берегу было пустынно. Серая гладь Балтийского моря сливалась с хмурым, пасмурным небом. И на этом бледном, пепельном, чуть подсвеченном закатным солнце фоне плыли друг за другом два лебедя. Я никогда их раньше здесь не видел. Но я знаю точно, кто их тогда мне прислал.
Sergey Nikolaevich