— коверкая слова и пританцовывая, Макар осторожно спускался с высокой стремянки. В руках парень держал большую картонную коробку, перетянутую бечевкой. — Ол эвей! Ол эвэээй! — Чего? Не делала я ещё оливье! — раздалось снизу. — Привыкли, окаянные, и оливье им, и рюмашку им, и… — Нина Семеновна, шлепнув тряпку на пол и согнувшись пополам, стала размазывать исходящую запахом хлорки воду по полу. — Макар! Макар, чего ты тут стонешь?! Пошел бы лучше, картохи купил! Картохи нет, а из чего салат я буду строгать, а? Мужчина, замерев на средней ступеньке стремянки и всё пытаясь разглядеть за огромной коробкой место дислокации соседки, угукнул. — Схожу, баб Нин, вот приземлюсь и схожу. Вы там где? Мне не видно, как бы не раздавить! — Да тута я! Тута! Давай, подсоблю! Ну, приму короб–то твой. Давай, опускай. От елки Петра Степановича, иголок по всему коридору! Я уж и выметала, и скребла, и… Короб спускай, говорю! Ох! Она вытянула вверх свои мокрые, теплые руки, подперла коробку снизу, Макар задержал дыхание. Нина Семеновна уже и так с утра сегодня «приняла», мол, за «уходящий год». Делала она это всегда так вкусно, очень заразительно, добавляя в конце: «Ну чтобы всё…», потом занюхивала тем, что подвернется под руку: огурцом, салом, черным хлебом или просто головой внучки, Тамарки, которую по традиции родители сбагривали бабушке в преддверии праздника, «чтобы насладились обществом друг друга». Тамаркина голова пахла ванилью, бабушкиными духами, взятыми без спроса, иногда — мандаринами, поэтому «занюх» выходил очень «качественный», как выражалась Нина. Потом, чуть погрустнев, соседка добавляла: «Жалко мне тебя, внученька! Ох, жалко!» И пару раз всхлипывала. Дальше, когда ритуал был выполнен, и уходящий год переставал чувствовать себя позабытым, баба Нина принималась за предновогоднюю уборку, чуть пошатываясь и хрипя. Поэтому доверять ей коробку со стеклянными елочными игрушками было опасно. Если грохнет, то Анька Макара убьет. Аня — его сестра, они живут в этой коммуналке года два, всё думают, что съедут, но пока, как говорит Аня, «не наклевывается подходящий вариант». А как он наклюнется, если она — простой фармацевт в аптеке, а Макар трудится в автомастерской. С такими доходами квартиру не купить, а кредитов Макар и Аня боялись, как огня. Ну, или просто не хотели ничего менять. Детдомовские, кому они будут нужны в этом большом мире? А тут баба Нина, Петр Степанович, работающий в обувной мастерской, человек тоже простой, добрый, на досуге занимающийся, как он сам это называл, малеваньем. Небольшой мольберт, непременно масляные краски, шапочка с помпоном, халат, незатейливая композиция из старой кастрюли, принесенных из гаража яблок, вазочки — и Петр Степанович уже ничего не видит и не слышит вокруг. Два года в академии живописи, мечты о высоком, талант — всё теперь в этой малюсенькой комнате с выцветшими обоями, всё в прошлом. Ну и пусть! И ладно. Баба Нина, разглядывая его картинки, всегда качала головой и с придыханием вспоминала Репина. — Нарисуй меня, а, Петь! Нарисуй, Христом–Богом прошу! — приставала она к соседу. — Я уж и образа продумала… — Не образа, а образ! И не рисую я, а пишу! Пишу! Так правильно говорить! — выступал на кухне дядя Петя, сгребая со сковородки жареную картошку к себе в тарелку. — Не портретист я, Нина, не выходит у меня людей писать. И хватит об этом! — Да Бог с ним, Петенька! Ну как–нибудь уж выйдет! Я вот сяду на табуреточку, двигаться не стану, что ты! Я замру, а ты пиши, — не отставала Нина Семеновна. — Увековечь повариху шестого пищеблока столовой! Пусть Тамарка в комнате повесит мой портретик, я ей улыбаться буду, кровиночке… — И всхлипывала, вытирая глаза той же тряпкой, что мусолила до этого стол. — Нет! Не приставайте, дорогая Ниночка! Нет. Петр Степанович уносил дымящуюся паром и сладко пахнущую шкварками картошку к себе. Соседка поджимала губы, как будто обижалась, а потом, бросив помешивать булькающий в большой кастрюле борщ, отправлялась за Петром. — Ну чего ж без мясного—то! И хлеб надо взять. Это ж надо — одной картошкой питаться! — И несла ему котлету, соленый огурец, луковку, кусок хлеба, топталась у двери, потом стучала ногой и просила её впустить. А как проникала в жилище сапожника, так опять обмирала, глядя на развешанные по стенам картины. — Талант вы, Петя! Как есть, Куинджи! — восхищенно шептала она, прижав руки к своей необъятной, мягкой, укутанной в теплый пуховый платок груди. — Руки золотые. Ешь, Петя, ешь. А я погляжу ещё, можно? Я тихонько! И глядела. Красота — она для всех понятна. Цветок на лугу, синица на присыпанной снегом ветке, горящие изнутри светом ягоды малины, клубника в лукошке, арбуз, сочный, с черными глазками–косточками — разве ж не красота?! И простая повариха Нина Семеновна, и стрекоза—Тамарка, и автослесарь Макар с фармацевтом Аней, и гордая Фаина Исаевна, женщина замкнутая, «вещь в себе», бывшая учительница — все умели понимать красоту. Насмотревшись вдоволь, как будто глотнув чистой родниковой воды, баба Нина уходила обратно на кухню, где её ждал борщ, Макар и Тамарка. Нина Семеновна, всю свою сознательную жизнь проведшая на кухне, в атмосфере пара, жара, лукового духа и мучного тумана, когда готовила, мыслила глобально. Не кастрюлька, как у Фаины Исаевны, а кастрюлище, чан, не мисочка салата, а таз, не противень с пирожками, а безостановочная лепка этих самых пирогов, чтобы на всех хватило. И мелкие порывы еще тогда заселившихся в комнату Макара и Ани жить «своим домом», были выдраны бабой Ниной на корню. Нина Семеновна кормила, считай, всю коммуналку. Масштабно и сытно, вроде бы не из чего, а выходило, что первое, второе и компот. А если кто сопротивлялся, то становился врагом №1, до тех пор, пока не сдастся и не поест Нининой стряпни. — Ну и чего ты тут маешься, девочка? — увидев однажды, как Анька неумело шваркает лопаткой по сковородке, как расползается у нее котлетный фарш, а каша вечно убегает на плиту, спросила Нина Семеновна. — Давай–ка, я всё поправлю, потом и тебя научу. А ты ступай, марафеться. Иди, говорю! И Аня шла приводить себя в порядок, а баба Нина с улыбкой глядела ей вслед. Хорошая девочка эта Аня, и Макар, её брат, тоже хороший. Только неприласканные оба, настороженные. И капусту эту постоянно едят, как зайцы. Ну понятно, денег–то пока нет, но уж капусту–то… И качала головой, а потом наливала себе рюмашку, выпивала, запрокинув голову, и занюхивала вертевшийся неподалеку Томкиной головкой. — Ничего, Тамарка! Ничего! Хорошая жизнь, она так просто не дается. Её надо самим лепить, — говорила бабушка, а Томочка уточняла: — Как пельмени, да? — Да, особливо начинку надо хорошую. А начинка, Тамарка, это душа твоя. — Тут обычно Нина Семеновна била себя кулачком в мягкую, уютную грудь. — Если добрая душа–то, если светится, то и жизнь твоя станет хорошая. А если вон, как у тети Фаины, закрытая, то не видать ей счастья. Фаину Исаевну в квартире недолюбливали. И потому, что характер у неё был как будто вздорный, уж очень сурово смотрела она на соседей, и двух слов с ними не скажет, придет, кофий свой сварит, и была такова, и Ниночиной едой брезговала, ни ложки в рот не возьмет, и потому, что комнату, что за ней была записана уж много лет, опять заняла. До этого, говорят, жила с сыном, но тот женился, и то ли свекровь с невесткой не сошлись характерами, то ли ещё что, но Фаина въехала в свою комнатенку. Нина Семеновна хорошо помнила тот вечер, когда кто–то сначала поковырялся в замочной скважине, потом распахнулась дверь, таксист внес два чемодана, а потом зашла Фаина. Гордячка, нос кверху, перчаточки, ботики на каблучках, на кофточке камея прицеплена, простенькая, но поди ж ты, всё украшение! И ручки у Фаи холеные, а у Нины распухшие, выпирающие бамбушечками суставов. Тамарка иногда возьмет бабушкину ладошку, большую, мягкую, теплую, как дрожжевое тесто, прижмется к ней щекой и замрет на минутку, а потом гладит Нинины пальчики, словно котенка ласкает. Фаина всегда смотрела на соседей как будто мельком, а потом отводила взгляд. — Не нравимся мы ей… — вздыхала Нина Семеновна. — А чего мы такого сделали? Мы люди, она человек, так чего ж нос–то воротить?! Давеча делала я поджарку, ну суп же надо, Макарка с работы прибежит, две тарелки выхлебает, Томка опять же на мне… Так вот, — жаловалась она Петру Степановичу, — жарю, а она зашла в кухню, сразу форточку нараспашку, морщится. Сама дымит, как паровоз, да «Беломором», а от него глаза сразу болотятся… — Тут Петр Степанович непонимающе вскидывал брови. — Ну, слезятся, — пояснила Нина, сосед кивнул. — И ничего, все терпят. А морковка, да лучок, да свёколку притушить — это, поди ж ты, ей не нравится! И вот раньше, много лет назад, жили в ее комнате люди, её родня какая–то. Интеллигенты, всё книжки в уборных читали, прости, Господи! — Почему–то чтение в уборной очень смущало Нину Семеновну, при упоминании об этом она крестилась. — А потом пропали. Говорят, посадили их, а за что, я не знаю. Но те такими цацами не были, а Фая наша… — Не судите, на не судимы будете! — одергивал Петр Степанович говорливую соседку. — Фаина Исаевна, сразу видно, трудной судьбы женщина. Но ведь, нет–нет, да и займется вашей Тамаркой! И усадит её балет смотреть, и пишут они что–то. — Это да… Ну не знаю… В общем, сложно мне с ней, — пожимала плечами Нина Семеновна. — Не люблю, когда ничего не понятно. Нравимся мы ей или нет? Хорошая она или плохая? Чего приехала? Ничего ж не понятно! — причитала Нина и в сердцах подкладывала Петру Степановичу сметанки к сырникам. У Нины всегда выходили отменные, воздушные, румяные сырнички, один к одному… … — Держишь, баб Нин? — Макар почувствовал, что коробку снизу подперли руки соседки. — Держу, милый. Отпускай. Хотя не… Не ухватила… — прошептала Нина Семеновна, но договорить не успела. Коробка перевесилась на один бок, сползла с ее рук и полетела вниз. Невысоко, всего–то рост Ниночки и плюс малая длина её ручек, но этого оказалось достаточно, чтобы звонко бряцнули внутри оброненной картонки стеклянные игрушечки. — Нина Семеновна! Ай–яй! Нина Семёновна! — слетел со стремянки Макар, схватился за голову. — Разбили? Ну как же так?! Это ж… Открыли коробку. Всё вдребезги… А ведь эти украшения два года назад купили Аня с Макаром, когда отмечали свой первый Новый год в этой самой комнате. Елка им осталась от прежних хозяев, куцая, искусственная, с жесткими, пластмассовыми иголками, а вот игрушек не было. Цены в магазине кусались нещадно, и тогда Анька поволокла брата на блошиный рынок. — Да ты что, Аня! Тут, небось, раритет! Еще дороже выйдет! — пытался осадить Аниных коней парень, но девушка не слушала, шла вперед и цепко держала Макара за рукав куртки. В самом конце блошиного рынка в Измайлово сидела на складной туристической табуретке бабулька в драповом пальто и шерстяном платке. На руках — перчатки с обрезанными «пальцами». В зубах — папироса. — Что вам, молодые люди? Есть деревянные ложки, платочки носовые, есть также прекрасные носочки вязаные, — грассируя букву «р», сказала бабуля. — Чашки. Вот, изумительные чашки! Фарфор, а цветочки какие, а? Девушка, глядите! Но Аня смотрела на раскрытую, стоящую прямо на залитом бетоном полу картонную коробку с елочными игрушками. Стеклянные, полупрозрачные грибочки, шишки, выцветшая, когда–то рыжая, а теперь бледно–желтая белочка с орешком в лапках, сказочный домик с блестками на крыше… — Смотри, Макарушка! Как у нас были, помнишь?! — показала она рукой на игрушки и схватила брата за плечо так крепко, что тому стало больно. Был и у них, у Макара с Аней, когда–то дом, и ёлку мама наряжала, и подвешивали на веточки конфеты. Макар ночью, тайком от всех, вынимал конфеты, а фантики заворачивал обратно. Отец потом ругал его за воровство, а мама только смеялась. И были ещё на ёлке такие же вот игрушки, ну может, не такие, попроще, стеклянных мало, в основном из ваты и бумаги, но сейчас кажется, будто именно такие… — Почем украшения? — спросил Макар, аккуратно убрав со своего плеча Анину руку. Он слышал, как Аня дышит над его ухом, неглубоко и часто. Продавщица назвала цену, Макар присвистнул, но уже понял, что Аня так просто отсюда не уйдет, поэтому стал торговаться. — Не, милый. Дешевле только даром, не! — уперлась старуха. — Ну вот, хотите, возьмите шапку мою. Меховая, новая! — сорвал с головы ушанку Макар. Её ему презентовал хозяин автомастерской со своей лысеющей головы, преподнес ко дню рождения. — Шапка? Ну–ка, ну–ка… — стала щупать упавшую на её коленки вещицу продавщица. — Ладно. Давай. Половину тогда прощаю вам. Берете игрушки–то?.. Они взяли и шли потом, радостные, по улице, и Анька прыгала вокруг, боясь, что Макар уронит коробку. А в автобусе она держала её на коленях и гладила, как будто это котенок. Она была такая счастливая… А теперь это и не игрушки вовсе, а осколки. И баба Нина испуганно смотрит на Макара, а Аня вот–вот придет с шампанским захочет наряжать ёлку, обнаружит, что нечем, и всё… Макар не знал, что это «всё», но точно ничего хорошего. Прибежала Тамарка, тоже наклонилась над коробкой, сунула туда руки, но бабушка велела отойти, не мешаться. — Макар, Макарушка, прости ради Бога! Я ж сказала, что не держу, я же… — причитала Нина Семеновна, а парень только рукой махнул и поволок битые игрушки к ним с Аней в комнату. Там, крепко–накрепко завязав коробку, он сунул её под кровать. — Вот же ж растяпа! И как же я? Петр Степанович, слыхали? Я их игрушечки, ну те, что Анечка любит, кокнула. Выскользнуло из рук, и всё тут… — перебирала сложенные стопочкой тарелки Нина Семеновна. И чего я полезла?! Зачем?! Аня плакать будет. Анечка говорила, что эти елочные украшения такие же, как у них дома были, когда ещё не погорели они. Дети в тот вечер к соседям пошли, а родители остались. Что–то там перемкнуло, занялись обои, а там и всё в черный дым. Всё. И мама с папой… Детишек отправили в детский дом, а потом, как они выросли, вот, предложили пока комнату, квартиру обещали позже дать. Зашла на кухню Фаина Исаевна, опять стала варить кофе. — Чего ж вы его столько пьете?! Давайте, хоть поесть вам налью! Харчо сегодня. Будете? — как будто заглаживая свою вину, предложила Нина. — Нет, спасибо. Ничего не нужно, — помотала головой соседка. — Ну вот! Не нужно! Никому ничего теперь от меня не станет нужно! Тамарка! Иди хоть ты сюда! Чего спряталась? — крикнула повариха. Но внучка не шла. Она сидела в их с бабушкой комнате и всё представляла, как запустила бы руки в эту россыпь стеклянных самоцветов, стала бы их перебирать… — Извините, вы не могли бы так не кричать? — нахмурилась Фаина. — В ушах звенит. — Извиняю. Не могла бы. И вообще! — вдруг взвилась Нина Семеновна, уперла руки в боки, насупилась, как собака «боксер». — Когда ваше радио надрывается ариями всякими, мы все терпим, и это ничего! И «Беломор» ваш тоже терпим! А мне уж и покричать нельзя? Горе у нас, поняли? Большое квартирное горе. А вы привыкли в своей берлоге жить, одна, как монашка, вот и не понимаете ничего! И не питаетесь нормально, от этого нервы у вас расшатаны. — А у вас? — Фаина Исаевна выключила конфорку, перелила из турочки кофе в чашку, положила туда две ложечки сахара. — У вас как с нервами? — У меня? Да никак у меня с ними! Поняли! — вскинулась опять повариха. — И салат не заладится сегодня, и вообще! Тамарка, да где ты там? — Оставьте девочку в покое. Вот, выпейте! — Фаина сунула в руки Нине Семеновне чашку с кофе. — Сядьте, попейте, вот вам еще шоколадка. Отломите и ешьте, а потом расскажите, что за грохот я слышала, и чего вы так переполошились. Да осторожней же! Кофе горячий! А может, вам с молоком? Или сливок? Фаина Исаевна под удивленными взглядами Петра Степановича и Нины нырнула в свой холодильник, вынула оттуда пачку сливок. — Раз молчите, то я налью. Пейте, теперь можно, — кивнула Фая, глядя, как в черном кофе поднимаются, загибаясь спиральками, сливки. — Да не… — запротестовала опять повариха, но Фаина уже сидела напротив, за шатающимся столиком, готовая слушать. — Итак… — протянула она. — Разбились игрушки на елку, те, что Макар с Аней купили, — встрял Петр. Нина была ему очень благодарна, что он не обвинял её в содеянном, а сказал обтекаемо: «разбились». — Аня говорила, что они напоминают ей о доме. Ребята у нас сироты, мать с отцом угорели, изба — дотла. А они, Макар и Анютка, в детдоме росли. Ну вот и всё, собственно. — Понятно. Хорошо. Нина Семеновна, вы не спешите, а я попробую что–нибудь сделать. Фаина встала, спокойно вышла в коридор. — Не, ну ты видел? — кивнула ей вслед Нина. — Она что–нибудь сделает! Ишь ты! Век носу к нам не совала, а теперь сделает! — Вкусно? — спросил её вдруг Петр Степанович. — Чего? — захлопала глазами Нина. — Кофе вкусный? — Ну вроде. А чего? — Вот и скажи спасибо соседке. Эх, Нина Семеновна, люди, они ж многогранные, очень сложные существа! — Он запустил руки в свою шевелюру. — А мы всё снаружи их оцениваем, торопимся… И ушел к себе… Фаина Исаевна возилась около телефона в полутемном коридоре. Сняла трубку, стала почти наощупь крутить диск. — Зачем вы впотьмах? — удивился художник. — Вот же выключатель. Коридорчик вдруг залился ярким, больнично–белым светом. Оба прищурились, Фаина благодарно кивнула, а потом стала быстро говорить кому–то в трубку: — Боря? Здравствуй. Извини, я отвлекаю тебя. Нет, знаю, что отвлекаю, тем более такой день… Да, я встречаю дома. Нет, к Сараевым не поеду. Не хочу. Ну не хочу, и всё. Боря, у меня к тебе очень большая просьба. Я тебя не хотела утруждать, но не мог бы ты привезти… Она отвернулась, стала что–то шептать, Петр Степанович понял, что мешает, ушел к себе. — Ну, пришли водителя. Боря, наверняка Юля сейчас катается по магазинам! Ну это же пять минут! Борь… Нет, я не приеду к вам. Я не приеду, и точка. А вещи, пожалуйста, пришли. В конце концов, они мои. И твои тоже, но вам же надо всё современное! — последнее слово Фая выговорила нарочито пафосно. — Спасибо. Нет, я никуда не уйду. До свидания, Борис… Аня вбежала в прихожую, что–то напевая, быстро скинула сапожки, повесила на крючок куртку и побежала в комнату. — Макарушка! Макар! Ну? Давай же наряжать! — крикнула она, но тут на пороге нарисовалась Нина Семеновна. — Нечего, девонька, на голодный–то желудок! — пробасила она. — Иди, пообедай, потом уж за дела. Иди! Я уже разогрела! — Аня помялась, потом кивнула и пошла мыть руки. А Нина, вздохнув, добавила: — Вот тебе и Джингл белсы ваши… Нет чтобы родное петь, «Пять минут» или «У леса на опушке»… Много же хороших песен! Она ворчала, идя по коридору, ворчала, пока наливала в большую суповую тарелку с широкими краями, разрисованными мелкими цветками шиповника, харчо, ворчала, пока отрезала кусок черного хлеба. — Ой, баб Нин! Ну куда столько?! — стала возмущаться Аня, но тут же уселась есть. Фаина Исаевна, заглянув в кухню, заговорщицки кивнула и показала что–то на пальцах. Баба Нина тоже кивнула, как–то набок, прищурив один глаз. Но Аня ничего не заметила. «Нет, всё же надо научиться готовить! Выйду замуж, буду мужа баловать!» — думала девушка. И от этих мыслей, и от того, что в кухне тепло и пахнет чесночком и черным хлебом, и свистит чайник на плите, и от того, что скоро Новый год, и сейчас она с Макаром будет наряжать ёлку, их собственную, домашнюю ёлку, Ане стало совсем хорошо и весело. Даже кислый вид тети Фаи её не мог смутить… Суп в тарелке закончился как–то слишком быстро, Нина сунула подопечной ещё плов, позвала Тамарку, усадила рядом, тоже стала кормить. Тамарка всё порывалась сказать что–то Ане, но бабушка так строго посмотрела на внучку, что та сразу прикусила язык. — Теперь чай. Непременно две чашки, Аня, поняла? По такому–то морозу ходила, на остановках этих стояла! Надо, чтобы жарко стало! — приговаривала повариха, разливая заварку. — Да и я с вами посижу. Мы детишками, бывало, под Новый год сядем у мамки моей, а она пельмени лепит и рассказывает нам всякое–всякое, и сказки, и быль, и песни поет. А нам тепло, воробьям пушистым, сидим, грызем пряники и слушаем. Дед–то всегда пряники мятные приносил, каждому кулек. Мы тогда у фабрики жили, он там водил знакомства… За те знакомства его потом бабушка из дома и выгнала… — закончила совсем не празднично Нина, спохватилась, принесла конфеты. — Спасибо, Ниночка Семеновна, но я пойду. Макар ждет, нам же ещё елку нарядить надо. Я там огурцов купила, как вы просили, маринованные. В банке… И… Аня уже встала, но тут Нина Семеновна решительно перегородила ей дорогу. — Сядь, Аня! Допей свой чай и возьми конфету. Вот, хоть «Каракум», — женщина сунула ей в руку угощение. — И с салатом мне надо помочь! Удумали, что я одна на всю нашу ораву буду строгать? — Под оравой подразумевался дядя Петя, Фаина Исаевна, Макар, Тамарка, Аня и она, баба Нина. Ну, орава–не орава, а тазик–то нарезать придется. — Нет уж, поможешь. Ничего, успеете! Времени еще вагон! И сунула ещё Ане ножик, положила на стол доску, вынула из кастрюли картошку, стала показывать, как резать. Тамара тоже потянулась за ножом, но её быстро отогнали. — Ну, баба! Почему всем можно, а мне нельзя?! — завопила Томка. — Ты, вон, вообще игрушки дяди Макара разбила, а я ничего не делала и… Аня вздрогнула, подняла глаза на бабу Нину. Та виновато вздохнула, а потом покачала головой, глядя на внучку. — Вдребезги? — тихо спросила Анюта. — Да! Бабушка коробку брала, пока дядя Макар пел песенку, и выронила. Там сплошные осколки, я сама видела! Представляешь, Аня?! А как же вы теперь будете без игрушек? Я могу вам из бумаги сделать, а ещё… Но Аня её не слушала. Бросив нож и вытерев руки о свитер, она побежала в комнату, распахнула дверь и застыла, потому что там, в их маленькой, разгороженной на пополам ширмой с китайской сакурой, комнате Макар и Фаина Исаевна, напевая «Говорят, под Новый год…», спокойно и аккуратно наряжали елку. — Аня! Поели? Ну хорошо! Смените меня, прошу вас! Ваш брат слишком серьезно подходит к вопросу ёлки! Он замучил меня, потому что я, видите ли, не так всё делаю. А я просто вот принесла вам игрушки. Они старинные, тут вот и Щелкунчик есть, и домик для белочки, и шишки, и… Ну, смотрите, а я пойду на кухню, помогу Нине Семеновне. Девушка растерянно отошла в сторону, пропуская соседку, потом подошла к Макару, развернула его к себе. — Тома сказала, что всё разбилось. Всё–всё! Правда? — шепотом спросила она. — Опять всё разбилось? Макарушка!.. Она отвернулась, ушла в угол, села там на корточки. Аня всегда так делала, когда у неё случались маленькие детские беды… Брат серьезно посмотрел на неё, сел рядом. Аня положила ему голову на плечо. Ведь он у неё один остался. Один во всем мире! Это так страшно, когда у тебя только один человек, а все остальные — чужие... — Ань, ты не волнуйся! — Макар гладил Аню по спине, а она вздыхала. — Ну да, я разбил. Я, не баба Нина. Случайно получилось. Но Фаина Исаевна подарила нам другие, очень красивые. Посмотри, Анютка, помнишь, мама нам про ангела рассказывала, что на веточку садится? Смотри, тут такой же есть! Вот! Он показал на хилую еловую ветку, к которой на прищепке был прицеплен ангел с фарфоровой головкой и в белоснежном одеянии. Его крылышки чуть пообтрепались, но он всё также улыбался ребятам. Аня грустно посмотрела на ангела, потом на брата, шмыгнула носом. — Вот видишь! Всё хорошо же! Давай лучше, помогай! Дел куча, а мы стоим, то есть сидим! — засуетился вдруг Макар, сунул в руки сестре какую–то игрушку. Аня стала разглядывать её. Космонавт со стертым личиком, на веревочке, легкий, из очень тонкого стекла. — У нас такой был… Только, кажется, красного цвета, да, Макарушка? Парень кивнул. Был. И много чего было. И будет ещё! И праздник у них будет настоящий, домашний, с шампанским и родными людьми! А как же, разве баба Нина не родная теперь? А Фаина Исаевна, Пётр Степанович, Тамарка? И надо вперед идти, там будет светло! Иначе невозможно!.. Пётр Степанович вынырнул из своей комнаты, прислушался. На кухне — дым коромыслом! Стучит по досочке ножом Нина, заливается смехом Тамара, Аня что–то рассказывает. Макар возится с электрической гирляндой. — Не получается? Дай, помогу! — Пётр Степанович мягко отодвинул соседа, подергал контакты, сходил за инструментами, залепил что–то изолентой, попыхтел, и на ёлке зажглись лампочки. — Вот так дело!.. За стол сели уже ближе к одиннадцати, один большой, составной стол. Нина по–хозяйски распоряжалась «хрусталём» и фарфором, говорила, куда ставить салатники, куда — холодец, кому пододвинуть тарелочку. И слышалось то и дело: «Петр Степанович! Вы ничего не едите! Ну что же это такое?! Фаина Исаевна, вы как воды в рот набрали… Тост! Фаина, давай тост!» Ниночка уже совсем развеселилась. Сидит вот за столом, руководит банкетом — красота! Фаина встала, Макар подлил ей шампанского. — Друзья, я, признаться, не умею вот так говорить тосты… Муж всегда… Ну да ладно. Я очень рада, что сегодня с вами. Правда! Меня больше нигде не ждут, а это плохо, когда ты никому не нужен. Я рада, что смогла помочь сегодня, оказалась полезной. И я желаю, чтобы в жизни нашей с вами бились только бокалы с криком «На счастье!», а всё остальное было крепким и надежным. А если что и случится, то рядом всегда были те, кто поможет пережить…» Она быстро выпила, даже не чокнулась ни с кем, а потом вышла из комнаты. Сегодня они, эти простые люди, её соседи, помогли ей пережить многое, перешагнуть. Хорошо… В прихожей зазвонил телефон. — Боря? Боренька? Ты? Да, мой хороший! Да, конечно, нарядила ёлку! Нет, что ты, я не обижаюсь. У меня тоже прекрасная компания, очень тепло, уютно. С наступающим, Боря. Юле передавай привет. Извини, мне пора! — И повесила трубку. Её жизнь продолжается, и некогда слушать оправдания сына, что Юля не нашла общего языка с Фаиной, что «вот так получилось с квартирой». Некогда! Почти двенадцать часов, праздник в самом разгаре! … Сразу после того, как большие напольные часы в коридоре закончили отбивать наступление нового года, Петр Степанович объявил, что у него для всех есть подарки, велел не расходиться, ушел, потом вернулся с небольшими прямоугольничками в руках. — Портреты! Батюшки! Настоящие портреты! — всплеснула руками Нина. — Ну, вы просили — мы сделали, — улыбнулся, наверное, впервые на Ниночкином веку сосед. — Это вам, и вам, и вам, Аня… Он кривил душой, когда говорил, что не пишет портретов. Они у него получаются очень даже хорошо, просто нужно вдохновение. По общему убеждению, лучше всех получилась Фаина Исаевна. — Уж не влюбился ли наш сапожник? — всё гадала Нина Семеновна, глядя, как Фая заваривает в своей маленькой турочке кофе. — Если да, то надо ж как–то свадебный стол будет накрывать! Господи, дай мне сил! И продуктов, Господи! Их непременно побольше… … — Аня, можно я немножко у вас посижу? — не удержалась Фаина Исаевна, постучалась к ребятам. — Я на игрушки посмотрю и уйду. — Никуда вы не уйдете, тётя Фая! Мы с Макаром вас приглашаем на чайные посиделки. У нас тут свечка, пирожные и гитара. Макар хорошо играет, а я люблю петь. А вы просто посидите, хорошо? И она сидела, а Аня тихо пела: «Ты да я, да мы с тобой. Ты да я, да мы с тобой, Здорово, когда на свете есть друзья. Если б жили все в одиночку, То уже давно на кусочки Развалилась бы, наверное, земля…» — И правда, хорошо, когда есть у тебя кто–то, — подумала Фаина, глядя на освещенное свечой девичье лицо. — У Ани есть брат, а она у него. У Нины есть внучка и оболтусы—дети. Мужа она похоронила три года назад, но надо жить дальше. У Петра Степановича тоже кто–то есть, он говорил, но Фая забыла. У самой Фаины есть сын. Мужа нет. Был раньше, и сейчас где–то он есть, но не с ней. Жаль. Или нет. С ним никогда не было так уютно, как сейчас. И хорошо, что этот Новый год она встретила здесь, в этой квартире. Столько судеб, людей, добра, смеха она давно не видела. Это, пожалуй, самое главное. Она, Фая, шагает в следующий год с радостью. Она даже счастлива. У этих детей, Ани и Макара, есть ёлка. Они же еще совсем дети, правда! И это важно, чтобы была ёлка и вера в чудо. Иначе какой смысл ждать боя курантов?! Только ради волшебства… … Нина Семеновна укладывала неугомонную Тамарку спать. Полчаса назад звонила дочка, извинялась, что не заехала, сказала, что очень Нину любит. Ну а как её не любить, если из Нины получилась такая бабушка?! Вон какая она на портрете — изумительная просто! Ох, а ведь хотела ещё яблок моченых к столу подать… Забыла… Нина закрыла глаза и тоже уснула. Тома обняла её за шею своими жаркими маленькими ручками. — С Новым годом, бабуся! Любимая—прелюбимая моя!.. Пётр Степанович сидел у окошка и смотрел, как далеко в парке запускают фейерверки, а потом улыбнулся. Он надеялся, что в наступившем только что году он признается Фае в любви, как бы это смешно не выглядело со стороны, «в их то годы…» --- Зюзинские истории https://dzen.ru/a/Z3GJTtRxUSg2NS-9 #проза
Горница
— Джингл белс, джингл белс!
— коверкая слова и пританцовывая, Макар осторожно спускался с высокой стремянки. В руках парень держал большую картонную коробку, перетянутую бечевкой. — Ол эвей! Ол эвэээй!
— Чего? Не делала я ещё оливье! — раздалось снизу. — Привыкли, окаянные, и оливье им, и рюмашку им, и… — Нина Семеновна, шлепнув тряпку на пол и согнувшись пополам, стала размазывать исходящую запахом хлорки воду по полу. — Макар! Макар, чего ты тут стонешь?! Пошел бы лучше, картохи купил! Картохи нет, а из чего салат я буду строгать, а?
Мужчина, замерев на средней ступеньке стремянки и всё пытаясь разглядеть за огромной коробкой место дислокации соседки, угукнул.
— Схожу, баб Нин, вот приземлюсь и схожу. Вы там где? Мне не видно, как бы не раздавить!
— Да тута я! Тута! Давай, подсоблю! Ну, приму короб–то твой. Давай, опускай. От елки Петра Степановича, иголок по всему коридору! Я уж и выметала, и скребла, и… Короб спускай, говорю! Ох!
Она вытянула вверх свои мокрые, теплые руки, подперла коробку снизу, Макар задержал дыхание. Нина Семеновна уже и так с утра сегодня «приняла», мол, за «уходящий год». Делала она это всегда так вкусно, очень заразительно, добавляя в конце: «Ну чтобы всё…», потом занюхивала тем, что подвернется под руку: огурцом, салом, черным хлебом или просто головой внучки, Тамарки, которую по традиции родители сбагривали бабушке в преддверии праздника, «чтобы насладились обществом друг друга».
Тамаркина голова пахла ванилью, бабушкиными духами, взятыми без спроса, иногда — мандаринами, поэтому «занюх» выходил очень «качественный», как выражалась Нина. Потом, чуть погрустнев, соседка добавляла: «Жалко мне тебя, внученька! Ох, жалко!» И пару раз всхлипывала. Дальше, когда ритуал был выполнен, и уходящий год переставал чувствовать себя позабытым, баба Нина принималась за предновогоднюю уборку, чуть пошатываясь и хрипя. Поэтому доверять ей коробку со стеклянными елочными игрушками было опасно. Если грохнет, то Анька Макара убьет.
Аня — его сестра, они живут в этой коммуналке года два, всё думают, что съедут, но пока, как говорит Аня, «не наклевывается подходящий вариант». А как он наклюнется, если она — простой фармацевт в аптеке, а Макар трудится в автомастерской. С такими доходами квартиру не купить, а кредитов Макар и Аня боялись, как огня. Ну, или просто не хотели ничего менять. Детдомовские, кому они будут нужны в этом большом мире? А тут баба Нина, Петр Степанович, работающий в обувной мастерской, человек тоже простой, добрый, на досуге занимающийся, как он сам это называл, малеваньем. Небольшой мольберт, непременно масляные краски, шапочка с помпоном, халат, незатейливая композиция из старой кастрюли, принесенных из гаража яблок, вазочки — и Петр Степанович уже ничего не видит и не слышит вокруг. Два года в академии живописи, мечты о высоком, талант — всё теперь в этой малюсенькой комнате с выцветшими обоями, всё в прошлом. Ну и пусть! И ладно. Баба Нина, разглядывая его картинки, всегда качала головой и с придыханием вспоминала Репина.
— Нарисуй меня, а, Петь! Нарисуй, Христом–Богом прошу! — приставала она к соседу. — Я уж и образа продумала…
— Не образа, а образ! И не рисую я, а пишу! Пишу! Так правильно говорить! — выступал на кухне дядя Петя, сгребая со сковородки жареную картошку к себе в тарелку. — Не портретист я, Нина, не выходит у меня людей писать. И хватит об этом!
— Да Бог с ним, Петенька! Ну как–нибудь уж выйдет! Я вот сяду на табуреточку, двигаться не стану, что ты! Я замру, а ты пиши, — не отставала Нина Семеновна. — Увековечь повариху шестого пищеблока столовой! Пусть Тамарка в комнате повесит мой портретик, я ей улыбаться буду, кровиночке… — И всхлипывала, вытирая глаза той же тряпкой, что мусолила до этого стол.
— Нет! Не приставайте, дорогая Ниночка! Нет.
Петр Степанович уносил дымящуюся паром и сладко пахнущую шкварками картошку к себе. Соседка поджимала губы, как будто обижалась, а потом, бросив помешивать булькающий в большой кастрюле борщ, отправлялась за Петром.
— Ну чего ж без мясного—то! И хлеб надо взять. Это ж надо — одной картошкой питаться! — И несла ему котлету, соленый огурец, луковку, кусок хлеба, топталась у двери, потом стучала ногой и просила её впустить.
А как проникала в жилище сапожника, так опять обмирала, глядя на развешанные по стенам картины.
— Талант вы, Петя! Как есть, Куинджи! — восхищенно шептала она, прижав руки к своей необъятной, мягкой, укутанной в теплый пуховый платок груди. — Руки золотые. Ешь, Петя, ешь. А я погляжу ещё, можно? Я тихонько!
И глядела. Красота — она для всех понятна. Цветок на лугу, синица на присыпанной снегом ветке, горящие изнутри светом ягоды малины, клубника в лукошке, арбуз, сочный, с черными глазками–косточками — разве ж не красота?! И простая повариха Нина Семеновна, и стрекоза—Тамарка, и автослесарь Макар с фармацевтом Аней, и гордая Фаина Исаевна, женщина замкнутая, «вещь в себе», бывшая учительница — все умели понимать красоту.
Насмотревшись вдоволь, как будто глотнув чистой родниковой воды, баба Нина уходила обратно на кухню, где её ждал борщ, Макар и Тамарка.
Нина Семеновна, всю свою сознательную жизнь проведшая на кухне, в атмосфере пара, жара, лукового духа и мучного тумана, когда готовила, мыслила глобально. Не кастрюлька, как у Фаины Исаевны, а кастрюлище, чан, не мисочка салата, а таз, не противень с пирожками, а безостановочная лепка этих самых пирогов, чтобы на всех хватило. И мелкие порывы еще тогда заселившихся в комнату Макара и Ани жить «своим домом», были выдраны бабой Ниной на корню.
Нина Семеновна кормила, считай, всю коммуналку. Масштабно и сытно, вроде бы не из чего, а выходило, что первое, второе и компот. А если кто сопротивлялся, то становился врагом №1, до тех пор, пока не сдастся и не поест Нининой стряпни.
— Ну и чего ты тут маешься, девочка? — увидев однажды, как Анька неумело шваркает лопаткой по сковородке, как расползается у нее котлетный фарш, а каша вечно убегает на плиту, спросила Нина Семеновна. — Давай–ка, я всё поправлю, потом и тебя научу. А ты ступай, марафеться. Иди, говорю!
И Аня шла приводить себя в порядок, а баба Нина с улыбкой глядела ей вслед. Хорошая девочка эта Аня, и Макар, её брат, тоже хороший. Только неприласканные оба, настороженные. И капусту эту постоянно едят, как зайцы. Ну понятно, денег–то пока нет, но уж капусту–то…
И качала головой, а потом наливала себе рюмашку, выпивала, запрокинув голову, и занюхивала вертевшийся неподалеку Томкиной головкой.
— Ничего, Тамарка! Ничего! Хорошая жизнь, она так просто не дается. Её надо самим лепить, — говорила бабушка, а Томочка уточняла:
— Как пельмени, да?
— Да, особливо начинку надо хорошую. А начинка, Тамарка, это душа твоя. — Тут обычно Нина Семеновна била себя кулачком в мягкую, уютную грудь. — Если добрая душа–то, если светится, то и жизнь твоя станет хорошая. А если вон, как у тети Фаины, закрытая, то не видать ей счастья.
Фаину Исаевну в квартире недолюбливали. И потому, что характер у неё был как будто вздорный, уж очень сурово смотрела она на соседей, и двух слов с ними не скажет, придет, кофий свой сварит, и была такова, и Ниночиной едой брезговала, ни ложки в рот не возьмет, и потому, что комнату, что за ней была записана уж много лет, опять заняла. До этого, говорят, жила с сыном, но тот женился, и то ли свекровь с невесткой не сошлись характерами, то ли ещё что, но Фаина въехала в свою комнатенку. Нина Семеновна хорошо помнила тот вечер, когда кто–то сначала поковырялся в замочной скважине, потом распахнулась дверь, таксист внес два чемодана, а потом зашла Фаина. Гордячка, нос кверху, перчаточки, ботики на каблучках, на кофточке камея прицеплена, простенькая, но поди ж ты, всё украшение! И ручки у Фаи холеные, а у Нины распухшие, выпирающие бамбушечками суставов. Тамарка иногда возьмет бабушкину ладошку, большую, мягкую, теплую, как дрожжевое тесто, прижмется к ней щекой и замрет на минутку, а потом гладит Нинины пальчики, словно котенка ласкает.
Фаина всегда смотрела на соседей как будто мельком, а потом отводила взгляд.
— Не нравимся мы ей… — вздыхала Нина Семеновна. — А чего мы такого сделали? Мы люди, она человек, так чего ж нос–то воротить?! Давеча делала я поджарку, ну суп же надо, Макарка с работы прибежит, две тарелки выхлебает, Томка опять же на мне… Так вот, — жаловалась она Петру Степановичу, — жарю, а она зашла в кухню, сразу форточку нараспашку, морщится. Сама дымит, как паровоз, да «Беломором», а от него глаза сразу болотятся… — Тут Петр Степанович непонимающе вскидывал брови. — Ну, слезятся, — пояснила Нина, сосед кивнул. — И ничего, все терпят. А морковка, да лучок, да свёколку притушить — это, поди ж ты, ей не нравится! И вот раньше, много лет назад, жили в ее комнате люди, её родня какая–то. Интеллигенты, всё книжки в уборных читали, прости, Господи! — Почему–то чтение в уборной очень смущало Нину Семеновну, при упоминании об этом она крестилась. — А потом пропали. Говорят, посадили их, а за что, я не знаю. Но те такими цацами не были, а Фая наша…
— Не судите, на не судимы будете! — одергивал Петр Степанович говорливую соседку. — Фаина Исаевна, сразу видно, трудной судьбы женщина. Но ведь, нет–нет, да и займется вашей Тамаркой! И усадит её балет смотреть, и пишут они что–то.
— Это да… Ну не знаю… В общем, сложно мне с ней, — пожимала плечами Нина Семеновна. — Не люблю, когда ничего не понятно. Нравимся мы ей или нет? Хорошая она или плохая? Чего приехала? Ничего ж не понятно! — причитала Нина и в сердцах подкладывала Петру Степановичу сметанки к сырникам. У Нины всегда выходили отменные, воздушные, румяные сырнички, один к одному…
… — Держишь, баб Нин? — Макар почувствовал, что коробку снизу подперли руки соседки.
— Держу, милый. Отпускай. Хотя не… Не ухватила… — прошептала Нина Семеновна, но договорить не успела. Коробка перевесилась на один бок, сползла с ее рук и полетела вниз. Невысоко, всего–то рост Ниночки и плюс малая длина её ручек, но этого оказалось достаточно, чтобы звонко бряцнули внутри оброненной картонки стеклянные игрушечки.
— Нина Семеновна! Ай–яй! Нина Семёновна! — слетел со стремянки Макар, схватился за голову. — Разбили? Ну как же так?! Это ж…
Открыли коробку. Всё вдребезги… А ведь эти украшения два года назад купили Аня с Макаром, когда отмечали свой первый Новый год в этой самой комнате. Елка им осталась от прежних хозяев, куцая, искусственная, с жесткими, пластмассовыми иголками, а вот игрушек не было. Цены в магазине кусались нещадно, и тогда Анька поволокла брата на блошиный рынок.
— Да ты что, Аня! Тут, небось, раритет! Еще дороже выйдет! — пытался осадить Аниных коней парень, но девушка не слушала, шла вперед и цепко держала Макара за рукав куртки.
В самом конце блошиного рынка в Измайлово сидела на складной туристической табуретке бабулька в драповом пальто и шерстяном платке. На руках — перчатки с обрезанными «пальцами». В зубах — папироса.
— Что вам, молодые люди? Есть деревянные ложки, платочки носовые, есть также прекрасные носочки вязаные, — грассируя букву «р», сказала бабуля. — Чашки. Вот, изумительные чашки! Фарфор, а цветочки какие, а? Девушка, глядите!
Но Аня смотрела на раскрытую, стоящую прямо на залитом бетоном полу картонную коробку с елочными игрушками. Стеклянные, полупрозрачные грибочки, шишки, выцветшая, когда–то рыжая, а теперь бледно–желтая белочка с орешком в лапках, сказочный домик с блестками на крыше…
— Смотри, Макарушка! Как у нас были, помнишь?! — показала она рукой на игрушки и схватила брата за плечо так крепко, что тому стало больно.
Был и у них, у Макара с Аней, когда–то дом, и ёлку мама наряжала, и подвешивали на веточки конфеты. Макар ночью, тайком от всех, вынимал конфеты, а фантики заворачивал обратно. Отец потом ругал его за воровство, а мама только смеялась. И были ещё на ёлке такие же вот игрушки, ну может, не такие, попроще, стеклянных мало, в основном из ваты и бумаги, но сейчас кажется, будто именно такие…
— Почем украшения? — спросил Макар, аккуратно убрав со своего плеча Анину руку. Он слышал, как Аня дышит над его ухом, неглубоко и часто.
Продавщица назвала цену, Макар присвистнул, но уже понял, что Аня так просто отсюда не уйдет, поэтому стал торговаться.
— Не, милый. Дешевле только даром, не! — уперлась старуха.
— Ну вот, хотите, возьмите шапку мою. Меховая, новая! — сорвал с головы ушанку Макар. Её ему презентовал хозяин автомастерской со своей лысеющей головы, преподнес ко дню рождения.
— Шапка? Ну–ка, ну–ка… — стала щупать упавшую на её коленки вещицу продавщица. — Ладно. Давай. Половину тогда прощаю вам. Берете игрушки–то?..
Они взяли и шли потом, радостные, по улице, и Анька прыгала вокруг, боясь, что Макар уронит коробку. А в автобусе она держала её на коленях и гладила, как будто это котенок. Она была такая счастливая…
А теперь это и не игрушки вовсе, а осколки. И баба Нина испуганно смотрит на Макара, а Аня вот–вот придет с шампанским захочет наряжать ёлку, обнаружит, что нечем, и всё…
Макар не знал, что это «всё», но точно ничего хорошего.
Прибежала Тамарка, тоже наклонилась над коробкой, сунула туда руки, но бабушка велела отойти, не мешаться.
— Макар, Макарушка, прости ради Бога! Я ж сказала, что не держу, я же… — причитала Нина Семеновна, а парень только рукой махнул и поволок битые игрушки к ним с Аней в комнату. Там, крепко–накрепко завязав коробку, он сунул её под кровать.
— Вот же ж растяпа! И как же я? Петр Степанович, слыхали? Я их игрушечки, ну те, что Анечка любит, кокнула. Выскользнуло из рук, и всё тут… — перебирала сложенные стопочкой тарелки Нина Семеновна. И чего я полезла?! Зачем?! Аня плакать будет.
Анечка говорила, что эти елочные украшения такие же, как у них дома были, когда ещё не погорели они. Дети в тот вечер к соседям пошли, а родители остались. Что–то там перемкнуло, занялись обои, а там и всё в черный дым. Всё. И мама с папой…
Детишек отправили в детский дом, а потом, как они выросли, вот, предложили пока комнату, квартиру обещали позже дать.
Зашла на кухню Фаина Исаевна, опять стала варить кофе.
— Чего ж вы его столько пьете?! Давайте, хоть поесть вам налью! Харчо сегодня. Будете? — как будто заглаживая свою вину, предложила Нина.
— Нет, спасибо. Ничего не нужно, — помотала головой соседка.
— Ну вот! Не нужно! Никому ничего теперь от меня не станет нужно! Тамарка! Иди хоть ты сюда! Чего спряталась? — крикнула повариха. Но внучка не шла. Она сидела в их с бабушкой комнате и всё представляла, как запустила бы руки в эту россыпь стеклянных самоцветов, стала бы их перебирать…
— Извините, вы не могли бы так не кричать? — нахмурилась Фаина. — В ушах звенит.
— Извиняю. Не могла бы. И вообще! — вдруг взвилась Нина Семеновна, уперла руки в боки, насупилась, как собака «боксер». — Когда ваше радио надрывается ариями всякими, мы все терпим, и это ничего! И «Беломор» ваш тоже терпим! А мне уж и покричать нельзя? Горе у нас, поняли? Большое квартирное горе. А вы привыкли в своей берлоге жить, одна, как монашка, вот и не понимаете ничего! И не питаетесь нормально, от этого нервы у вас расшатаны.
— А у вас? — Фаина Исаевна выключила конфорку, перелила из турочки кофе в чашку, положила туда две ложечки сахара. — У вас как с нервами?
— У меня? Да никак у меня с ними! Поняли! — вскинулась опять повариха. — И салат не заладится сегодня, и вообще! Тамарка, да где ты там?
— Оставьте девочку в покое. Вот, выпейте! — Фаина сунула в руки Нине Семеновне чашку с кофе. — Сядьте, попейте, вот вам еще шоколадка. Отломите и ешьте, а потом расскажите, что за грохот я слышала, и чего вы так переполошились. Да осторожней же! Кофе горячий! А может, вам с молоком? Или сливок?
Фаина Исаевна под удивленными взглядами Петра Степановича и Нины нырнула в свой холодильник, вынула оттуда пачку сливок.
— Раз молчите, то я налью. Пейте, теперь можно, — кивнула Фая, глядя, как в черном кофе поднимаются, загибаясь спиральками, сливки.
— Да не… — запротестовала опять повариха, но Фаина уже сидела напротив, за шатающимся столиком, готовая слушать.
— Итак… — протянула она.
— Разбились игрушки на елку, те, что Макар с Аней купили, — встрял Петр. Нина была ему очень благодарна, что он не обвинял её в содеянном, а сказал обтекаемо: «разбились». — Аня говорила, что они напоминают ей о доме. Ребята у нас сироты, мать с отцом угорели, изба — дотла. А они, Макар и Анютка, в детдоме росли. Ну вот и всё, собственно.
— Понятно. Хорошо. Нина Семеновна, вы не спешите, а я попробую что–нибудь сделать.
Фаина встала, спокойно вышла в коридор.
— Не, ну ты видел? — кивнула ей вслед Нина. — Она что–нибудь сделает! Ишь ты! Век носу к нам не совала, а теперь сделает!
— Вкусно? — спросил её вдруг Петр Степанович.
— Чего? — захлопала глазами Нина.
— Кофе вкусный?
— Ну вроде. А чего?
— Вот и скажи спасибо соседке. Эх, Нина Семеновна, люди, они ж многогранные, очень сложные существа! — Он запустил руки в свою шевелюру. — А мы всё снаружи их оцениваем, торопимся…
И ушел к себе…
Фаина Исаевна возилась около телефона в полутемном коридоре. Сняла трубку, стала почти наощупь крутить диск.
— Зачем вы впотьмах? — удивился художник. — Вот же выключатель.
Коридорчик вдруг залился ярким, больнично–белым светом. Оба прищурились, Фаина благодарно кивнула, а потом стала быстро говорить кому–то в трубку:
— Боря? Здравствуй. Извини, я отвлекаю тебя. Нет, знаю, что отвлекаю, тем более такой день… Да, я встречаю дома. Нет, к Сараевым не поеду. Не хочу. Ну не хочу, и всё. Боря, у меня к тебе очень большая просьба. Я тебя не хотела утруждать, но не мог бы ты привезти…
Она отвернулась, стала что–то шептать, Петр Степанович понял, что мешает, ушел к себе.
— Ну, пришли водителя. Боря, наверняка Юля сейчас катается по магазинам! Ну это же пять минут! Борь… Нет, я не приеду к вам. Я не приеду, и точка. А вещи, пожалуйста, пришли. В конце концов, они мои. И твои тоже, но вам же надо всё современное! — последнее слово Фая выговорила нарочито пафосно. — Спасибо. Нет, я никуда не уйду. До свидания, Борис…
Аня вбежала в прихожую, что–то напевая, быстро скинула сапожки, повесила на крючок куртку и побежала в комнату.
— Макарушка! Макар! Ну? Давай же наряжать! — крикнула она, но тут на пороге нарисовалась Нина Семеновна.
— Нечего, девонька, на голодный–то желудок! — пробасила она. — Иди, пообедай, потом уж за дела. Иди! Я уже разогрела! — Аня помялась, потом кивнула и пошла мыть руки. А Нина, вздохнув, добавила:
— Вот тебе и Джингл белсы ваши… Нет чтобы родное петь, «Пять минут» или «У леса на опушке»… Много же хороших песен!
Она ворчала, идя по коридору, ворчала, пока наливала в большую суповую тарелку с широкими краями, разрисованными мелкими цветками шиповника, харчо, ворчала, пока отрезала кусок черного хлеба.
— Ой, баб Нин! Ну куда столько?! — стала возмущаться Аня, но тут же уселась есть.
Фаина Исаевна, заглянув в кухню, заговорщицки кивнула и показала что–то на пальцах. Баба Нина тоже кивнула, как–то набок, прищурив один глаз. Но Аня ничего не заметила.
«Нет, всё же надо научиться готовить! Выйду замуж, буду мужа баловать!» — думала девушка. И от этих мыслей, и от того, что в кухне тепло и пахнет чесночком и черным хлебом, и свистит чайник на плите, и от того, что скоро Новый год, и сейчас она с Макаром будет наряжать ёлку, их собственную, домашнюю ёлку, Ане стало совсем хорошо и весело. Даже кислый вид тети Фаи её не мог смутить…
Суп в тарелке закончился как–то слишком быстро, Нина сунула подопечной ещё плов, позвала Тамарку, усадила рядом, тоже стала кормить. Тамарка всё порывалась сказать что–то Ане, но бабушка так строго посмотрела на внучку, что та сразу прикусила язык.
— Теперь чай. Непременно две чашки, Аня, поняла? По такому–то морозу ходила, на остановках этих стояла! Надо, чтобы жарко стало! — приговаривала повариха, разливая заварку. — Да и я с вами посижу. Мы детишками, бывало, под Новый год сядем у мамки моей, а она пельмени лепит и рассказывает нам всякое–всякое, и сказки, и быль, и песни поет. А нам тепло, воробьям пушистым, сидим, грызем пряники и слушаем. Дед–то всегда пряники мятные приносил, каждому кулек. Мы тогда у фабрики жили, он там водил знакомства… За те знакомства его потом бабушка из дома и выгнала… — закончила совсем не празднично Нина, спохватилась, принесла конфеты.
— Спасибо, Ниночка Семеновна, но я пойду. Макар ждет, нам же ещё елку нарядить надо. Я там огурцов купила, как вы просили, маринованные. В банке… И…
Аня уже встала, но тут Нина Семеновна решительно перегородила ей дорогу.
— Сядь, Аня! Допей свой чай и возьми конфету. Вот, хоть «Каракум», — женщина сунула ей в руку угощение. — И с салатом мне надо помочь! Удумали, что я одна на всю нашу ораву буду строгать? — Под оравой подразумевался дядя Петя, Фаина Исаевна, Макар, Тамарка, Аня и она, баба Нина. Ну, орава–не орава, а тазик–то нарезать придется. — Нет уж, поможешь. Ничего, успеете! Времени еще вагон!
И сунула ещё Ане ножик, положила на стол доску, вынула из кастрюли картошку, стала показывать, как резать.
Тамара тоже потянулась за ножом, но её быстро отогнали.
— Ну, баба! Почему всем можно, а мне нельзя?! — завопила Томка. — Ты, вон, вообще игрушки дяди Макара разбила, а я ничего не делала и…
Аня вздрогнула, подняла глаза на бабу Нину. Та виновато вздохнула, а потом покачала головой, глядя на внучку.
— Вдребезги? — тихо спросила Анюта.
— Да! Бабушка коробку брала, пока дядя Макар пел песенку, и выронила. Там сплошные осколки, я сама видела! Представляешь, Аня?! А как же вы теперь будете без игрушек? Я могу вам из бумаги сделать, а ещё…
Но Аня её не слушала. Бросив нож и вытерев руки о свитер, она побежала в комнату, распахнула дверь и застыла, потому что там, в их маленькой, разгороженной на пополам ширмой с китайской сакурой, комнате Макар и Фаина Исаевна, напевая «Говорят, под Новый год…», спокойно и аккуратно наряжали елку.
— Аня! Поели? Ну хорошо! Смените меня, прошу вас! Ваш брат слишком серьезно подходит к вопросу ёлки! Он замучил меня, потому что я, видите ли, не так всё делаю. А я просто вот принесла вам игрушки. Они старинные, тут вот и Щелкунчик есть, и домик для белочки, и шишки, и… Ну, смотрите, а я пойду на кухню, помогу Нине Семеновне.
Девушка растерянно отошла в сторону, пропуская соседку, потом подошла к Макару, развернула его к себе.
— Тома сказала, что всё разбилось. Всё–всё! Правда? — шепотом спросила она. — Опять всё разбилось? Макарушка!..
Она отвернулась, ушла в угол, села там на корточки. Аня всегда так делала, когда у неё случались маленькие детские беды…
Брат серьезно посмотрел на неё, сел рядом. Аня положила ему голову на плечо. Ведь он у неё один остался. Один во всем мире! Это так страшно, когда у тебя только один человек, а все остальные — чужие...
— Ань, ты не волнуйся! — Макар гладил Аню по спине, а она вздыхала. — Ну да, я разбил. Я, не баба Нина. Случайно получилось. Но Фаина Исаевна подарила нам другие, очень красивые. Посмотри, Анютка, помнишь, мама нам про ангела рассказывала, что на веточку садится? Смотри, тут такой же есть! Вот!
Он показал на хилую еловую ветку, к которой на прищепке был прицеплен ангел с фарфоровой головкой и в белоснежном одеянии. Его крылышки чуть пообтрепались, но он всё также улыбался ребятам.
Аня грустно посмотрела на ангела, потом на брата, шмыгнула носом.
— Вот видишь! Всё хорошо же! Давай лучше, помогай! Дел куча, а мы стоим, то есть сидим! — засуетился вдруг Макар, сунул в руки сестре какую–то игрушку. Аня стала разглядывать её. Космонавт со стертым личиком, на веревочке, легкий, из очень тонкого стекла.
— У нас такой был… Только, кажется, красного цвета, да, Макарушка?
Парень кивнул. Был. И много чего было. И будет ещё! И праздник у них будет настоящий, домашний, с шампанским и родными людьми! А как же, разве баба Нина не родная теперь? А Фаина Исаевна, Пётр Степанович, Тамарка?
И надо вперед идти, там будет светло! Иначе невозможно!..
Пётр Степанович вынырнул из своей комнаты, прислушался. На кухне — дым коромыслом! Стучит по досочке ножом Нина, заливается смехом Тамара, Аня что–то рассказывает. Макар возится с электрической гирляндой.
— Не получается? Дай, помогу! — Пётр Степанович мягко отодвинул соседа, подергал контакты, сходил за инструментами, залепил что–то изолентой, попыхтел, и на ёлке зажглись лампочки. — Вот так дело!..
За стол сели уже ближе к одиннадцати, один большой, составной стол. Нина по–хозяйски распоряжалась «хрусталём» и фарфором, говорила, куда ставить салатники, куда — холодец, кому пододвинуть тарелочку. И слышалось то и дело: «Петр Степанович! Вы ничего не едите! Ну что же это такое?! Фаина Исаевна, вы как воды в рот набрали… Тост! Фаина, давай тост!» Ниночка уже совсем развеселилась. Сидит вот за столом, руководит банкетом — красота!
Фаина встала, Макар подлил ей шампанского.
— Друзья, я, признаться, не умею вот так говорить тосты… Муж всегда… Ну да ладно. Я очень рада, что сегодня с вами. Правда! Меня больше нигде не ждут, а это плохо, когда ты никому не нужен. Я рада, что смогла помочь сегодня, оказалась полезной. И я желаю, чтобы в жизни нашей с вами бились только бокалы с криком «На счастье!», а всё остальное было крепким и надежным. А если что и случится, то рядом всегда были те, кто поможет пережить…»
Она быстро выпила, даже не чокнулась ни с кем, а потом вышла из комнаты. Сегодня они, эти простые люди, её соседи, помогли ей пережить многое, перешагнуть. Хорошо…
В прихожей зазвонил телефон.
— Боря? Боренька? Ты? Да, мой хороший! Да, конечно, нарядила ёлку! Нет, что ты, я не обижаюсь. У меня тоже прекрасная компания, очень тепло, уютно. С наступающим, Боря. Юле передавай привет. Извини, мне пора! — И повесила трубку. Её жизнь продолжается, и некогда слушать оправдания сына, что Юля не нашла общего языка с Фаиной, что «вот так получилось с квартирой». Некогда! Почти двенадцать часов, праздник в самом разгаре!
… Сразу после того, как большие напольные часы в коридоре закончили отбивать наступление нового года, Петр Степанович объявил, что у него для всех есть подарки, велел не расходиться, ушел, потом вернулся с небольшими прямоугольничками в руках.
— Портреты! Батюшки! Настоящие портреты! — всплеснула руками Нина.
— Ну, вы просили — мы сделали, — улыбнулся, наверное, впервые на Ниночкином веку сосед. — Это вам, и вам, и вам, Аня…
Он кривил душой, когда говорил, что не пишет портретов. Они у него получаются очень даже хорошо, просто нужно вдохновение.
По общему убеждению, лучше всех получилась Фаина Исаевна.
— Уж не влюбился ли наш сапожник? — всё гадала Нина Семеновна, глядя, как Фая заваривает в своей маленькой турочке кофе. — Если да, то надо ж как–то свадебный стол будет накрывать! Господи, дай мне сил! И продуктов, Господи! Их непременно побольше…
… — Аня, можно я немножко у вас посижу? — не удержалась Фаина Исаевна, постучалась к ребятам. — Я на игрушки посмотрю и уйду.
— Никуда вы не уйдете, тётя Фая! Мы с Макаром вас приглашаем на чайные посиделки. У нас тут свечка, пирожные и гитара. Макар хорошо играет, а я люблю петь. А вы просто посидите, хорошо?
И она сидела, а Аня тихо пела:
«Ты да я, да мы с тобой. Ты да я, да мы с тобой,
Здорово, когда на свете есть друзья.
Если б жили все в одиночку,
То уже давно на кусочки
Развалилась бы, наверное, земля…»
— И правда, хорошо, когда есть у тебя кто–то, — подумала Фаина, глядя на освещенное свечой девичье лицо. — У Ани есть брат, а она у него. У Нины есть внучка и оболтусы—дети. Мужа она похоронила три года назад, но надо жить дальше. У Петра Степановича тоже кто–то есть, он говорил, но Фая забыла.
У самой Фаины есть сын. Мужа нет. Был раньше, и сейчас где–то он есть, но не с ней. Жаль. Или нет. С ним никогда не было так уютно, как сейчас. И хорошо, что этот Новый год она встретила здесь, в этой квартире. Столько судеб, людей, добра, смеха она давно не видела. Это, пожалуй, самое главное. Она, Фая, шагает в следующий год с радостью. Она даже счастлива. У этих детей, Ани и Макара, есть ёлка. Они же еще совсем дети, правда! И это важно, чтобы была ёлка и вера в чудо. Иначе какой смысл ждать боя курантов?! Только ради волшебства…
… Нина Семеновна укладывала неугомонную Тамарку спать. Полчаса назад звонила дочка, извинялась, что не заехала, сказала, что очень Нину любит. Ну а как её не любить, если из Нины получилась такая бабушка?! Вон какая она на портрете — изумительная просто! Ох, а ведь хотела ещё яблок моченых к столу подать… Забыла…
Нина закрыла глаза и тоже уснула. Тома обняла её за шею своими жаркими маленькими ручками.
— С Новым годом, бабуся! Любимая—прелюбимая моя!..
Пётр Степанович сидел у окошка и смотрел, как далеко в парке запускают фейерверки, а потом улыбнулся. Он надеялся, что в наступившем только что году он признается Фае в любви, как бы это смешно не выглядело со стороны, «в их то годы…»
---
Зюзинские истории https://dzen.ru/a/Z3GJTtRxUSg2NS-9 #проза