— Ну, как вы, Мария Степановна?

Готовы? — Федор Андреевич, сняв маску, чтобы было видно его лучезарную, уверенную улыбку, зашел в палату и остановился у кровати, где сидела, перебирая какие–то бумажки, женщина.
Маленькая, кругленькая, с перманентной завивкой на сиренево–фиолетовых волосах, в милой, с россыпью васильков, ночнушке и накинутой на плечи шали, она испуганно посмотрела на врача и неуверенно кивнула.
— А скоро ли? Я мужу хочу написать, он волнуется. Когда, Федор Андреевич, моя очередь–то? Уже пора? Вы за мной, да?
Федор по опыту знал, что так много вопросов задают лишь те, кто боится. Другие просто кивают, легко вспархивают на каталку, облачившись в белую простынь, и отдаются в руки врачам. А такие, как Мария Степановна, мнутся, тянут, уточняют, просят отсрочки, пытаясь миновать неминуемое.
Маша и так приехала в больницу позже, чем договаривались. Ее очередь исправлять скрюченные пальцы на ногах подошла еще две недели назад. Федор уже готов был вписать ее в поток пациентов, но Маша всё тянула. То анализы не сдала, то муж приболел, то еще что-то… Хорошо ещё, что в «Ревматологии», куда Марии повезло попасть по квоте на операцию, нет такой текучки, всё планово, размеренно. Не можешь сейчас – хорошо, мы подождем, но тоже недолго. Люди сюда едут со всей России, поэтому упускать свое место в очереди никто не хочет.
Мария Степановна трусиха. Она ему так и сказала при их последнем разговоре по телефону. Простая трусливая баба, которая готова просто спрятать голову в песок, лишь бы всё вкруг «рассосалось» само собой, без ее участия… Но, как видно, не рассасывалось. Клюнул-таки Марусю жареный петух, грянул гром, ноги стали совсем никудышными, медлить дальше стало невозможно. И вот она здесь, в палате на шестерых человек, сидит скукоженная, тихая. И Федору ее жалко…
— Да не вскакивайте, рано еще. Я думаю, часа через полтора за вами придут. Там пока операционная занята, вот освободится, приберем и вас позовем. Все будет хорошо!
— Да как не волноваться… Не могу я, внутри всё так и клокочет, трясется, как бельишко на ветру полощется. А ну как не проснусь?
Она испуганно поджала плечики и, закрыв глаза, замотала головой, отрицая саму возможность такого исхода.
— Ой, ну что вы себя накручиваете! У вас не будет наркоза, просто укол сделаем, будете спокойно лежать, всё слышать, видеть, сможете даже с нами разговаривать.
— А нога?
— А что нога? Она разговаривать не сможет, она будет под моим чутким доглядом.
Мария Степановна, задумчиво переведя взгляд на окошко, закрытое светло–зелеными, чистенькими шторами, поцокала язычком.
— И что, я смогу вам вопросы задавать? − уточнила она. — И ее буду видеть?
Она кивнула на скрюченную артритом ногу в белом, чистеньком, как всё вокруг, носке.
— Нет, мы вас отгородим шторкой. Так положено. Но, если вам будет интересно, я всё расскажу. Договорились?
— Да…. То есть, нет. Не рассказывайте, это ужасно! Я лучше просто буду лежать, ох… Господи, Господи, не остави меня в сей час муки и беснования…
— Да что вы себя накручиваете?! Какое беснование? — рассердился Федор. — Ладно. Посидите, я к вам анестезиолога пришлю, пусть он всё объяснит еще раз. И не ешьте, пожалуйста, я смотрю, у вас на тумбочке угощение приготовлено. Ни в коем случае! Это важно.
— Да–да! Но так хочется… Аж всё внутри скручивается, Федор Андреевич. Может, я хоть сушечку с водичкой, а? Ну, чтобы снотворное подействовало лучше?
Она с мольбой посмотрела на врача, но тот категорично покачал головой.
— Ни в коем случае! Это опасно. И повторяю, снотворного не будет.
— Ну… Не будет, так не будет… — обреченно пожала плечами женщина. – А может, лучше так – уснула и проснулась, так не страшно…
Маша, когда нервничала, всегда ела – то баранку перехватит, то конфетку, то печенье. Муж даже ей специально привез пакет крекеров, «стресс заедать». А тут нельзя… Со вчерашнего вечера ничего нельзя.
Мария Степановна проводила взглядом Федора, вздохнула и замурлыкала что–то. Соседки по палате притихли, вслушиваясь в это тихое пение.
«У церкви стояла карета…» – шептала Мария. – «Там пышная свадьба была. Все гости нарядно одеты, а невеста, бедная девочка, всех краше была…»
Маша пела романс, перемежая его со своими комментариями, сетованиями и вздохами.
« Я слышал, в толпе говорили, жених неприглядный такой…» – качала она головой.
— Дык раньше ж на деньгах женились да замуж выходили, любви–то, любви не было. Приданое, долги, поместья… Всё у них было не как у людей! — припечатала соседка Маши, Евгения Викторовна, авторитетная, со строго нахмуренными бровями, женщина. — Это сейчас – ни кола ни двора, а всё туда же – свадьба, а, хочешь, и без свадьбы… Сожительствуют, так сказать… Во грехе пребывают, а потом за голову хватаются. Это всё сериалы проклятые молодежи голову запудрили. Куда не переключи – одно и то же!
— Да! И не говорите, у нас знакомая дочку недавно замуж выдала. Девятнадцать лет, ума с грецкий орех, а уж рожать собралась… − встряла в разговор другая женщина. Она занимала койку у самого окна, постоянно проветривала и обмахивалась газетой. – Не знаю, что из этого выйдет. Ведь всё на стариков потом спихнут, а сами скажут, мол, нам пожить хочется…
Мария Степановна слушала, кивала, пела и никому не говорила, что сама выскочила за своего Николашу в девятнадцать, что жили они в старом деревянном доме без всего, разве что крыша над головой была. Да и не дом это был, только половина. Вторая часть, совсем сгнившая и провалившаяся, принадлежала сестре Машиной мачехи. Хозяйка, как собака на сене, и кусок свой не отдавала, и жить там не собиралась.
Вот тогда хлебнула Машка жизни. Вода из колодца, окна с щелями в палец, под диваном в единственной комнате – мышиное гнездо.
— А что ты хотела? Другого жилья нет. Если хотите отдельное, вот, получайте! — бросила ей мачеха, Наталья Кирилловна, и выдала ключи от развалюхи.
Тогда Маша на нее взъелась, и так между ними любви не было, а тут и совсем до проклятий дошло. Но потом Маруся поняла, что всё к лучшему. Стали сразу жить отдельно, всё сами, всё поровну, преодолели многое, выстояли. А жили б в квартире с мачехой и отцом, глядишь, ушел бы от Маши ее Николай. Наталья уж очень крутого нрава была женщина, холодная, как в сказке. Маруся так и не поняла, что отец в ней нашел. Да уж чужая душа – потемки…
Ну, а однажды Наталья сама пришла к Марии в гости, принесла торт, угощения всякие, огляделась, подивившись, какие хоромы сделал из убогого жилища Николай, и признала, что сильная у молодых семья получилась, надежная они друг другу опора. Просила потом у Маши прощения, что выгнала их из дома, но Мария только качала головой.
− Знаете, мы здесь всё своими руками сделали, Коля каждую досочку сам прибивал. И если бы можно было всё вернуть обратно, то я бы опять стала жить с ним здесь. Через этот дом семья наша выросла, окрепла…
… — Ничего, Маша, ничего! И хуже люди жили. Дай мне месяц, не узнаешь ты свою норку! — обнял Николай жену, когда после ЗАГСа пришли молодые к своей развалюхе.— Ну, певунья ты моя! Что затихла? Давай приберемся, помоем здесь всё, а дальше видно будет!
Когда Маше было плохо, страшно, горько или наоборот, переполнялось сердце радостью, она пела. Всё, что приходило в голову, всё, что слышала по радио или в кино, она повторяла тихим, мелодичным голосом. Эта привычка осталась у девушки от матери, рано с ней расставшейся, ушедшей в мир теней и духов, но всегда оберегающей свою юную птичку. Может, это мать послала своей дочке славного парня?
Ловкий, сноровистый, открытый парень, простой и смешливый, Николай многое умел, а чего не знал, так вгрызался в науку, будь то строительство дома или сложные вопросы химических реакций, посадка яблонь или колдовство над прививкой нового сорта груши.
И сдержал свое слово супруг. Через месяц стены комнаты были обиты еще в одну доску, выщерблены в печи заделаны, потолок побелен, и на нем ярким солнышком болталась лампочка с веселым, кремового цвета абажуром. Появилась мебель, пусть старая, но аккуратненькая. Даже диван Коля поменял на кровать, теперь спать было удобно и мягко. Приволок с работы линолеум, договорившись с тамошним завхозом, что рулон оформят под списание, застелил полы, чтобы его Марусе, носящей их первенца, было тепло ходить… И всё с улыбкой, с Машиными песнями.
Сама Мария тогда, придя с работы и подвязавшись теплым пуховым платком, сразу кидалась в огород. Небольшой клочок земли у дома располосовался грядками, зацвело, заколосилось, стали дуться на земле зеленовато–белые кабачки, выросли солдатиками перышки лука, и весело трепыхалась под дождиком петрушка. Жили!
Пела Маша свои песни, текло время, рождались дети, росло хозяйство. И вот уже Машин дом не узнать! Новая, по современным взглядам переложенная крыша, стены перекрашены, внутри тепло, и проведена вода. Да и сам дом расширился, соединившись, наконец, со своей сгнившей половинкой. Там Николай отстроил всё заново, у каждого сына по комнате, и для себя уголок отгородил. Даже соседи стали завидовать, экий Николай умелец, стали его просить об услугах разных, платили хорошо. Коля купил машину, получил права и теперь возил свою Машу, куда она скажет, берег ее занемогшие вдруг ножки.
Однажды, видя, как мучается жена, он в сердцах прошептал, что виной всему мачеха ее, что из-за нее они в холоде жили, так Маша ноги и застудила. Но Маруся велела Коле замолчать.
− Не гневи Бога, Коля. Мы хотели семью, хотели быть взрослыми, мы ими стали. А что трудно пришлось, так через то и окрепли. Наталья Кирилловна тут ни при чем. Могли мы в общежитие переехать?
Николай кивнул.
− Точно, могли. Захотели? Нет. Потому что свое гнездо делали. А ноги… Ноги – это ерунда. Я попарю, мазями помажу, авось и пройдут…
… В итоге Маше выдали направление в хирургию, в Институт ревматологии, к Федору Андреевичу. Долго женщина не решалась съездить туда, но сыновья уговорили, погрузили маму с сумкой в машину и проводили до дверей Приёмного. Дальше их не пустили. Маруся поцеловала своих отпрысков в лоб, улыбнулась и зашуршала бахилами по полу, еле успевая за медсестрой… Сбежать хотелось, юркнуть куда-нибудь и затаиться, но Маша не стала, ведь дома ее ждет Николай, значит, нужно быстро сделать всё необходимое и вернуться к нему, чтобы жить дальше…
… Всплеснувшаяся, было, беседа в палате, стихла, пациентки задремали, отвернувшись друг от друга. Минут через двадцать к Марии Степановне зашел анестезиолог, голубоглазый Аркадий Егорович, с небольшой щетинкой, делающей его немного брутальным. Он, сев рядом с женщиной, взял Машу за руку и стал разговаривать, как с дитем малым. Обсудили погоду, то, как Мария Степановна спала этой ночью, как не спала, ворочаясь с боку на бок, посетовали, что погода нынче совсем негодная, а у Маши на даче помидоры…
— Ведь помёрзнут! Помёрзнут стебельки–то! — сокрушенно тукала рукой в свои колени женщина. — А я только новый сорт посадила, соседка дала, обещала, что прям гроздями, гроздями собирать будем урожай. А какой тут урожай, когда холод… Да и вообще…
Тут она всхлипнула и стала утирать кулачком выступившие на глазах слезы.
— Может, и не вернусь я домой–то… Приберет меня Господь, такую убогую…
Руки пациентки тряслись, губы дрожали, а глаза с мольбой смотрели на Аркадия.
— Вы будете со мной там? — она кивнула куда–то в сторону, где, по ее скромным подсчетам, была операционная.
— Конечно буду! И всё пройдет отлично, голуба вы моя, и будете этими ножками по своей усадьбе ходить, и гостей позовете много–много! Ну что вы, Машенька, себя разволновали! Вот вы лучше скажите мне, вам когда страшно, вы как себя успокаиваете?
— Я–то? Ну, как… Да я, собственно… Я пою.
— Поете? Вот и прекрасно. Вы пойте, пойте, Машенька.
— Но доктор, я…
— А и пусть! — перебил он ее, — как получается, так и пойте. Сегодня ваш день!
— Аркаш, мы готовы! — в палату заглянула Тоня, операционная медсестра. — Мария Степановна, разоблачайтесь, сейчас я за вами приеду.
Больная вся мелко–мелко затряслась, схватила с тумбочки телефон и неверными движениями стала искать номер мужа.
— Коленька, это я, Коля! Всё, повезли меня, ой, боюсь, боюсь, родимый! Ты уж детям передай, что я их целую! Передай, родненький ты мой!..
Она, всхлипывая, положила телефон на тумбочку, перекрестилась и, поддерживаемая Тонечкой, взгромоздилась на каталку.
— Детонька, а, может, я сама дойду, а? Тут недалеко, я ножками… Последний разочек похожу, а там…
— Не надо, Мария Степановна, занимайте место согласно купленным билетам, и помчимся! Вас, как королеву в карете, повезем! — покачала головой Тонина напарница, Лида.
— Как королеву?.. Ох, девоньки, судьба моя пропащая, случай мой бедовый…
Мария Степановна прилегла, куда велено, губы шептали «свят, свят», а по потолку плыли белые квадраты лампочек, провожая Машу в дорогу…
Запикали датчики, Аркадий Егорович, улыбнувшись, сделал укол, нижняя часть туловища куда-то делась, растворилась в этой стерильной, холодной операционной. Федор мирно переговаривался с коллегами, делал что-то, но Маша ничего там, в ноге, не чувствовала. А только колотила женщину дрожь. Зубы стучали, и по телу пробегали мурашки.
− Что ж тут так холодно? Так ужасно холодно! – то и дело спрашивала она у медсестры, но та только успокаивала, мол, так положено.
− Ну, вы как там, Мария Степановна? – вынырнув из-за ширмы, спросил хирург. – Что-то беспокоит?
− Нет… Только трясучка напала, уняться не могу.
− Это от лекарств. Ничего, всё у вас хорошо, мы уже начали, потерпите, вот восстановитесь и будете туфельки носить!
Это Федор, конечно, приврал, и Маша это понимала. С обувью теперь всё равно будут проблемы, но хоть не галоши на три размера больше носить придется!
Маша кивнула и закрыла глаза.
А хирурги тем временем что-то рассказывали, смеялись, травили анекдоты, ругали кого-то, замолкали, потом снова всплескивалась в гулких стенах третьей операционной их беседа.
А Мария слушала, вертела глазами и стучала зубами. Страшно…
− А что там, Тонечка, затихла наша пациентка? Какие показатели у нее? – Федор мельком взглянул на медсестру.
− Нормально. Давление чуть скачет, но пока в пределах.
Зашел в операционную Аркадий, поглядел на Машу, наклонился, как родную, погладил по волосам, по щеке, а потом тихо сказал:
− Ты пой, когда страшно. Помоги нам, а то вон как сердечко-то у тебя бьется, мечется!
Постоял еще рядом, но потом его позвали к другому пациенту…
Федор с ассистентами бился над Машиной ступней, пикали датчики, и вдруг из-за ширмочки, с другой стороны, там, где лежала бледная Маша, полилась песня.
«Старый клен, старый клен, старый клен стучит в стекло…» − выводил дрожащий голос. – «Приглашая нас с тобой на прогулку…»
Федя замер.
− Тоня? Что там у нас? – настороженно спросил он и зыркнул на Марию Степановну.
− Хорошо. Поём, − пожала плечами Антонина.
«…Что ты идешь по переулку…» − допела Маша и, сглотнув, набрала побольше воздуха в легкие.
«По бороздам серпом пожатой пашни…» − понеслось к потолку ее пение. Тихий голос выводил переливы и басы, сбивался, затихал, потом снова рождался где-то в груди и шелестел на губах знакомым мотивом.
− Тоня, у нас точно всё хорошо? – Федор начал бояться за Марию Степановну.
− Улучшились показатели, Федя, пусть поет, ей так легче.
«Каким ты был, таким ты и остался…», «А напоследок я скажу…» - выводила пациентка, подпевали ей мужские голоса за ширмочкой, тикали часы на стене, отмеряя время человеческой жизни.
− Во дает, старушка! – прошептал Петька, аспирант, допущенный до операции по большой договоренности и теперь во все глаза смотрящий то на Машино лицо, то на ее ногу. – Это ж надо, операция у тебя, можно сказать, половина ноги напоказ, а она поёт!
− Учись, Петенька! Вот такие у нас женщины – больно, страшно, жутко, а они не хнычут, они поют. Сейчас таких уж не делают, это другое поколение… − со вздохом ответила ему Тоня. – А душевно как у вас, Мария Степановна, получается! Вы учились где-то?
− Нет. Мама у меня пела, вот и передалось…
− А что ж у нас всё про грустное, а, Мария Степановна? Давайте-ка для бодрости что-то! Еще чуть-чуть потерпеть нужно, мы заканчиваем.
− Ну а что ж веселое? – задумалась Маша. – Могу «Кукарачу». Сын мой в детстве очень любил, хохотал прямо.
− Чего? – Петя скривился. – Это из какого века?
− Серость! Это классика жанра! Кино надо смотреть, а не в «Танчики» играть по ночам! – одернул его Федор. – Ну, Мария Степановна, «Кукарача», так «Кукарача». Я вам подпевать буду, можно?..
У Тони на столе зазвонил телефон.
− Потапова, вы чем там занимаетесь? По вентиляции завывания доносятся! – услышала девушка голос коллеги.
− Не мешайте, Роман Романович. У нас концерт. Продолжайте, Мария Степановна, это зрители в восьмом ряду беспокоятся. Продолжайте!..
Когда репертуар Маши уже подходил к концу, да и устала она, Федор сделал последний стежок, велел бинтовать и улыбнулся.
− Знаете, Мария Степановна, так душевно я еще не работал! А давайте, мы вам еще что-нибудь исправим? Ну, бонусом? А вы с нами побудете?
Врал? Льстил? Возможно. Но Маше было от таких слов приятно, она зарделась, улыбнулась и ответила:
− Уж лучше вы к нам приезжайте в гости. Мы вас как родного встретим, как дорогого гостя, и песни будем петь, и гулять будем. Вы только меня отпустите, а то опять петь начну, опять что-то страшно…
… Пока Мария Степановна восстанавливалась, пока приходила в себя и училась ходить, вокруг неё уже образовался кружок «по интересам». Женщины, сев рядышком в коридоре, тихо беседовали, потом затягивала одна, подхватывала другая. Из палат выходили мужчины, стояли рядом, вплетая в тонкие, нежные голоса свои грубые, сильные.
Врачи только пожимали плечами – раз на пользу, то пусть и поют себе, здоровье душевное поправляют…
… Машу провожали всем отделением. Николай удивленно смотрел на высунувшиеся из палат головы.
− Что, Машенька, уже выписывают? Жалко, как же сегодня вечером мы без вас?
− Мария Степановна, голуба моя! Вы просто молодец! Так наш коллектив разволновать, расшевелить! – подмигивал ей Аркадий. – Даже в ординаторских стали петь. А то всё в телефонах сидели. Вы прелесть! А ножки берегите, у сыновей на свадьбе танцевать еще, ох, как они пригодятся!
Маша кивнула и, смущенно взяв мужа под руку, засеменила к лифту.
− Поехали домой, певица ты моя! Мальчишки ждут, да и помидоры твои зацвели. Теперь будешь нам петь, а то я уж соскучился! – прошептал Николай.
Он, не стесняясь, обнял жену, прижался своими губами к её лицу и замер. Провожающие скромно отвели глаза. А Тоня вздохнула, немного завидуя нежной любви, поющей в сердцах этих людей…
---
Зюзинские истории https://dzen.ru/a/ZKCsP23VdkTdXND9 #проза